«Старшина» замолчал, подбирая слова, лицо его как-то сразу осунулось и пожелтело.
— Мы в лесу в схронах прятались под деревней Коржи. Да не торопись. Ушел он. Послал нас в город и ушел. Сказал: «Доставьте человека на хутор рядом с Коржами. Хозяин Стефанчук, там и ждите, за вами придут».
— Хутор от деревни далеко?
— Пять километров.
— Значит, Крук сменил базу?
— Да, он в соседнюю область перебирался, говорил, что там где-то в лесу землянки и схроны есть.
За плотно занавешенными окнами умирала ночь. Рассвет, пришедший на смену ей, серой полосой прорвался сквозь щели маскировки. Данилов поднял штору, погасил лампу, распахнул окно. Тяжелый папиросный дым пополз на улицу, свежий весенний воздух словно вымыл стены кабинета.
«Старшина» покосился на открытое окно. В глазах его было столько тоски, что Данилову на секунду стало жаль этого человека. На секунду, на один коротенький миг. Сколько таких сидело перед его столом! Нет, все же он не жалел их. Бандитов, запачканных кровью близких ему, Данилову, людей. Говоря с ними, он никак не мог заглушить непонятное чувство недоумения и досады.
«Старшина» встал, подошел к окну.
— Весна, начальник, — хрипло выдавил он. — В лесу скоро лист пойдет, сок березовый…
Иван Александрович молчал.
— Ну ладно, полковник, вызывай конвой, пойду в свой терем.
— Слушай, — Данилов подошел к нему, стал рядом, — помоги нам со Стефанчуком…
— Нет, начальник, я все сказал, а помогать не буду. Прощения от державы все равно не заслужу. Не проси.
Когда «старшину» увели, Иван Александрович вновь сел за стол и начал читать показания. Всю ночь говорил он с этим человеком, подошедшим к последней черте. Да, он прав. Пощады ему не ждать. Слишком много крови спрессовалось в листах протокола. Но здесь, среди старых дел и нераскрытых преступлений, было самое главное — численность банды Крука, ее вооружение и характеристики бандитов, удивительно меткие и точные. И опять в душе Ивана Александровича шевельнулось чувство досады.
Мишка Костров
Серебровский, Никитин, Костров и другие
Западная Белоруссия. Апрель
Данилов
Участковый уполномоченный младший лейтенант Егоров
Данилов и начальник управления
— Мы в лесу в схронах прятались под деревней Коржи. Да не торопись. Ушел он. Послал нас в город и ушел. Сказал: «Доставьте человека на хутор рядом с Коржами. Хозяин Стефанчук, там и ждите, за вами придут».
— Хутор от деревни далеко?
— Пять километров.
— Значит, Крук сменил базу?
— Да, он в соседнюю область перебирался, говорил, что там где-то в лесу землянки и схроны есть.
За плотно занавешенными окнами умирала ночь. Рассвет, пришедший на смену ей, серой полосой прорвался сквозь щели маскировки. Данилов поднял штору, погасил лампу, распахнул окно. Тяжелый папиросный дым пополз на улицу, свежий весенний воздух словно вымыл стены кабинета.
«Старшина» покосился на открытое окно. В глазах его было столько тоски, что Данилову на секунду стало жаль этого человека. На секунду, на один коротенький миг. Сколько таких сидело перед его столом! Нет, все же он не жалел их. Бандитов, запачканных кровью близких ему, Данилову, людей. Говоря с ними, он никак не мог заглушить непонятное чувство недоумения и досады.
«Старшина» встал, подошел к окну.
— Весна, начальник, — хрипло выдавил он. — В лесу скоро лист пойдет, сок березовый…
Иван Александрович молчал.
— Ну ладно, полковник, вызывай конвой, пойду в свой терем.
— Слушай, — Данилов подошел к нему, стал рядом, — помоги нам со Стефанчуком…
— Нет, начальник, я все сказал, а помогать не буду. Прощения от державы все равно не заслужу. Не проси.
Когда «старшину» увели, Иван Александрович вновь сел за стол и начал читать показания. Всю ночь говорил он с этим человеком, подошедшим к последней черте. Да, он прав. Пощады ему не ждать. Слишком много крови спрессовалось в листах протокола. Но здесь, среди старых дел и нераскрытых преступлений, было самое главное — численность банды Крука, ее вооружение и характеристики бандитов, удивительно меткие и точные. И опять в душе Ивана Александровича шевельнулось чувство досады.
Мишка Костров
Он сидел в кабинете, тесно заставленном столами, и обучал Сережу Белова играть в очко.
— Ты, Белов, — поучительно говорил Мишка, словно кот щуря нагловатые глаза, — к этому делу никакой склонности не имеешь. Не дай бог в тюрьму попадешь, играть не садись. Ну смотри.
Мишка бросал карты, и у него на руках опять был туз с десяткой.
Сергей непонимающе глядел на Мишку, потом на хохочущего Никитина.
— Может, в банчок по маленькой, а? — повернулся к Никитину Мишка.
— Нет уж. С тобой пусть придурки играют. Я лично пас. — Никитин встал, подтянул голенища начищенных сапог. — Ну что начальство-то там? Пойду выясню. Может, дадут хоть полдня отдохнуть?
— Как же, — усмехнулся Белов, — дождешься.
— А я все же узнаю.
Никитин вышел, Мишка собрал карты, сунул их в полевую сумку. Опять жизнь, сделав непонятный зигзаг, вернула его к тому, с чего он начинал в сорок первом. Только нет. Шалишь, другой он, младший лейтенант Костров. Совсем другой. Только что же делать ему придется в этом распрекрасном городе? Блатных он местных не знает, да и они его тоже. Но ведь зачем-то он нужен Данилову и Серебровскому? Только зачем?
Но все-таки хорошо, что жизнь опять свела его с этими людьми. В их жизни было то главное, что всегда импонировало Кострову, — риск. Он не видел для себя занятия, в котором бы отсутствовал элемент опасности. Все профессии на земле он делил на мужские и прочие. К одной из мужских он причислял работу в милиции. Он уже для себя решил твердо и окончательно: окончится война, пойду в угрозыск. А тут желанная возможность сама плыла в руки.
— Сережа, — Мишка присел рядом с Беловым, — ты меня введи в курс дела.
Сергей поднял на Кострова отсутствующие глаза.
— Что? — спросил он.
— В чем дело-то? Зачем вы сюда приехали?
— Бандитов ловить.
— Это я понимаю, ты мне суть объясни.
— Ты, Миша, у Данилова спроси, — твердо ответил Белов, — он тебе, я думаю, все и объяснит.
— Значит, не доверяешь, — Мишка зло ощерился, — как в банду лезть, так Мишка, а как…
— Погоди, дождись Данилова, — так же вежливо, но твердо ответил Сергей.
Мишка посмотрел на него и отметил, что парень-то явно не в себе.
— Слушай, ты, часом, не влюбился? — спросил Мишка и увидел, как лицо Белова пошло красными пятнами.
— Точно, — зловеще ахнул Костров, — влип. Ну, теперь жди неприятностей.
— Каких? — удивленно спросил Белов.
— «Каких», — передразнил его Мишка, — он еще спрашивает! Да ты знаешь, что такое баба, а? Бабы, они…
Мишка не успел объяснить Белову, что такое бабы. Дверь отворилась, и вошел Серебровский.
— Ты здесь, Костров? Это хорошо. Пошли со мной.
— Ты, Белов, — поучительно говорил Мишка, словно кот щуря нагловатые глаза, — к этому делу никакой склонности не имеешь. Не дай бог в тюрьму попадешь, играть не садись. Ну смотри.
Мишка бросал карты, и у него на руках опять был туз с десяткой.
Сергей непонимающе глядел на Мишку, потом на хохочущего Никитина.
— Может, в банчок по маленькой, а? — повернулся к Никитину Мишка.
— Нет уж. С тобой пусть придурки играют. Я лично пас. — Никитин встал, подтянул голенища начищенных сапог. — Ну что начальство-то там? Пойду выясню. Может, дадут хоть полдня отдохнуть?
— Как же, — усмехнулся Белов, — дождешься.
— А я все же узнаю.
Никитин вышел, Мишка собрал карты, сунул их в полевую сумку. Опять жизнь, сделав непонятный зигзаг, вернула его к тому, с чего он начинал в сорок первом. Только нет. Шалишь, другой он, младший лейтенант Костров. Совсем другой. Только что же делать ему придется в этом распрекрасном городе? Блатных он местных не знает, да и они его тоже. Но ведь зачем-то он нужен Данилову и Серебровскому? Только зачем?
Но все-таки хорошо, что жизнь опять свела его с этими людьми. В их жизни было то главное, что всегда импонировало Кострову, — риск. Он не видел для себя занятия, в котором бы отсутствовал элемент опасности. Все профессии на земле он делил на мужские и прочие. К одной из мужских он причислял работу в милиции. Он уже для себя решил твердо и окончательно: окончится война, пойду в угрозыск. А тут желанная возможность сама плыла в руки.
— Сережа, — Мишка присел рядом с Беловым, — ты меня введи в курс дела.
Сергей поднял на Кострова отсутствующие глаза.
— Что? — спросил он.
— В чем дело-то? Зачем вы сюда приехали?
— Бандитов ловить.
— Это я понимаю, ты мне суть объясни.
— Ты, Миша, у Данилова спроси, — твердо ответил Белов, — он тебе, я думаю, все и объяснит.
— Значит, не доверяешь, — Мишка зло ощерился, — как в банду лезть, так Мишка, а как…
— Погоди, дождись Данилова, — так же вежливо, но твердо ответил Сергей.
Мишка посмотрел на него и отметил, что парень-то явно не в себе.
— Слушай, ты, часом, не влюбился? — спросил Мишка и увидел, как лицо Белова пошло красными пятнами.
— Точно, — зловеще ахнул Костров, — влип. Ну, теперь жди неприятностей.
— Каких? — удивленно спросил Белов.
— «Каких», — передразнил его Мишка, — он еще спрашивает! Да ты знаешь, что такое баба, а? Бабы, они…
Мишка не успел объяснить Белову, что такое бабы. Дверь отворилась, и вошел Серебровский.
— Ты здесь, Костров? Это хорошо. Пошли со мной.
Серебровский, Никитин, Костров и другие
В двух километрах от хутора Стефанчука дорога больше походила на болото. Серебровский представил себе рев двигателей и пронзительный треск шестеренок коробки передач и понял, что добраться до хутора на машинах скрытно просто невозможно.
Он вылез из кабины, еще раз с сожалением поглядел на асфальтово блестящую под солнцем грязь и скомандовал:
— Слезай!
Автоматчики, привычно прыгая через борт полуторки, строились вдоль кювета, из «газика» вылезли оперативники.
— Кононов!
К Серебровскому, скользя по глине обочины, подбежал командир взвода автоматчиков.
— Дальше идешь без машин. Все помнишь?
— Так точно, товарищ полковник.
— Оставь нам пулеметный расчет и двигай.
— Есть.
Автоматчики тремя маленькими колоннами ушли в лес.
Серебровский посмотрел на часы. Через тридцать минут, ну пусть через сорок автоматчики окружат хутор. Тогда и начнется их работа. Он посмотрел на куривших у машины оперативников. Посмотрел внимательно, стараясь различить хоть малейшую тень беспокойства на их лицах. Но так ничего и не увидел. Лица у офицеров были будничные, как у людей перед привычной и уже надоевшей работой.
Над лесом, дорогой, полем висело яркое апрельское солнце. От земли шел пьяноватый резкий дух. Из леса пахло сырой землей и талым снегом. Весна была спорой и ранней. Солнце припекало спину, и хотелось постелить на землю брезент, лечь лицом к солнцу и, закрыв глаза, ощутить на лице доброе и ласковое тепло.
Серебровский взглянул на часы. Время тянулось нестерпимо медленно. Он подошел к машине, сел на подножку, закрыл глаза и подставил лицо солнцу. И сразу всего его наполнило чувство покоя. Легкий ветерок, пахнущий свежестью, прилетел из леса, оставляя на губах горьковатый привкус смолы и березового сока. Мысли Серебровского сразу стали спокойными и размеренными. Все нынешнее ушло куда-то, и подступили воспоминания. В них жили люди, которых любил он, Сергей Серебровский, и которые платили ему тем же. Постепенно ушли куда-то голоса товарищей, смолкли щебетание птиц и шум леса. Серебровский задремал.
— Товарищ полковник, — сквозь сон прорвался голос Никитина, — товарищ полковник.
Серебровский открыл глаза и сразу никак не мог сообразить, где он находится. Так не вязался этот солнечный, чистый, прекрасный мир с тем, чем он занимался этим утром.
— Связной от командира взвода.
— Товарищ полковник, — к машине подошел сержант, — лейтенант Кононов приказал передать: все в порядке.
— Люди в доме есть?
— Так точно.
— Пойдешь с нами. — Серебровский повернулся к оперативникам: — Тронулись.
А утро было таким же, и солнце с каждой минутой припекало все сильнее. Но для Серебровского этого больше не существовало. Все заслонил хутор Стефанчука. И, идя по лесу, Сергей думал о том, как незаметно подойти к хутору, взять хозяина и оставить засаду.
Он уже видел дом. Добротный, бревенчатый, покрытый шифером, и коровник он видел под железной крышей, и колодец.
Всего ничего оставалось до хутора, как из чердачного окна ударил пулемет и тяжелые пули косой срезали ветки берез.
— Ложись! — крикнул Серебровский, срывая с плеча автомат.
Лежа за поросшим мхом стволом ели, он оглянулся, пересчитал ребят: вроде бы все в порядке.
— Раненые есть? — спросил он.
— Нет, — врастяжку ответил Никитин, — бог миловал.
Дом стоял на поляне, залитой солнцем. Он был мирным и уютным, этот добротно, на долгие годы сработанный дом. Но вместе с тем в нем жила смерть. И неизвестно, кто сегодня останется лежать на этой поляне. Серебровский еще раз посмотрел на дом. Он знал, что сейчас начинается его работа и что уже никто не сможет помочь ему.
Он встал, и сразу же басовито прогрохотал пулемет.
Серебровский прижался к дереву, вынул из кармана платок, поднял его над головой и шагнул из-за спасительных деревьев. Теперь он стоял на поляне словно голый, чувствуя телом леденящую бесконечность черного ствола пулемета.
— Прекратить огонь! — крикнул он чуть хрипловатым голосом и сделал еще несколько шагов.
Дом молчал. И тишина эта ободрила Серебровского, он понял, что люди, сидящие за прочными бревенчатыми стенами, готовы слушать его.
— Я, полковник милиции Серебровский, предлагаю вам сдаться. Дом окружен. Сопротивление бессмысленно. Помните, что добровольная сдача поможет вам…
Выстрела он не услышал, просто внезапно перевернулось небо, и солнце начало постепенно гаснуть.
— Огонь! — крикнул Мишка. — Пулеметчик, пень рязанский, огонь!
Он стеганул из автомата очередью в полдиска по чердачному окну. За его спиной, захлебываясь, бил пулемет, оперативники палили из автоматов по дому.
Никитин прыжком пересек несколько метров, отделявших его от лежащего полковника, поднял его на руки и тяжело побежал к деревьям. Ему оставалось всего шага два, как из окна закашлял, давясь ненавистью, второй пулемет. Пуля куснула его в ногу, но он все же сделал эти два шага и упал.
Оперативники втащили их за спасительные деревья. Серебровский потерял сознание, но был еще жив, только дышал прерывисто и тяжело. Мишка разорвал его набухшую кровью гимнастерку и начал бинтовать простреленную грудь.
Никитин сидел на земле, зло матерясь, рассматривал раненую ногу.
— Ну, — повернул он к Самохину выцветшее от боли лицо, — ты теперь начальник, что делать будем?
— Брать их будем, — жестко ответил Самохин.
— Иди бери, — выругался Никитин, — они тебя как раз дожидаются: где этот капитан Самохин, который нас брать будет?
Подбежал командир взвода.
— Ну что у вас?
— А ничего, — так же зло ответил Никитин, — чай пить собираемся.
— У них три МГ, капитан, — сказал взводный. — Так просто их не взять.
— Значит, так, Самохин. — Костров положил автомат. — Гранаты есть? — повернулся он к взводному.
Лейтенант утвердительно кивнул головой.
— Прорвусь к дому, а вы меня огнем прикроете. Только патронов не жалейте.
— Ты что? — выдавил Никитин. — Жить надоело?
— Миша, — начал Самохин.
— Все, — сказал Мишка, — среди вас я один фронтовик, у нас такое бывало. Значит, мне и идти… Так где гранаты, лейтенант?
— Сидорчук! — крикнул Кононов. — Неси гранаты.
Младший сержант, первый номер пулеметного расчета, опасливо косясь в сторону хутора, принес вещевой мешок. Мишка развязал шнурок, стягивающий горловину, сунул руку и вытащил тяжелую противотанковую гранату.
— Годится.
Он опять сунул руку и вытянул «лимонку».
— Куда столько-то? — спросил Сидорчук.
— Надо так, понял? Значит, слушай меня, — Мишка взял его за отвороты ватника, — запомни, что я скажу, как «Отче наш». Бей по чердаку, не давай этому, с пулеметом, высунуться.
— Я еще один расчет пришлю и пяток автоматчиков, — сказал Кононов.
— Дело. Пусть они огонь на окнах сосредоточат.
Через полчаса все было готово. Пробившийся сквозь грязь «виллис» забрал Серебровского и Никитина, пришло обещанное подкрепление.
— Ну Мишка! — Самохин хлопнул его по плечу.
— Моя сдача, — Костров сунул запал в гранату, — давайте.
Вот они, проклятые десять метров. Ну чуть больше. Да как же проскочить их? Ничего, он проскочит. Он не умрет в самом конце войны от пули этих гадов. Просто не может умереть. Зря, что ли, прополз он на брюхе бесконечный путь от Москвы до Будапешта? Нет, не умрет. И от мыслей этих пришла к Мишке великая злость. Она овладела всем его существом. И в ней без остатка растворились нерешительность и страх. Теперь в нем жили эти несколько метров, иссеченные пулями наличники окна и тяжесть гранаты.
— Давай! — крикнул Мишка.
За его спиной загрохотали очереди, посыпались выбитые пулями щепки.
— Эх, — он скрипнул зубами и кинул вперед сразу ставшее невесомым тело. Рывок! Земля! Теплая, пахнущая. Опять рывок! Очередь с чердака! Мимо! Еще! Бьет пулемет из окна, смерть прошла над головой, даже волосы опалила. На! Получи, гад!
Мишка, падая, метнул гранату в окно. Он не следил за ее полетом, он знал, что попадет. Он не мог не попасть. Тяжелый взрыв качнул дом. Со звоном вылетели стекла.
Мишка вскочил, выдернул пистолет и, подтянувшись о подоконник, прыгнул в комнату. Взрыв разворотил печь, и красноватая кирпичная пыль плыла в комнате густой пеленой. На полу валялся искореженный пулемет, рядом с ним безжизненное тело в иссеченной осколками кожаной куртке. Второй бандит лежал посреди комнаты, обхватив руками МГ. Мишка выскочил в сени. Вот и лестница на чердак. Он осторожно поднялся, заглянул в проем люка. Прислонясь к скату крыши, сидел сам старик Стефанчук, из-под прижатых к животу ладоней текла казавшаяся черной кровь. Он с ненавистью посмотрел на Мишку и закрыл глаза.
Он вылез из кабины, еще раз с сожалением поглядел на асфальтово блестящую под солнцем грязь и скомандовал:
— Слезай!
Автоматчики, привычно прыгая через борт полуторки, строились вдоль кювета, из «газика» вылезли оперативники.
— Кононов!
К Серебровскому, скользя по глине обочины, подбежал командир взвода автоматчиков.
— Дальше идешь без машин. Все помнишь?
— Так точно, товарищ полковник.
— Оставь нам пулеметный расчет и двигай.
— Есть.
Автоматчики тремя маленькими колоннами ушли в лес.
Серебровский посмотрел на часы. Через тридцать минут, ну пусть через сорок автоматчики окружат хутор. Тогда и начнется их работа. Он посмотрел на куривших у машины оперативников. Посмотрел внимательно, стараясь различить хоть малейшую тень беспокойства на их лицах. Но так ничего и не увидел. Лица у офицеров были будничные, как у людей перед привычной и уже надоевшей работой.
Над лесом, дорогой, полем висело яркое апрельское солнце. От земли шел пьяноватый резкий дух. Из леса пахло сырой землей и талым снегом. Весна была спорой и ранней. Солнце припекало спину, и хотелось постелить на землю брезент, лечь лицом к солнцу и, закрыв глаза, ощутить на лице доброе и ласковое тепло.
Серебровский взглянул на часы. Время тянулось нестерпимо медленно. Он подошел к машине, сел на подножку, закрыл глаза и подставил лицо солнцу. И сразу всего его наполнило чувство покоя. Легкий ветерок, пахнущий свежестью, прилетел из леса, оставляя на губах горьковатый привкус смолы и березового сока. Мысли Серебровского сразу стали спокойными и размеренными. Все нынешнее ушло куда-то, и подступили воспоминания. В них жили люди, которых любил он, Сергей Серебровский, и которые платили ему тем же. Постепенно ушли куда-то голоса товарищей, смолкли щебетание птиц и шум леса. Серебровский задремал.
— Товарищ полковник, — сквозь сон прорвался голос Никитина, — товарищ полковник.
Серебровский открыл глаза и сразу никак не мог сообразить, где он находится. Так не вязался этот солнечный, чистый, прекрасный мир с тем, чем он занимался этим утром.
— Связной от командира взвода.
— Товарищ полковник, — к машине подошел сержант, — лейтенант Кононов приказал передать: все в порядке.
— Люди в доме есть?
— Так точно.
— Пойдешь с нами. — Серебровский повернулся к оперативникам: — Тронулись.
А утро было таким же, и солнце с каждой минутой припекало все сильнее. Но для Серебровского этого больше не существовало. Все заслонил хутор Стефанчука. И, идя по лесу, Сергей думал о том, как незаметно подойти к хутору, взять хозяина и оставить засаду.
Он уже видел дом. Добротный, бревенчатый, покрытый шифером, и коровник он видел под железной крышей, и колодец.
Всего ничего оставалось до хутора, как из чердачного окна ударил пулемет и тяжелые пули косой срезали ветки берез.
— Ложись! — крикнул Серебровский, срывая с плеча автомат.
Лежа за поросшим мхом стволом ели, он оглянулся, пересчитал ребят: вроде бы все в порядке.
— Раненые есть? — спросил он.
— Нет, — врастяжку ответил Никитин, — бог миловал.
Дом стоял на поляне, залитой солнцем. Он был мирным и уютным, этот добротно, на долгие годы сработанный дом. Но вместе с тем в нем жила смерть. И неизвестно, кто сегодня останется лежать на этой поляне. Серебровский еще раз посмотрел на дом. Он знал, что сейчас начинается его работа и что уже никто не сможет помочь ему.
Он встал, и сразу же басовито прогрохотал пулемет.
Серебровский прижался к дереву, вынул из кармана платок, поднял его над головой и шагнул из-за спасительных деревьев. Теперь он стоял на поляне словно голый, чувствуя телом леденящую бесконечность черного ствола пулемета.
— Прекратить огонь! — крикнул он чуть хрипловатым голосом и сделал еще несколько шагов.
Дом молчал. И тишина эта ободрила Серебровского, он понял, что люди, сидящие за прочными бревенчатыми стенами, готовы слушать его.
— Я, полковник милиции Серебровский, предлагаю вам сдаться. Дом окружен. Сопротивление бессмысленно. Помните, что добровольная сдача поможет вам…
Выстрела он не услышал, просто внезапно перевернулось небо, и солнце начало постепенно гаснуть.
— Огонь! — крикнул Мишка. — Пулеметчик, пень рязанский, огонь!
Он стеганул из автомата очередью в полдиска по чердачному окну. За его спиной, захлебываясь, бил пулемет, оперативники палили из автоматов по дому.
Никитин прыжком пересек несколько метров, отделявших его от лежащего полковника, поднял его на руки и тяжело побежал к деревьям. Ему оставалось всего шага два, как из окна закашлял, давясь ненавистью, второй пулемет. Пуля куснула его в ногу, но он все же сделал эти два шага и упал.
Оперативники втащили их за спасительные деревья. Серебровский потерял сознание, но был еще жив, только дышал прерывисто и тяжело. Мишка разорвал его набухшую кровью гимнастерку и начал бинтовать простреленную грудь.
Никитин сидел на земле, зло матерясь, рассматривал раненую ногу.
— Ну, — повернул он к Самохину выцветшее от боли лицо, — ты теперь начальник, что делать будем?
— Брать их будем, — жестко ответил Самохин.
— Иди бери, — выругался Никитин, — они тебя как раз дожидаются: где этот капитан Самохин, который нас брать будет?
Подбежал командир взвода.
— Ну что у вас?
— А ничего, — так же зло ответил Никитин, — чай пить собираемся.
— У них три МГ, капитан, — сказал взводный. — Так просто их не взять.
— Значит, так, Самохин. — Костров положил автомат. — Гранаты есть? — повернулся он к взводному.
Лейтенант утвердительно кивнул головой.
— Прорвусь к дому, а вы меня огнем прикроете. Только патронов не жалейте.
— Ты что? — выдавил Никитин. — Жить надоело?
— Миша, — начал Самохин.
— Все, — сказал Мишка, — среди вас я один фронтовик, у нас такое бывало. Значит, мне и идти… Так где гранаты, лейтенант?
— Сидорчук! — крикнул Кононов. — Неси гранаты.
Младший сержант, первый номер пулеметного расчета, опасливо косясь в сторону хутора, принес вещевой мешок. Мишка развязал шнурок, стягивающий горловину, сунул руку и вытащил тяжелую противотанковую гранату.
— Годится.
Он опять сунул руку и вытянул «лимонку».
— Куда столько-то? — спросил Сидорчук.
— Надо так, понял? Значит, слушай меня, — Мишка взял его за отвороты ватника, — запомни, что я скажу, как «Отче наш». Бей по чердаку, не давай этому, с пулеметом, высунуться.
— Я еще один расчет пришлю и пяток автоматчиков, — сказал Кононов.
— Дело. Пусть они огонь на окнах сосредоточат.
Через полчаса все было готово. Пробившийся сквозь грязь «виллис» забрал Серебровского и Никитина, пришло обещанное подкрепление.
— Ну Мишка! — Самохин хлопнул его по плечу.
— Моя сдача, — Костров сунул запал в гранату, — давайте.
Вот они, проклятые десять метров. Ну чуть больше. Да как же проскочить их? Ничего, он проскочит. Он не умрет в самом конце войны от пули этих гадов. Просто не может умереть. Зря, что ли, прополз он на брюхе бесконечный путь от Москвы до Будапешта? Нет, не умрет. И от мыслей этих пришла к Мишке великая злость. Она овладела всем его существом. И в ней без остатка растворились нерешительность и страх. Теперь в нем жили эти несколько метров, иссеченные пулями наличники окна и тяжесть гранаты.
— Давай! — крикнул Мишка.
За его спиной загрохотали очереди, посыпались выбитые пулями щепки.
— Эх, — он скрипнул зубами и кинул вперед сразу ставшее невесомым тело. Рывок! Земля! Теплая, пахнущая. Опять рывок! Очередь с чердака! Мимо! Еще! Бьет пулемет из окна, смерть прошла над головой, даже волосы опалила. На! Получи, гад!
Мишка, падая, метнул гранату в окно. Он не следил за ее полетом, он знал, что попадет. Он не мог не попасть. Тяжелый взрыв качнул дом. Со звоном вылетели стекла.
Мишка вскочил, выдернул пистолет и, подтянувшись о подоконник, прыгнул в комнату. Взрыв разворотил печь, и красноватая кирпичная пыль плыла в комнате густой пеленой. На полу валялся искореженный пулемет, рядом с ним безжизненное тело в иссеченной осколками кожаной куртке. Второй бандит лежал посреди комнаты, обхватив руками МГ. Мишка выскочил в сени. Вот и лестница на чердак. Он осторожно поднялся, заглянул в проем люка. Прислонясь к скату крыши, сидел сам старик Стефанчук, из-под прижатых к животу ладоней текла казавшаяся черной кровь. Он с ненавистью посмотрел на Мишку и закрыл глаза.
Западная Белоруссия. Апрель
"ОТ СОВЕТСКОГО ИНФОРМБЮРО
Оперативная сводка за 3 апреля В течение 3 апреля войска 2-го Белорусского фронта вели бои по уничтожению остаткой окруженной группы немецких войск восточнее Гданьска и заняли населенные пункты Нойемдорф, Клайплеенсдорф, Зигескранц, Хойбуде, Кракауеркемпе, Кракау. За 1 и 2 апреля в этом районе взято в плен более двух тысяч немецких солдат и офицеров".
Данилов
Москва торопила. Телефон ВЧ раскалился от указаний и приказов. Крук ушел, но Иван Александрович чувствовал, что скоро он должен появиться. Пока работники районных НКВД проверяли лесные хутора, искали следы банды. После ранения Серебровского руководство операцией было поручено ему, Данилову.
Поторопился Сергей со Стефанчуком. Хутор нужно было обложить и ждать. А вместо этого… В общем, что вспоминать. Серебровский лежал в госпитале, врачи говорили, что опасность миновала.
Данилов ездил к нему. Сидел у кровати, смотрел на худое, пожелтевшее от боли и потери крови лицо друга, и острая жалость наполняла его.
Ночью ему позвонил начальник облОББ Грязновский:
— Товарищ полковник, получены данные: Крук собирается объединить все мелкие бандгруппы и прорываться на Запад.
— Сведения надежные?
— Вполне.
Как же невероятно тяжело шло это дело! Разве мог он подумать в Москве в январе, что дело Судина приведет его сюда? Что от московского барыги потянется ниточка к главарю опасной банды?
Ему очень не хватало Игоря Муравьева. Не хватало его уверенности, веселья, напора. Нет, не его это дело — гонять по лесам банды. Город Москва — это другое дело. Дни и ночи Данилов мотался по районам, пешком, на лодках добирался до хуторов, пытался разговорить напуганных молчаливых людей. Банда была где-то рядом. Он чувствовал это в односложности ответов, читал на испуганных лицах.
Ночью, забываясь коротким тяжелым сном, он просыпался от стука капель и шороха ветвей и сидел, настороженно слушая темноту. Нервное переутомление давало о себе знать, и Данилов с завистью смотрел на безмятежно спящих Белова и Кострова.
Он так часто смотрел на его фотографию, что мог бы узнать Крука сразу, во что бы он ни был одет. Закрывая глаза, он видел хрящеватый нос, тонко очерченные губы, глубоко сидящие глаза этого человека.
Война заканчивалась. Наши войска освободили почти всю Венгрию. Третий Украинский фронт наступал в Австрии. По утрам, читая газеты, Данилов находил все новые и новые названия незнакомых городов. Они звучали непривычно и таинственно. Сталкиваясь с ними на газетных страницах, он вспоминал старинные рождественские открытки, на которых были выдавлены покрытые серебром готические городки.
Все чаще и чаще люди говорили: «Ничего, вот кончится война, тогда заживем». Он тоже ждал конца войны с нетерпением, хотя знал, что его война не кончится никогда. Он воевал уже двадцать семь лет, с 1918 года. Днем, ночью, в любую погоду. Просто после окончания войны он и его коллеги автоматически переходили из четвертого эшелона в первый — вот и вся разница.
Об их потерях и победах не писали в газетах. Они жили скромно и умирали так же скромно. Но если бы ему когда-нибудь предложили уйти из угрозыска, он наверняка бы отказался.
Они жили прямо в управлении. Их группе выделили три комнаты. Данилову достался маленький квадратный кабинетик. Чтобы разложить раскладушку, нужно было отодвигать шкаф. Но зато окно выходило в парк. Он был через дорогу. Каждое утро Иван Александрович видел изысканную решетку ограды и длинную вереницу деревьев.
Весна началась всерьез. На деревьях набухли почки, улицы уже высохли, и в открытое окно залетал пьянящий, пахнущий смолой ветер.
По коридорам управления ходил злой Мишка Костров. Вечерами он вваливался к Данилову и читал бесконечные письма от жены. Сережа Белов каждое утро бегал на почту и в окошке до востребования получал очередное послание от Марины. Судя по количеству писем, роман развивался стремительно. Данилов никому не писал и не получал писем. Писать он не любил, Наташе звонил по телефону. Он тосковал по Москве.
Сегодняшнее утро началось плохо. Он едва успел умыться, как дежурный вызвал его к аппарату ВЧ.
— Москва, — с сочувствием сказал майор.
Данилов. Данилов слушает.
Королев. Говорит комиссар Королев.
Данилов. Слушаю вас, Виктор Кузьмич.
Королев. Доложите обстановку.
Данилов. Работаем по установлению места расположения банды.
Королев. Долго работаешь, Данилов.
Данилов. Как могу.
Королев. Не прибедняйся, Иван Александрович. Есть результаты?
Данилов. Есть.
Королев. Конкретнее.
Данилов. Нами по оперативным каналам точно установлен район дислокации Крука.
Королев. Иван Александрович, нарком торопит, активизируй действия. Через пяток дней жду результатов. Возможно, прилечу сам.
Данилов. Хорошо бы.
Королев. Как Серебровский?
Данилов. Пошел на поправку.
Королев. Слава богу. Наталья Константиновна передает тебе привет. Вчера звонил ей. Жалуется, что не пишешь.
Данилов. Вот я всегда так. Как дела у Муравьева?
Королев. Тяжело ему. Работа серьезная. Так что заканчивай дела и — сюда, в Москву.
Данилов. Я здесь по своей охоте сижу?
Королев. Ну ладно, ладно, Иван. Так ты помни, я жду результатов. У меня все.
Данилов положил трубку, достал папиросы. Майор-дежурный щелкнул зажигалкой.
— Значит, через пять дней. — Данилов выпустил толстую струю дыма. — Через пять дней.
Поторопился Сергей со Стефанчуком. Хутор нужно было обложить и ждать. А вместо этого… В общем, что вспоминать. Серебровский лежал в госпитале, врачи говорили, что опасность миновала.
Данилов ездил к нему. Сидел у кровати, смотрел на худое, пожелтевшее от боли и потери крови лицо друга, и острая жалость наполняла его.
Ночью ему позвонил начальник облОББ Грязновский:
— Товарищ полковник, получены данные: Крук собирается объединить все мелкие бандгруппы и прорываться на Запад.
— Сведения надежные?
— Вполне.
Как же невероятно тяжело шло это дело! Разве мог он подумать в Москве в январе, что дело Судина приведет его сюда? Что от московского барыги потянется ниточка к главарю опасной банды?
Ему очень не хватало Игоря Муравьева. Не хватало его уверенности, веселья, напора. Нет, не его это дело — гонять по лесам банды. Город Москва — это другое дело. Дни и ночи Данилов мотался по районам, пешком, на лодках добирался до хуторов, пытался разговорить напуганных молчаливых людей. Банда была где-то рядом. Он чувствовал это в односложности ответов, читал на испуганных лицах.
Ночью, забываясь коротким тяжелым сном, он просыпался от стука капель и шороха ветвей и сидел, настороженно слушая темноту. Нервное переутомление давало о себе знать, и Данилов с завистью смотрел на безмятежно спящих Белова и Кострова.
Он так часто смотрел на его фотографию, что мог бы узнать Крука сразу, во что бы он ни был одет. Закрывая глаза, он видел хрящеватый нос, тонко очерченные губы, глубоко сидящие глаза этого человека.
Война заканчивалась. Наши войска освободили почти всю Венгрию. Третий Украинский фронт наступал в Австрии. По утрам, читая газеты, Данилов находил все новые и новые названия незнакомых городов. Они звучали непривычно и таинственно. Сталкиваясь с ними на газетных страницах, он вспоминал старинные рождественские открытки, на которых были выдавлены покрытые серебром готические городки.
Все чаще и чаще люди говорили: «Ничего, вот кончится война, тогда заживем». Он тоже ждал конца войны с нетерпением, хотя знал, что его война не кончится никогда. Он воевал уже двадцать семь лет, с 1918 года. Днем, ночью, в любую погоду. Просто после окончания войны он и его коллеги автоматически переходили из четвертого эшелона в первый — вот и вся разница.
Об их потерях и победах не писали в газетах. Они жили скромно и умирали так же скромно. Но если бы ему когда-нибудь предложили уйти из угрозыска, он наверняка бы отказался.
Они жили прямо в управлении. Их группе выделили три комнаты. Данилову достался маленький квадратный кабинетик. Чтобы разложить раскладушку, нужно было отодвигать шкаф. Но зато окно выходило в парк. Он был через дорогу. Каждое утро Иван Александрович видел изысканную решетку ограды и длинную вереницу деревьев.
Весна началась всерьез. На деревьях набухли почки, улицы уже высохли, и в открытое окно залетал пьянящий, пахнущий смолой ветер.
По коридорам управления ходил злой Мишка Костров. Вечерами он вваливался к Данилову и читал бесконечные письма от жены. Сережа Белов каждое утро бегал на почту и в окошке до востребования получал очередное послание от Марины. Судя по количеству писем, роман развивался стремительно. Данилов никому не писал и не получал писем. Писать он не любил, Наташе звонил по телефону. Он тосковал по Москве.
Сегодняшнее утро началось плохо. Он едва успел умыться, как дежурный вызвал его к аппарату ВЧ.
— Москва, — с сочувствием сказал майор.
Данилов. Данилов слушает.
Королев. Говорит комиссар Королев.
Данилов. Слушаю вас, Виктор Кузьмич.
Королев. Доложите обстановку.
Данилов. Работаем по установлению места расположения банды.
Королев. Долго работаешь, Данилов.
Данилов. Как могу.
Королев. Не прибедняйся, Иван Александрович. Есть результаты?
Данилов. Есть.
Королев. Конкретнее.
Данилов. Нами по оперативным каналам точно установлен район дислокации Крука.
Королев. Иван Александрович, нарком торопит, активизируй действия. Через пяток дней жду результатов. Возможно, прилечу сам.
Данилов. Хорошо бы.
Королев. Как Серебровский?
Данилов. Пошел на поправку.
Королев. Слава богу. Наталья Константиновна передает тебе привет. Вчера звонил ей. Жалуется, что не пишешь.
Данилов. Вот я всегда так. Как дела у Муравьева?
Королев. Тяжело ему. Работа серьезная. Так что заканчивай дела и — сюда, в Москву.
Данилов. Я здесь по своей охоте сижу?
Королев. Ну ладно, ладно, Иван. Так ты помни, я жду результатов. У меня все.
Данилов положил трубку, достал папиросы. Майор-дежурный щелкнул зажигалкой.
— Значит, через пять дней. — Данилов выпустил толстую струю дыма. — Через пять дней.
Участковый уполномоченный младший лейтенант Егоров
Теперь войну он видел во сне. Она возвращалась к нему постоянно, и сны эти были однообразны и длинны, как бесконечные товарные составы. Он все время убегал, а за ним, беззвучно лая, неслись собаки, и солдаты без лиц, только плечи и каски, стреляли. И выстрелов он не слышал, только вспышки, огромные, как сполохи грозы, и ожидание чего-то страшного и жестокого. Но на этот раз Егоров услышал звук выстрела и, просыпаясь, еще не сознавал, где кончается сон и начинается реальность. Он лежал в саду под яблоней на жестком топчане. Гимнастерка валялась рядом на земле, а за ней ремень с кобурой. Действуя инстинктивно, еще не придя в себя, он вытащил наган и, как был в одних галифе, нижней рубашке и босиком, выскочил за калитку.
Вдоль улицы в клубах пыли неслась тройка. Она приближалась стремительно, и Егоров увидел человека, погонявшего лошадей. Он стоял, широко расставив ноги, словно влитой, хотя бричку немыслимо трясло. В бричке было еще трое. А лошади приближались, и тогда один из троих поднялся на колени и взмахнул рукой:
— Прими подарок, участковый!
Егоров выстрелил, падая. Сбоку глухо рванула граната. Участковый вскочил и, положив наган на сгиб локтя, выстрелил вслед бричке.
Когда осела пыль и стук колес ушел за околицу, Егоров увидел метрах в десяти лежащего человека. Он лежал, неестественно раскинув руки, но все же Егоров полез в карман, где насыпью лежали патроны, и перезарядил наган. Мягко ступая босыми ногами, участковый подошел к убитому, перевернул его и, мельком поглядев в лицо, понял, что этого человека он видит впервые.
«Так кто же все-таки кричал с брички?» — Участковый, младший лейтенант!
От сельсовета бежал боец истребительного батальона.
— Ну что? Что там еще?
— Бандиты сельсовет перебили.
Вдоль улицы в клубах пыли неслась тройка. Она приближалась стремительно, и Егоров увидел человека, погонявшего лошадей. Он стоял, широко расставив ноги, словно влитой, хотя бричку немыслимо трясло. В бричке было еще трое. А лошади приближались, и тогда один из троих поднялся на колени и взмахнул рукой:
— Прими подарок, участковый!
Егоров выстрелил, падая. Сбоку глухо рванула граната. Участковый вскочил и, положив наган на сгиб локтя, выстрелил вслед бричке.
Когда осела пыль и стук колес ушел за околицу, Егоров увидел метрах в десяти лежащего человека. Он лежал, неестественно раскинув руки, но все же Егоров полез в карман, где насыпью лежали патроны, и перезарядил наган. Мягко ступая босыми ногами, участковый подошел к убитому, перевернул его и, мельком поглядев в лицо, понял, что этого человека он видит впервые.
«Так кто же все-таки кричал с брички?» — Участковый, младший лейтенант!
От сельсовета бежал боец истребительного батальона.
— Ну что? Что там еще?
— Бандиты сельсовет перебили.
Данилов и начальник управления
За окном лежали развалины города, соединенные темными, без фонарей улицами.
— Видишь, Иван Александрович, — сказал начальник управления, — видишь, какой стал город. Темнота, грязь, развалины. А я здесь вырос. Он зеленый был, добрый.
— Восстановим, — ответил Данилов, — еще лучше станет.
— Может быть, лучше, но не таким.
Начальник открыл сейф, достал папку.
— Я тебя вот зачем пригласил. В лесах между деревнями Ольховка и Гарь банда объявилась.
— Большая?
— По нашим данным, стволов двадцать.
— Чья банда?
— Видимо, Крука.
— Точно Крука? В области есть и другие бандгруппы.
— Точно.
— Откуда данные?
— А ты фотографию посмотри. Вот донесение Егорова о нападении на сельсовет. У участкового фотоаппарат трофейный, он сфотографировал убитого и следы.
— Так, — сказал Данилов. — Кто это?
— Сенька это Мазур, кулак, дезертир, по нашим данным, с прошлого года в банде Крука. Застрелил его Егоров. А вот дальше, видишь ли, послание.
Данилов сел удобнее, прочитал прыгающие безграмотные строчки.
— Так, значит, в апреле сто работников НКВД и большевиков. Ничего, с размахом начинает действовать.
— Егоров мужик умный, хочу забрать его сюда, в аппарат угрозыска, — начальник опять встал, подошел к окну, — видишь, даже следы, типичные для этого налета, дал.
Данилов полистал страницы дела, начал читать рапорт участкового:
— А кто тебе мешает? Устанавливай. Вот поезжай в район и устанавливай на доброе здоровье. Группу я тебе дам, старший ее капитан Токмаков. Шесть оперативников и шофер. Пулемет ручной дам МГ, автоматы. Выезжай этой ночью. В конце концов, — начальник управления полистал календарь, — числу к двадцать девятому Крука нужно обезвредить.
— Даже число назначил, — Данилов встал, — планировать легко, а…
— Что я, не знаю, Иван Александрович? Прошу очень, выйди ты на него быстрее, сделай все, чтобы подготовить войсковую операцию, понял?.. Ведь тебя из Москвы нам в помощь прислали. Так ты уж того, помоги, брат, а?
— Я-то понял.
— Ну раз так, помни, — голос у начальника стал жестким, — за кровь людей мы с тобой в ответе. С нас спросят, с милиции.
Данилов вышел из кабинета начальника областного УНКВД. Задумчиво постоял в приемной.
Дежурный адъютант посмотрел на полковника из Москвы. Полковник улыбнулся.
— Что-нибудь надо, товарищ полковник? — спросил с недоумением адъютант.
— Что? Ах да, — Данилов провел ладонью по лицу, — у тебя вода горячая есть?
— Так точно, в титане.
— Организуй, пусть принесут ко мне в кабинет. Побриться надо.
— Слушаюсь, — ничего не понимая, ответил адъютант, а про себя подумал, что полковник, видимо, немного не в себе. Видать, выпил втихую.
Данилов брился, насвистывая какой-то бойкий мотивчик. Черт его знает, когда он слышал эту песенку про дочь камергера. Видимо, в двадцать первом в Одессе, когда брали они остатки знаменитой банды Мишки Япончика. С самим Мишкой, некоронованным королем Молдаванки, было покончено еще в двадцатом, а дружки его очень мешали нормальной жизни. Вот тогда и полазил Данилов по одесским забегаловкам.
В дверь постучали. Данилов отложил бритву.
— Да! — крикнул он.
— Видишь, Иван Александрович, — сказал начальник управления, — видишь, какой стал город. Темнота, грязь, развалины. А я здесь вырос. Он зеленый был, добрый.
— Восстановим, — ответил Данилов, — еще лучше станет.
— Может быть, лучше, но не таким.
Начальник открыл сейф, достал папку.
— Я тебя вот зачем пригласил. В лесах между деревнями Ольховка и Гарь банда объявилась.
— Большая?
— По нашим данным, стволов двадцать.
— Чья банда?
— Видимо, Крука.
— Точно Крука? В области есть и другие бандгруппы.
— Точно.
— Откуда данные?
— А ты фотографию посмотри. Вот донесение Егорова о нападении на сельсовет. У участкового фотоаппарат трофейный, он сфотографировал убитого и следы.
— Так, — сказал Данилов. — Кто это?
— Сенька это Мазур, кулак, дезертир, по нашим данным, с прошлого года в банде Крука. Застрелил его Егоров. А вот дальше, видишь ли, послание.
Данилов сел удобнее, прочитал прыгающие безграмотные строчки.
— Так, значит, в апреле сто работников НКВД и большевиков. Ничего, с размахом начинает действовать.
— Егоров мужик умный, хочу забрать его сюда, в аппарат угрозыска, — начальник опять встал, подошел к окну, — видишь, даже следы, типичные для этого налета, дал.
Данилов полистал страницы дела, начал читать рапорт участкового:
«Также сообщаю, что кроме гильз отечественного и немецкого образца мною обнаружено: 1) На одном из колес брички лопнула металлическая шина, и поэтому колесо оставляет характерный след. 2) В подкове коренника на правой задней ноге не хватает трех гвоздей. 3) Кроме того, перед нападением в селе появился велосипедист. След его велосипеда точно такой же, как оставленный на месте преступления в деревне Ложки. Протектор переднего колеса имеет три широкие гладкие заплаты, причем одна из них четко выдавливает цифру девять…»— Молодец, — Данилов закрыл папку, — ведь, кроме этого, ничего нет. Велосипедист, я думаю, наводчик, сначала в деревне появляется он, потом бандиты. И видимо, этого человека знают. Привыкли к нему, иначе чужого да на велосипеде «срисовали» бы сразу же. Вот его и надо устанавливать.
— А кто тебе мешает? Устанавливай. Вот поезжай в район и устанавливай на доброе здоровье. Группу я тебе дам, старший ее капитан Токмаков. Шесть оперативников и шофер. Пулемет ручной дам МГ, автоматы. Выезжай этой ночью. В конце концов, — начальник управления полистал календарь, — числу к двадцать девятому Крука нужно обезвредить.
— Даже число назначил, — Данилов встал, — планировать легко, а…
— Что я, не знаю, Иван Александрович? Прошу очень, выйди ты на него быстрее, сделай все, чтобы подготовить войсковую операцию, понял?.. Ведь тебя из Москвы нам в помощь прислали. Так ты уж того, помоги, брат, а?
— Я-то понял.
— Ну раз так, помни, — голос у начальника стал жестким, — за кровь людей мы с тобой в ответе. С нас спросят, с милиции.
Данилов вышел из кабинета начальника областного УНКВД. Задумчиво постоял в приемной.
Дежурный адъютант посмотрел на полковника из Москвы. Полковник улыбнулся.
— Что-нибудь надо, товарищ полковник? — спросил с недоумением адъютант.
— Что? Ах да, — Данилов провел ладонью по лицу, — у тебя вода горячая есть?
— Так точно, в титане.
— Организуй, пусть принесут ко мне в кабинет. Побриться надо.
— Слушаюсь, — ничего не понимая, ответил адъютант, а про себя подумал, что полковник, видимо, немного не в себе. Видать, выпил втихую.
Данилов брился, насвистывая какой-то бойкий мотивчик. Черт его знает, когда он слышал эту песенку про дочь камергера. Видимо, в двадцать первом в Одессе, когда брали они остатки знаменитой банды Мишки Япончика. С самим Мишкой, некоронованным королем Молдаванки, было покончено еще в двадцатом, а дружки его очень мешали нормальной жизни. Вот тогда и полазил Данилов по одесским забегаловкам.
В дверь постучали. Данилов отложил бритву.
— Да! — крикнул он.