Колония маленьких созданий, как мне показалось, – и все розовые, и такие голенькие, какими могут быть новорожденные мышата, глазки еще затянуты пленкой, но уже выпучены. Настоящая армия, подумала я, целое гнездо жирненьких, слепых, беспорядочно ползающих, перекатывающихся и падающих друг с друга мышат, головки величиной с тельце, ножки такие слабенькие, что вообще их не держат. Вот он – целый выводок мышей, подумала я с намеком на миссис Грант, корчится медленно, словно мурашки по коже ползут. И пищат. Пищат, похотливые создания, хотя сами и прокормиться еще не могут.
Что же до меня, то по мне, фигурально выражаясь, мурашки не бегали, это точно, и с моих губ не сорвался визг, который издала бы любая другая ирландская девчонка, поскольку при виде этих маленьких, тыкающихся носом голых созданий я подумала только о том ужасе, который эта куча мышей в постели должна была вызывать у старого господина, а затем представила его крики и звон колокольчиков – и при мысли об этом, а также о том, что через мгновение-другое нащупаю одну из них своей босой ногой, так близко от меня были голенькие мыши, я снова улыбнулась, откинулась назад и снова провалилась в кому, но уже без страха.
… и прикройте ее наготу, Джейке.
… С удовольствием, мисс.
… и согревайте ее, пока не спадет температура.
… Непременно, мисс.
В комнате старого господина потемнело, затем посветлело – розовый туман вокруг меня сгустился, затем исчез, затем постепенно появился снова, а я все глубже погружалась в бессознательность, несмотря на сильные руки, которые меня держали, потом подняли, одернули на мне ночнушку и поднесли к моим побелевшим губам чашку.
… О, смотрите, Джейке. Она опять это сделала.
… По крайней мере, она не понимает, что происходит, мисс.
… По крайней мере, лучше вас за ней никто не сможет ухаживать.
Чем горячее становилось мое тело, тем холоднее была тряпочка на моей голове. Мои уши были забиты скоплениями, которые заложили и мой нос, но сквозь боль в ушах я слышала, как они говорили, и, временами ощущая сырость между верхней губой и кончиком носа, я чувствовала, как его большая рука, словно огромная подушка, поднимала мою голову и удерживала ее в равновесии, пока я, вполне довольная, маленькими глотками пила лекарство из чашки.
… Ну, как она, Джейке?
… Очень теплая, мисс.
… С головы до ног?
… С головы до ног, мисс.
… Знаете, Джейке, вы, быть может, – единственная мать, которая когда-либо у этого бедного ребенка была.
… Может, оно и так. Я и ваша собственная мать также, мисс.
… Но как хорошо, что к нам вернулся отец. Навсегда.
Тем не менее, пока они говорили, мне стало еще хуже. Хоть они и суетились надо мной, прикладывали лед, давали лекарство, кутали меня в одеяла, время от времени взбивали подушки, которые трещали по швам, выпуская пыль и перья в постель старого господина, на которой я тоже вполне могла издать последний вздох, ибо хрипы в моей груди становились все громче и глубже, а жар усиливался. И пока они занимались мною, нянчились со мной, внимательно и молча рассматривали, что происходит с моим бедным, кожа да кости, охваченным лихорадкой телом, я понимала, что улыбаюсь и ничего не боюсь, благодаря, главным образом, маленькой тайне, которая хранилась в ногах моей кровати, несмотря на то, что постоянно, когда только могла, я скидывала с себя покрывала. Даже услышав, как они говорят о миссис Грант, оказывается, утверждавшей, что лихорадка, с которой я слегла, перешла и на маленькую Марту и чуть не убила ее, а ведь я-то хорошо знала, что все было совсем наоборот, я смогла лишь улыбнуться про себя такой несправедливости и дальше страдать от боли в костях. Чем серьезнее становилась болезнь, что я понимала по неприятным хрипам в груди, тем в большей безопасности я была – и не потому, что молча молилась: я уже знала цену молитвам.
Они раздвигали шторы, неподвижно висевшие, как сухая кожа, и задергивали их снова. Они зажигали свечку у моей кровати и гасили ее. Они спорили о том, за кем следует послать: за доктором Таким-то или Другим-то – он, должно быть, лечил Тедди, сообразила я, несмотря на боль и поверхностное дыхание, – но решили довериться мистеру Джейксу и его опыту обращения с больными детьми, включая, конечно, и молодую хозяйку, приобретенному за годы всей его службы. Я кашляла, страшно потела, старалась услышать писк новорожденных мышат, но все заглушал мой кашель и бесконечная болтовня.
… Вы лучше послушайте ее грудь, Джейке. По-моему, она звучит еще хуже.
… Вы правы, мисс.
И тут у меня широко открылись глаза, будьте уверены. Или, по крайней мере, частично. Вернулась ясность ума. Шел дождь, как я слышала сквозь окна с открытыми шторами. А здесь, на краю постели старого господина, сняв сюртук и закатав рукава рубашки, сидел мистер Джейке; в паре шагов от него стояла молодая хозяйка, которая затем наклонилась через его плечо – она сделала это! – и не потому, что была озабочена моим состоянием, а лишь из интереса к чему-то еще. Затем она стала шептать в ухо дворецкого, как будто в мое, настолько ясно я слышала ее слова:
… Послушайте ее грудь, Джейке.
Как уже сказала, я услышала ее ясно, будто у меня в ушах уже ничего не звенело, а ведь говорила она шепотом. Что касается мистера Джейкса, он хмурился так, словно был сельским доктором, а не простым дворецким с бельмом на глазу и жировиком на шее.
Жировик на его шее!…
От чего я чуть не кончилась, поверьте. Что же ему еще оставалось делать, как не приложить свой жировик к моей голой груди, как я это хорошо видела сквозь полуоткрытые глаза. Жировик на его шее!… И этот жировик был размером с кулачок малышки Марты и такой же волосатый, как и небольшое обезглавленное животное, при виде которого завизжала бы даже миссис Грант, если б обнаружила его на блюде посреди кухонного стола, несмотря на все ее бородавки и невозмутимый характер. Разве меня в свое время не привели в ужас волосатость мистера Джейкса и бельмо на его глазу? Привели, как я смутно вспомнила сквозь спасительный грипп, – вот чем я болела по их словам, – и я увидела, как мистер Джейке наклонился надо мной, приблизился и стал медленно опускаться, чтобы положить на меня свою голову, шею и жировик, отливающий зеленым цветом, словно некое колючее морское существо, просящее воды. Ах, как он тихо лег на меня, этот светящийся жировик, явно готовясь поползти. Однако на этот раз меня, по крайней мере, не пугала ни тяжелая голова старого дворецкого на моей груди, ни прикосновение его уха ко мне, ни касание его волосатого жировика – я даже не подумала отшатнуться от него, хотя, случись такое раньше, я бы ни за что не дала этой штуке двигаться по моим ребрам и груди. Но не теперь. Я пристально следила за тем, как его косматая голова поднималась и опускалась под хлюпанье моего дыхания, и постепенно понимала, что нечего бояться жировика дворецкого и моя честь в полной сохранности осталась при мне. а его жировик – при нем, неважно, отчего он так двигал своей головой по моей груди и слушал. Но. конечно, эта часть медицинского обследования, несмотря на все то удовольствие, которое я от него получала – имело оно моральный подтекст или нет, – была внезапно прервана резким возгласом молодой хозяйки:
Джейке, смотрите! О, выкиньте их отсюда, этих маленьких тварей!
Да, мисс! Конечно, мисс! Сию минуту!
На сем и закончились весь дальнейший ход и обследования, проводимые мистером Джейксом, ведь я была еще далека от выздоровления. Но хозяйка по крайней мере не визжала. Надо отдать ей должное.
Вставай! Давай, вставай! Шевелись!
Шепот был тихим, пронзительным и таким же яростным, как и прикосновение худых пальцев, большого и указательного, обхвативших мое запястье, как холодный костяной браслет. От такого настоятельного призыва и внезапной боли в запястье я проснулась и почувствовала себя так, словно и не дремала вовсе и за мною эти оба никогда не ухаживали. Выздоровела, поняла я – и тут же увидела Мику с копной непокорных волос, который с сердитым и строгим выражением на лице, схватив меня за руку, сидел на корточках у моей постели и что-то шептал. Точно выздоровела, как будто и не умирала, как дитя, абсолютно ясно все воспринимала, в том числе – и Мику, который страшно торопился сделать для меня что-то очень хорошее, это было ясно по кроткому и сердитому взгляду.
О, я сразу подчинилась, не колеблясь ни минуты и совсем не думая о своей чести, поскольку надевала рубашку и штаны прямо перед ним, представьте, а он, снова схватив меня за руку, рванул с места с такой необъяснимой, неслышимой скоростью, будто был взлохмаченным летящим эльфом.
Парадная лестница. Седло, для которого нет лошади. Бальный зал, широкий, как поле битвы, – и ни души из прошлого, настоящего и будущего, кроме Мики и меня. Приоткрытая застекленная дверь, с зубцами осколков, торчащими в оконном переплете, точно сломанные зубья. Мика выбрался первым, обернулся и знаками предложил мне сделать то же самое, но шагать поосторожней, и я последовала за ним, правда, все же довольно прилично разорвав штаны о какой-то осколок, и тут позади меня, из глубины кухни, где, без сомнения, по-прежнему царила миссис Грант, послышался слабый, однако настойчивый звон колокольчика, на который больше никто не ответит! Никогда! По крайней мере, я. А если не я, то кто? Звони, повторяла я про себя. Хоть обзвонись!
И, освободившись от стекол, я выбралась на свободу. В мир. И тут же стала прочищать свои только что выздоровевшие легкие воздухом Ирландии, чувствуя на своем запястье пальцы Мики.
И мы рванули прочь, скользя единым целым от дерева к дереву, от куста к кусту, украдкой и со всею возможной скоростью, сначала – к конюшне, затем – в другую сторону, ибо я должна ждать и смотреть. Не оглядываясь назад, я пригнулась и побежала – а что мне оставалось делать, если Мика тянул меня за собой?
Первый выезд сезона.
Таково было единственное объяснение, которое он уделил мне, но оно позволило мне представить, что сейчас мы увидим конный двор, полный тех же лошадей, наездников и собак, которых я видела, когда они свалили моего Тедди. Точнее, окрестных лошадей и окрестных наездников, сидящих в мужских и дамских седлах, с плетками и помятыми горнами, их цилиндры блестят на солнечном свету, под щебет веселых голосов десятков пять собак крутятся под копытами лошадей, взвизгивая, даже если на них и не наступили, хоть они того и заслуживают. Но когда мы выглянули из нашего тайного укрытия за сараем в покрытый изморозью конный двор, я увидела лишь двоих: молодую хозяйку верхом на любимой лошади – той самой, что стала причиной всех этих бед, – и Тедди, гордо восседающего на огромном вороном, фыркающем животном, чей глаз, насколько я могла видеть с такого расстояния, вращался с едва сдерживаемой яростью.
Бедный Тедди был облачен в старинный охотничий костюм, который молодая хозяйка, должно быть, откопала, пока я металась в жару. Тедди, даже не соображавший, кто он такой и где находится, понимал только, что он – на лошади, исключительно старой лошади, и был горд тем, что он здесь, в этом розовом сюртуке с закатанными обшлагами и сапогах, которые наверняка соскользнули бы с его миниатюрных ног, если бы не железки, как называл стремена мистер Лэки. Вот так-то, сказал бы Тедди. Хочу подчеркнуть, что я еще не избавилась от того унижения, которое вообще-то было уделом Тедди, будто по-прежнему была опутана паутиной мрака, наброшенной на меня Большим Поместьем, хоть я уже вырвалась из него.
Едва они, развернувшись, выехали с конного двора и двинулись по аллее, молодая хозяйка начала смеяться – в расчете на нас, подумала бы я, если б она знала, что мы их видим, – а бедный Тедди выглядел потерянно и глупо в старой барской одежде. Тут Мика дал мне пинка, точно упрямому ребенку, а не послушному созданию, каким я была (а ведь он должен был это знать), и резко потянул меня за собой, но в направлении, противоположном выбранному наездниками, а я-то думала, мы последуем за ними.
Пригнувшись, мы бежали со всех ног – а ведь я впервые встала на ноги после болезни и, кстати, вовремя. Долгое время мы ничего не слышали, кроме собственного дыхания, моего и Мики, треска прутиков и веток, шлепанья наших проворных ног и старались быть незаметными, как серые птички, пересекая голые поля и другие открытые места. О, мы пригибались к земле, даже когда пробирались сквозь угрюмые лесопосадки, огибали трясины и болота и спешили погрузиться в полоски только что опустившегося тумана. Вдоль заросших берегов через глинистые ямы мы пробирались, точно по заданному маршруту, отклоняясь в сторону, лишь если натыкались на выводок диких птиц, вспархивавших из-под наших ног с отвратительным звуком, похожим на хлопанье одеревеневших рук там, в пустой часовне. Если бы не замысел Мики, в который мне оставалось только верить, я бы считала, что наше бегство мучительно, необдуманно и бессмысленно, но я. правда, поняла, хоть и не знаю как, что Мика подвергал себя и особенно меня такому тяжкому испытанию потому, что хотел опередить охоту.
Опередить охоту! Эта мысль пришла мне в голову, когда я внезапно услышала отдаленный топот лошадей и лай мчащихся гончих, одиночный, слабенький звук горна, и я вдруг поняла, что охота растянулась длинной тонкой линией, которая точно пересечется с нашим маршрутом! И перережет его! Или заставит его изменить, что более соответствовало плану Мики, а план у него, как у любого умного животного, делающего последнее лихорадочное усилие, конечно, был. Наш путь, если мы его продолжим – а нам ничего другого не оставалось, – вскоре пересечется с маршрутом охоты! Неизбежно! Хотя, как выяснилось, и необязательно.
Затем мы их потеряли. Затем они появились снова – то поворачивая в одну или другую сторону, то снова вдруг вытягиваясь из безмолвия в хорошо различимую длинную прямую тонкую цепочку. «Похищение самого воздуха, – думала я, – в моменты затишья, когда в воздухе моей Ирландии воцарялся покой».
Затем они вернулись. Их звуки. Наездники. Лошади. Гончие. С совершенно неожиданной, как мне показалось, стороны.
Тут Мика бросился вперед и лицом вниз с самого крутого обрыва – и я с ним, конечно, поскольку шум, который должен был в очередной раз обрушиться на нас, вдруг полностью прекратился, и наступила такая мертвая тишина, какой я вообще никогда не слышала. Мы лежали рядышком бок о бок, все изодранные, и тяжело дышали. Тишина, более оглушающая, чем в те дни, когда я стригла молодую хозяйку или одиноко странствовала в горячке. Они снова потеряли след? Или умчались? Именно так, подумала я, кроме одного из участников. Одного, определила я по нарастающему топоту копыт, не более. Одинокий наездник, который по неизвестной причине или просто так оторвался от остальных. И медленным и тяжелым галопом приближался к нам с Микой, словно видел, что мы лежим у него на пути, и решил затоптать нас.
Молодая хозяйка! Как похоже на нее – найти меня там, где найти, казалось бы, невозможно, и отослать обратно в Большое Поместье, а со мной и Мику с его маленьким болтающимся хвостиком. И это после всего, что мы пережили и прошли.
О, но как неблагодарно с моей стороны так думать о Мике, ведь этот приближавшийся всадник не мог видеть обрыва впереди и уж точно не мог видеть испуганную парочку, Мику и меня, лежавшую в ожидании прыжка, наезда или еще чего-либо. Обрывистый берег, у подножия которого мы лежали, был высотой с деревья и, насколько мы видели, абсолютно отвесным. Всадник на мчавшейся галопом лошади был где-то наверху и, судя по всему, не ведал, что сейчас упадет, – и уж тем более не знал о возможных жертвах, притаившихся внизу.
Прикрой голову! Не смотри!
Но я, конечно, не послушалась, галоп прекратился, все пространство над нами, казалось, заполнила лошадь, такая огромная, что полностью закрыла грозовое небо. Бедное животное, подобно огромной фантастической птице, хоть и бескрылой – ничего хуже для лошади и не придумаешь, – зависло в пустом пространстве, и тут я поняла, что это вовсе не молодая хозяйка, ведь снизу мне удалось разглядеть, что лошадь вороная.
О, какое сокрушенье, какое кошмарное паденье последовало за этим! Вокруг летели и шлепались камни, круп, шея и хвост – все приземлилось, как мне казалось, по отдельности, ноги с копытами рушились и ломались, а из чрева этой вороной лошади донесся звук, объявивший миру, что шея несчастного животного сломана. Земля сотряслась в последний раз, и один безумный глаз уставился на меня. Что же до всадника, его отбросило на приличное расстояние, но повезло ему не больше лошади: он лежат, скорчившись маленьким комочком, и тоже с переломанной шеей, как я сразу поняла, хотя хирург из меня, конечно, никакой. Несколькими отчаянными прыжками я все же добралась до него и прижала к себе его, то есть голову и сломанную шею, чтобы услышать его последние слова, полные нежной любви и понимания, столь неожиданные в реве убившей его вороной лошади.
Дервла! Это ты, моя дорогая! Все это время я должен был знать, что ты будешь ждать меня, хотя понадобился небольшой удар по голове, чтобы вернуть мне любовь и понимание.
Так и вышло.
И говорил это – подумать только – простой мальчишка!
Я собиралась пойти прямо в «Святую Марту». Но затем, под недоуменными – и поделом мне – взглядами прохожих, подумала о Тедди, даже без противогаза напоминавшем насекомое, хоть он нравился мне и таким, изменила курс и направилась прямо в паб Кэнти. На этот раз, когда я вошла одна, подобно заблудившейся собаке, сам Майкл Кэнти быстро вышел из-за стойки и, не говоря ни слова, подал мне руку, окинул меня взглядом, обдал своим запахом и провел мимо сидевших повсюду – с кепками, сдвинутыми на затылок, и приветливыми улыбками – мужчин, которые из уважения ко мне продолжали разговаривать.
Никаких опасений, кроме самых мимолетных, у меня не возникло: в задней комнате Майкл Кэнти даже не подумал спросить мой возраст.
Стоя, наконец, на ступеньках «Святой Марты» и дожидаясь, когда откроется дверь, я готовилась сразу же попросить у миссис Дженкс мои письма. Да, именно миссис Дженкс обняла меня так же тепло, как это сделала бы миссис Дженнингс, да, конечно, она отдала мне пачку писем, перевязанную, если хотите знать, зеленой ленточкой. Вот как я узнала, кто я такая.
И кто же?
Сироткина Мама, конечно, ведь я всю свою жизнь знала, кем стану. Не просто Мамой – я это знала с самого начала, – но мамой сразу тридцати или тридцати с лишком девчонок, это одно и то же.
Так что теперь уже я им рассказываю истории. А кто их успокаивает, если они не знают, кто они и откуда? Я – я стою, напевая, в углу темной комнаты, где спят все мои найденыши.
Что же до меня, то по мне, фигурально выражаясь, мурашки не бегали, это точно, и с моих губ не сорвался визг, который издала бы любая другая ирландская девчонка, поскольку при виде этих маленьких, тыкающихся носом голых созданий я подумала только о том ужасе, который эта куча мышей в постели должна была вызывать у старого господина, а затем представила его крики и звон колокольчиков – и при мысли об этом, а также о том, что через мгновение-другое нащупаю одну из них своей босой ногой, так близко от меня были голенькие мыши, я снова улыбнулась, откинулась назад и снова провалилась в кому, но уже без страха.
… и прикройте ее наготу, Джейке.
… С удовольствием, мисс.
… и согревайте ее, пока не спадет температура.
… Непременно, мисс.
В комнате старого господина потемнело, затем посветлело – розовый туман вокруг меня сгустился, затем исчез, затем постепенно появился снова, а я все глубже погружалась в бессознательность, несмотря на сильные руки, которые меня держали, потом подняли, одернули на мне ночнушку и поднесли к моим побелевшим губам чашку.
… О, смотрите, Джейке. Она опять это сделала.
… По крайней мере, она не понимает, что происходит, мисс.
… По крайней мере, лучше вас за ней никто не сможет ухаживать.
Чем горячее становилось мое тело, тем холоднее была тряпочка на моей голове. Мои уши были забиты скоплениями, которые заложили и мой нос, но сквозь боль в ушах я слышала, как они говорили, и, временами ощущая сырость между верхней губой и кончиком носа, я чувствовала, как его большая рука, словно огромная подушка, поднимала мою голову и удерживала ее в равновесии, пока я, вполне довольная, маленькими глотками пила лекарство из чашки.
… Ну, как она, Джейке?
… Очень теплая, мисс.
… С головы до ног?
… С головы до ног, мисс.
… Знаете, Джейке, вы, быть может, – единственная мать, которая когда-либо у этого бедного ребенка была.
… Может, оно и так. Я и ваша собственная мать также, мисс.
… Но как хорошо, что к нам вернулся отец. Навсегда.
Тем не менее, пока они говорили, мне стало еще хуже. Хоть они и суетились надо мной, прикладывали лед, давали лекарство, кутали меня в одеяла, время от времени взбивали подушки, которые трещали по швам, выпуская пыль и перья в постель старого господина, на которой я тоже вполне могла издать последний вздох, ибо хрипы в моей груди становились все громче и глубже, а жар усиливался. И пока они занимались мною, нянчились со мной, внимательно и молча рассматривали, что происходит с моим бедным, кожа да кости, охваченным лихорадкой телом, я понимала, что улыбаюсь и ничего не боюсь, благодаря, главным образом, маленькой тайне, которая хранилась в ногах моей кровати, несмотря на то, что постоянно, когда только могла, я скидывала с себя покрывала. Даже услышав, как они говорят о миссис Грант, оказывается, утверждавшей, что лихорадка, с которой я слегла, перешла и на маленькую Марту и чуть не убила ее, а ведь я-то хорошо знала, что все было совсем наоборот, я смогла лишь улыбнуться про себя такой несправедливости и дальше страдать от боли в костях. Чем серьезнее становилась болезнь, что я понимала по неприятным хрипам в груди, тем в большей безопасности я была – и не потому, что молча молилась: я уже знала цену молитвам.
Они раздвигали шторы, неподвижно висевшие, как сухая кожа, и задергивали их снова. Они зажигали свечку у моей кровати и гасили ее. Они спорили о том, за кем следует послать: за доктором Таким-то или Другим-то – он, должно быть, лечил Тедди, сообразила я, несмотря на боль и поверхностное дыхание, – но решили довериться мистеру Джейксу и его опыту обращения с больными детьми, включая, конечно, и молодую хозяйку, приобретенному за годы всей его службы. Я кашляла, страшно потела, старалась услышать писк новорожденных мышат, но все заглушал мой кашель и бесконечная болтовня.
… Вы лучше послушайте ее грудь, Джейке. По-моему, она звучит еще хуже.
… Вы правы, мисс.
И тут у меня широко открылись глаза, будьте уверены. Или, по крайней мере, частично. Вернулась ясность ума. Шел дождь, как я слышала сквозь окна с открытыми шторами. А здесь, на краю постели старого господина, сняв сюртук и закатав рукава рубашки, сидел мистер Джейке; в паре шагов от него стояла молодая хозяйка, которая затем наклонилась через его плечо – она сделала это! – и не потому, что была озабочена моим состоянием, а лишь из интереса к чему-то еще. Затем она стала шептать в ухо дворецкого, как будто в мое, настолько ясно я слышала ее слова:
… Послушайте ее грудь, Джейке.
Как уже сказала, я услышала ее ясно, будто у меня в ушах уже ничего не звенело, а ведь говорила она шепотом. Что касается мистера Джейкса, он хмурился так, словно был сельским доктором, а не простым дворецким с бельмом на глазу и жировиком на шее.
Жировик на его шее!…
От чего я чуть не кончилась, поверьте. Что же ему еще оставалось делать, как не приложить свой жировик к моей голой груди, как я это хорошо видела сквозь полуоткрытые глаза. Жировик на его шее!… И этот жировик был размером с кулачок малышки Марты и такой же волосатый, как и небольшое обезглавленное животное, при виде которого завизжала бы даже миссис Грант, если б обнаружила его на блюде посреди кухонного стола, несмотря на все ее бородавки и невозмутимый характер. Разве меня в свое время не привели в ужас волосатость мистера Джейкса и бельмо на его глазу? Привели, как я смутно вспомнила сквозь спасительный грипп, – вот чем я болела по их словам, – и я увидела, как мистер Джейке наклонился надо мной, приблизился и стал медленно опускаться, чтобы положить на меня свою голову, шею и жировик, отливающий зеленым цветом, словно некое колючее морское существо, просящее воды. Ах, как он тихо лег на меня, этот светящийся жировик, явно готовясь поползти. Однако на этот раз меня, по крайней мере, не пугала ни тяжелая голова старого дворецкого на моей груди, ни прикосновение его уха ко мне, ни касание его волосатого жировика – я даже не подумала отшатнуться от него, хотя, случись такое раньше, я бы ни за что не дала этой штуке двигаться по моим ребрам и груди. Но не теперь. Я пристально следила за тем, как его косматая голова поднималась и опускалась под хлюпанье моего дыхания, и постепенно понимала, что нечего бояться жировика дворецкого и моя честь в полной сохранности осталась при мне. а его жировик – при нем, неважно, отчего он так двигал своей головой по моей груди и слушал. Но. конечно, эта часть медицинского обследования, несмотря на все то удовольствие, которое я от него получала – имело оно моральный подтекст или нет, – была внезапно прервана резким возгласом молодой хозяйки:
Джейке, смотрите! О, выкиньте их отсюда, этих маленьких тварей!
Да, мисс! Конечно, мисс! Сию минуту!
На сем и закончились весь дальнейший ход и обследования, проводимые мистером Джейксом, ведь я была еще далека от выздоровления. Но хозяйка по крайней мере не визжала. Надо отдать ей должное.
Вставай! Давай, вставай! Шевелись!
Шепот был тихим, пронзительным и таким же яростным, как и прикосновение худых пальцев, большого и указательного, обхвативших мое запястье, как холодный костяной браслет. От такого настоятельного призыва и внезапной боли в запястье я проснулась и почувствовала себя так, словно и не дремала вовсе и за мною эти оба никогда не ухаживали. Выздоровела, поняла я – и тут же увидела Мику с копной непокорных волос, который с сердитым и строгим выражением на лице, схватив меня за руку, сидел на корточках у моей постели и что-то шептал. Точно выздоровела, как будто и не умирала, как дитя, абсолютно ясно все воспринимала, в том числе – и Мику, который страшно торопился сделать для меня что-то очень хорошее, это было ясно по кроткому и сердитому взгляду.
О, я сразу подчинилась, не колеблясь ни минуты и совсем не думая о своей чести, поскольку надевала рубашку и штаны прямо перед ним, представьте, а он, снова схватив меня за руку, рванул с места с такой необъяснимой, неслышимой скоростью, будто был взлохмаченным летящим эльфом.
Парадная лестница. Седло, для которого нет лошади. Бальный зал, широкий, как поле битвы, – и ни души из прошлого, настоящего и будущего, кроме Мики и меня. Приоткрытая застекленная дверь, с зубцами осколков, торчащими в оконном переплете, точно сломанные зубья. Мика выбрался первым, обернулся и знаками предложил мне сделать то же самое, но шагать поосторожней, и я последовала за ним, правда, все же довольно прилично разорвав штаны о какой-то осколок, и тут позади меня, из глубины кухни, где, без сомнения, по-прежнему царила миссис Грант, послышался слабый, однако настойчивый звон колокольчика, на который больше никто не ответит! Никогда! По крайней мере, я. А если не я, то кто? Звони, повторяла я про себя. Хоть обзвонись!
И, освободившись от стекол, я выбралась на свободу. В мир. И тут же стала прочищать свои только что выздоровевшие легкие воздухом Ирландии, чувствуя на своем запястье пальцы Мики.
И мы рванули прочь, скользя единым целым от дерева к дереву, от куста к кусту, украдкой и со всею возможной скоростью, сначала – к конюшне, затем – в другую сторону, ибо я должна ждать и смотреть. Не оглядываясь назад, я пригнулась и побежала – а что мне оставалось делать, если Мика тянул меня за собой?
Первый выезд сезона.
Таково было единственное объяснение, которое он уделил мне, но оно позволило мне представить, что сейчас мы увидим конный двор, полный тех же лошадей, наездников и собак, которых я видела, когда они свалили моего Тедди. Точнее, окрестных лошадей и окрестных наездников, сидящих в мужских и дамских седлах, с плетками и помятыми горнами, их цилиндры блестят на солнечном свету, под щебет веселых голосов десятков пять собак крутятся под копытами лошадей, взвизгивая, даже если на них и не наступили, хоть они того и заслуживают. Но когда мы выглянули из нашего тайного укрытия за сараем в покрытый изморозью конный двор, я увидела лишь двоих: молодую хозяйку верхом на любимой лошади – той самой, что стала причиной всех этих бед, – и Тедди, гордо восседающего на огромном вороном, фыркающем животном, чей глаз, насколько я могла видеть с такого расстояния, вращался с едва сдерживаемой яростью.
Бедный Тедди был облачен в старинный охотничий костюм, который молодая хозяйка, должно быть, откопала, пока я металась в жару. Тедди, даже не соображавший, кто он такой и где находится, понимал только, что он – на лошади, исключительно старой лошади, и был горд тем, что он здесь, в этом розовом сюртуке с закатанными обшлагами и сапогах, которые наверняка соскользнули бы с его миниатюрных ног, если бы не железки, как называл стремена мистер Лэки. Вот так-то, сказал бы Тедди. Хочу подчеркнуть, что я еще не избавилась от того унижения, которое вообще-то было уделом Тедди, будто по-прежнему была опутана паутиной мрака, наброшенной на меня Большим Поместьем, хоть я уже вырвалась из него.
Едва они, развернувшись, выехали с конного двора и двинулись по аллее, молодая хозяйка начала смеяться – в расчете на нас, подумала бы я, если б она знала, что мы их видим, – а бедный Тедди выглядел потерянно и глупо в старой барской одежде. Тут Мика дал мне пинка, точно упрямому ребенку, а не послушному созданию, каким я была (а ведь он должен был это знать), и резко потянул меня за собой, но в направлении, противоположном выбранному наездниками, а я-то думала, мы последуем за ними.
Пригнувшись, мы бежали со всех ног – а ведь я впервые встала на ноги после болезни и, кстати, вовремя. Долгое время мы ничего не слышали, кроме собственного дыхания, моего и Мики, треска прутиков и веток, шлепанья наших проворных ног и старались быть незаметными, как серые птички, пересекая голые поля и другие открытые места. О, мы пригибались к земле, даже когда пробирались сквозь угрюмые лесопосадки, огибали трясины и болота и спешили погрузиться в полоски только что опустившегося тумана. Вдоль заросших берегов через глинистые ямы мы пробирались, точно по заданному маршруту, отклоняясь в сторону, лишь если натыкались на выводок диких птиц, вспархивавших из-под наших ног с отвратительным звуком, похожим на хлопанье одеревеневших рук там, в пустой часовне. Если бы не замысел Мики, в который мне оставалось только верить, я бы считала, что наше бегство мучительно, необдуманно и бессмысленно, но я. правда, поняла, хоть и не знаю как, что Мика подвергал себя и особенно меня такому тяжкому испытанию потому, что хотел опередить охоту.
Опередить охоту! Эта мысль пришла мне в голову, когда я внезапно услышала отдаленный топот лошадей и лай мчащихся гончих, одиночный, слабенький звук горна, и я вдруг поняла, что охота растянулась длинной тонкой линией, которая точно пересечется с нашим маршрутом! И перережет его! Или заставит его изменить, что более соответствовало плану Мики, а план у него, как у любого умного животного, делающего последнее лихорадочное усилие, конечно, был. Наш путь, если мы его продолжим – а нам ничего другого не оставалось, – вскоре пересечется с маршрутом охоты! Неизбежно! Хотя, как выяснилось, и необязательно.
Затем мы их потеряли. Затем они появились снова – то поворачивая в одну или другую сторону, то снова вдруг вытягиваясь из безмолвия в хорошо различимую длинную прямую тонкую цепочку. «Похищение самого воздуха, – думала я, – в моменты затишья, когда в воздухе моей Ирландии воцарялся покой».
Затем они вернулись. Их звуки. Наездники. Лошади. Гончие. С совершенно неожиданной, как мне показалось, стороны.
Тут Мика бросился вперед и лицом вниз с самого крутого обрыва – и я с ним, конечно, поскольку шум, который должен был в очередной раз обрушиться на нас, вдруг полностью прекратился, и наступила такая мертвая тишина, какой я вообще никогда не слышала. Мы лежали рядышком бок о бок, все изодранные, и тяжело дышали. Тишина, более оглушающая, чем в те дни, когда я стригла молодую хозяйку или одиноко странствовала в горячке. Они снова потеряли след? Или умчались? Именно так, подумала я, кроме одного из участников. Одного, определила я по нарастающему топоту копыт, не более. Одинокий наездник, который по неизвестной причине или просто так оторвался от остальных. И медленным и тяжелым галопом приближался к нам с Микой, словно видел, что мы лежим у него на пути, и решил затоптать нас.
Молодая хозяйка! Как похоже на нее – найти меня там, где найти, казалось бы, невозможно, и отослать обратно в Большое Поместье, а со мной и Мику с его маленьким болтающимся хвостиком. И это после всего, что мы пережили и прошли.
О, но как неблагодарно с моей стороны так думать о Мике, ведь этот приближавшийся всадник не мог видеть обрыва впереди и уж точно не мог видеть испуганную парочку, Мику и меня, лежавшую в ожидании прыжка, наезда или еще чего-либо. Обрывистый берег, у подножия которого мы лежали, был высотой с деревья и, насколько мы видели, абсолютно отвесным. Всадник на мчавшейся галопом лошади был где-то наверху и, судя по всему, не ведал, что сейчас упадет, – и уж тем более не знал о возможных жертвах, притаившихся внизу.
Прикрой голову! Не смотри!
Но я, конечно, не послушалась, галоп прекратился, все пространство над нами, казалось, заполнила лошадь, такая огромная, что полностью закрыла грозовое небо. Бедное животное, подобно огромной фантастической птице, хоть и бескрылой – ничего хуже для лошади и не придумаешь, – зависло в пустом пространстве, и тут я поняла, что это вовсе не молодая хозяйка, ведь снизу мне удалось разглядеть, что лошадь вороная.
О, какое сокрушенье, какое кошмарное паденье последовало за этим! Вокруг летели и шлепались камни, круп, шея и хвост – все приземлилось, как мне казалось, по отдельности, ноги с копытами рушились и ломались, а из чрева этой вороной лошади донесся звук, объявивший миру, что шея несчастного животного сломана. Земля сотряслась в последний раз, и один безумный глаз уставился на меня. Что же до всадника, его отбросило на приличное расстояние, но повезло ему не больше лошади: он лежат, скорчившись маленьким комочком, и тоже с переломанной шеей, как я сразу поняла, хотя хирург из меня, конечно, никакой. Несколькими отчаянными прыжками я все же добралась до него и прижала к себе его, то есть голову и сломанную шею, чтобы услышать его последние слова, полные нежной любви и понимания, столь неожиданные в реве убившей его вороной лошади.
Дервла! Это ты, моя дорогая! Все это время я должен был знать, что ты будешь ждать меня, хотя понадобился небольшой удар по голове, чтобы вернуть мне любовь и понимание.
Так и вышло.
* * *
Уходим! И побыстрей. Сегодня ночью подожжем Большое Поместье.И говорил это – подумать только – простой мальчишка!
* * *
Когда я наконец добралась до окраины Каррикфергуса, что мне, как ни странно, удалось без помощи Мики, хотя дорога в городок была достаточно путанной, чтобы сбить с толку и более опытного путешественника, я увидела шпили, возвышающиеся над городской суетой, услышала отдаленные крики мальчиков на поле.Я собиралась пойти прямо в «Святую Марту». Но затем, под недоуменными – и поделом мне – взглядами прохожих, подумала о Тедди, даже без противогаза напоминавшем насекомое, хоть он нравился мне и таким, изменила курс и направилась прямо в паб Кэнти. На этот раз, когда я вошла одна, подобно заблудившейся собаке, сам Майкл Кэнти быстро вышел из-за стойки и, не говоря ни слова, подал мне руку, окинул меня взглядом, обдал своим запахом и провел мимо сидевших повсюду – с кепками, сдвинутыми на затылок, и приветливыми улыбками – мужчин, которые из уважения ко мне продолжали разговаривать.
Никаких опасений, кроме самых мимолетных, у меня не возникло: в задней комнате Майкл Кэнти даже не подумал спросить мой возраст.
* * *
В пабе Кэнти, как обычно, горело сырое полено. Воздух Каррикфергуса полнился криками мальчишек и грохотом моего барабана, в который, конечно, колотила уже другая девочка.Стоя, наконец, на ступеньках «Святой Марты» и дожидаясь, когда откроется дверь, я готовилась сразу же попросить у миссис Дженкс мои письма. Да, именно миссис Дженкс обняла меня так же тепло, как это сделала бы миссис Дженнингс, да, конечно, она отдала мне пачку писем, перевязанную, если хотите знать, зеленой ленточкой. Вот как я узнала, кто я такая.
И кто же?
Сироткина Мама, конечно, ведь я всю свою жизнь знала, кем стану. Не просто Мамой – я это знала с самого начала, – но мамой сразу тридцати или тридцати с лишком девчонок, это одно и то же.
Так что теперь уже я им рассказываю истории. А кто их успокаивает, если они не знают, кто они и откуда? Я – я стою, напевая, в углу темной комнаты, где спят все мои найденыши.