Храпов Николай. Счастье потерянной жизни

   Наконец поехали. Ворье прилипло к окошкам, а Павел так хотел полюбоваться природой. Но вот добылись самодельные карты, сбилась группка игроков, как раз из тех, кто застил свет в окошке. Павел приник к окну.
   Боже, до чего же прекрасен мир! Одуванчики на косогорах, незабудки, разбросанные по изумрудному полю, извилистая дорожка, ведущая к лесу, нарядная березка, жеребенок на лугу, девчонка с цветами... Боже, до чего же мудро ты устроил мир, а мы, люди, искажаем картину Твоего мира!
   Последние слова, очевидно, Павел произнес вслух, урки притихли.
   -Эй, ты! Канай сюда. За что тебя?
   Павел опустился на краешек нар, и спокойно стал свидетельствовать им о Христе, и весть эта свежей струей стала разряжать враждебную атмосферу, которая вспыхнула недавно в вагоне. К Павлу подсели и из другого угла, урки молча потеснились. Павел рассказал им о страданиях Иосифа, потом об отроках в раскаленной печи и сочетал эти примеры с подвигами ранних христиан. Слушали молча. Карты бросили. Тут поезд стал тормозить. Без всякой связи с предыдущей темой, Павел вдруг посетовал:
   - Эх, мне бы хоть весточку матери послать, ведь она ничего не знает!
   - Да ты что? - вмешался сочувственно уголовник, которого все звали Батя, - не знаешь, как это делается? Пиши скорей, на станции кинем в окно.
   - Не на чем писать, - развел руками Павел. - И нечем.
   - Эй, урки! - крикнул Батя. - У кого бумага и карандаш! Дайте ему!
   Ворье стало шарить по карманам, но такой инструмент как ручка был явно им не с руки. Отозвался один. Он вынул конверт и бумагу и со словами: "Смотри, не потеряй - это для меня дороже золота!" подал огрызок химического карандаша.
   Павел не стал терять времени.
   "Мама, папа и бабушка! Поздравляю вас с прошедшей Пасхой, Христос Воскрес! Меня внезапно отправили из тюрьмы. Никого из вас не видел. Мама, меня вели по той же дороге, по какой шли вы с отцом. Меня увезли в Рязанскую крепость, а теперь увозят куда-то далеко, говорят - на восток. Бросаю вам письмо из окна вагона. Будьте спокойны, Господь со мною. Ваш cын Павел".
   Он заклеил конверт, написал адрес и потянулся рукой к окну.
   - Куда? - заревел Батя. - Куда ты кидаешь? Псу под хвост ты кидаешь, понял, а не мамке! Дай сюда.
   Отломив от пайки кусок хлеба, Батя быстро-быстро стал мять его в руке, пожевал, снова смял - вышел глинистый мякиш, которым он ловко оклеил свернутый в трубочку конверт. Подтянувшись к окну, минуту стоял молча Павел следил за ним с замиранием сердца - но вот увидел:
   -Эй, мамаша! Опусти в ящик - письмо на волю!
   И с силой швырнул тяжелый комочек хлеба. Павел прилип к краешку окна и увидел, как письмо, завертевшись юлой, отскочило к дальнему краю платформы а женщина, проходившая мимо, испуганно оглянувшись по сторонам, наклонилась и подняла его.
   Спустя много лет Луша со слезами на глазах вспоминала, как она получила из рук незнакомой женщины долгожданную весточку от сына.
   Глубокой ночью прибыли в Москву. Состав не успел остановиться, как раздался оглушительный грохот. Кто-то вскочил, разражаясь страшной матерщиной, потирая ушибленный затылок. Снаружи изо всех сил дубасили железной палкой по стенкам и по полу вагона. Павел встревожился: что это?
   Оказалось, на всех остановках конвой, предупреждая возможные побеги, вооружившись колотушками на длинных ручках, обстукивали вагоны в поисках пропиленных мест.
   Не успев пережить одно происшествие, тут же грянуло другое: в сдвинутую дверь буквально ворвались несколько конвоиров с фонарями в руках:
   - На проверку! - заорали они. - Перебегай налево! Быстрей! Перебегай направо! Быстро, быстро...
   И отборная матерщина. "Подбадривая" заспанных арестантов ручкой от колотушки, конвоиры перегнали всех в одну сторону вагона. В открытую дверь виднелись дула винтовок и две овчарки с разинутыми пастями - только дай, вмиг порвут на части!
   Вагон осмотрели и обстукали изнутри.
   -Перебегай гуськом! Быстро! Без последнего!
   Конвой лупил ручками от колотушек арестантов по спине, старшой торопливо считал, последнему доставался двойной удар - хорошо, если при этом старшой не сбивался со счета и проверку не приходилось повторять дважды, а то и трижды, до тех пор, пока конвой не убедится в наличии всех обитателей телятника.
   Утром раздали по пайке хлеба и на двоих - банку рыбных консервов. Закрытых. Поднялся крик - дайте чем открыть консервы. Конвой отвечал молчанием. Между тем три банки уже открыли и съели. Вдруг в открытой двери возникла фигура старшого:
   - Сдать банки!
   Пересчитал. Трех банок не хватает. Вагон оцепили, арестантов выгнали вон, начался обыск. Шарили с полчаса - тщетно: предмета, которым можно было открыть банку, не обнаружили. Чудеса!
   Зловещий состав медленно пополз вначале на север, со станции Буй взял направление на восток. И чем дальше уходил от центра, тем беспорядочнее становилось питание - очевидно, был приказ. И без того полуголодный паек сократили вдвое, вскоре перешли на кусок соленой рыбы. Зеки страдали от жажды, но воду разносили только на больших станциях. Полагался чай, а к чаю - сахар, немного - что-то чуть больше стакана на весь вагон, но сахар исчезал мгновенно - ворье считало чаепитие личной привилегией. Павел узнал от старых зеков, что каждому арестанту полагалась - полагалась! каждодневно горячая пища. Увы!
   После Вятки и особенно Перми за окном замелькала... колючая проволока: сплошные лагерные зоны. Из вольных не встречали никого. Усилился голод, духота в вагоне стояла нестерпимая. От испарений и ополосков пол превратился в склизкий каток, но и эту слизь кое-как подчищали метлой и ложились на пол, спасаясь от жары. На больших станциях, под знаком особой милости, бесконвойной обслуге разрешалось истратить собранные деньги на покупку хлеба, сахара и махорки, но деньги отбирали под предлогом пресечения картежной игры. У Павла же давно украли его тридцатку и он особенно страдал от голода, в то время как урки буквально вырывали из рук принесенные продукты. Обжираясь, ватага разбойников не обращала ни малейшего внимания на голодающих сотоварищей. Лишь однажды Батя, видимо уловил затравленный взгляд Павла, следившего, как исчезает купленная, скорее всего на его же деньги, колбаса, сжалился и отломил ему кусочек.
   Нажравшись, урки принимались за развлечения: мастерили карты, украшали тело татуировкой. Батины телохранители выправили бритву из металлической полоски и побрились. Тут же последовала реакция конвоя: завидев бритые морды на фоне обросших лиц остальных арестантов, они снова устроили обыск. Нашли те самые пустые консервные банки и обозлились на весь вагон: наложили штрафной карантин, то есть попросту перестали давать еду. Для ворья, которое все это затеяло для развлечения, штраф оказался неощутимым, а для остальных? И без того ужасные страдания от голода и духоты удесятерились. Многие ехали влежку - не хватало сил. Павел терпел и молился. Мизерную пайку он разделил на три части, хранил их отдельно в карманах. Время от времени он прощупывал на себе одежду, втайне надеясь обнаружить еще ту пятерку, которую заначил в тюрьме, но искать более тщательно опасался, чтобы не привлечь внимания урок.
   В Свердловске произвол конвоя перешел все границы. Жара стояла невыносимая, раскаленная крыша так и пышела жаром, несколько раз вагон обошли с колотушкой и целый день томили голодом. Первые не выдержали женщины: они стали вопить, призывая мужчин к протесту. Будто по команде над всем составом пронесся мощный людской стон:
   - Хле-еба! Во-оды! Про-куро-ра!
   Состав держали между товарняками, но крик услышали вольные, на мосту стали скапливаться люди, между ними тоже началось волнение, конвой поначалу угрожал, потом растерялся.
   - Хле-еба! Во-оды! Про-ку-ро-ра! - стенали заключенные.
   Выход нашел старшой; он побежал к начальнику станции, расчистили пути в дальнем конце станции, куда люди не допускались, и туда загнали весь состав. А к вечеру принесли хлеб и кадушки с баландой. В бочках подали воду. Вмиг все расхватали. Появился и прокурор. Он внимательно выслушал жалобы, чиркнул пару раз карандашиком в записной книжке, обещал разобраться, состав отправился, ...а произвол конвойных усилился. На этот раз голод коснулся и урок. Они набивали бочки хромовыми сапогами, куртками, рубашками, брюками и все меняли... на корку хлеба и пачку махорки. Это было неслыханно! Люди зверели - крошка хлеба в руках у какого-нибудь счастливчика вполне могла стать причиной для убийства.
   Часами говорили о тюремных произволах. Без приукрашиваний, скучными голосами, зеки делились опытом о перенесенном в Соловках, на Беломорканале, Вишере, Мариинке, Воркуте. Все рассказы, как правило, подтверждались демонстрацией изуродованных рук, ног, шрамов на теле, лице, голове и назывались имена палачей. Павел не мог слушать этот треп без содрогания и лишь молился, привыкая и готовя себя к подобным испытаниям. Чаще всего он старался перевести разговор на Библейские темы. Вздыхая от мрачных воспоминаний, слушатели постепенно светлели лицом, проникая, каждый по-своему, в смысл слов Иисуса Христа. Особенно полюбился им рассказ о Его страданиях: в них они усматривали нечто схожее с собственной судьбой.
   Уже целый месяц длился этот бесконечный этап, эти кошмарные мучения, которым тоже не было конца. Появились вши. Немудрено: за это время их лишь однажды сгоняли в душ, где-то после Перми. Попытка посетить баню в Иркутске не удалась: люди не стояли на ногах. Одежду прожарили, но без толку вши не исчезли.
   Силы оставили всех - и урок и нормальных арестантов: лежали покатом.
   Теперь в вагоне, с трудом вмещавшем тридцать шесть человек, стало свободнее: исхудавшие тела напоминали высохшие щепки.
   Вот и Забайкалье. Дорога причудливо вилась между сопок, поросших невиданным лесом, где-то южнее, в сизой дымке угадывалась Манчжурия. Менялся облик природы, характер построек, не отступал только зной: дальневосточное солнце ничуть не уступало европейскому. Потные тела арестантов подсыхали только ночью. Заканчивался июнь, а там...
   Однажды проснулись от необычной тишины. Поезд стоял. Не было слышно и конвойных колотушек. Посмотрели в окно: у вагона стоял конвойный.
   - Что за город? - спросил Батя.
   - Облучье, - неожиданно приветливо ответил тот. - Приехали.
   Как по команде все вскочили, кинулись к окну, навалились друг на друга. Недалеко, за железнодорожными путями поднимался в гору поселок.
   - Ну что, братцы, - послышался голос конвойного, отодвигая дверь и запирая ее на крайнюю сережку, - приморили вас в дороге? Ничего, не унывайте, у нас оживете.
   Свежая струя воздуха ворвалась в вагон, вместе с ним, из-за сопки, брызнули лучи солнца.
   Как-то совсем по-другому, по-людски, что ли, роздали воду, утреннюю двойную! - пайку хлеба, по нескольку штук селедки - иваси и объяснили, что рацион выдается на весь день, до места.
   "До места! До места!" - пронеслось по вагону. Выходит этапным мучениям пришел конец? Арестанты заметно оживились.
   Перед вагонами поставили столы, на них разложили дела арестантов. Вызывали по фамилиям, с вещами. У столов распределяли по колоннам.
   Павла сразу же оторвали от вагонных товарищей и с незнакомыми узниками направили в вагон-баню. Оттуда - в вагон, на котором белели громадные буквы - БАМ (Байкало-Амурская магистраль). Вагон постепенно наполнялся заключенными. К вечеру, с гиканьем и хохотом, втолкнули нескольких женщин. Те потребовали отделить для них уголок, что было тут же исполнено. Вслед за ними появилась прилично одетая девушка тоже из зеков и объявила, что до места назначения пища выдаваться не будет, но если у кого-то сохранились деньги, она может купить продукты. Павел обрадовался: он уже давно нащупал пятерку и тут же вручил ее благодетельнице. Через полчаса она вернулась, подала пищу. Павел с жадностью набросился на еду, но тут же, вспомнив, что после длительного голодания нельзя много есть, умерил пыл и оставшиеся кусочки завернул в тряпочку. Одна из вошедших девушек жадными глазами проводила исчезавшие кусочки.
   - Вы, наверное, сильно голодны?
   Девушка кивнула головой, сглотнув слюну. Павел развернул тряпку:
   - Возьмите, покушайте.
   Девушка осипшим голосом пояснила:
   - У меня была целая сумка с продуктами, помогли на этапе.
   Еда исчезла моментально. Павел заметил на руке, в которой она держала хлеб, татуировку с именем и хотел разглядеть ее, но девушка тут же спрятала руку за спину.
   Вагон закрыли, объяснив, что теперь его откроют лишь на месте назначения. Наступил полумрак. Девушка продолжала сидеть на том же месте. Павел спросил, не желает ли она послушать историю о Марии Магдалине, и о ее встречи с Христом. Девушка кивнула головой. Павел принялся рассказывать, искренне жалея эту погибающую душу. На средине рассказа у нее потекли слезы. Павел умолк, не желая усиливать ее страдания.
   - Конечно, я виню начало и причину моего падения, всхлипывая, призналась она, - но вот сейчас я впервые узнала о том, что и для потерянной жизни есть счастье. О, как бы и я хотела встретиться с Великим Учителем!
   Утром в дверь деликатно - деликатно! - постучали:
   - Кончай ночевать! Приехали работать, а не спать. Выходи с вещами!
   Павел недоверчиво посмотрел на говорившего. Обыкновенный мужчина, без злобного оскала и без хищного огня в глазах. Еще больше удивило то, что за его спиной не виделся конвой с собаками. Он спрыгнул на землю и огляделся.
   Вагон стоял на запасном пути. Прямо от рельсов начиналась заболоченная равнина, за которой подковообразной стеной синела дальневосточная тайга. Близко цвели золотистые лилии и ярко-красные сурамки. Утренняя свежесть так и распирала грудь, после затхлого воздуха "телятников" от нее кружилась голова. Кое-кто присел в изнеможении.
   За толпой арестантов наблюдала молодая красивая женщина. Павел подошел поближе: миловидное лицо несло на себе отпечаток суровости. Было той женщине не более двадцати пяти лет. Это была Зинаида Каплина, начальница первой фаланги (лагеря). Под ее начальство и прибыли арестанты, в том числе и Павел Владыкин.
   Рядом с Каплиной стоял мужчина лет 35 с таким же суровым, но похотливым лицом, рябым и дряблым. Это был лагерный опер. Удивительнее другое: оба они - заключенные, но пользовались особыми привилегиями и тем самым ничуть не отличались от вольнонаемных. Кроме того, они сожительствовали, хотя всем давали понять, будто они супруги.
   - Ну что ж, ребята, - властным тоном заявила Каплина, вот вы и прибыли на разъезд "Известковый", на фалангу номер один, где будете под моим началом. Я вам сочувствую, вы приморены, еле держитесь на ногах, что не мудрено после двухмесячного этапа. Фаланга находится в двух километрах отсюда, и мы сразу же пойдем туда. Извозчиков для вас нету. Наши лошадки возят землю и выполняют план. По дороге будем отдыхать, чтобы пришли живыми. Вперед!
   Каплина с опером пошла впереди, за ними, закинув мешки за плечи, потянулись зеки. Шествие замыкал конвой с винтовкой.
   Пусть условная, но свобода! Свобода от вагона и опостылевших урок! Павел окончательно воспрянул духом.
   Шли вдоль насыпи, за поворотом, в каменистом ложе открылась кристально чистая, таежная речка, все в один голос попросились на отдых. Павел кинулся в воду первым, и как малое дитя заплескался у бережка. Полными жадными глотками пил он студеную воду, тихо говоря:
   - О, Господи! Если бы это место стало для меня потоком Хораф, куда Ты повелел когда-то скрыться на время Илье! Как я был бы счастлив на этих камнях склонять голову и колени перед Тобой!
   Как тихо не произносил Павел слова благодарственной молитвы, Господь услышал его: это место и в самом деле стало подлинным Хорафом для Владыкина, местом, где он не раз изливал свою душу перед Господом.
   Показались брезентовые палатки, раскинутые неподалеку от кочковатого болота. Здесь и разместились на новых, тесовых нарах на четыре человека, которые тут назывались "вагонками". В цинковых тазиках, с расчетом на 10 человек, принесли еду. Павел одолжил котелочек, отмерил содержимое тазика и вышел наружу, чтобы, помолившись, поесть. Но стоило ему наклониться над котелком, как в нос ударила вонь, напоминающая гнилую торфяную жижу. Павел посмотрел на товарищей: все как один с бранью выливали содержимое тазика за стену палатки. Преодолев отвращение, Павел хлебнул жижу через край ложки не было. И тут же выплюнул обратно - рот будто обожгло ядом. Опрометью кинулся он к бачку с водой, чтобы ополоснуть рот. Помешав в котелке палочкой, исследуя - чем же тут умудрились кормить людей, он обнаружил разваренную вместе с внутренностями рыбу, источавшую такое зловоние, что котелок невозможно было держать рядом.
   В палатку почти вбежала начальница, лицо ее исказила гримаса злобы.
   - Это что такое?
   Один из раздраженных урок на блатном языке выразил ей свое негодование, и в ответ полилась такая отборная матерщина - из уст женщины! - что Павел в ужасе закрыл уши руками. Каплина злобно выговаривала зекам не только за то, что те отказались есть жижу, но и за то, что испортили траву возле палаток.
   Она угрожала, что даст еду и похуже и все будут жрать, а несогласных она засадит в "крикушник" - что-то типа лагерного карцера - что она видела и не таких, что они еще попомнят...
   Закоренелые преступники, ворье, годами не вылезавшие из тюрем, молча, с побледневшими от страха лицами, слушали всю эту мерзопакостную речь.
   Вот каким оказался для Павла Владыкина первый лагерный день.
   Поведу тебя вперед
   Павла ждал вызов в управление. Напарник спросонья сунул ему клочок бумаги, записанный по селекторной связи. Вот что там было написано:
   "Владыкину немедленно, по получении настоящей телефонограммы, с рабочими чертежами и текущей документацией явиться в управление. Кроме того, сняться с учета и довольствия, взять вещи, остальное оставить сторожу",
   С грустью оглядел Павел свою избушку, точно прощаясь с нею. Жалко было оставлять обжитое место, да жизнь у него подневольная.
   "Не для покоя в мире этом,
   Христова Церковь избрана,
   Ей Богом и Святым Заветом,
   Здесь только битва суждена!"
   От слов гимна легче стало на сердце. Молился, пока не облегчил и душу. Уснул крепко и спокойно.
   Сборы оказались недолгими: все его имущество свободно вмещалось в отцовском чемодане. Прощаться пришли немногие: у каждого из лагерников завтрашний день был точно такой же туманный, как и у Павла. Их не спросят: желают ли они ехать туда-то и туда-то, а на вопрос ответят в лучшем случае ядовитой репликой. Каждый отчаянно боролся за жизнь. Так был ли Павел в таком случае исключением? Нет, конечно.
   Кое-как доплелся до управления. Документы приняли равнодушно - да и как управленцы могли реагировать на появление очередного "зека"? Велели направиться в 3-й отряд.
   Из третьего отдела Владыкина тут же направили в центральную тюрьму. Да, в ту самую, где его чуть не сожрали клопы. От воспоминания его передернуло. Неужто опять в клоповник? Нет, повели мимо, толкнули в небольшую камеру. Трое обитателей готовились ко сну. Павел последовал их примеру. "О, Иисус мой, сохрани меня и здесь!"
   Утром с ним беседовал начальник спецчасти.
   - Ну, Владыкин, - на нас не сетуй: в том, что тебя сняли с работы и сунули сюда, нашей вины нету. Отсюда пойдешь на Кожевничиху - она хоть и числится в разряде штрафных, но из трех фаланг ты выберешь себе подходящую. Вот тебе пакет с твоими документами - отдашь по прибытию. Отправляем тебя без конвоя - ты не сбежишь, мы тебя знаем, мы тебе доверяем. Тут недалеко километров пятнадцать.
   Город остался позади. Павел улыбался: "Мой Господь Сам нес на Себе крест, на котором Ему надлежало быть распятым. А мне даже пакет вручили - в нем мои предстоящие мытарства!"
   Сколько передумаешь, пока шагаешь накатанной дорогой! Тут тебе припомнятся и ужасы этапного вагона, и лишения на третьей фаланге, и встреча с Ермаком, милые лица деда Архипа и Марьи, и кошмары зоны Кутасевича, и проводы в небесную отчизну Зинаиды Алексеевны, и леденящие душу страхи штрафной фаланги... Да что говорить: не по годам страдания. Вот лучше подумать о своем детстве, о бабушке, о Кате, покаянии... Слезы выступили на глазах у страдальца. Он приостановился, поискал место для молитвы. Вот, кажется, подходящее - затишок и даже подстилка из соломы. Павел упал на колени:
   - Боже мой, Боже мой! Услышь меня. Ведь мне только 22 года, прошли лучшие годы детства и юности, нахожусь ныне в страдании, а что впереди? Много я получил благословений и радостей от Тебя, от многих ужасов Ты меня избавил, но предстоящие муки страшат меня еще больше. Если Ты не ободришь меня, я не пройду. Рассей мои сомнения, сотри мрак моих скорбей. Ты ведь знаешь, за Твою истину несу лишения и нести их хочу с радостью. Помоги же мне, Господи! Помоги!
   За коряжиной послышался людской говор, кашель, шум шагов. Павел осторожно выглянул. Растянувшись длинной чередой, топала ватага заключенных, охраняемая конвоем. Не трудно было догадаться, что этап шел в Кожевничиху. Впереди, без всякой поклажи, беспечно скалясь, шли урки. Видно только что с воли: в шапках, телогрейках с опушками, в подшитых валенках. Для этой категории узников очередной этап - всего лишь увеселительная прогулка. А вот для тех, что волочились сзади, согбенные под тяжестью воровского добра, изможденные, одетые в немыслимые лохмотья - для тех чем виделся этот переход? Ботинки по полпуда из автопокрышек, еле бредут бедные доходяги. Вот один свалился в сугроб. Громкая брань, тычки конвойных, остановка всего этапа... Никто не проронит и слова состраданья. Конвойный крикнул: "Пошел!", сам махнул едущей позади подводе, двое зеков нагнулись, подняли безжизненное тело, швырнули поверх сена и снова: "Пошел! Пошел!".
   Боже мой! Сколько же на свете несчастных, страдающих гораздо больше меня! Здесь я много счастливее их. Прости мои сетования!
   Ободрившись, Павел пропустил колонну, зашагал следом. В поселок притопал к вечеру. Заключенные расходились по баракам.
   - Стой! Ты куда? - окликнул его зычный голос. Павел повернулся - да это никак Петров, тот самый Петров, который уже брал его на строительство моста еще на первой фаланге.
   - Ты как тут появился?
   Павел молча достал пакет. Петров распечатал, бегло прочитал, брови вскинулись удивленно:
   - За что же твоя дурная голова угодила в штрафную? Опять, видно, за веру! Говорил тебе: твой Бог заведет тебя и не в такое место. Эх, ты! Жил бы да жил в свое удовольствие, учился бы, в люди вышел. А ты... Ладно, это потом. Начальником тут я, только ты мне не нужен. Куда тебя?
   - Гражданин начальник, - не поднимая глаз, заговорил Павел, - вот вы человек образованный; убеждений, которые привели вас сюда для освоения этого дикого края, не оставили, хоть они не дают вам ничего утешительного, да и не дадут в будущем. Так как же я могу оставить свою веру, которая выводит меня всюду из тех мест, куда гонят злые люди? Эта вера вселяет в меня радость, вера, которую исповедовали в течение тысячелетий самые лучшие, самые добрые и искренние люди.
   - Да ты не обижайся, Владыкин! Ты не обращай внимания на мою ругань, тут и святой человек превратится в собаку. Я же тебя полюбил еще там, на первой. Жалко мне тебя. Затопчут тебя в грязи, хоть и вынужден признать: есть в тебе эта... твердость, что ли. Ну, не унывай - я тебя в обиду не дам. Иди воон в тот барак, отдыхай.
   Дневальный сонно посмотрел на новенького.
   - Тут у нас спокойно, одно начальство живет. Иди в каптерку за постелью. Спать будешь здесь. Харчи ношу три раза в день. Если есть деньги, в ларьке покупай, что хошь. Ни утром, ни днем Павла не трогали. К вечеру он сам забеспокоился, отыскал Петрова.
   - Да ты отдыхай! - отмахнулся от него начальник.
   Прошла еще ночь. Но теперь Павел стал настойчивей:
   - Иван Васильевич, я без дела не могу. Не ругайтесь, но я христианин и зря хлеб есть не стану. Дайте любую работу.
   Петров сплюнул и поставил Павла на учет лесоматериала. Уже через неделю Павел представил такой отчет начальнику, что тот даже присвистнул от удивления:
   - Вот так аккуратист! Ладно, есть для тебя одно местечко. Секрет "местечка" заключался в том, чтобы строго следить за исправностью профиля ледяной дороги, по которой лесоматериал вывозили с плотбища. На сани грузили по 10-12 кубов. Дорога шла под уклон, и здоровенные битюги с трудом удерживали эту гору леса. По технике безопасности надо было выдерживать дистанцию примерно в километр между санями. Правило это нередко нарушалось лихими возчиками, в основном из урок. И вот однажды Павел стал свидетелем душераздирающей картины. Только он пропустил тяжело груженные сани, как метров через двести вынырнули вторые сани. Возчик лихо помахивал кнутиком и не сразу сообразил, что его битюги не в состоянии притормозить. Инерция увлекла бедную пару лошадей, они заскользили на льду, тяжелый груз все сильнее толкал на животных, возчик растерялся, закричал, спрыгнул с саней, стал сыпать песок, швырнул под полозья ватник - все тщетно. Вот уже расстояние между санями двадцать метров, десять метров, пять метров... Сани с треском врезались в передние, послышался крик, в стороны брызнула кровь, полетели куски растерзанного животного.
   - Я больше не смогу там, - тихо признался Павел начальнику о случившемся. Петров поразмыслил и определил так:
   - Сколько было моих возможностей, я оберегая тебя. Видно, пришло время расстаться. Тут работы сворачиваются, сам видишь - людей все меньше и меньше. Лучшее, что могу сделать для тебя - направить на станцию: там нужно провести инвентаризацию. А расставаясь, скажу, что твой Бог загадка для меня. Вот ты молчишь, богомолец несчастный, слова поперек не скажешь, а ведь я вижу: твое молчание красноречивее проповеди. Прощай, иди своей дорогой и не сдавайся.