— Тогда не понимаю, как вы не постыдились пичкать нашего друга ерундой насчет того, что какая-то работа может вызывать у нас чувство уважения. Правда, мы не кричим на всех перекрестках о том, что презираем любой честный труд, такого теперь никто себе не позволит, но мы безошибочно даем понять свое к нему пренебрежение. Рабочие воспринимают это покорно. Будьте уверены, каждый из них при первом удобном случае покинет ряды рабочих и если, выбившись в люди, иногда и гордится по малодушию своим прошлым, то только потому, что воображает, будто плебейское происхождение — прекрасное доказательство того, какой он молодец — выкарабкался наверх, наперекор всем стихиям. Не думаю, чтобы в цивилизованном мире — разумеется, за исключением Альтрурии — есть хоть один человек, который гордился бы тем, что занимается ремеслом, — разве что сапожник Толстой, но он как-никак граф, и ботинки, сшитые им, оставляют желать лучшего.
Опять мы все посмеялись. Шутка насчет толстовских ботинок работает без осечки.
У альтрурца, однако, имелся наготове еще один вопрос, который он тут же и выпалил:
— Неужели всем рабочим в Америке хочется подняться выше по социальной лестнице? Неужели никто из них не хотел бы остаться в своей среде, понимая, что остальным с ним не подняться, или в надежде, что его труд еще войдет в почет?
— Я о таких не слышал, — ответил банкир, — нет, американцы вовсе не мечтают о том, чтобы изменить общественное положение всех рабочих; идеал каждого — по возможности возвыситься над остальными.
— Неужели вы считаете, что дело действительно обстоит так плохо? — робко спросил священник.
— По-вашему, это плохо? — ответил банкир. — На мой взгляд, так даже очень хорошо. Однако плохо ли, хорошо ли, но, вдумавшись, вы сами поймете, что так оно и есть. Может, у нас и имеются рабочие, согласные сидеть на своем месте, чтобы не порывать со своими товарищами, но я лично таких не встречал — наверное потому, что они в обществе не бывают.
Наступившее молчание альтрурец не замедлил прервать новым вопросом:
— А у вас много рабочих умных и приятных в общении, в общем, таких, как те, о которых вы недавно говорили?
— Пожалуй, с этим вопросом, — сказал банкир, — вам лучше обратиться к другому члену нашей компании, которому приходится иметь с ними несравненно больше дела, чем мне. Он фабрикант, ну и, естественно, сталкивается по роду своих занятий с рабочим людом самым разнообразным.
— Да, видно, за мои грехи, — подтвердил фабрикант и прибавил: — Рабочие нередко бывают чертовски умны, но я не скажу, чтоб они часто привлекали меня строем своего мышления или оригинальностью взглядов.
Банкир воспринял эту шпильку вполне благодушно, а альтрурец спросил:
— Иначе говоря, взгляды их не совпадают с вашими?
— Видите ли, у нас здесь те же трудности, что и в Англии, а о них вы уже, верно, слышали. Ну и раз вам известно, что и условия у нас одинаковые, это вас не должно удивлять.
— Да, конечно, условия, — гнул свою линию альтрурец, — но неужели вы считаете, что они никогда не изменятся?
— Трудно сказать, — ответил фабрикант. — Вряд ли можно ожидать, что они изменятся сами собой, а как их изменить, я, право, не знаю. Ожидалось, что с ростом трестов и синдикатов профессиональные союзы потеряют силу, однако этого почему-то не произошло. Обстановка остается без изменений. Профессиональные союзы, правда, грызутся между собой, но и мы им в этом не уступаем. Просто военные действия набирают силу, вот и все.
— Погодите-ка, погодите-ка, — сказал альтрурец. — Мне нужно понять, правильно ли я оцениваю положение рабочего в Америке. Значит, так: заработок его полностью зависит от хозяина, и он никогда не может быть уверен в этом заработке. Его могут выкинуть с работы, если он вызовет недовольство владельца предприятия или если у предприятия наступит полоса неудач. И, как бы он ни рвался работать, это ни к чему не приведет. Общество не обеспечивает его работой, ничто не ограждает его нужды, и рассчитывать ему не на что.
— Все мы на одном плоту, — сказал профессор.
— На одном-то на одном, только некоторые из нас запаслись провизией и могут спокойно дожидаться, пока их подберут, — вставил адвокат.
— Я всегда говорю, что рабочий, как правило, непростительно беспечен, — парировал профессор.
— На этот случай имеются богоугодные заведения, — напомнил священник.
— Как бы то ни было, экономическое положение рабочих, — не отставал альтрурец, — чрезвычайно неопределенно, и, чтобы хоть как-то обезопасить себя, они стали объединяться, превратившись таким образом в угрозу общественному порядку?
— Да еще какую, — уронил профессор.
— Думаю, мы с ними сумеем справиться, — высказался фабрикант.
— И никакого общественного положения у рабочего, выходит, нет?
С этим вопросом альтрурец обратился к банкиру, который подтвердил:
— Он, безусловно, находится вне общества.
— Ну, хорошо, — сказал мой гость, — если заработки рабочих здесь намного выше, чем в Европе, чем же они недовольны? Какова истинная причина их недовольства?
Находясь в обществе коммерсантов, я постоянно испытывал подозрение, что на людей моего призвания они смотрят несколько свысока, чтоб не сказать больше. У меня создалось впечатление, что они относятся к людям искусства как к безобидным чудакам, а писатели вообще кажутся им какими-то балаболками, людьми несерьезными, слабовольными и немного тронувшимися. Мне казалось, что, не в пример прочим, эта компания способна разглядеть во мне человека здравомыслящего, но сознавал, что они не слишком огорчились бы, поняв, что я не оправдал их ожиданий и сильно уступаю им в благоразумии. Тут же я подумал, что зря наговорил альтрурцу всякого романтического вздора относительно нашего уважительного отношения к труду — вряд ли им это понравилось. Прежде я действительно так думал, но теперь изменил свое мнение, и мне захотелось как-то обелить себя в их глазах. Захотелось дать понять, что я тоже человек солидный. Вот почему я и решил ответить за всех:
— В чем причина недовольства рабочих? Но это же очевидно — в разъездных представителях профессионального союза.
Опять мы все посмеялись. Шутка насчет толстовских ботинок работает без осечки.
У альтрурца, однако, имелся наготове еще один вопрос, который он тут же и выпалил:
— Неужели всем рабочим в Америке хочется подняться выше по социальной лестнице? Неужели никто из них не хотел бы остаться в своей среде, понимая, что остальным с ним не подняться, или в надежде, что его труд еще войдет в почет?
— Я о таких не слышал, — ответил банкир, — нет, американцы вовсе не мечтают о том, чтобы изменить общественное положение всех рабочих; идеал каждого — по возможности возвыситься над остальными.
— Неужели вы считаете, что дело действительно обстоит так плохо? — робко спросил священник.
— По-вашему, это плохо? — ответил банкир. — На мой взгляд, так даже очень хорошо. Однако плохо ли, хорошо ли, но, вдумавшись, вы сами поймете, что так оно и есть. Может, у нас и имеются рабочие, согласные сидеть на своем месте, чтобы не порывать со своими товарищами, но я лично таких не встречал — наверное потому, что они в обществе не бывают.
Наступившее молчание альтрурец не замедлил прервать новым вопросом:
— А у вас много рабочих умных и приятных в общении, в общем, таких, как те, о которых вы недавно говорили?
— Пожалуй, с этим вопросом, — сказал банкир, — вам лучше обратиться к другому члену нашей компании, которому приходится иметь с ними несравненно больше дела, чем мне. Он фабрикант, ну и, естественно, сталкивается по роду своих занятий с рабочим людом самым разнообразным.
— Да, видно, за мои грехи, — подтвердил фабрикант и прибавил: — Рабочие нередко бывают чертовски умны, но я не скажу, чтоб они часто привлекали меня строем своего мышления или оригинальностью взглядов.
Банкир воспринял эту шпильку вполне благодушно, а альтрурец спросил:
— Иначе говоря, взгляды их не совпадают с вашими?
— Видите ли, у нас здесь те же трудности, что и в Англии, а о них вы уже, верно, слышали. Ну и раз вам известно, что и условия у нас одинаковые, это вас не должно удивлять.
— Да, конечно, условия, — гнул свою линию альтрурец, — но неужели вы считаете, что они никогда не изменятся?
— Трудно сказать, — ответил фабрикант. — Вряд ли можно ожидать, что они изменятся сами собой, а как их изменить, я, право, не знаю. Ожидалось, что с ростом трестов и синдикатов профессиональные союзы потеряют силу, однако этого почему-то не произошло. Обстановка остается без изменений. Профессиональные союзы, правда, грызутся между собой, но и мы им в этом не уступаем. Просто военные действия набирают силу, вот и все.
— Погодите-ка, погодите-ка, — сказал альтрурец. — Мне нужно понять, правильно ли я оцениваю положение рабочего в Америке. Значит, так: заработок его полностью зависит от хозяина, и он никогда не может быть уверен в этом заработке. Его могут выкинуть с работы, если он вызовет недовольство владельца предприятия или если у предприятия наступит полоса неудач. И, как бы он ни рвался работать, это ни к чему не приведет. Общество не обеспечивает его работой, ничто не ограждает его нужды, и рассчитывать ему не на что.
— Все мы на одном плоту, — сказал профессор.
— На одном-то на одном, только некоторые из нас запаслись провизией и могут спокойно дожидаться, пока их подберут, — вставил адвокат.
— Я всегда говорю, что рабочий, как правило, непростительно беспечен, — парировал профессор.
— На этот случай имеются богоугодные заведения, — напомнил священник.
— Как бы то ни было, экономическое положение рабочих, — не отставал альтрурец, — чрезвычайно неопределенно, и, чтобы хоть как-то обезопасить себя, они стали объединяться, превратившись таким образом в угрозу общественному порядку?
— Да еще какую, — уронил профессор.
— Думаю, мы с ними сумеем справиться, — высказался фабрикант.
— И никакого общественного положения у рабочего, выходит, нет?
С этим вопросом альтрурец обратился к банкиру, который подтвердил:
— Он, безусловно, находится вне общества.
— Ну, хорошо, — сказал мой гость, — если заработки рабочих здесь намного выше, чем в Европе, чем же они недовольны? Какова истинная причина их недовольства?
Находясь в обществе коммерсантов, я постоянно испытывал подозрение, что на людей моего призвания они смотрят несколько свысока, чтоб не сказать больше. У меня создалось впечатление, что они относятся к людям искусства как к безобидным чудакам, а писатели вообще кажутся им какими-то балаболками, людьми несерьезными, слабовольными и немного тронувшимися. Мне казалось, что, не в пример прочим, эта компания способна разглядеть во мне человека здравомыслящего, но сознавал, что они не слишком огорчились бы, поняв, что я не оправдал их ожиданий и сильно уступаю им в благоразумии. Тут же я подумал, что зря наговорил альтрурцу всякого романтического вздора относительно нашего уважительного отношения к труду — вряд ли им это понравилось. Прежде я действительно так думал, но теперь изменил свое мнение, и мне захотелось как-то обелить себя в их глазах. Захотелось дать понять, что я тоже человек солидный. Вот почему я и решил ответить за всех:
— В чем причина недовольства рабочих? Но это же очевидно — в разъездных представителях профессионального союза.
4
Вряд ли я имел серьезные основания претендовать на оригинальность своей точки зрения, заявляя, что причиной всех рабочих беспорядков являются разъездные представители профессиональных союзов. Именно их постоянно называют в газетах зачинщиками забастовок, резко порицая за тлетворную деятельность, тогда как редакторы не упускают случая прочесть на этот счет рабочим назидательную лекцию! В них же с пеной у рта тычут пальцем, как только забастовка начинает принимать нежелательный оборот, что почти всегда и случается. Все это и заставило меня думать, что разъездной делегат — это самодур, который обычно держится в тени и возникает время от времени, чтобы организовать забастовку просто так, от дурного характера, чтобы покуражиться, а потом предоставляет рабочим и их семьям расхлебывать эту кашу, а сам исчезает куда-то и купается в роскоши, о том же, сколько зла причинил людям, и думать не думает. Чередуя дни, проводимые им в праздности и разврате с приступами лихорадочной, злокозненной деятельности, он еще умудряется в промежутках настраивать рабочих против истинных друзей и подучивает их действовать во вред собственным интересам. Что совсем нетрудно, поскольку американские рабочие, при всем своем здравомыслии и практичности, страдают необъяснимым изъяном зрения, не позволяющим им увидеть, в чем заключаются их истинные интересы и кто их истинные друзья — или хотя бы распознать их, когда они попадают им на глаза.
Без сомнения, рассуждал я, ни для одного разумного человека не секрет, что за брожение в среде нашего пролетариата ответ несет разъездной представитель профессионального союза, и я поносил его с самоуверенностью, пришедшейся, очевидно, по душе профессору, потому что он закивал, словно хотел сказать, что на этот раз я попал в самую точку, а священника будто изнова поразила мысль, которая вряд ли явилась для него новостью. Адвокат и доктор молчали, будто ждали, что скажет на этот счет банкир, но и он молчал. Фабрикант же, к моей досаде, расхохотался.
— Боюсь, — сказал он с язвительной насмешливостью в тоне, весьма меня удивившей, — что все это не так просто: разъездной представитель — всего лишь симптом, а никак не сама болезнь. Дело это тянется и тянется, и кажется, будто весь вопрос в заработках, но в сущности это совсем не так. Некоторые рабочие отдают себе в этом отчет, другие нет, только настоящая причина недовольства — это система в целом. Существующий порядок вещей. Последний раз, когда я пытался договориться со своими рабочими через профессиональный союз, мне удалось сделать весьма любопытное открытие в этой области. Они теребили меня то с тем, то с этим, и, казалось, конца их претензиям не будет. Я уступал пункт за пунктом, но это не делало никакой разницы. Казалось, чем больше я уступаю, тем больше они требуют. Наконец я решил попробовать допытаться, в чем же все-таки дело, не стал ждать, когда их комитет явится ко мне, послал за их лидером и сказал, что хочу объясниться с ним. Он был мужик неплохой, и после того, как разговор у нас пошел начистоту, выяснилось, что он отнюдь не глуп и не лишен здравого смысла — бессмысленно убеждать себя, что все они дураки, — свою сторону вопроса он во всяком случае продумал основательно. Я сказал: «Ну и что же все это значит? Хотите вы договориться или нет? Когда это кончится?» Я хотел налить ему виски, но он объявил, что не пьет, и мы сошлись на сигарах. «Ну, так где этому конец?» — спрашиваю я, твердо решив, что не дам ему увернуться от ответа. А он говорит: «Вы хотите знать, где этому конец?» — «Да, говорю, где? Мне это до черта надоело. Если есть какой-то выход из положения, то я хочу знать — какой». — «Ну что же, говорит он, если вам так хочется знать, я скажу. Все это кончится, когда вы станете получать те же деньги за то же количество работы, что и мы».
Мы так и покатились со смеху. История была поистине уморительная, и неспособность альтрурца оценить ее как нельзя лучше свидетельствовала о полном отсутствии у него чувства юмора. Он даже не улыбнулся, спросив:
— А вы что сказали?
— Что сказал? — отозвался фабрикант с едва скрываемым удовольствием, — сказал, может, пусть тогда рабочие забирают дело себе и сами им управляют.
Мы опять захохотали; эта шутка показалась нам еще лучше первой.
— Но он сказал: нет, этого они не хотят. Тогда я спрашиваю, что именно они пожелали бы, будь у них право выбора, и он ответил, что они хотели бы, чтобы я продолжал вести дело, а доходы делились бы между всеми поровну. Я ему возражаю, что раз я могу делать что-то такое, чего все они, вместе взятые, не могут, то почему бы мне не получать больше, чем все они, вместе взятые, а он мне на это отвечает, что если какой-то человек трудится не щадя сил, то он должен получать столько же, сколько получает лучший работник предприятия. Я спросил его, не на таком ли принципе основан их профессиональный союз, и он это подтвердил и прибавил, что свой союз они организовали именно для того, чтобы сильные защищали интересы слабых и еще чтобы добиться равного заработка для всех, кто трудится не щадя сил.
Мы ждали, что фабрикант продолжит свой рассказ, но он сделал в этом месте многозначительную паузу, словно хотел, чтобы мы хорошенько запомнили его слова, и молчал, пока альтрурец не подстегнул его вопросом:
— И как же вы в конце концов поступили?
— Я понял, что из создавшегося положения есть только один выход, и сказал ему, что скорее всего я не смогу вести дела на такой основе. Мы расстались друзьями, но уже в следующую субботу я прикрыл фабрику и всех их поувольнял и таким образом разгромил профессиональный союз. Впоследствии они вернулись, большинство из них, во всяком случае, — деваться им было некуда. Но с тех пор я с ним общаюсь «в индивидуальном порядке», так сказать.
— И под вашим руководством им, конечно, куда лучше, чем под руководством профсоюза, — сказал профессор.
— Насчет этого сказать ничего не могу, — ответил фабрикант, — но самому мне безусловно лучше.
Мы посмеялись вместе с ним, все, кроме священника, который, по-видимому, думал о чем-то своем и сидел в сторонке с отсутствующим видом.
— Ну а как вы считаете, исходя из собственного опыта, — у всех рабочих мозги набекрень или нет? — спросил профессор.
— У всех, покуда не начнут в люди выбиваться. Тогда мозги у них быстро становятся на место. Стоит рабочему подкопить деньжат, купить себе домик и одного-другого жильца пустить, да еще кому-то небольшую сумму под проценты ссудить, и положение сразу же начинает представляться ему в совершенно ином свете.
— Более ясном, по-вашему? — спросил священник.
— Просто ином.
— А каково ваше мнение? — Священник, по-видимому неудовлетворенный ответом, повернулся к адвокату. — Вы ведь постоянно занимаетесь вопросами справедливости.
— Скорее вопросами права, — любезно ответил тот, аккуратно составив вместе ноги и глядя, как прежде, на носки ботинок. — Но, тем не менее, вопросы справедливости интересуют меня чрезвычайно, и, должен признаться, мне мерещится тут некий изначальный моральный принцип, в деловой жизни, на мой взгляд, совершенно неприменимый. Что-то есть в этом принципе идиллическое — проблеск поэзии в беспорядочной толчее нашей прозаической деловой жизни.
Все это он адресовал мне, будто именно я, как литератор, должен был бы оценить его мысль. Я же реагировал на нее как реалист:
— Да, поистине тут больше поэзии, чем логики.
Он снова повернулся к священнику:
— Полагаю, что, по вашему мнению, прообразом христианского государства должна быть семья?
— Надеюсь, — сказал священник с благодарностью. — Мне и раньше приходилось замечать, что люди духовного звания бывают благодарны, когда мирянин принимает постулат, который мир обычно оспаривает; это меня тронуло, и мне, как всегда в таких случаях, стало грустно.
— И в таком случае логично, чтобы забота о благоденствии слабейших являлась священной обязанностью и высшим счастьем для людей более сильных. Однако закон подобного принципа не признает — по крайней мере, в области экономики, — и следовательно, беря его за основу, профессиональные союзы идут с законом вразрез и надеяться, что он обретет законную силу, не могут; а ведь сознание, что ты не защищен законом, калечит людей. Ну, а как, — продолжал адвокат, оборачиваясь к альтрурцу, — обстоит дело у вас в стране? Мы здесь просто не видим, как можно разрешить вопрос, если основной принцип организованной рабочей силы противоречит основному принципу коммерции.
— Но я так толком и не понимаю; что вы считаете основным принципом, — возразил мой гость.
— Ага, это поднимает еще один интереснейший вопрос, — сказал адвокат. — Безусловно, каждый коммерсант решает эту проблему сам, в соответствии со своим темпераментом и образованием, и, мне кажется, именно так вам и ответит каждый спрошенный в лоб человек. Но, возможно, поправка на особенности характера вас не устраивает.
— Да, конечно.
— Как бы то ни было, первым высказать свое мнение я не отважусь, — сказал адвокат. — Скажите, профессор, что, по-вашему, является основным принципом коммерции?
— Купить подешевле и продать подороже, — без запинки ответил профессор.
— Его преподобие, доктора и писателя мы сразу же отводим, как свидетелей, не представляющих ценности. Откуда им знать, каков основной принцип коммерции: их забота о душах, телах и причудах людей. Ну, а вы что скажете? — спросил он банкира.
— Я бы сказал, что это правильное и обоснованное понимание собственных интересов.
— А вы?
Фабрикант ответил, не задумываясь:
— Личная выгода, и только она. Что касается способов ее достижения, тут во мнениях возможно расхождение. Кто предпочитает идти к своей цели долгим путем, кто коротким, кто прямым, кто окольным: иные не считаются ни с кем, другие не столь эгоистичны. Нельзя, однако, забывать, что, раз упустив из виду эту цель, вы можете с успехом прикрывать лавочку. Это, насколько я понимаю, основной закон природы, таков же и основной закон коммерции.
— В вопросах нравственности природа плохой учитель, — возразил священник.
— Речь идет не о нравственности, — сказал фабрикант, — мы говорим о коммерции.
Священника подняли на смех, однако адвокат тут же прервал наше веселье:
— Но в этом случае мне совершенно непонятно, почему профессиональные союзы не следуют примеру синдикатов в отношении тех, кто не состоит в их организации. В своей среде они альтруистичны в высшем понимании этого слова, но это племенной альтруизм, вроде того, что обязывает индейца племени сиу поделиться последним куском с голодным индейцем племени сиу и снять скальп с голодного индейца племени апачу. А как у вас в Альтрурии обстоит дело с профессиональными союзами? — спросил он моего приятеля.
— У нас в Альтрурии нет профессиональных союзов… — начал тот.
— Счастливая Альтрурия! — воскликнул профессор.
— Прежде они у нас были, — продолжал альтрурец, — такие же, как у вас теперь. Говорилось — как, по всей вероятности, говорится и о ваших, — что они якобы возникли под давлением обстоятельств, что без своего профессионального союза рабочий не имеет возможности разговаривать с капиталистом на равной ноге или сопротивляться его нажиму. Однако, чтобы уцелеть, профессиональным союзам приходилось зажимать всякую инициативу в среде самих рабочих, и они вынуждены были прибегать к крайне жестоким мерам против тех, кто отказывался вступать в их ряды или восставал против них.
— Здешние таких просто уничтожают, — сказал профессор.
— А что вы хотите? — возразил адвокат рассудительно. — Крупные синдикаты, не задумываясь, уничтожат капиталиста, не желающего примкнуть к ним или решившего выйти из их организации. Они не побивают непокорного камнями, а просто доводят его до банкротства и вытесняют с рынка. Голову ему не пробьют, но разорят. Идея та же!
— Не перебивайте господина Гомоса, — попросил банкир. — Мне чрезвычайно любопытно узнать, как именно в Альтрурии избавились от профессиональных союзов.
— Синдикаты были и у нас, и в конце концов мы докатились до reductio ad absurdum[2]: у нас образовались федерация рабочих союзов и федерация синдикатов, которые раскололи страну на два лагеря. Положение создалось не только нетерпимое, оно стало совершенно нелепым.
— У нас до такой глупости дело пока не дошло, — отважился заметить я.
— Но разве не идет к тому? — спросил доктор и повернулся к адвокату. — Что вы скажете насчет логики событий в нашей стране в течение последних десяти — двенадцати лет?
— Пути логики событий неисповедимы. Они напоминают женскую аргументацию — не поймешь, к чему она ведет и куда приведет. Единственный выход — держаться в стороне. Вполне допускаю, что у нас еще установится порядок вещей, сходный с существующим в Альтрурии, где чаяния всего народа направлены на то, чтобы обеспечить счастье каждому, а может, мы возьмем и вернемся к прошлому, ко времени, когда во владении хозяина опять окажутся рабы, не исключено, однако, что мы так и будем ковылять дальше неизвестно доколе.
— Но, послушайте, — сказал банкир, ласково дотронувшись до плеча альтрурца, — не хотите же вы сказать, что в Альтрурии никто не чужд физического труда?
— Именно это я и хочу сказать! Мы все твердо помним, что нам заповедано от господа в поте лица добывать хлеб свой.
— Ну а капиталисты? Понимаете, меня интересует прежде всего ваш главенствующий класс.
— Но у нас такового нет.
— Да, конечно, я забыл. Ну а юристы, врачи, духовенство, писатели?
— Все они выполняют свою долю физического труда.
Адвокат сказал:
— Это, пожалуй, снимает вопрос относительно положения рабочего в обществе. А как же ваш внутренний мир? Когда вы занимаетесь своим духовным развитием? Когда альтрурские дамы успевают повышать свой умственный уровень, если им, насколько я понимаю, нужно заниматься домашними делами? Или работают только мужчины, если им на роду написано быть отцами благородных семейств?
От альтрурца, очевидно, не укрылся благожелательный скептицизм, с которым принимались его высказывания, несмотря на то, что все мы и раньше читали об Альтрурии. Он снисходительно улыбнулся нам и сказал:
— Вы не должны забывать, что работа в Альтрурии — это не совсем то, что работа здесь. Поскольку трудимся мы все, без исключения, работать каждому приходится совсем немного, от силы несколько часов в день, так что и мужчины и женщины, все имеют сколько угодно свободного времени и могут заниматься тем, к чему стремились и готовились со школьной скамьи. Но, чтобы понять это, вам следует представить себе положение дел, при котором наукой, искусством и литературой занимаются из любви к ним, а не потому, что они дают средства к существованию.
— Ну нет, — сказал адвокат с улыбкой, — боюсь, что этого представить себе мы не можем. По нашим понятиям, ничто так не подстегивает человека, как угроза нищеты. Если бы ваш даровитый друг, — продолжал он, указав на меня, — не знал, что он должен трудиться как вол, потому что иначе двери в стойло работного дома того и гляди распахнутся перед ним…
— Ну, знаете, — воскликнул я, — вы что-то очень уж…
— Не будь этого и всех прочих невзгод, преследующих литераторов,
— М-да, — сказал альтрурец, будто не вполне уловив смысл шутки. Честно говоря, мне тоже не нравится, когда в разговоре касаются личностей, на мой взгляд, это безвкусно. — Ну раз так, вы поймете, какого труда стоит мне вообразить положение вещей, существующее у вас — хотя я мог сам наблюдать его, — я имею в виду положение, когда вопрос денег становится вопросом первостепенной важности.
— Прошу прощения, — не удержался священник, — но, как мне кажется, дело обстоит не совсем так.
— Простите великодушно, — сказал альтрурец с милой улыбкой, — вы же видите, как легко я впадаю в заблуждение.
— Я бы не сказал, — вмешался банкир, — что вы так уж неправы. Если бы вы сказали, что деньги — это главная движущая сила, я, пожалуй, тоже возразил бы вам, но поскольку вы утверждаете, что деньги — это вопрос первостепенной важности, но не главный, я с вами полностью согласен. Если человек не подведет под свою работу прочную финансовую основу, работать он не сможет. И глупо делать вид, что это не так. Так что денежные соображения — это, действительно, важные соображения. Люди у нас живут своим трудом, и, чтобы жить, они должны получать деньги. Разумеется, все мы отлично понимаем, что работа работе рознь — и по качеству и по своему роду. Труд мастерового можно грубо охарактеризовать как жизненную необходимость, труд делового человека — как средство к достижению цели, а труд художника или ученого — как самоцель. Можно, конечно, эти определения сделать более отточенными, усовершенствовать их, но, как иллюстрация, сойдут и они. Не думаю, чтобы могли существовать разногласия относительно того, какая деятельность относится к высшему роду: некоторые истины не требуют доказательств. Счастлив тот, чей труд является в то же время его целью. Каждый деловой человек понимает это и с этим соглашается, по крайней мере, разговаривая с человеком, живущим творческой жизнью, или с ученым. Он понимает, что этому счастливцу труд его доставляет радость, которой сам он лишен, причем радость эта никогда не будет омрачена мыслью, что успех его достигнут ценой неудачи другого; понимает, что художник, отдавая работе все силы и способности, ничего, кроме добра, принести людям не способен, что тут не может быть и речи о каком-то соперничестве, а лишь о благородном стремлении все более совершенствовать свою работу. Человек искусства относится к своей работе с трепетом, сознавая, что плод его труда всегда будет представлять бОльшую ценность, чем сам он, тогда как коммерсант обычно смотрит на свою деятельность сверху вниз, понимая, что не всегда она бывает достойна его, разве что сам он личность очень уж малопочтенная.
Я слушал его с удивлением. Мне было известно, что банкир — человек просвещенный, думающий, с университетским образованием, что он отлично начитан, но, как правило, в компании он больше помалкивал, а вот теперь разговорился, то ли из расположения к альтрурцу, то ли потому, что тема эта интересовала его настолько, что он готов был поделиться самыми сокровенными своими мыслями.
— Итак, — продолжал он, — мы обсуждали вопрос денег, то есть вопрос для всех нас первостепенной важности: унижают или не унижают денежные соображения труд, которому посвящают свою жизнь те из нас, чья деятельность ставится выше всех прочих? Насколько я понимаю, именно это смущает вас, когда вы присматриваетесь к нашим условиям.
Альтрурец кивнул. Тот факт, что, обсуждая поступки и взгляды людей искусства, банкир ни словом не упомянул меня, свидетельствовало, как а посчитал, о его врожденной деликатности — откровенно говоря, я немного этого опасался. Однако он был достаточно хорошо воспитан и, не задев никого, продолжал, как бы рассуждая сам с собой:
— Думаю, вряд ли кто-нибудь сможет дать вам на это исчерпывающий ответ. Скажу все же, что, по-моему, таким людям много тяжелее, чем всем прочим, и, возможно, в этом и кроется причина, отчего труд по призванию оказывается для многих из них непосильным, хотя, несомненно, он не столь обременителен, как труд коммерсанта. С одной стороны, человека искусства приравнивают к рабочему, к скотине, к существу, которому лишь бы было, что поесть, и место, где поспать. Это если говорить о его потребностях. С другой стороны, его превозносят как существо высшего порядка, которое занято лишь тем, чтобы совершенствовать ниспосланный свыше талант. Это если говорить о его целенаправленности. Мне кажется, что, оказавшись между двумя этими полюсами, человек теряется, и это не может не сказаться на его работе.
Без сомнения, рассуждал я, ни для одного разумного человека не секрет, что за брожение в среде нашего пролетариата ответ несет разъездной представитель профессионального союза, и я поносил его с самоуверенностью, пришедшейся, очевидно, по душе профессору, потому что он закивал, словно хотел сказать, что на этот раз я попал в самую точку, а священника будто изнова поразила мысль, которая вряд ли явилась для него новостью. Адвокат и доктор молчали, будто ждали, что скажет на этот счет банкир, но и он молчал. Фабрикант же, к моей досаде, расхохотался.
— Боюсь, — сказал он с язвительной насмешливостью в тоне, весьма меня удивившей, — что все это не так просто: разъездной представитель — всего лишь симптом, а никак не сама болезнь. Дело это тянется и тянется, и кажется, будто весь вопрос в заработках, но в сущности это совсем не так. Некоторые рабочие отдают себе в этом отчет, другие нет, только настоящая причина недовольства — это система в целом. Существующий порядок вещей. Последний раз, когда я пытался договориться со своими рабочими через профессиональный союз, мне удалось сделать весьма любопытное открытие в этой области. Они теребили меня то с тем, то с этим, и, казалось, конца их претензиям не будет. Я уступал пункт за пунктом, но это не делало никакой разницы. Казалось, чем больше я уступаю, тем больше они требуют. Наконец я решил попробовать допытаться, в чем же все-таки дело, не стал ждать, когда их комитет явится ко мне, послал за их лидером и сказал, что хочу объясниться с ним. Он был мужик неплохой, и после того, как разговор у нас пошел начистоту, выяснилось, что он отнюдь не глуп и не лишен здравого смысла — бессмысленно убеждать себя, что все они дураки, — свою сторону вопроса он во всяком случае продумал основательно. Я сказал: «Ну и что же все это значит? Хотите вы договориться или нет? Когда это кончится?» Я хотел налить ему виски, но он объявил, что не пьет, и мы сошлись на сигарах. «Ну, так где этому конец?» — спрашиваю я, твердо решив, что не дам ему увернуться от ответа. А он говорит: «Вы хотите знать, где этому конец?» — «Да, говорю, где? Мне это до черта надоело. Если есть какой-то выход из положения, то я хочу знать — какой». — «Ну что же, говорит он, если вам так хочется знать, я скажу. Все это кончится, когда вы станете получать те же деньги за то же количество работы, что и мы».
Мы так и покатились со смеху. История была поистине уморительная, и неспособность альтрурца оценить ее как нельзя лучше свидетельствовала о полном отсутствии у него чувства юмора. Он даже не улыбнулся, спросив:
— А вы что сказали?
— Что сказал? — отозвался фабрикант с едва скрываемым удовольствием, — сказал, может, пусть тогда рабочие забирают дело себе и сами им управляют.
Мы опять захохотали; эта шутка показалась нам еще лучше первой.
— Но он сказал: нет, этого они не хотят. Тогда я спрашиваю, что именно они пожелали бы, будь у них право выбора, и он ответил, что они хотели бы, чтобы я продолжал вести дело, а доходы делились бы между всеми поровну. Я ему возражаю, что раз я могу делать что-то такое, чего все они, вместе взятые, не могут, то почему бы мне не получать больше, чем все они, вместе взятые, а он мне на это отвечает, что если какой-то человек трудится не щадя сил, то он должен получать столько же, сколько получает лучший работник предприятия. Я спросил его, не на таком ли принципе основан их профессиональный союз, и он это подтвердил и прибавил, что свой союз они организовали именно для того, чтобы сильные защищали интересы слабых и еще чтобы добиться равного заработка для всех, кто трудится не щадя сил.
Мы ждали, что фабрикант продолжит свой рассказ, но он сделал в этом месте многозначительную паузу, словно хотел, чтобы мы хорошенько запомнили его слова, и молчал, пока альтрурец не подстегнул его вопросом:
— И как же вы в конце концов поступили?
— Я понял, что из создавшегося положения есть только один выход, и сказал ему, что скорее всего я не смогу вести дела на такой основе. Мы расстались друзьями, но уже в следующую субботу я прикрыл фабрику и всех их поувольнял и таким образом разгромил профессиональный союз. Впоследствии они вернулись, большинство из них, во всяком случае, — деваться им было некуда. Но с тех пор я с ним общаюсь «в индивидуальном порядке», так сказать.
— И под вашим руководством им, конечно, куда лучше, чем под руководством профсоюза, — сказал профессор.
— Насчет этого сказать ничего не могу, — ответил фабрикант, — но самому мне безусловно лучше.
Мы посмеялись вместе с ним, все, кроме священника, который, по-видимому, думал о чем-то своем и сидел в сторонке с отсутствующим видом.
— Ну а как вы считаете, исходя из собственного опыта, — у всех рабочих мозги набекрень или нет? — спросил профессор.
— У всех, покуда не начнут в люди выбиваться. Тогда мозги у них быстро становятся на место. Стоит рабочему подкопить деньжат, купить себе домик и одного-другого жильца пустить, да еще кому-то небольшую сумму под проценты ссудить, и положение сразу же начинает представляться ему в совершенно ином свете.
— Более ясном, по-вашему? — спросил священник.
— Просто ином.
— А каково ваше мнение? — Священник, по-видимому неудовлетворенный ответом, повернулся к адвокату. — Вы ведь постоянно занимаетесь вопросами справедливости.
— Скорее вопросами права, — любезно ответил тот, аккуратно составив вместе ноги и глядя, как прежде, на носки ботинок. — Но, тем не менее, вопросы справедливости интересуют меня чрезвычайно, и, должен признаться, мне мерещится тут некий изначальный моральный принцип, в деловой жизни, на мой взгляд, совершенно неприменимый. Что-то есть в этом принципе идиллическое — проблеск поэзии в беспорядочной толчее нашей прозаической деловой жизни.
Все это он адресовал мне, будто именно я, как литератор, должен был бы оценить его мысль. Я же реагировал на нее как реалист:
— Да, поистине тут больше поэзии, чем логики.
Он снова повернулся к священнику:
— Полагаю, что, по вашему мнению, прообразом христианского государства должна быть семья?
— Надеюсь, — сказал священник с благодарностью. — Мне и раньше приходилось замечать, что люди духовного звания бывают благодарны, когда мирянин принимает постулат, который мир обычно оспаривает; это меня тронуло, и мне, как всегда в таких случаях, стало грустно.
— И в таком случае логично, чтобы забота о благоденствии слабейших являлась священной обязанностью и высшим счастьем для людей более сильных. Однако закон подобного принципа не признает — по крайней мере, в области экономики, — и следовательно, беря его за основу, профессиональные союзы идут с законом вразрез и надеяться, что он обретет законную силу, не могут; а ведь сознание, что ты не защищен законом, калечит людей. Ну, а как, — продолжал адвокат, оборачиваясь к альтрурцу, — обстоит дело у вас в стране? Мы здесь просто не видим, как можно разрешить вопрос, если основной принцип организованной рабочей силы противоречит основному принципу коммерции.
— Но я так толком и не понимаю; что вы считаете основным принципом, — возразил мой гость.
— Ага, это поднимает еще один интереснейший вопрос, — сказал адвокат. — Безусловно, каждый коммерсант решает эту проблему сам, в соответствии со своим темпераментом и образованием, и, мне кажется, именно так вам и ответит каждый спрошенный в лоб человек. Но, возможно, поправка на особенности характера вас не устраивает.
— Да, конечно.
— Как бы то ни было, первым высказать свое мнение я не отважусь, — сказал адвокат. — Скажите, профессор, что, по-вашему, является основным принципом коммерции?
— Купить подешевле и продать подороже, — без запинки ответил профессор.
— Его преподобие, доктора и писателя мы сразу же отводим, как свидетелей, не представляющих ценности. Откуда им знать, каков основной принцип коммерции: их забота о душах, телах и причудах людей. Ну, а вы что скажете? — спросил он банкира.
— Я бы сказал, что это правильное и обоснованное понимание собственных интересов.
— А вы?
Фабрикант ответил, не задумываясь:
— Личная выгода, и только она. Что касается способов ее достижения, тут во мнениях возможно расхождение. Кто предпочитает идти к своей цели долгим путем, кто коротким, кто прямым, кто окольным: иные не считаются ни с кем, другие не столь эгоистичны. Нельзя, однако, забывать, что, раз упустив из виду эту цель, вы можете с успехом прикрывать лавочку. Это, насколько я понимаю, основной закон природы, таков же и основной закон коммерции.
— В вопросах нравственности природа плохой учитель, — возразил священник.
— Речь идет не о нравственности, — сказал фабрикант, — мы говорим о коммерции.
Священника подняли на смех, однако адвокат тут же прервал наше веселье:
— Но в этом случае мне совершенно непонятно, почему профессиональные союзы не следуют примеру синдикатов в отношении тех, кто не состоит в их организации. В своей среде они альтруистичны в высшем понимании этого слова, но это племенной альтруизм, вроде того, что обязывает индейца племени сиу поделиться последним куском с голодным индейцем племени сиу и снять скальп с голодного индейца племени апачу. А как у вас в Альтрурии обстоит дело с профессиональными союзами? — спросил он моего приятеля.
— У нас в Альтрурии нет профессиональных союзов… — начал тот.
— Счастливая Альтрурия! — воскликнул профессор.
— Прежде они у нас были, — продолжал альтрурец, — такие же, как у вас теперь. Говорилось — как, по всей вероятности, говорится и о ваших, — что они якобы возникли под давлением обстоятельств, что без своего профессионального союза рабочий не имеет возможности разговаривать с капиталистом на равной ноге или сопротивляться его нажиму. Однако, чтобы уцелеть, профессиональным союзам приходилось зажимать всякую инициативу в среде самих рабочих, и они вынуждены были прибегать к крайне жестоким мерам против тех, кто отказывался вступать в их ряды или восставал против них.
— Здешние таких просто уничтожают, — сказал профессор.
— А что вы хотите? — возразил адвокат рассудительно. — Крупные синдикаты, не задумываясь, уничтожат капиталиста, не желающего примкнуть к ним или решившего выйти из их организации. Они не побивают непокорного камнями, а просто доводят его до банкротства и вытесняют с рынка. Голову ему не пробьют, но разорят. Идея та же!
— Не перебивайте господина Гомоса, — попросил банкир. — Мне чрезвычайно любопытно узнать, как именно в Альтрурии избавились от профессиональных союзов.
— Синдикаты были и у нас, и в конце концов мы докатились до reductio ad absurdum[2]: у нас образовались федерация рабочих союзов и федерация синдикатов, которые раскололи страну на два лагеря. Положение создалось не только нетерпимое, оно стало совершенно нелепым.
— У нас до такой глупости дело пока не дошло, — отважился заметить я.
— Но разве не идет к тому? — спросил доктор и повернулся к адвокату. — Что вы скажете насчет логики событий в нашей стране в течение последних десяти — двенадцати лет?
— Пути логики событий неисповедимы. Они напоминают женскую аргументацию — не поймешь, к чему она ведет и куда приведет. Единственный выход — держаться в стороне. Вполне допускаю, что у нас еще установится порядок вещей, сходный с существующим в Альтрурии, где чаяния всего народа направлены на то, чтобы обеспечить счастье каждому, а может, мы возьмем и вернемся к прошлому, ко времени, когда во владении хозяина опять окажутся рабы, не исключено, однако, что мы так и будем ковылять дальше неизвестно доколе.
— Но, послушайте, — сказал банкир, ласково дотронувшись до плеча альтрурца, — не хотите же вы сказать, что в Альтрурии никто не чужд физического труда?
— Именно это я и хочу сказать! Мы все твердо помним, что нам заповедано от господа в поте лица добывать хлеб свой.
— Ну а капиталисты? Понимаете, меня интересует прежде всего ваш главенствующий класс.
— Но у нас такового нет.
— Да, конечно, я забыл. Ну а юристы, врачи, духовенство, писатели?
— Все они выполняют свою долю физического труда.
Адвокат сказал:
— Это, пожалуй, снимает вопрос относительно положения рабочего в обществе. А как же ваш внутренний мир? Когда вы занимаетесь своим духовным развитием? Когда альтрурские дамы успевают повышать свой умственный уровень, если им, насколько я понимаю, нужно заниматься домашними делами? Или работают только мужчины, если им на роду написано быть отцами благородных семейств?
От альтрурца, очевидно, не укрылся благожелательный скептицизм, с которым принимались его высказывания, несмотря на то, что все мы и раньше читали об Альтрурии. Он снисходительно улыбнулся нам и сказал:
— Вы не должны забывать, что работа в Альтрурии — это не совсем то, что работа здесь. Поскольку трудимся мы все, без исключения, работать каждому приходится совсем немного, от силы несколько часов в день, так что и мужчины и женщины, все имеют сколько угодно свободного времени и могут заниматься тем, к чему стремились и готовились со школьной скамьи. Но, чтобы понять это, вам следует представить себе положение дел, при котором наукой, искусством и литературой занимаются из любви к ним, а не потому, что они дают средства к существованию.
— Ну нет, — сказал адвокат с улыбкой, — боюсь, что этого представить себе мы не можем. По нашим понятиям, ничто так не подстегивает человека, как угроза нищеты. Если бы ваш даровитый друг, — продолжал он, указав на меня, — не знал, что он должен трудиться как вол, потому что иначе двери в стойло работного дома того и гляди распахнутся перед ним…
— Ну, знаете, — воскликнул я, — вы что-то очень уж…
— Не будь этого и всех прочих невзгод, преследующих литераторов,
возможно, его книг и читать не стоило бы.
Тяжелый труд, завистники, нужда,
Патрон, да долговая яма… —
— М-да, — сказал альтрурец, будто не вполне уловив смысл шутки. Честно говоря, мне тоже не нравится, когда в разговоре касаются личностей, на мой взгляд, это безвкусно. — Ну раз так, вы поймете, какого труда стоит мне вообразить положение вещей, существующее у вас — хотя я мог сам наблюдать его, — я имею в виду положение, когда вопрос денег становится вопросом первостепенной важности.
— Прошу прощения, — не удержался священник, — но, как мне кажется, дело обстоит не совсем так.
— Простите великодушно, — сказал альтрурец с милой улыбкой, — вы же видите, как легко я впадаю в заблуждение.
— Я бы не сказал, — вмешался банкир, — что вы так уж неправы. Если бы вы сказали, что деньги — это главная движущая сила, я, пожалуй, тоже возразил бы вам, но поскольку вы утверждаете, что деньги — это вопрос первостепенной важности, но не главный, я с вами полностью согласен. Если человек не подведет под свою работу прочную финансовую основу, работать он не сможет. И глупо делать вид, что это не так. Так что денежные соображения — это, действительно, важные соображения. Люди у нас живут своим трудом, и, чтобы жить, они должны получать деньги. Разумеется, все мы отлично понимаем, что работа работе рознь — и по качеству и по своему роду. Труд мастерового можно грубо охарактеризовать как жизненную необходимость, труд делового человека — как средство к достижению цели, а труд художника или ученого — как самоцель. Можно, конечно, эти определения сделать более отточенными, усовершенствовать их, но, как иллюстрация, сойдут и они. Не думаю, чтобы могли существовать разногласия относительно того, какая деятельность относится к высшему роду: некоторые истины не требуют доказательств. Счастлив тот, чей труд является в то же время его целью. Каждый деловой человек понимает это и с этим соглашается, по крайней мере, разговаривая с человеком, живущим творческой жизнью, или с ученым. Он понимает, что этому счастливцу труд его доставляет радость, которой сам он лишен, причем радость эта никогда не будет омрачена мыслью, что успех его достигнут ценой неудачи другого; понимает, что художник, отдавая работе все силы и способности, ничего, кроме добра, принести людям не способен, что тут не может быть и речи о каком-то соперничестве, а лишь о благородном стремлении все более совершенствовать свою работу. Человек искусства относится к своей работе с трепетом, сознавая, что плод его труда всегда будет представлять бОльшую ценность, чем сам он, тогда как коммерсант обычно смотрит на свою деятельность сверху вниз, понимая, что не всегда она бывает достойна его, разве что сам он личность очень уж малопочтенная.
Я слушал его с удивлением. Мне было известно, что банкир — человек просвещенный, думающий, с университетским образованием, что он отлично начитан, но, как правило, в компании он больше помалкивал, а вот теперь разговорился, то ли из расположения к альтрурцу, то ли потому, что тема эта интересовала его настолько, что он готов был поделиться самыми сокровенными своими мыслями.
— Итак, — продолжал он, — мы обсуждали вопрос денег, то есть вопрос для всех нас первостепенной важности: унижают или не унижают денежные соображения труд, которому посвящают свою жизнь те из нас, чья деятельность ставится выше всех прочих? Насколько я понимаю, именно это смущает вас, когда вы присматриваетесь к нашим условиям.
Альтрурец кивнул. Тот факт, что, обсуждая поступки и взгляды людей искусства, банкир ни словом не упомянул меня, свидетельствовало, как а посчитал, о его врожденной деликатности — откровенно говоря, я немного этого опасался. Однако он был достаточно хорошо воспитан и, не задев никого, продолжал, как бы рассуждая сам с собой:
— Думаю, вряд ли кто-нибудь сможет дать вам на это исчерпывающий ответ. Скажу все же, что, по-моему, таким людям много тяжелее, чем всем прочим, и, возможно, в этом и кроется причина, отчего труд по призванию оказывается для многих из них непосильным, хотя, несомненно, он не столь обременителен, как труд коммерсанта. С одной стороны, человека искусства приравнивают к рабочему, к скотине, к существу, которому лишь бы было, что поесть, и место, где поспать. Это если говорить о его потребностях. С другой стороны, его превозносят как существо высшего порядка, которое занято лишь тем, чтобы совершенствовать ниспосланный свыше талант. Это если говорить о его целенаправленности. Мне кажется, что, оказавшись между двумя этими полюсами, человек теряется, и это не может не сказаться на его работе.