Страница:
Прошу внимания, пожалуйста…
Представьте себе, это была Сироткина Мама. Она остановилась посреди комнаты и прервала нас, как будто стоило мне подумать о ней, и она тут же материализовалась, от чего патефон внезапно захлебнулся, а руки с дротиками замерли в воздухе.
А сейчас, прошу вас всех перестать танцевать, отложить в сторону игры и выйти во двор, там вы увидите представление – может быть, даже лучше назвать это действом, – которое превзойдет все удовольствия этого знаменательного дня!
И она хлопнула в ладоши, словно побуждая нас, Тедди же наклонился вперед, поднял, прикрываясь, руку и проворчал мне в ухо:
Дети малые. Детский сад, да и только.
И как раз в день нашего знакомства. Я тебе говорил, Минфорду нельзя доверять.
Сказать по правде, я разделяла недовольство Тедди и хотела, чтобы Сироткина Мама оставила нас в покое – неважно, что они там с майором задумали.
Дервла, пойдем.
И вы, капрал Стек, тоже…
Они стояли рядом, слащаво улыбаясь и хлопая в ладоши, как пастух с пастушкой, подзывающие овец и гогочущих гусей, они обращались именно к нам с Тедди: вдруг выяснилось, что он и я – единственные, кто еще не покинул комнату, настолько мы были поглощены друг другом, но теперь деваться уже было некуда, и нам ничего не оставалось, как только подчиниться.
Черт бы их обоих побрал. Где моя трость?
Позвольте мне подать вам ее, Тедди.
И, разумеется, я подала ему трость – внушительную, из тяжелого гладкого черного дерева, закругленную по форме руки с одного конца и с огромным резиновым наконечником на другом, чтобы не скользить на гладкой поверхности, буде такая попадется на пути ее владельца-инвалида. Эта уродливая штука, типа тех, которые скорее увидишь в больницах, и нимало не напоминавшая изящные сучковатые тросточки, с которыми прогуливаются джентльмены, лежала рядом с креслом Тедди, на самом видном месте.
Вам трудно ходить, Тедди?
Показуха. В знак моего раздраженного состояния.
На это мне, конечно, нечего было сказать, но на душе стало необъяснимо легче.
Все толпились посреди солдатского игрового поля, легкий ветерок развевал волосы и радовал сердца. Поле почти не отличалось от нашего, не считая того, что оно предназначалось для строевой подготовки и тому подобного, а также для игры в футбол, но никогда с этой целью не использовалось, на что указывала высокая буйная трава со сладковатым запахом. Медленно, рука об руку, словно я поддерживала Тедди с одной стороны, а уродливая трость – с другой, мы приблизились к толпе простоволосых девчонок и стариков, которые или под впечатлением его горделивой поступи, или же зная, какой он симулянт, вдруг разомкнули крут, чтобы пропустить нас и показать сюрприз, обещанный Сироткиной Мамой и до сих пор заслонявшийся от нас фигурами девушек и ветеранов. Приятный ветерок разнес гром аплодисментов.
Лошадки! – завопила я, должна признаться – в полном восторге.
Пони. Всего лишь пони. И чему только тебя эта женщина учит, Дервла?
Я поразилась, услышав, как Тедди произнес мое имя совершенно непринужденно, будто мы уже были близкими друзьями. Я так наслаждалась звуками собственного имени в устах Тедди, его удивительно глубоким для небольшого роста голосом, что сумела промямлить лишь несколько слов в защиту педагогических талантов Сироткиной Мамы, но вынуждена была признать, что вообще-то не знакома с лошадьми или пони, хотя мне суждено было вскоре выяснить, что лошадь миру подарила Ирландия – так же как и женщин, выпивку и распевание виршей. Тем не менее в тот момент я была полным профаном во всем, что касалось лошадей, реальных или же легендарных.
Стоявшие перед нами животные (числом три) походили на огромные мягкие игрушки, которые вывозили в луже, а затем, не почистив, оставили сохнуть – настолько они были грязны. По-видимому, они к тому же были и очень старыми, ибо стояли, низко опустив головы, словно не в состоянии пошевелиться, несмотря на то, что девчонки обнимали их за шею и похлопывали ладошками от носа до хвоста. Глаза этих бедных созданий, полуприкрытые опушенными веками, казались, насколько это можно было рассмотреть, больными и печальными.
Мы будем кататься на пони! Они дадут нам покататься на пони! Какая наглость!
Разумеется, я не могла разделять негодования Тедди: несмотря на жалкое состояние, эти невероятно дряхлые пони очаровали меня, как пятилетнего ребенка. Теплый ветерок развевал их убогие хвосты и длинные гривы – правда, там, где они не слиплись от грязи. Но Тедди был прав. Пони предназначались для развлечения старых солдат, и я вполне понимала презрение Тедди и неуместность всей этой затеи, принадлежавшей Сироткиной Маме, как сообщил присутствующим майор Минфорд с благодарным румянцем на длинной и толстой ирландской физиономии. В речи, произнесенной перед собравшимися до начала катания, он также поблагодарил мистера Лэки, владельца «Извозчичьего двора Лэки», за предоставление таких замечательных пони, которых этот великодушный человек доставил сюда в специальном фургоне, преодолевая неслыханные сложности. Мистер Лэки был определенно старше всех присутствующих солдат, ростом еще ниже Тедди, кривоногий, но отличался проворством, совершенно не соответствующим его возрасту, улыбался всем подряд и сверкал глазами, лихо сдвинув помятую фетровую шляпу на затылок. На нем были перепачканные бриджи для верховой езды, а в руках – ротанговая палка, с помощью которой он добивался от своих животных покорности. От него пахло лошадьми и конюшней еще сильнее, чем от его пони, – это я ощутила, когда в силу обстоятельств на короткое мгновение оказалась, не успев отпрянуть, на расстоянии нюха от мистера Лэки.
Они двигались по кругу, перед каждым пони шли мистер Лэки, майор и Сироткина Мама, в седле возвышался ветеран, с обеих сторон поддерживаемый девочками-сиротами, а остальные старики в это время ждали своей очереди. Было очень забавно, за исключением того, что девчонки, которым ничего не оставалось делать, как смотреть и ждать, пока их не позовут помочь в проведении операции, успели осознать, что им и самим хотелось бы покататься. Движущееся кольцо старичья и полудохлых пони представляло собою волшебный круг, если судить по нелепой радости престарелых наездников, которые никаких особых развлечений и не видали с тех пор, как, вылезши из окопов, перебрались доживать свои дни в «Доме солдат-ветеранов». У них, по крайней мере, не было и толики той гордыни, которой, как мне показалось, страдал Тедди, отказавшийся сделать круг на пони и явно считавший ниже своего достоинства принимать какое-либо участие в происходящем. Правда, в конце, когда каждый ветеран накатался всласть, пусть и поддерживаемый со всех сторон, как ребенок, майор Минфорд внезапно повернулся к Тедди, стоявшему чуть поодаль от меня, дождался, пока все замолчат, обратив на нас взгляды, по-ирландски тепло улыбнулся, давая этой улыбкой понять, что он настоящий майор и ему надо подчиняться, и настоятельно попросил Тедди все-таки сделать круг, – хотя бы из чувства признательности мистеру Лэки, – и таким образом завершить этот необыкновенный день.
Хорошо, сэр. Но я проеду без поводыря.
Как пожелаете, капрал Стек. Но мне сегодня не хотелось бы несчастных случаев.
Можете положиться на меня, сэр.
Тогда Тедди отдал мне трость, позаимствовал у мистера Лэки ротанговую палку и потребовал помочь усесться на выбранного пони. Затем, любезно попросив Сироткину Маму отпустить пони и отойти в сторону, – а он выбрал пони, которого держала именно она, – уверенно взял поводья, взмахнул палкой и тронулся в путь, да так резво, что, казалось, вот-вот исчезнет за кромкой поля. Что касается пони, бедное создание при первом же ударе вспомнило свою молодость и, взбрыкнув ногами, встрепенулось, вне всяких сомнений поняв, что всадник на его спине знает, что делает. Зрелище было великолепным: человек, который только что едва передвигался с помощью тросточки, непринужденно сидел в седле, так умело дав животному шенкеля, что палка ему даже и не понадобилась. Сперва почти исчезнув из вида, они вернулись к нам легким галопом – именно так это называется, позднее объяснил мне Тедди, – затем красиво повернули вправо, потом влево и лихо остановились прямо перед нами; Тедди спрыгнул и отдал палку мистеру Лэки. Пони остался на том самом месте, где его покинул Тедди, – он был так ошеломлен, что не желал сдвинуться ни на шаг. А Тедди под аплодисменты и свист окружающих невозмутимо подошел ко мне; я же просто упивалась его триумфом.
В ту ночь никто не спал в нашей спальне, полной светом звезд, сумерками этого необыкновенного вечера на исходе лета и безудержным шепотом девчонок, рассказывающих, как они провели время со своими партнерами. Сквозь вполне внятное бормотанье их мелодичных голосков я расслышала громкий шепот моей самой близкой подруги Финнулы Маллой, рассказывавшей Мойре Мойлан, как она сидела на коленях у своего, как она выразилась, веселого старичка-пехотинца, и ответ Мойры, сообщившей, что это еще ничего, она может рассказать и поболе, если захочет, – что она, я полагаю, и сделала едва слышным, но весьма оживленным голоском. Рассказы продолжались, перемежаясь писклявыми вопросиками, заглушаемыми внезапными взрывами смеха. Не единожды появлялась Сироткина Мама и призывала нас успокоиться, хотя, думаю, ее саму переполняли глубокие воспоминания о майоре.
Что касается меня, в ту ночь я не произнесла ни слова и почти не обращала внимания на шепотки. Я не сомкнула глаз, но довольство наполняло меня так, что я не могла себя вести, как ребенок или малолетняя девчонка. Удовлетворенность моя была слишком серьезна, чтобы ею делиться.
Дервла, дорогая, а ты лгунья! Выдающаяся лгунья! У меня в голове не укладывается, как ты могла написать подобное, да еще такой женщине, как твоя названая мать, хотя любой человек с толикой здравого смысла должен понимать, что в собственных глазах, да и в глазах моего майора она представляет собой совершенный образец женщины, умеющей управляться с кастрюлями, и не более того.
Но, Тедди, ведь это же ты велел мне написать письмо и посоветовал, что в нем изложить!
Ты еще и пытаешься спихнуть все на меня! Я никак не мог посоветовать тебе пускаться в эти рассуждения по поводу доверия и добродетели, – право, можно подумать, что ты опытный оратор, с детства изощренный в латинской риторике, а не молодая девчонка, завоевавшая мое сердце.
А вот это уже твоя заслуга, Тедди.
Ну уж нет! Опять валишь все на меня, а ведь ты же все начала и окрутила меня. Так вот, послушай, Дервла, девочка моя, – я и пальцем тебя не коснусь, пока тебе не исполнится шестнадцать, даже и не думай.
Так что мне теперь – ждать, Тедди?
Непременно. И вот что еще, моя драгоценная! Я не позволю Лэки приставать к тебе. Я не потерплю этого! Если этот пройдоха посмеет хоть разок прикоснуться к тебе, Дервла, он ответит перед капралом Стеком, и это зрелище вряд ли доставит тебе удовольствие, дитя мое.
Но в том-то и дело, что причиной всему был мистер Лэки. Если бы не он и не его отвратительный запах, думаю, что Тедди и я так и продолжали бы встречаться раз в две недели, сидеть в нашем заветном уголке, держась за руки и отказываясь от всех развлечений, кроме поездок на несчастных пони. Может, если б не запах мистера Лэки, я бы ни о ком, кроме Тедди, и не помышляла и довольствовалась своими мечтами и думами, в то время как Тедди ловил бы, сидя в «Святом Клименте», звуки моего барабана. Но мистер Лэки был тут как тут со своими пони и желанием угодить – маленький кривоногий человечек, неотделимый от своих до ужаса неухоженных животных, человечек, от которого пахло конюшней больше, чем от его пони. От него прямо-таки несло навозом и невежеством, и как же я ненавидела этот запах! Подсознательно он, конечно, ощущал это, ибо чем больше я старалась его избегать или держаться от него подальше, тем настойчивее он отирался возле меня со своей вечной улыбочкой, не допуская, видимо, и мысли, что я могу воспринимать его маленькую суетливую фигурку, не говоря уж о валившем с ног запахе, несколько иначе, чем он сам. И дважды в месяц, едва только Тедди взбирался на Уточку – так звали убогое создание, – чтобы совершить очередную прогулку, ко мне немедленно приближался мистер Лэки, правда, с ватагой шумных зевак, служивших ему, так сказать, прикрытием, и, якобы без всякой задней мысли, начинал лапать меня по всем местам своими маленькими жесткими ручками, так что, узнай об этом мой Тедди, точно вышел бы из себя. Впрочем, вкусный крем сготовят только двое, говаривала Сироткина Мама, озадачивая этим выражением большинство из нас, пока с возрастом мы не начали понимать, о чем речь. А от меня – высокой, худой, раздражительной девочки – очевидно, исходили, помимо моей воли, некие флюиды, которым мистер Лэки не мог сопротивляться. Да еще Тедди нашептывал в мое чуткое ушко, что, вопреки мнению завсегдатаев кабаков, худенькие более пылко реагируют на поцелуи, чем все эти добродушные пампушки.
И вот, вскоре мистер Лэки раскрыл свой план. Какой? Да просто Тедди и мне стоило бы переехать на его «Извозчичий двор», где у Тедди появилась бы возможность ежедневно ездить на Уточке, а я изучала бы основы искусства верховой езды на Булочке, так звали другое несчастное животное, и сопровождала бы Тедди в долгих восхитительных прогулках по нашей округе – доселе запретному для меня царству. Мы понимали, что мистер Лэки предлагает это не навечно и что прогулки на пони являются лишь приманкой, а на уме у мистера Лэки нечто совсем иное, и поэтому активность, которую проявил Тедди, выдумывая способы осуществления этой нелепой идеи, была своего рода уловкой. Ему вдруг страстно захотелось вырваться из «Святого Климента», и он полагал, что я, в свою очередь, рвусь покинуть «Святую Марту», а это соответствовало действительности лишь отчасти, ведь я не представляла себе, как это я буду проводить дни и ночи без моих товарок-сирот и Сироткиной Мамы. Идея, как я уже сказала, заключалась не более, не менее в том, чтобы мы с Тедди пожили у мистера Лэки, но тут и майор Минфорд, и миссис Дженнингс, как выразился Тедди, будут стоять насмерть. А что, если Тедди выскажет пожелание навестить свою семью в Высоких Крестах Келлса? А затем пригласит поехать вместе с ним и меня, чтобы я могла, в случае надобности, подержать ему трость и заодно побывала бы на ферме Стеков, недалеко от города с таким милым названием? С этим майор Минфорд и Сироткина Мама наверняка и согласятся и, благословив, отпустят. Одним ртом меньше в каждом из приютов – так, по мнению Тедди, они должны были рассуждать.
Так и только так, – повторял Тедди, вычищая – по колено в навозе – стойла на «Извозчичьем дворе Лэки», я писала свои письма, а мистер Лэки лапал меня в темноте, против чего я, в общем-то, не возражала, ибо в момент наступления женской зрелости мне хотелось попасть в объятия Тедди, обладая некоторым опытом.
Запущена? Грязь и навоз? Как это тебе в голову пришло – описывать мою семью в таких выражениях? Если тебе, Дервла, хочется сочинять, то, может, лучше ты придумаешь мне парочку благородных родственников и достойное зависти поместье? Все радуются жизни, и никаких ползающих вокруг детишек нет и в помине? Что касается старика и древней лошади, ссущейся вместе с ним, для меня полная загадка, как ты вообще могла выдумать такое! Ты что, действительно считаешь, что миссис Дженнингс поверит в эту чепуху – а ведь это, как мы оба знаем, самое главное! Ну у тебя и извращенное воображение, Дервла. Извращенное!
Я повесила голову, а вокруг нас в темноте витал запах пони. Где-то поблизости ошивался мистер Лэки, подстерегая момент, чтобы облапить меня. Я начала оправдываться.
Ну что ты, Тедди, я ничего не знаю о благородных людях! И неужели ты на самом деле думаешь, что миссис Дженнингс читает мои письма? Кроме того, люди верят всему, что написано на бумаге. И вообще, пишу я только о себе, Тедди, я так несчастна, если бы ты только знал!
Ладно, Дервла, давай оседлаем пони и поедем хорошенько прогуляемся!
Не вернешься! И что ты только мечешься, как говорят, из огня да в полымя? С какой стати ты должна думать об ирландской морали и обо всем таком? Ты не только лгунья, Дервла, но в тебе есть еще и нечто такое, чего я и определить-то не могу.
Прости меня, Тедди.
Пейзаж был удручающим и унылым вплоть до самой линии горизонта, но при этом вовсе не однообразным. Нас окружали мрачные склоны, среди покрытых вереском лужаек виднелась рощица. В нескольких милях от нас над вздувшейся речкой жалко горбатился разбитый каменный мостик; поля и заросли, расстояния и дороги – все, ну буквально все, было настолько одинаково пустынным, что казалось, где-то здесь затаились какие-то враждебные фигуры, которых мы не видели, но присутствие которых ощущали. Порой до нас доносился собачий лай, порой темной массой проносился мимо или неожиданно обрушивался на нас дождь. Вдалеке высились холмы и скалы, ближе к нам располагались сельские домики. Даже внезапно появлявшиеся радуги выглядели маленькими, одинокими и бледными – они словно предупреждали, что там, в далеких полях, где они, не принося никому радости, появлялись и исчезали, нас неминуемо ждет беда. Видневшиеся вдали животные при нашем приближении исчезали; временами то из одной, то из другой трубы показывался дымок. Лачуги были в таком состоянии, что на глаза невольно наворачивались слезы. Все здесь было каким-то непредсказуемым. Обширный мир с переплетением пустых дорог – и поэтому на пути, которым мы следовали, мог попасться или появиться перед нами из зарослей папоротника кто угодно и с любой стороны, пока мы слушали раскаты грома или блеяние овцы. Неудивительно, что эта страна была закрыта для девочек из «Святой Марты». Неудивительно, что нам не разрешали даже ступать сюда. Без Тедди я бы ни за что не нашла дороги обратно к «Извозчичьему двору Лэки», ведь даже лошади и пони с их прекрасно развитыми инстинктами не смогли бы выбраться из этой вечно меняющей свои очертания местности по узким дорогам без каких-либо знаков или указателей, и, конечно, нечего было и думать, что Булочка, самый тупой пони на свете, отыщет путь к сену и дымящимся ведрам с едой, если я вдруг потеряю Тедди и останусь одна.
Представьте себе, это была Сироткина Мама. Она остановилась посреди комнаты и прервала нас, как будто стоило мне подумать о ней, и она тут же материализовалась, от чего патефон внезапно захлебнулся, а руки с дротиками замерли в воздухе.
А сейчас, прошу вас всех перестать танцевать, отложить в сторону игры и выйти во двор, там вы увидите представление – может быть, даже лучше назвать это действом, – которое превзойдет все удовольствия этого знаменательного дня!
И она хлопнула в ладоши, словно побуждая нас, Тедди же наклонился вперед, поднял, прикрываясь, руку и проворчал мне в ухо:
Дети малые. Детский сад, да и только.
И как раз в день нашего знакомства. Я тебе говорил, Минфорду нельзя доверять.
Сказать по правде, я разделяла недовольство Тедди и хотела, чтобы Сироткина Мама оставила нас в покое – неважно, что они там с майором задумали.
Дервла, пойдем.
И вы, капрал Стек, тоже…
Они стояли рядом, слащаво улыбаясь и хлопая в ладоши, как пастух с пастушкой, подзывающие овец и гогочущих гусей, они обращались именно к нам с Тедди: вдруг выяснилось, что он и я – единственные, кто еще не покинул комнату, настолько мы были поглощены друг другом, но теперь деваться уже было некуда, и нам ничего не оставалось, как только подчиниться.
Черт бы их обоих побрал. Где моя трость?
Позвольте мне подать вам ее, Тедди.
И, разумеется, я подала ему трость – внушительную, из тяжелого гладкого черного дерева, закругленную по форме руки с одного конца и с огромным резиновым наконечником на другом, чтобы не скользить на гладкой поверхности, буде такая попадется на пути ее владельца-инвалида. Эта уродливая штука, типа тех, которые скорее увидишь в больницах, и нимало не напоминавшая изящные сучковатые тросточки, с которыми прогуливаются джентльмены, лежала рядом с креслом Тедди, на самом видном месте.
Вам трудно ходить, Тедди?
Показуха. В знак моего раздраженного состояния.
На это мне, конечно, нечего было сказать, но на душе стало необъяснимо легче.
Все толпились посреди солдатского игрового поля, легкий ветерок развевал волосы и радовал сердца. Поле почти не отличалось от нашего, не считая того, что оно предназначалось для строевой подготовки и тому подобного, а также для игры в футбол, но никогда с этой целью не использовалось, на что указывала высокая буйная трава со сладковатым запахом. Медленно, рука об руку, словно я поддерживала Тедди с одной стороны, а уродливая трость – с другой, мы приблизились к толпе простоволосых девчонок и стариков, которые или под впечатлением его горделивой поступи, или же зная, какой он симулянт, вдруг разомкнули крут, чтобы пропустить нас и показать сюрприз, обещанный Сироткиной Мамой и до сих пор заслонявшийся от нас фигурами девушек и ветеранов. Приятный ветерок разнес гром аплодисментов.
Лошадки! – завопила я, должна признаться – в полном восторге.
Пони. Всего лишь пони. И чему только тебя эта женщина учит, Дервла?
Я поразилась, услышав, как Тедди произнес мое имя совершенно непринужденно, будто мы уже были близкими друзьями. Я так наслаждалась звуками собственного имени в устах Тедди, его удивительно глубоким для небольшого роста голосом, что сумела промямлить лишь несколько слов в защиту педагогических талантов Сироткиной Мамы, но вынуждена была признать, что вообще-то не знакома с лошадьми или пони, хотя мне суждено было вскоре выяснить, что лошадь миру подарила Ирландия – так же как и женщин, выпивку и распевание виршей. Тем не менее в тот момент я была полным профаном во всем, что касалось лошадей, реальных или же легендарных.
Стоявшие перед нами животные (числом три) походили на огромные мягкие игрушки, которые вывозили в луже, а затем, не почистив, оставили сохнуть – настолько они были грязны. По-видимому, они к тому же были и очень старыми, ибо стояли, низко опустив головы, словно не в состоянии пошевелиться, несмотря на то, что девчонки обнимали их за шею и похлопывали ладошками от носа до хвоста. Глаза этих бедных созданий, полуприкрытые опушенными веками, казались, насколько это можно было рассмотреть, больными и печальными.
Мы будем кататься на пони! Они дадут нам покататься на пони! Какая наглость!
Разумеется, я не могла разделять негодования Тедди: несмотря на жалкое состояние, эти невероятно дряхлые пони очаровали меня, как пятилетнего ребенка. Теплый ветерок развевал их убогие хвосты и длинные гривы – правда, там, где они не слиплись от грязи. Но Тедди был прав. Пони предназначались для развлечения старых солдат, и я вполне понимала презрение Тедди и неуместность всей этой затеи, принадлежавшей Сироткиной Маме, как сообщил присутствующим майор Минфорд с благодарным румянцем на длинной и толстой ирландской физиономии. В речи, произнесенной перед собравшимися до начала катания, он также поблагодарил мистера Лэки, владельца «Извозчичьего двора Лэки», за предоставление таких замечательных пони, которых этот великодушный человек доставил сюда в специальном фургоне, преодолевая неслыханные сложности. Мистер Лэки был определенно старше всех присутствующих солдат, ростом еще ниже Тедди, кривоногий, но отличался проворством, совершенно не соответствующим его возрасту, улыбался всем подряд и сверкал глазами, лихо сдвинув помятую фетровую шляпу на затылок. На нем были перепачканные бриджи для верховой езды, а в руках – ротанговая палка, с помощью которой он добивался от своих животных покорности. От него пахло лошадьми и конюшней еще сильнее, чем от его пони, – это я ощутила, когда в силу обстоятельств на короткое мгновение оказалась, не успев отпрянуть, на расстоянии нюха от мистера Лэки.
Они двигались по кругу, перед каждым пони шли мистер Лэки, майор и Сироткина Мама, в седле возвышался ветеран, с обеих сторон поддерживаемый девочками-сиротами, а остальные старики в это время ждали своей очереди. Было очень забавно, за исключением того, что девчонки, которым ничего не оставалось делать, как смотреть и ждать, пока их не позовут помочь в проведении операции, успели осознать, что им и самим хотелось бы покататься. Движущееся кольцо старичья и полудохлых пони представляло собою волшебный круг, если судить по нелепой радости престарелых наездников, которые никаких особых развлечений и не видали с тех пор, как, вылезши из окопов, перебрались доживать свои дни в «Доме солдат-ветеранов». У них, по крайней мере, не было и толики той гордыни, которой, как мне показалось, страдал Тедди, отказавшийся сделать круг на пони и явно считавший ниже своего достоинства принимать какое-либо участие в происходящем. Правда, в конце, когда каждый ветеран накатался всласть, пусть и поддерживаемый со всех сторон, как ребенок, майор Минфорд внезапно повернулся к Тедди, стоявшему чуть поодаль от меня, дождался, пока все замолчат, обратив на нас взгляды, по-ирландски тепло улыбнулся, давая этой улыбкой понять, что он настоящий майор и ему надо подчиняться, и настоятельно попросил Тедди все-таки сделать круг, – хотя бы из чувства признательности мистеру Лэки, – и таким образом завершить этот необыкновенный день.
Хорошо, сэр. Но я проеду без поводыря.
Как пожелаете, капрал Стек. Но мне сегодня не хотелось бы несчастных случаев.
Можете положиться на меня, сэр.
Тогда Тедди отдал мне трость, позаимствовал у мистера Лэки ротанговую палку и потребовал помочь усесться на выбранного пони. Затем, любезно попросив Сироткину Маму отпустить пони и отойти в сторону, – а он выбрал пони, которого держала именно она, – уверенно взял поводья, взмахнул палкой и тронулся в путь, да так резво, что, казалось, вот-вот исчезнет за кромкой поля. Что касается пони, бедное создание при первом же ударе вспомнило свою молодость и, взбрыкнув ногами, встрепенулось, вне всяких сомнений поняв, что всадник на его спине знает, что делает. Зрелище было великолепным: человек, который только что едва передвигался с помощью тросточки, непринужденно сидел в седле, так умело дав животному шенкеля, что палка ему даже и не понадобилась. Сперва почти исчезнув из вида, они вернулись к нам легким галопом – именно так это называется, позднее объяснил мне Тедди, – затем красиво повернули вправо, потом влево и лихо остановились прямо перед нами; Тедди спрыгнул и отдал палку мистеру Лэки. Пони остался на том самом месте, где его покинул Тедди, – он был так ошеломлен, что не желал сдвинуться ни на шаг. А Тедди под аплодисменты и свист окружающих невозмутимо подошел ко мне; я же просто упивалась его триумфом.
* * *
В ту ночь никто не спал в нашей спальне, полной светом звезд, сумерками этого необыкновенного вечера на исходе лета и безудержным шепотом девчонок, рассказывающих, как они провели время со своими партнерами. Сквозь вполне внятное бормотанье их мелодичных голосков я расслышала громкий шепот моей самой близкой подруги Финнулы Маллой, рассказывавшей Мойре Мойлан, как она сидела на коленях у своего, как она выразилась, веселого старичка-пехотинца, и ответ Мойры, сообщившей, что это еще ничего, она может рассказать и поболе, если захочет, – что она, я полагаю, и сделала едва слышным, но весьма оживленным голоском. Рассказы продолжались, перемежаясь писклявыми вопросиками, заглушаемыми внезапными взрывами смеха. Не единожды появлялась Сироткина Мама и призывала нас успокоиться, хотя, думаю, ее саму переполняли глубокие воспоминания о майоре.
Что касается меня, в ту ночь я не произнесла ни слова и почти не обращала внимания на шепотки. Я не сомкнула глаз, но довольство наполняло меня так, что я не могла себя вести, как ребенок или малолетняя девчонка. Удовлетворенность моя была слишком серьезна, чтобы ею делиться.
Дорогая Сироткина Мамочка!Признаюсь, искренним в этом письме было только чувство, все остальное – сплошь обман. Тедди смеялся, когда читал его, похлопывая себя по ноге тростью, и я чувствовала себя слегка уязвленной.
Как Вы можете убедиться, я жива и радушно принята в семье капрала Стека – вернее, в уцелевшей части этой семьи. А знаете ли Вы, всеми нами любимая Магушка «Святой Марты»: я не могу даже выразить, что меня больше воодушевляет – Ваше доверие ко мне и разрешение поехать к Стекам или те необыкновенные возможности для самообразования, которые дает мне пребывание в этой семье. Настроение у меня от этого таково, что кажется, будто я постоянно слышу, как звонят колокола сельской церкви, хотя мне прекрасно известно, что внутри никого нет.
Я скучаю по Вам.
Никогда в жизни не думала, что смогу жить и дышать, не видя и не слыша Вас. Но именно это сейчас и происходит. Кроме того, Мамочка, я не имела ни малейшего представления о том, что существует жизнь иная, нежели в «Святой Марте». Оказывается, существует.
Я скучаю по Вам.
Разве я могла не понять, что действительно злоупотребила Вашей мудростью в тот день, когда представила на Ваше рассмотрение приглашение капрала Стека, и после пары вопросов, заданных с такою задумчивостью на Вашем прекрасном лице, какого я еще никогда не видела, и после продолжительных совещаний с майором Минфордом Вы объявили, что да, я могу поехать в Высокие Кресты Келлса [1], хотя я сама даже толком не понимала, хочу ли я этого? Я ведь сознавала серьезность проблемы, поскольку нельзя наверняка рассчитывать на порядочность молодой девушки, в том числе и мою собственную.
Но Вы не волнуйтесь, Мамочка. Я скучаю по Вам. И достойна того доверия, которое Вы мне оказали.
Я пробыла здесь, в Высоких Крестах, трое суток, а может, и двое, и рада со всей возможной искренностью Вас заверить, что не столкнулась ни с одним человеком, ни с одним случаем, толкнувшими бы меня к соблазну. Я по-прежнему та же невинная девочка, которую Вы некогда извлекли из корзины.
Поэтому – верьте мне.
Я буду писать Вам каждый день, по крайней мере, постараюсь, и в следующем письме опишу Вам те события и людей, которых не упомянула сегодня лишь потому, что моей главной целью было выразить Вам свою – не побоюсь этого слова – нижайшую благодарность и, по мере возможности, успокоить Вас.
Пожалуйста, сохраняйте мои письма, чтобы я могла их прочитать все сразу по возвращении.
Дервла, дорогая, а ты лгунья! Выдающаяся лгунья! У меня в голове не укладывается, как ты могла написать подобное, да еще такой женщине, как твоя названая мать, хотя любой человек с толикой здравого смысла должен понимать, что в собственных глазах, да и в глазах моего майора она представляет собой совершенный образец женщины, умеющей управляться с кастрюлями, и не более того.
Но, Тедди, ведь это же ты велел мне написать письмо и посоветовал, что в нем изложить!
Ты еще и пытаешься спихнуть все на меня! Я никак не мог посоветовать тебе пускаться в эти рассуждения по поводу доверия и добродетели, – право, можно подумать, что ты опытный оратор, с детства изощренный в латинской риторике, а не молодая девчонка, завоевавшая мое сердце.
А вот это уже твоя заслуга, Тедди.
Ну уж нет! Опять валишь все на меня, а ведь ты же все начала и окрутила меня. Так вот, послушай, Дервла, девочка моя, – я и пальцем тебя не коснусь, пока тебе не исполнится шестнадцать, даже и не думай.
Так что мне теперь – ждать, Тедди?
Непременно. И вот что еще, моя драгоценная! Я не позволю Лэки приставать к тебе. Я не потерплю этого! Если этот пройдоха посмеет хоть разок прикоснуться к тебе, Дервла, он ответит перед капралом Стеком, и это зрелище вряд ли доставит тебе удовольствие, дитя мое.
Но в том-то и дело, что причиной всему был мистер Лэки. Если бы не он и не его отвратительный запах, думаю, что Тедди и я так и продолжали бы встречаться раз в две недели, сидеть в нашем заветном уголке, держась за руки и отказываясь от всех развлечений, кроме поездок на несчастных пони. Может, если б не запах мистера Лэки, я бы ни о ком, кроме Тедди, и не помышляла и довольствовалась своими мечтами и думами, в то время как Тедди ловил бы, сидя в «Святом Клименте», звуки моего барабана. Но мистер Лэки был тут как тут со своими пони и желанием угодить – маленький кривоногий человечек, неотделимый от своих до ужаса неухоженных животных, человечек, от которого пахло конюшней больше, чем от его пони. От него прямо-таки несло навозом и невежеством, и как же я ненавидела этот запах! Подсознательно он, конечно, ощущал это, ибо чем больше я старалась его избегать или держаться от него подальше, тем настойчивее он отирался возле меня со своей вечной улыбочкой, не допуская, видимо, и мысли, что я могу воспринимать его маленькую суетливую фигурку, не говоря уж о валившем с ног запахе, несколько иначе, чем он сам. И дважды в месяц, едва только Тедди взбирался на Уточку – так звали убогое создание, – чтобы совершить очередную прогулку, ко мне немедленно приближался мистер Лэки, правда, с ватагой шумных зевак, служивших ему, так сказать, прикрытием, и, якобы без всякой задней мысли, начинал лапать меня по всем местам своими маленькими жесткими ручками, так что, узнай об этом мой Тедди, точно вышел бы из себя. Впрочем, вкусный крем сготовят только двое, говаривала Сироткина Мама, озадачивая этим выражением большинство из нас, пока с возрастом мы не начали понимать, о чем речь. А от меня – высокой, худой, раздражительной девочки – очевидно, исходили, помимо моей воли, некие флюиды, которым мистер Лэки не мог сопротивляться. Да еще Тедди нашептывал в мое чуткое ушко, что, вопреки мнению завсегдатаев кабаков, худенькие более пылко реагируют на поцелуи, чем все эти добродушные пампушки.
И вот, вскоре мистер Лэки раскрыл свой план. Какой? Да просто Тедди и мне стоило бы переехать на его «Извозчичий двор», где у Тедди появилась бы возможность ежедневно ездить на Уточке, а я изучала бы основы искусства верховой езды на Булочке, так звали другое несчастное животное, и сопровождала бы Тедди в долгих восхитительных прогулках по нашей округе – доселе запретному для меня царству. Мы понимали, что мистер Лэки предлагает это не навечно и что прогулки на пони являются лишь приманкой, а на уме у мистера Лэки нечто совсем иное, и поэтому активность, которую проявил Тедди, выдумывая способы осуществления этой нелепой идеи, была своего рода уловкой. Ему вдруг страстно захотелось вырваться из «Святого Климента», и он полагал, что я, в свою очередь, рвусь покинуть «Святую Марту», а это соответствовало действительности лишь отчасти, ведь я не представляла себе, как это я буду проводить дни и ночи без моих товарок-сирот и Сироткиной Мамы. Идея, как я уже сказала, заключалась не более, не менее в том, чтобы мы с Тедди пожили у мистера Лэки, но тут и майор Минфорд, и миссис Дженнингс, как выразился Тедди, будут стоять насмерть. А что, если Тедди выскажет пожелание навестить свою семью в Высоких Крестах Келлса? А затем пригласит поехать вместе с ним и меня, чтобы я могла, в случае надобности, подержать ему трость и заодно побывала бы на ферме Стеков, недалеко от города с таким милым названием? С этим майор Минфорд и Сироткина Мама наверняка и согласятся и, благословив, отпустят. Одним ртом меньше в каждом из приютов – так, по мнению Тедди, они должны были рассуждать.
Так и только так, – повторял Тедди, вычищая – по колено в навозе – стойла на «Извозчичьем дворе Лэки», я писала свои письма, а мистер Лэки лапал меня в темноте, против чего я, в общем-то, не возражала, ибо в момент наступления женской зрелости мне хотелось попасть в объятия Тедди, обладая некоторым опытом.
Дорогая Сироткина Мама!Воет ветер, миссис Стек вслух читает умную и такую нудную книгу, а детишки в это время беспричинно смеются или плачут, сами не зная почему…
В такой холодный и дождливый день я еще больше тоскую по своей пустой кроватке в «Святой Марте» и, конечно, по Вам, моя дорогая Мамочка. Одно дело для ребенка, каковым я все еще себя считаю, несмотря на процесс взросления, радоваться новым жизненным впечатлениям и совсем другое – печалиться, как я сейчас печалюсь, о покинутом, пусть даже и временно, доме, но это та цена, которую приходится платить за радость.
Как я Вам уже писала, а это было, по-моему – и, наверное, по-Вашему тоже, – ужасно давно, сама жизнь на ферме, совершенно новая для девчонки, которая, как и все остальные девочки «Святой Марты» в Каррикфергусе, была знакома с сельской местностью лишь по прогулкам, интересна для меня настолько же, насколько приятен прием, оказанный мне миссис Стек и снявший все мои тревоги, а также с самого начала обеспечивший покой, необходимый каждому ребенку. Сама ферма, увы, запущена, а миссис Стек, которая приходится капралу Стеку лишь дальней родственницей, излишне аристократична, по-моему, для бедных подкидышей, которых здесь довольно много и которые, самое главное, не вполне понимают, для чего тут находятся.
Итак, на ферме Стеков есть дети – большинство капралу незнакомые, – которые толпятся вокруг камина или сидят по темным углам, предаваясь своим печалям, пока миссис Стек, стоя, читает наставления той или иной крохе, неспособной и на ножках-то устоять больше трех минут, не говоря уж о том, чтобы воспринять наставления миссис Стек, убежденной, что принципы ирландской морали – достаточно расплывчатое понятие, согласитесь – бедные сиротки должны усваивать даже раньше, чем ирландские обычаи, вроде причитания. Занятий у меня, как гостьи дальней родственницы капрала Стека, множество.
Но ферма, Мамочка, ферма! Есть дойная коза и уже давно яловая корова, старая лошадь, вечно бредущая по пятам за старым отцом миссис Стек, который удаляется от дома на небольшое расстояние лишь для того, чтобы опорожнить свой проклятущий, как он его называет, мочевой пузырь. Старая лошадь каждый раз тоже останавливается и присоединяется к старику в этом часто выполняемом ритуале, словно это древнее животное страдает теми же болячками, что и человек. Тедди старается, чтобы я этого не видела, но я девочка востроглазая, как Вам хорошо известно, и примечаю почти все.
А грязь, дорогая Матушка, и навоз, эти неблагозвучные на Ваш слух слова, для меня – символы того естественного мира, в который я погружаюсь с той же скоростью, что проваливаются в грязь малыши миссис Стек. Представьте себе девушку моего возраста, которая ведет себя как маленький ребенок только потому, что прежде она никогда не ступала на покрытый навозом пол старого амбара! Но как бы этот мирской навоз ни вонял тленом, он безвреден. А по Вам я скучаю.
Запущена? Грязь и навоз? Как это тебе в голову пришло – описывать мою семью в таких выражениях? Если тебе, Дервла, хочется сочинять, то, может, лучше ты придумаешь мне парочку благородных родственников и достойное зависти поместье? Все радуются жизни, и никаких ползающих вокруг детишек нет и в помине? Что касается старика и древней лошади, ссущейся вместе с ним, для меня полная загадка, как ты вообще могла выдумать такое! Ты что, действительно считаешь, что миссис Дженнингс поверит в эту чепуху – а ведь это, как мы оба знаем, самое главное! Ну у тебя и извращенное воображение, Дервла. Извращенное!
Я повесила голову, а вокруг нас в темноте витал запах пони. Где-то поблизости ошивался мистер Лэки, подстерегая момент, чтобы облапить меня. Я начала оправдываться.
Ну что ты, Тедди, я ничего не знаю о благородных людях! И неужели ты на самом деле думаешь, что миссис Дженнингс читает мои письма? Кроме того, люди верят всему, что написано на бумаге. И вообще, пишу я только о себе, Тедди, я так несчастна, если бы ты только знал!
Ладно, Дервла, давай оседлаем пони и поедем хорошенько прогуляемся!
Моя дорогая, чудесная Мамочка!
Я счастлива, что нахожусь в Высоких Крестах Келлса, я подчеркиваю это, так как боюсь, что невольно ввела Вас в заблуждение. Я прямо-таки покорена глубоким умом миссис Стек и ее воспитанием, несмотря на то, что никому из ее детей с удивленными липами и неизменно печальными глазами пока не дано понять ни слова из того, что она говорит.
Мою кроватку еще никто не занял? Да, я уверена, она свободна, несмотря на отчаянную нужду, с которой Вам вечно приходится бороться, уверена, что Вы никогда не откажете подкидышу, и знаю, что пока Вы, любимая Сироткина Мама, остаетесь директрисой «Святой Марты», Вы сохраните мою пустующую кровать для меня такой, какой я ее и оставила. Не сомневаюсь в этом.
Забот у меня, как я говорила, полно. Однако они отличаются от той работы, что была у меня в «Святой Марте», и они мне нравятся. Кто не станет с готовностью трудиться для такой леди, как родственница капрала Стека, которая еще молодой девушкой прочитала целые библиотеки и потому приобрела-таки потрясающе величественные манеры в обращении даже с самым крохотным ребенком? Занимаясь своими многочисленными делами по дому, я слушаю, как миссис Стек своим прекрасным голосом читает вслух о принце Деверенском, или помогаю ей готовить сосиски или резать гусей для стола. Принц Деверенский убил ужасное чудовище под названием Паки и за свою выдающуюся доброту был сопричислен к нашим ирландским святым, вот так и возник, говорит миссис Стек, кодекс ирландской морали.
Не забывайте меня, Матушка! Не забывайте!
Я скоро вернусь.
Не вернешься! И что ты только мечешься, как говорят, из огня да в полымя? С какой стати ты должна думать об ирландской морали и обо всем таком? Ты не только лгунья, Дервла, но в тебе есть еще и нечто такое, чего я и определить-то не могу.
Прости меня, Тедди.
* * *
Вскоре я обнаружила, что местность вокруг постоянно меняется, окрестные холмы порой кажутся темными и пугающими, даже если светит солнце и вблизи нет мрачных фургонов, которых здесь обычно полно. И вот мы бок о бок отправлялись в путь, Тедди и я. На наших пони, как всегда вонючих, ведь даже при всем моем усердии я их не могла оттереть от покрывавших их, словно попона, слоев грязи и свалявшихся волос. Неохотно сделав первые шаги, наши печальные пони тем не менее вскоре оставляли «Извозчичий двор Лэки» далеко позади и брели по аллее мокрых деревьев, затем по другой, третьей, пока вдруг – да так неожиданно, что у меня даже дыхание перехватывало, – мы не оказались там, куда меня никогда в жизни не пускали, и правильно делали; это я очень хорошо уяснила уже во время самых первых поездок.Пейзаж был удручающим и унылым вплоть до самой линии горизонта, но при этом вовсе не однообразным. Нас окружали мрачные склоны, среди покрытых вереском лужаек виднелась рощица. В нескольких милях от нас над вздувшейся речкой жалко горбатился разбитый каменный мостик; поля и заросли, расстояния и дороги – все, ну буквально все, было настолько одинаково пустынным, что казалось, где-то здесь затаились какие-то враждебные фигуры, которых мы не видели, но присутствие которых ощущали. Порой до нас доносился собачий лай, порой темной массой проносился мимо или неожиданно обрушивался на нас дождь. Вдалеке высились холмы и скалы, ближе к нам располагались сельские домики. Даже внезапно появлявшиеся радуги выглядели маленькими, одинокими и бледными – они словно предупреждали, что там, в далеких полях, где они, не принося никому радости, появлялись и исчезали, нас неминуемо ждет беда. Видневшиеся вдали животные при нашем приближении исчезали; временами то из одной, то из другой трубы показывался дымок. Лачуги были в таком состоянии, что на глаза невольно наворачивались слезы. Все здесь было каким-то непредсказуемым. Обширный мир с переплетением пустых дорог – и поэтому на пути, которым мы следовали, мог попасться или появиться перед нами из зарослей папоротника кто угодно и с любой стороны, пока мы слушали раскаты грома или блеяние овцы. Неудивительно, что эта страна была закрыта для девочек из «Святой Марты». Неудивительно, что нам не разрешали даже ступать сюда. Без Тедди я бы ни за что не нашла дороги обратно к «Извозчичьему двору Лэки», ведь даже лошади и пони с их прекрасно развитыми инстинктами не смогли бы выбраться из этой вечно меняющей свои очертания местности по узким дорогам без каких-либо знаков или указателей, и, конечно, нечего было и думать, что Булочка, самый тупой пони на свете, отыщет путь к сену и дымящимся ведрам с едой, если я вдруг потеряю Тедди и останусь одна.