Храпов Николай. Счастье потерянной жизни

   - Гм, гм.., - самый старший откашлялся, не зная, как ему поступить хотя в обычных условиях он легко управлялся с целой бригадой озверевших зэков. Эх, голубушка, не многие жены способны на такой подвиг. Лично я так первый раз встречаю такое. Видимо, сам Бог хранил тебя в пути, ну и мы не тронем. Твоя любовь тебя сберегла и мужа твоего поднимет с постели. Деревни той мы не знаем, а вот на опушке кузница стоит, там кузнец знает, он местный. Иди с миром...
   Долго еще стояли потрясенные мужики, провожая взглядами удалявшуюся фигуру Луши и не один из них внутренне всплакнул, припомнив неверных жен, брошенных детей, жестокости закона - у каждого свое, как говорится: "в каждом дому по кому". И лишь один из них наклонился, взяв пригоршню снега с капелькой застывшей крови:
   - Вот только где подтверждаются кровью написанные строки: "В пустыне греховной, земной, где неправды гнетущий обман, я к отчизне иду неземной, по кровавым следам христиан...".
   Кузнецов было двое, да еще крестьянин из дальнего села пришел за подковкой, вот эти трое и наблюдали через узенькое, закопченное окошко как вдоль леса, уже едва заметная в сумеречном свете, пробирается к ним фигурка с огромным узлом за плечами.
   - Ссыльный, что ли? - высказал предположение один кузнец.
   - Ну да, - нехотя возразил другой. - Откуда у него добра столько.
   - Беглец! - ляпнул крестьянин, и тут же осекся под укоризненными взглядами своих сотоварищей: в эту сторону путь для беглеца был бы безнадежен. Кузнец вдруг привстал, протер окошко, заволновался:
   - Братцы! Никак женщина! Точно тебе говорю - баба!
   Втроем они выскочили наружу. Проваливаясь по колено в снегу, к ним в самом деле приближалась женщина.
   - Бог в помощь, добрые люди! - Луша еле переводила дыхание. Неимоверная усталость подкосила ее ноги, она прислонилась узлом к стене кузницы и со стоном опустилась на корточки. Остолбеневшие кузнецы только и нашлись что сказать:
   - Спасибо, матушка.
   Первым нашелся крестьянин. Он кинулся к Луше:
   - Страдалица! Дай хоть мешок помогу-от снять. Глянь, как давит-от!
   - Нет, касатик, уж мешка-то я и не сниму как раз. Сыму, больше не надену: сил нету больше. Из Москвы я... пробираюсь к мужу, не знаю, застану ли живого. Плутаюсь по чащобе, никто не знает, где та деревня. Христа ради, скажите хоть вы...
   Тут старший из кузнецов пришел в себя и захлопотал:
   - Рассказывать тут нечего: вот она, за кустиками. Да прямиком не пройдешь к ней, там овражек и ручей в нем, ручей, хоть и неширокий, да глубокий, так что передохни малость, мы к дому пойдем и тебя проводим
   - Да что ты, батюшка, как можно ждать! Нет уж, я пойду. Тут, может, каждый час дорог, а ты "передохни да пожди". Бог поможет, самое страшное уж прошла...
   - Страшное-от у тебя еще впереди, - глуховато произнес молчавший до того кузнец.
   - Тогда иди! - старший махнул рукой в сторону деревни. Во-от по этой стежке и топай. Там ручей-то помельче будет. Не сумеешь, вернись - тогда поможем.
   С трудом Луша оторвалась от спасительной стенки, Кузница осталась позади. Вот и овражек. Да это только сказать так: овражек. Яр, в глубине которого дымится черный ручей. Кое-как сползла долу, пошла вдоль ручья. Широк, однако же. Поплелась вдоль ручья, выискивая место поуже. Вот оно! И колышек рядом: не одна она видно скакала тут через воду. Преодолев водную преграду, свалилась наземь. Хотела передохнуть, узел с плеч сняла, но вспомнила о Том, кто хранил ее и помогал в дороге. Долго молилась, благодаря Господа за помощь в пути. Уже воздавая вечную хвалу Богу Отцу, Сыну и Духу Святому, почувствовала жжение в том месте, где приходилась веревка от узла. Расстегнула фуфайку, попробовала поднять платье: не тут-то было - от запекшейся крови платье плотно прилипло к телу и заскорузлая кровь просочилась наружу. Кое-как подложила тряпку и вновь приладила мешок.
   Подвернувшиеся ребятишки указали ей нужный дом. Робко переступила она порожек. В первой же комнате она увидела четыре кровати. Людей не было, хозяева не выходили. Тяжелый, спертый воздух ударил в нос, невольно Луша даже зажмурилась. Она стащила узел с плеч, огляделась и сердце сжалось в испуге: одна из кроватей, точнее какая-то груда, лежащая на кровати, была прикрыта... ее одеялом. Это она дала его в дорогу мужу. Это же ее собственное одеяло! Она шагнула к этой кровати, в этот миг скрипнула дверь испуганное лицо хозяйки показалось в ней.
   - Кто вы? Что вам тут нужно? Сюда нельзя!- быстрым шепотом заговорила она.
   -Простите, я мужа своего ищу... Вот... одеяло мое...
   И уже не слушая хозяйку, шагнула к кровати, откинула одеяло...
   Бесформенная туша с каким-то подобием головы тяжело сипела через крохотное отверстие, напоминавшее рот человека.
   - Петя! - не помня себя, в ужасе отшатнулась Луша. Опухшие ниточки глаз слегка дрогнули, в них мелькнули проблески теплившейся жизни. Туша слегка пошевелилась, раздался стон не стон, но в нем преданная жена уловила собственное имя:
   - Луша!
   Из опухших подбровий скатились бусинки слез. Одинокий, всеми заброшенный, больной и голодный, с глазу на глаз с приближающимся смертным холодом лежал в суровом северном краю верующий христианин Петр Владыкин, осужденный на эти муки сатанинской властью, властью тьмы. Бог же не оставляет Своих детей. И в этот раз милость Божья, в лице верной жены, проехавшей и прошагавшей полстраны, оставившей кровавые следы на многочисленных ее тропках, принесла ему спасение.
   Луша в отчаянии упала на одеяло, заголосила, предчувствуя еще более тяжкие испытания, но у мужа не нашлось сил даже поднять руку, чтобы ободрить ее, Едва слышно просипел дырочкой рта:
   - Не бойся, Луша! Я не умру! Я выздоровлю - сам Бог послал мне тебя для исцеления. Он открыл мне, что я должен еще потрудиться для Него. Поднимите меня.
   Женщины с трудом приподняли опухшее тело. Петр жалостливо поглядел на жену:
   - Поесть... поесть принесла ли?
   - Есть... харчей притащила довольно. Щас мешок развяжу. Ты только понемногу ешь... Я тебя буду кормить часто, но понемногу...
   Петр с жадностью поглощал поднесенные куски, а один раз даже попытался схватить кусок, протянув растопыренные, уродливо отекшие пальцы. Луша с болью отвела взгляд от этой картины.
   Тело Петра настолько опухло, что не было возможности надеть на него белье. Только тулуп и накинули на голое тело.
   Пришел хозяин. Луша попросила истопить баню. Хозяин кивнул: дескать, не против, но ты уж сама распорядись. Вышел за дровами.
   Луша принялась "распоряжаться": вдвоем с хозяйкой подперли обессиленное тело Петра и кое-как дотащили до бани. Тут возникли новые трудности: тело Петра никак нельзя было протиснуть сквозь двери. На подмогу хозяин кликнул сына. Вот так, вчетвером воздрузили Петра на полок, хозяин наподдавал жару и больной пролежал в немыслимой и для нормального человека температуре почти три часа, пока внутренняя вода не стала сочиться через распаренные поры.
   Из бани вышел уже с помощью одной Луши. Стали советоваться, что делать. Ясно было одно: лечение надо продолжать. Решено везти Петра в город. Новые испытания выпали на долю Луши: надо было умудриться, не привлекая внимания к обезображенному телу мужа, найти лодочника, перевезти Петра к пароходу, оттуда добраться до города, а кругом начальство, то и дело встречаются конвойные, сопровождающие зэков, в городе найти такую больницу, в которую согласились бы принять больного. Ох, как тут не зарыдать на ступеньках очередной такой "милосердной палаты", врач которой, брезгливо посмотрев на телегу, где лежал опухший Петр, отказал наотрез.
   Возчик равнодушно похлопывал кнутовищем по валенкам, лениво цедил:
   - Да не убивайся ты... эка невидаль: хворь! Чай, и здоровые помирают!
   И вот именно он, грубый, безразличный, казалось к любому человеческому горю, нехотя подтолкнул Лушу и кратко сказал:
   - Ладно тебе... будя. Едем со мною.
   Телега завернула за угол, возчик скомандовал! тпр-ру! И стукнул в калитку. Из дома вышел пожилой, сутулый человек. Молча взглянул на возчика, перевел взгляд на Лушу, с нее на бесформенное, тело Петра. Молча понял происходящее, кивнул головой: рассказывай, мол.
   Захлебываясь в слезах, Луша описала положение дел, как могла. Все так же, не произнеся ни слова, человек вынул листок бумажки, что-то быстро чиркнул в нем, сложил, протянул Луше. И тут впервые заговорил:
   - Поезжай в больницу... он знает, - кивнул в сторону возчика, - там скажите, что от меня.
   И не говоря больше ни слова, повернулся и скрылся в доме.
   - Ну вот, - все так же безразличным тоном бормотал возчик, - а ты хныкала. Господь все знает - где и как... Нн-но, милая!
   В приемной больницы Луша подала записку. Тощая старуха в белом халате глянула только и сразу же куда-то заспешила, кинув на ходу:
   - Сиди тут, дожидайся.
   Ждать пришлось недолго: из коридора вынырнул полный мужчина в сопровождении той же старухи и, приблизившись, резким тенорком, но довольно любезно спросил:
   - Ну-с, так это вы записочку принесли-с?
   - Я, - оробела Луша. Страха, однако, почему-то не испытывала.
   - Пойдемте-с в кабинет!
   Скромная комнатушка, которую доктор именовал "кабинетом", была вся уставлена медицинским оборудованием. Доктор сел за стол, Луше уже и повернуться негде было.
   - Вы не стесняйтесь, вот тут присаживайте-с! У нас тесновато, да ведь иных условий не создают-с! Ну-с, рассказывайте мне все без утайки: кто ваш муж, имя, фамилия, отчество, за что сослан, на какой срок. Одним словом, полный портрет. Врач должен знать все.
   Голос доктора, облик его внушали доверие. Луша разоткровенничалась.
   - Сами-то мы из-под Москвы. Мужа арестовали за Слово Божие, он руководил общиной. Мы баптисты по верованию, и всех наших позаарестовывали. Тут муж заболел, не знамо чем пухлый весь. Без меня погиб бы. Ну и со мной не легче - вон уж какую больницу объезжаем, а все не берут. Дома у меня трое детишек, да старуха мать. Вот и все.
   Доктор помолчал, повертел в руках бумажку, сунул ее в карман.
   - Так вот-с, уважаемая-с, вы совершенно успокойтесь, вашего мужа мы примем. Здоровье ему пошлет Бог, а уходом мы обеспечим. Готовьте мужа.
   Возчик, видимо, заранее зная исход дела, уже стоял с готовыми носилками. Старуха привела санитара, гуртом они погрузили немощного Петра на носилки, отнесли в указанное место. Луша расплатилась с возчиком, продолжавшим нехотя цедить сквозь зубы в ответ на слова благодарности:
   - Да ладно, да чего там, да с кем не бывает...
   Луша подождала, как велели, потом старуха окликнула ее. Она вошла в палату. Муж лежал на чистой постели, весь расслабленный - его только что вымыли, ворот белой рубахи торчал у самого уха. Луша потянулась поправить его, Петр благодарно улыбнулся:
   - Пусть Господь воздаст тебе по заслугам, дорогая моя. В смертный час послал он тебя ко мне на помощь. Теперь-то я уж точно жив буду, а тебе пора обратно домой, к детишкам. Чай и там не сладко.
   Луша поцеловала его, вместе они помолились, тут заглянула старуха, суровым тоном потребовала оставить больного в покое. Луша внутренне воспротивилась, хотела сказать: "какой же он "больной", он - муж мой", но Петр глазами сказал ей: "не спорь, милая, иди".
   На улице Луша увидела знакомую уже лошаденку. Глядя куда-то в сторону, скучным голосом возчик пробормотал:
   - Уж поехал было, да про тебя подумал: ну, я домой, а ты куда? Чего тебе мыкаться в чужом городе, чай не переспишь места-то, ко мне давай.
   Лушу поразил этот жест грубоватого, простого возчика. Надумай она обратиться за помощью к лихачу, небось так и мыкалась бы до сих пор по больницам, да и деньги содрали бы немалые, а вот Бог послал ей такого отзывчивого человека. Не будь у нее угла, нашла бы где приклонить голову у этого человека, но в знакомой избе оставались еще вещи, надо было хлопотать о билете и, сердечно поблагодарив возчика, отказалась. Тот не обиделся, сплюнул и буркнул:
   - Ну, давай адрес-то, куда отвезти тебя...
   Обратный путь был намного легче - власти отпускать людей не торопились. Луша ехала в свободном вагоне, просто пересела - и в Москве. И дома не оставляла ее милость Господня: мать присмотрела за ребятишками, никто не хворал, вечер прошел в рассказах.
   Месяц прошел - ни строчки. Луша истомилась душой, глаза проглядела в окошко, ожидая почтальона. И вот знакомый стук в калитку:
   - Владыкина! Примай письмо!
   Луша кинула взгляд на конверт: адрес написан знакомым почерком. Слава Богу, жив. Петр сообщал, что к великой его радости, врач оказался верующим, ухаживал за ним, как за дитем, поправлялся он быстро, уже здоров, выписался из больницы, устроился работать сапожником. Место для поселения отвели ему в 30 километрах от Архангельска, на берегу речки в поселке Рикасиха. Соседи хорошие - семья из верующих.
   Прошел почти год. Письма шли регулярно, Луша кое-как справлялась с хозяйством, Петр уже подсчитывал время до окончания ссылки, и все бы можно было перенести, кабы не одно обстоятельство.
   Однажды к Луше забежал Мишка, сын Кухтина:
   - А мы на Кавказ собираемся. Говорю это по секрету, папка велел. Ты ж знаешь -и полтора года не прошло, а его отпустили. Что ж твой не хлопочет о прощении?
   У Луши от удивления подпрыгнула бровь:
   - Хлопотать о прощении? О чем ты, Миша? Да я... как это?
   Мишка только отмахнулся: что мол, говорить с глупой бабой. А у Луши снова затревожилось сердце: как же это так, что Кухтина освободили по какому-то прошению? Ссылали будто вместе, срок давали один, а возвращаются порознь. В чем тут дело? Надо поехать к Петру.
   Сказано - сделано. На сей раз сборы были короткими. Время изменилось, кажется уже всех попересажали, можно было и телеграмму дать. По телеграмме и встретил ее Петр. Расцеловались и поехали в поселок.
   По дороге говорили о том, о сем - все больше о хозяйстве, детях, да Петровой работе. А в доме Луша напрямик спросила о Кухтине.
   Петр замялся. Повздыхал, походил по комнате, потом вытащил какую-то бумажку, разгладил ее.
   - Тут просто не расскажешь. Но в общем так. Пришел ко мне Кухтин, как-то под вечер дело было, у меня заказ срочный был, так я на дому работал. Вижу, он мнется. Спрашиваю: в чем дело? Он мне: есть возможность сократить наш срок пребывания в ссылке. У меня и глаза на лоб: как же так можно? А вот так, отвечает -с лукавым надо по лукавому, жизни надо спасать, у нас дети остались, как бы по миру не пошли, а тут не знамо как повернут дело. Ты же, дескать, не лиходей самому себе, неужто не хочешь к семье вернуться. А сам бумажку-то эту в руке крутит и крутит. Что, думаю, за бумага такая. А он будто мысли мои читает. Вот, говорит, я уже бумажку подписал, мне велели собираться, на той неделе документы пришлют. И тебе советую. Я даже образец захватил. Читай!
   Петр протянул Луше мятую бумажку. Это был стандартный отказной бланк, на котором, впрочем, была уже вписана фамилия Владыкина.
   "Я, Владыкин Петр Никитыч, осознал, что мои религиозные убеждения и действия, за которые я наказан, действительно против нашего общества и наказан я правильно. Поэтому прошу простить меня и отпустить к семье, впредь этого распространять не буду.
   Место для подписи.............................................."
   - Ну вот, теперь как же ты мне, Луша, посоветуешь: подписывать аль нет такую бумагу?
   И прямо глядя в глаза жене, Петр размашисто припечатал бумагу к столу.
   Луша соображала недолго: кажется тут был только один выход.
   - Подписать такую бумагу - самое последнее и негодное дело. Брось ты ее. Так поступать не надо. Божья воля - Он уж нас сам рассудит, а тут вроде бы надо отрекаться от Бога. Нет, не надо.
   С жаром обнял жену Петр Владыкин, расцеловал и украдкой смахнул слезу: вышло, как он и думал - вместе они, вместе!
   - Так и я ответил Кухтину. Николай Васильевич, говорю ему, ты постоянно хитрил да лукавил, а есть такое, брат мой, что надо правду говорить. Насчет же твоего правила: "с лукавым по лукавому" так отвечу: страшна участь ленивого и лукавого раба, избавь от нее меня Господь. Насчет же спасения жизней - не нам с тобою о том задумываться. Я до того, как уверовал, столько раз ее спасал, а все одно ходил над пропастью, если б не Господь, уже давно и кости бы мои сгнили в навозной куче. Только теперь я знаю, что моя жизнь спасена и я в руках Божьих. И за семью у меня нет беспокойства - не я ее спас от голода, а жена моя приехала ко мне и спасла от смерти. Давно говорят и дивно: "Я был молод и состарился, но не видел праведника оставленным и потомков его просящими хлеба" (Пс. 36:25). Бумажку твою не принимаю, и образец этот - свидетельство твоей неверности, а не моей. Буду ждать избавления из рук Господа, не НКВД.
   - И правильно, Петя, - миролюбиво сказала Луша, видя, как волнуется муж, вспоминая пережитое. - Давай помолимся на коленях.
   За ужином Петр пересказал все новости и к концу помрачнел:
   - Глубокая скорбь посетила нас: отошел в вечность дорогой наш брат Белавин... да, да тот самый, который видел тебя в лесу, ты говорила, что он направил тебя к кузнецам. Он мне рассказывал, как ты появилась в лесу, у костра, вся истерзанная, в крови. Узнал, что ты моя жена и заплакал: "За мной, говорит, никто не приедет, никто с постели не поднимет". И как в воду глядел. Заболел, промучился бедолага... Он из Москвы, где-то на Гороховской жил, недалеко от гостиницы "Фантазия". Жена у него больная, дети перепуганы: как-никак брат был видным проповедником по Москве, многим известный. Телеграмму я отбил, да что толку, вряд ли приедут. А надо бы схоронить по-христиански. Снесли в морг. Надо б нам проводить его, что ли...
   - Да, Петь, мы-то люди простые, значит, привычные к трудностям, а городским-то потяжельше будет, они понежнее нас с тобой. Да и судьба каждому своя дана, Господь избирает, кого к чему. Вот хоть на своего посмотри: плаксивый был, да зеленый, уж не знаю, какая только болезнь к нему не цеплялась, да ведь вырос и не простой он, Павлушка-то: все его любят, и в школе, и в церкви. Да и сам тычется всюду, как бы какую копейку достать, да все домой несет, матери.
   Петр Никитович жадно слушал рассказ о сыне.
   - Вот с осени в Подольск куда-то послали, дак нет месяца, чтоб не приехал, да целковых двадцать не привез. И все про отца расспрашивает, молиться, правда, перестал, активистом заделался, чую: покуривать стал, да Бога в душе помнит. Пишет, что его через класс переводят...
   Невольно слезы выступили на глазах Владыкина, не стесняясь он вытирал их тыльной стороной ладони, а как вспомнил сынишку, бегущего за эшелоном, слезы полились ручьем. Луша и сама всплакнула,
   Наутро пришли к моргу. Там уж скопилось незнамо сколько родственников погибших, стояли скорбные, ждали сторожа.
   Пришел худой и высокий старик, не глядя по сторонам, подошел к двери, загремел ключами. Луша оказалась подле него, и он пропустил ее вперед. Тут же с криком ужаса Луша подалась назад. Тучи крыс со свистом кинулись врассыпную. На полу, в разных позах, валялись трупы. Половина из них были раздеты, на остальных висели подобия лохмотьев. Все они были уже обгрызены крысами.
   - Вот гляди, Луша, на это зрелище и думай, что кабы не милость Божия, да не его защита тебя в дороге, лежать бы и мне между ними. Так что, считай, что и меня уже нет, жизнь потеряна, и только чудом Божиим мы сегодня вместе и это счастье - счастье уже потерянной жизни.
   Луша не рискнула ступить вовнутрь, Петр отправился на поиски сам. Довольно скоро он вернулся.
   - Он там. Нужны носилки.
   Сторож помог вынести Белавина наружу, Петр похлопотал о подводе, брата отвезли на квартиру, где несколько верующих сестер принялись обряжать его к последнему пути. Петр оповестил остальных христиан.
   Среди провожающих появился Хоменко, были и неверующие. Петр произнес краткую проповедь, молча двинулись на кладбище. Здесь спели несколько христианских гимнов и тело брата Белавина предали земле. Кто-то прислонил к холмику фанерную табличку с текстом из Экклезиаста 12-я глава, 7-й стих: "И возвратится прах в землю, чем он и был, а дух возвратится к Богу, Который дал его."
   Через несколько дней появились родственники усопшего. Был среди них и старший сын его. Петр проводил их к могиле брата. Поплакали, поскорбели, поблагодарили Петра Никитовича за хлопоты. Владыкин попросил сына Белавина разыскать в Подольске Павлика и передать ему подарок. Тот охотно согласился.
   Луша уезжала довольная. Положение Петра улучшилось, своей кротостью и исполнительностью он снискал расположение начальства, и оно обещало перевести его в город. Уезжала Луша со спокойной душой.
   Прошло лето 1932 года. Владыкину пора было уж собираться домой: заканчивался срок его ссылки. Луша жила в ожидании. И вдруг - новая напасть. Петра в самом деле перевели в город, определили по сапожному делу, но дали немыслимый план, о выполнении которого нечего было и думать. Директор же был неумолим: не выполнишь, пойдешь назад, на лесоповал. Сказал - как отрезал. Петр знал по опыту, чем грозит ему работа на лесоповале или лесоразработке: тучи комаров, свинцовые бревна, непосильный труд, скудное питание и как результат этого, слабость, болезнь, смерть. Выход был один: работать над планом всей семьей. Об этом и написал Петр письмо.
   Томительно потянулись дня ожидания. Петр нервничал: как отзовется Луша? Куда девать детей? Ну, с малыми ладно - Катерина присмотрит, а Павлик? Приедет ли он? Согласится ли бросить учебу? Разделит ли тяжкую участь отца? Тысячи вопросов не укладывались в голове. Хоменко, заглядывая к Петру, призывал к молитве, вместе молили Господа разрешить бремя забот. И вот уже в начале лета хозяйка радостно встретила Петра у самой калитки:
   - Вам телеграмма-вся семья едет.
   Петр кинулся в избу. На столе белела телеграмма: "Петя, встречай, еду семьей. Луша".
   Назван номер вагона. Но где указание, что едет Павлик? Петр даже перевернул листочек, будто надеясь прочитает ответ на обратной стороне. Тщетно. Если его не будет, какая помощь от малолетних ребятишек?
   На вокзал Петр помчался за два часа до прихода поезда. Да на вокзале пришлось протомиться столько же: горели леса, поезда опаздывали немилосердно. Наконец, вышел начальник станции, громко крикнул:
   - Московский подходит!
   Звякнул колокол. Распуская клубы пара, к перрону подходил долгожданный состав. Толпы встречающих облепили вагон. Петр со страхом ожидал в сторонке. Наконец, вышли самые нетерпеливые, счастливые от встречи, они закупорили проход, а сзади вытягивали шеи те, кто уже видел родственников, но не имел возможности кинуться в их объятия. Но вот разобрались. И тут в тамбуре, за спиной высокого юноши, показалась Лушина косынка. Петр кинулся к ней. Но уже передавали ему детей, он обнимал их, плакал, те испуганно жались к маме, а Луша улыбалась:
   - Да это же папка наш, чего ревете-то? Ну, а главного что не целуешь?
   Петр поднял голову: перед ним стоял высокий, стройный юноша, тот самый, который загораживал Лушу в тамбуре. Волна темных волос небрежно выбилась из-под новехонькой кепки. Смуглое лицо напомнило Петру девический образ Луши, в ту самую встречу в Вершках, у плетня. Для него это было так неожиданно, что он даже перевел взгляд на Лушу, сравнивая, и увидел лукавые огоньки в ее глазах.
   - Никак не признал? - улыбаясь спросила она, - Да Павлик, Павлик это!
   И тогда Петр пришел в себя, шагнул навстречу сыну, протянул ему руки, тот сделал шаг навстречу.
   - Павлик!
   - Ну, Слава Богу! - вытирая подступившие слезы, тихо проговорила Луша, ожидая своей очереди.
   Защитник истины
   Отбушевали метели 1935 года, зазвенела капель, осели рыхлые сугробы, солнце подолгу задерживалось в. безоблачном небе, любуясь своим отражением в редкой позолоте уцелевших церквей, дружелюбно заглядывая через кисейные занавески, предвещая близкую весну.
   Весной отменили карточки, прохожие недоверчиво толпились у витрин магазинов, робко переступали порог, а навстречу им уже несли полные корзинки со снедью, еще вчера только снившейся обывателям городка.
   Перемены, перемены. Для кого радостные, для других скорбные.
   Возле дверей райотдела милиции притормозила легковая машина. Из нее выпрыгнул мужчина в форме сотрудника НКВД, подождал у открытой дверцы, давая возможность выйти молодому человеку и солдату с винтовкой в руках. Все трое скрылись за дверями казенного дома.
   - Ну вот, Владыкин, - будто радуясь редкой удаче, проговорил мужчина, пропуская Павла в свой кабинет. - Теперь вместо заводского кабинета придется тебе познакомиться и с кабинетом начальника милиции. Садись. Сегодня у меня нет времени для беседы с тобой, заполним кое-какие документы, а там... Поживешь пока здесь.
   И уставившись в лицо ссутулившегося Павла своими бесцветными глазами, добавил:
   - Вот, в других местах ты научился бойко проповедовать, поглядим теперь, как здесь получится.
   По дороге в милицию Павел отмалчивался, мысленно творя молитву и сердце, сдавленное трагической неизвестностью, здесь успокоилось.
   Начальник быстро сделал свои дела, кивнул на прощание Павлу и уступил свое место милиционеру. Тот сразу же принялся укорять Павла:
   - Ишь ты, молоденький совсем, а уже успел напроказничать. Чего ты такой? А?
   Осерчал, не слыша виноватого оправдания, к чему привык за годы службы:
   - Ишь ты, сердитый! Ну-ну! Не захотел спать у мамы с папой на кровати, так пойдем, я тебя сейчас уложу на перину с дубовым пухом!
   И радостно загоготал над собственной шуткой. Они прошли вонючим коридором, спустились в подвал, сопровождающий позвякал ключами. Павла неприятно поразил металлический звон ключей и визгливый скрип открываемой двери. Узника толкнули в спину довольно грубо: