Страница:
Описывать свое состояние я не буду. Как-то неудобно. Скажу одно — годами наработанный имидж решительного человека практически испарился.
Но медведь не собирался бросаться на меня. Он рычал и приплясывал на месте.
— Не бойся, старичок! — услышал я знакомый голос, и в арке появились мои знакомые художники Алик и Боря. — Не бойся, это же Леша.
Леша — тот самый медвежонок, который вместе с фотографом честно зарабатывал деньги.
Борис подошел к Леше. Тот встал на задние лапы и как кот потерся о его плечо.
— Откуда он у вас?
— Да Фима, гад, — сказал Алик, — когда его с Арбата поперли, решил медведя усыпить, а мы выкупили, договорились с ЖЭКом, теперь кантуется в пустой квартире вместе с нами. А вечерами мы его на прогулку выводим.
Через год я встретил Алика на Крымском валу, и он рассказал мне, что мастерскую в Кривоарбатском у них отобрали, дом начали ремонтировать, и Лешу купил за большие деньги «новый русский», и теперь медведь вроде охраняет его дачу.
Мы привыкли отождествлять Арбат с песнями Булата Окуджавы. С милыми зелеными дворами, гитарами, радиолами, Леньками Королевыми.
Теперь этого района нет. И уже никогда не будет. Мои друзья, а их было много, жившие на Арбате, разъехались по разросшейся Москве. Кто попроворнее, сумел уцепиться в центре, остальные осваивают новые районы, сплошь набитые «лимитой».
Нет того Арбата, нет кинотеатра «Юный зритель», куда мы бегали в десятый раз смотреть «Остров сокровищ» или «Джульбарса».
Нет тихих букинистических магазинов, в которых часами можно было копаться в старых журналах. Исчез старый кинотеатр «Наука и техника». В нем на дневных и вечерних сеансах показывали фильмы о научных подвигах Лысенко или академика Лепешинской, а последний сеанс иногда отдавался под безыдейные фильмы, на титрах которых было написано: «Этот фильм взят в качестве трофея частями Красной Армии».
Но что это были за фильмы!… «Восстание в пустыне», «Индийская гробница», «Воздушные акробаты», «Артисты цирка», «Путешествие будет опасным», «Судьба солдата в Америке».
С раннего утра выстраивалась огромная очередь страждущих, чтобы достать билеты.
Мы бы занимали очередь и ночью, но это было нереально.
С двадцати трех часов Арбат был фактически закрыт. Точно в это время на улицу выходили люди, которых мы звали «топтунами». Одеты они были одинаково, в зависимости от сезона. Летом, несмотря на жару, в синих бостоновых костюмах, осенью и весной — в серых коверкотовых кепках и таких же плащах, зимой — в черных пальто с каракулевыми воротниками и таких же шапках.
Становились они вдоль всего Арбата, на «расстоянии визуального контакта и голосовой связи».
Так было предусмотрено инструкцией начальника охраны правительства генерала Власика.
Тогда я не знал, что верхние этажи и чердаки домов занимали снайперы и пулеметчики.
Арбат был одним из участков дороги сталинского кортежа на ближнюю дачу.
У замечательного поэта Бориса Слуцкого есть даже стихи об этом. Я цитирую их по памяти, поэтому прошу простить, если ошибусь, но главное в них — суть.
В те былинные годы в стране джаз был запрещен. Люди в ресторанах танцевали под бодрые песни наших композиторов.
Была одна отдушина — так называемые «ночники», их устраивали в заштатных клубах, солидном Доме ученых и Доме журналиста.
Вот туда-то наша компания и бегала. Там играл известный ударник Боря Матвеев, король саксофона Леня Геллер, чудесные аккордеонисты и трубачи.
«Ночники» заканчивались соответственно названию, а потом я провожал свою девушку Марину в ее Николопесковский переулок.
Мы шли по Арбату сквозь строй топтунов, которые провожали нас бдительным взглядом.
«Ночники» в Доме журналиста одно время устраивались регулярно по субботам.
Бойцы «девятки» к нам привыкли, и некоторые даже одобрительно подмигивали нам.
Однажды, под Новый, 1952-й год я провожал Марину, крутила поземка, ветер нес в спину колючий снег.
Было четыре утра. До заветного переулка оставалось совсем немного.
Внезапно из-под арки выскочили несколько здоровых парней, скрутили нас и затолкнули в подъезд дома.
Я даже среагировать не успел.
— МГБ, не дергайся.
В подъезде стояли, прислонившись к стене, полковник в форме Министерства государственной безопасности и несколько офицеров со странными автоматами.
Потом, в училище, я узнал, что это английские «стэны».
Мы ждали минут десять. На улице проревели автомобильные моторы.
— Ну, — полковник облегченно вздохнул, — вы что шляетесь по ночам?
— Гуляем.
— Не гулять надо, а к зимней сессии готовиться, товарищи студенты. Идите и забудьте о нашей случайной встрече.
После проезда кортежа вождя «топтуны» весело отправились в нынешний ресторан «Прага», которая была тогда их штабом и столовой.
Днем на Арбате ничто не напоминало об опасной ночной работе рыцарей щита и меча.
Днем по улице ходил «солидняк». Коллекционеры и антиквары. Украшение московской «трудовой-деловой» интеллигенции слеталось в знаменитую антикварную комиссионку.
Это было самое известное место в Москве. Начало ее славе положили, безусловно, репрессии 30-40-х годов.
Сюда отдавало ФПУ НКВД картины и предметы антиквариата, изъятые при обысках и арестах.
Но наиболее солидные поступления пришли в голодные военные годы.
Московские старожилы несли сюда семейные реликвии и подлинники известных мастеров.
Покупать все это могли только те, кто получал правительственные пайки, и спекулянты с московского черного рынка.
Потом был знаменитый 47-й год, год девальвации денег, и, как мне рассказывали, магазин опустел. Ну а потом вновь заполнился хорошими работами.
Мне довелось бывать в домах собирателей картин. Не коллекционеров, а именно собирателей, то есть тех людей, которые не продают и не обменивают приобретенные картины.
В квартире известного оперного певца я увидел необыкновенной красоты портрет работы Брюллова, нестеровского Отрока, необыкновенные парижские работы Коровина.
Большую часть из своей коллекции он прибрел в магазине на Арбате.
Кстати, после смерти он завещал свое прекрасное собрание Третьяковской галерее, и там нынче экспонируются эти работы.
В 50-е годы Москва богатела. Вовсю расцвел теневой бизнес. Деляги и торгаши начали вкладывать деньги в искусство.
Но картины интересовали их в меньшей степени. Им всем хотелось приобрести нечто более реальное: золотые и серебряные изделия Фаберже.
А если есть спрос, то есть и предложение.
Мне рассказали оперативники, что человек по фамилии Рывкун в голодные блокадные ленинградские дни выменял на хлеб и сало невесть как попавшие к одному коллекционеру клейма Фаберже.
Долго он не мог найти им применение, а потом разыскал несколько талантливых художников и они начали делать собственного Фаберже.
Продукция расходилась, как горячие пирожки в голодный год.
Особенно велик был спрос в Грузии и Азербайджане. Мастера работали прекрасно, определить подлинность работы могли только многоопытные искусствоведы.
Понемногу фирма Рывкуна начала сдавать свою продукцию в знаменитый магазин на Арбате.
Вот там-то и были классные эксперты, но, видимо, их просто взяли в долю.
Дело кончилось трагически. Со слов одного из крупных чинов КГБ я узнал следующее.
ЦК КПСС должен был сделать подарок какому-то иностранному гостю, видимо, как я понял по намекам, самому Арманду Хамеру.
Управление делами выделило средства, и на Арбате была приобретена не очень дорогая, но вполне пристойная ваза работы Фаберже.
Подарок был вручен. Гость благополучно отбыл «за бугор». А через некоторое время до ленинского штаба докатились слухи, что ваза-то хоть и красивая, но — фуфель.
Такое простить было невозможно.
В комиссионку нагрянула совместная бригада КГБ и ОБХСС, работали быстро и споро.
Посадили всех, кого могли.
Но монарший гнев не утихал. Хрущев приказал стереть с лица земли воровскую малину.
Приказ выполнили точно и в срок. Старинный особняк, где располагалась комиссионка, размолотили клин-бабой.
Улица стала похожа на челюсть с выбитым зубом. Лет двадцать мы ходили мимо этих печальных развалин.
Но давайте вернемся на сегодняшний Арбат.
Сначала мне хочется вспомнить Мюнхен, русский антикварный магазин недалеко от Ратушной площади.
Мы сидели с хозяином, давним моим московским знакомым, и пили кофе.
В кабинет осторожно протиснулся дорогой соотечественник с большим кейсом.
— Русским серебром интересуетесь?
— Конечно. А что у вас?
— Фаберже, — гордо сказал визитер.
— Не надо, — резко ответил мой приятель.
Когда владелец серебра ушел, мой товарищ разъяснил эту пикантную ситуацию.
— Ты понимаешь, есть канал из России, по которому гонят сюда туфтового Фаберже. Главное, работы-то отличные, продавали бы просто как новодел, был бы отличный спрос и деньги неплохие получили бы. Нет, им обязательно Фаберже нужен. У вас весь Арбат этим завален.
Откровенно говоря, ничего подобного я в арбатских магазинах не видел.
Замечательные ребята из спецотдела милиции, работающие на этой территории по антиквариату, рассказали мне, что по сей день, как и раньше, сюда стекаются краденые ценности.
Совсем недавно они провели остроумную оперативную комбинацию и задержали людей, ограбивших Петербургский Артиллерийский музей.
На продажу в столицу привезли драгоценные доспехи и драгоценный старинный меч.
В маленьком кафе рядом с культурным центром независимой Украины я сижу с человеком, который знает практически все об антиквариате.
— Сюда приходит много хороших вещей, но, как ты понимаешь, не все оседает в магазинах. Здесь работает целая бригада бойцов, а во главе стоит один грузинский авторитет. Он сейчас живет в Париже.
— Фамилию можешь назвать?
— Нет.
— Кличку?
— Тоже нет. Да и тебе не советую глубоко влезать в это дело. Понимаешь почему?
Я понял, и мы, допив кофе, пошли пройтись по залитому солнцем Арбату.
Он разительно не похож на улицу моей юности. Но это не главное. Мимо нас проходят компании совсем молодых ребят, они заходят в летние кафе, заказывают пиво.
Им хорошо и весело в этот солнечный день. Они не видели «топтунов», не знают о том, что здесь пролегал путь сталинского кортежа. Им хорошо на этой улице, потому что она стала их данностью.
У японцев есть отличная пословица:
«Прошлого уже нет, а будущего может не быть, надо жить сегодняшним».
Тверской бульвар
Но медведь не собирался бросаться на меня. Он рычал и приплясывал на месте.
— Не бойся, старичок! — услышал я знакомый голос, и в арке появились мои знакомые художники Алик и Боря. — Не бойся, это же Леша.
Леша — тот самый медвежонок, который вместе с фотографом честно зарабатывал деньги.
Борис подошел к Леше. Тот встал на задние лапы и как кот потерся о его плечо.
— Откуда он у вас?
— Да Фима, гад, — сказал Алик, — когда его с Арбата поперли, решил медведя усыпить, а мы выкупили, договорились с ЖЭКом, теперь кантуется в пустой квартире вместе с нами. А вечерами мы его на прогулку выводим.
Через год я встретил Алика на Крымском валу, и он рассказал мне, что мастерскую в Кривоарбатском у них отобрали, дом начали ремонтировать, и Лешу купил за большие деньги «новый русский», и теперь медведь вроде охраняет его дачу.
Мы привыкли отождествлять Арбат с песнями Булата Окуджавы. С милыми зелеными дворами, гитарами, радиолами, Леньками Королевыми.
Теперь этого района нет. И уже никогда не будет. Мои друзья, а их было много, жившие на Арбате, разъехались по разросшейся Москве. Кто попроворнее, сумел уцепиться в центре, остальные осваивают новые районы, сплошь набитые «лимитой».
Нет того Арбата, нет кинотеатра «Юный зритель», куда мы бегали в десятый раз смотреть «Остров сокровищ» или «Джульбарса».
Нет тихих букинистических магазинов, в которых часами можно было копаться в старых журналах. Исчез старый кинотеатр «Наука и техника». В нем на дневных и вечерних сеансах показывали фильмы о научных подвигах Лысенко или академика Лепешинской, а последний сеанс иногда отдавался под безыдейные фильмы, на титрах которых было написано: «Этот фильм взят в качестве трофея частями Красной Армии».
Но что это были за фильмы!… «Восстание в пустыне», «Индийская гробница», «Воздушные акробаты», «Артисты цирка», «Путешествие будет опасным», «Судьба солдата в Америке».
С раннего утра выстраивалась огромная очередь страждущих, чтобы достать билеты.
Мы бы занимали очередь и ночью, но это было нереально.
С двадцати трех часов Арбат был фактически закрыт. Точно в это время на улицу выходили люди, которых мы звали «топтунами». Одеты они были одинаково, в зависимости от сезона. Летом, несмотря на жару, в синих бостоновых костюмах, осенью и весной — в серых коверкотовых кепках и таких же плащах, зимой — в черных пальто с каракулевыми воротниками и таких же шапках.
Становились они вдоль всего Арбата, на «расстоянии визуального контакта и голосовой связи».
Так было предусмотрено инструкцией начальника охраны правительства генерала Власика.
Тогда я не знал, что верхние этажи и чердаки домов занимали снайперы и пулеметчики.
Арбат был одним из участков дороги сталинского кортежа на ближнюю дачу.
У замечательного поэта Бориса Слуцкого есть даже стихи об этом. Я цитирую их по памяти, поэтому прошу простить, если ошибусь, но главное в них — суть.
С перепуганной охраной вождя мне пришлось столкнуться при обстоятельствах вполне экстремальных.
Бог ехал в пяти машинах,
Было серо и рано,
В своих пальтишках мышиных
От страха тряслась охрана.
В те былинные годы в стране джаз был запрещен. Люди в ресторанах танцевали под бодрые песни наших композиторов.
Была одна отдушина — так называемые «ночники», их устраивали в заштатных клубах, солидном Доме ученых и Доме журналиста.
Вот туда-то наша компания и бегала. Там играл известный ударник Боря Матвеев, король саксофона Леня Геллер, чудесные аккордеонисты и трубачи.
«Ночники» заканчивались соответственно названию, а потом я провожал свою девушку Марину в ее Николопесковский переулок.
Мы шли по Арбату сквозь строй топтунов, которые провожали нас бдительным взглядом.
«Ночники» в Доме журналиста одно время устраивались регулярно по субботам.
Бойцы «девятки» к нам привыкли, и некоторые даже одобрительно подмигивали нам.
Однажды, под Новый, 1952-й год я провожал Марину, крутила поземка, ветер нес в спину колючий снег.
Было четыре утра. До заветного переулка оставалось совсем немного.
Внезапно из-под арки выскочили несколько здоровых парней, скрутили нас и затолкнули в подъезд дома.
Я даже среагировать не успел.
— МГБ, не дергайся.
В подъезде стояли, прислонившись к стене, полковник в форме Министерства государственной безопасности и несколько офицеров со странными автоматами.
Потом, в училище, я узнал, что это английские «стэны».
Мы ждали минут десять. На улице проревели автомобильные моторы.
— Ну, — полковник облегченно вздохнул, — вы что шляетесь по ночам?
— Гуляем.
— Не гулять надо, а к зимней сессии готовиться, товарищи студенты. Идите и забудьте о нашей случайной встрече.
После проезда кортежа вождя «топтуны» весело отправились в нынешний ресторан «Прага», которая была тогда их штабом и столовой.
Днем на Арбате ничто не напоминало об опасной ночной работе рыцарей щита и меча.
Днем по улице ходил «солидняк». Коллекционеры и антиквары. Украшение московской «трудовой-деловой» интеллигенции слеталось в знаменитую антикварную комиссионку.
Это было самое известное место в Москве. Начало ее славе положили, безусловно, репрессии 30-40-х годов.
Сюда отдавало ФПУ НКВД картины и предметы антиквариата, изъятые при обысках и арестах.
Но наиболее солидные поступления пришли в голодные военные годы.
Московские старожилы несли сюда семейные реликвии и подлинники известных мастеров.
Покупать все это могли только те, кто получал правительственные пайки, и спекулянты с московского черного рынка.
Потом был знаменитый 47-й год, год девальвации денег, и, как мне рассказывали, магазин опустел. Ну а потом вновь заполнился хорошими работами.
Мне довелось бывать в домах собирателей картин. Не коллекционеров, а именно собирателей, то есть тех людей, которые не продают и не обменивают приобретенные картины.
В квартире известного оперного певца я увидел необыкновенной красоты портрет работы Брюллова, нестеровского Отрока, необыкновенные парижские работы Коровина.
Большую часть из своей коллекции он прибрел в магазине на Арбате.
Кстати, после смерти он завещал свое прекрасное собрание Третьяковской галерее, и там нынче экспонируются эти работы.
В 50-е годы Москва богатела. Вовсю расцвел теневой бизнес. Деляги и торгаши начали вкладывать деньги в искусство.
Но картины интересовали их в меньшей степени. Им всем хотелось приобрести нечто более реальное: золотые и серебряные изделия Фаберже.
А если есть спрос, то есть и предложение.
Мне рассказали оперативники, что человек по фамилии Рывкун в голодные блокадные ленинградские дни выменял на хлеб и сало невесть как попавшие к одному коллекционеру клейма Фаберже.
Долго он не мог найти им применение, а потом разыскал несколько талантливых художников и они начали делать собственного Фаберже.
Продукция расходилась, как горячие пирожки в голодный год.
Особенно велик был спрос в Грузии и Азербайджане. Мастера работали прекрасно, определить подлинность работы могли только многоопытные искусствоведы.
Понемногу фирма Рывкуна начала сдавать свою продукцию в знаменитый магазин на Арбате.
Вот там-то и были классные эксперты, но, видимо, их просто взяли в долю.
Дело кончилось трагически. Со слов одного из крупных чинов КГБ я узнал следующее.
ЦК КПСС должен был сделать подарок какому-то иностранному гостю, видимо, как я понял по намекам, самому Арманду Хамеру.
Управление делами выделило средства, и на Арбате была приобретена не очень дорогая, но вполне пристойная ваза работы Фаберже.
Подарок был вручен. Гость благополучно отбыл «за бугор». А через некоторое время до ленинского штаба докатились слухи, что ваза-то хоть и красивая, но — фуфель.
Такое простить было невозможно.
В комиссионку нагрянула совместная бригада КГБ и ОБХСС, работали быстро и споро.
Посадили всех, кого могли.
Но монарший гнев не утихал. Хрущев приказал стереть с лица земли воровскую малину.
Приказ выполнили точно и в срок. Старинный особняк, где располагалась комиссионка, размолотили клин-бабой.
Улица стала похожа на челюсть с выбитым зубом. Лет двадцать мы ходили мимо этих печальных развалин.
Но давайте вернемся на сегодняшний Арбат.
Сначала мне хочется вспомнить Мюнхен, русский антикварный магазин недалеко от Ратушной площади.
Мы сидели с хозяином, давним моим московским знакомым, и пили кофе.
В кабинет осторожно протиснулся дорогой соотечественник с большим кейсом.
— Русским серебром интересуетесь?
— Конечно. А что у вас?
— Фаберже, — гордо сказал визитер.
— Не надо, — резко ответил мой приятель.
Когда владелец серебра ушел, мой товарищ разъяснил эту пикантную ситуацию.
— Ты понимаешь, есть канал из России, по которому гонят сюда туфтового Фаберже. Главное, работы-то отличные, продавали бы просто как новодел, был бы отличный спрос и деньги неплохие получили бы. Нет, им обязательно Фаберже нужен. У вас весь Арбат этим завален.
Откровенно говоря, ничего подобного я в арбатских магазинах не видел.
Замечательные ребята из спецотдела милиции, работающие на этой территории по антиквариату, рассказали мне, что по сей день, как и раньше, сюда стекаются краденые ценности.
Совсем недавно они провели остроумную оперативную комбинацию и задержали людей, ограбивших Петербургский Артиллерийский музей.
На продажу в столицу привезли драгоценные доспехи и драгоценный старинный меч.
В маленьком кафе рядом с культурным центром независимой Украины я сижу с человеком, который знает практически все об антиквариате.
— Сюда приходит много хороших вещей, но, как ты понимаешь, не все оседает в магазинах. Здесь работает целая бригада бойцов, а во главе стоит один грузинский авторитет. Он сейчас живет в Париже.
— Фамилию можешь назвать?
— Нет.
— Кличку?
— Тоже нет. Да и тебе не советую глубоко влезать в это дело. Понимаешь почему?
Я понял, и мы, допив кофе, пошли пройтись по залитому солнцем Арбату.
Он разительно не похож на улицу моей юности. Но это не главное. Мимо нас проходят компании совсем молодых ребят, они заходят в летние кафе, заказывают пиво.
Им хорошо и весело в этот солнечный день. Они не видели «топтунов», не знают о том, что здесь пролегал путь сталинского кортежа. Им хорошо на этой улице, потому что она стала их данностью.
У японцев есть отличная пословица:
«Прошлого уже нет, а будущего может не быть, надо жить сегодняшним».
Тверской бульвар
У каждой власти свое понимание прекрасного. При великом вожде всех народов в Москве меняли памятники.
Мудрого, грустного Гоголя, сидящего в кресле, работы знаменитого скульптора Андреева, заменили на подтянутого, похожего на маршала писателя, жизнеутверждающе глядящего в перспективы московских улиц.
Сходство с военачальником Николаю Васильевичу придал его творец, академик Академии художеств Николай Томский, специализировавшийся на скульптурных портретах крупных военных.
Одно время карающая рука советского изобразительного искусства занеслась над опекушкинским Пушкиным. Товарищу Жданову не понравилось минорное настроение великого поэта. Слишком грустно глядел он на творения рук наших веселых современников.
Много лет спустя замечательный историк Иван Алексеевич Свирин показал мне несколько рисунков проектов памятника Пушкину — ничего более чудовищного я в своей жизни не видел.
Но умер Жданов — и «дело Пушкина А.С.» в ЦК ВКП(б), видимо, закрыли и замечательный памятник работы Александра Михайловича Опекушина временно оставили в покое.
Он стоял, открывая Тверской бульвар. Видимо, в генах москвичей был заложен импульс, заставлявший их назначать свидания у этого памятника.
Начиная с двенадцати часов дня и до позднего вечера у памятника толпились мученики свиданий.
Площадь перед Пушкиным была не очень большой, поэтому «часовые любви» стояли частенько практически плечом к плечу.
Но радетели новой социалистической культуры не оставляли великого поэта в покое.
Как сейчас помню, я встретился со своей барышней Леной у знаменитого памятника, потом она заболела гриппом, и только через неделю мы вновь договорились встретиться на старом месте. Пришли — а памятника нет. Переехал он на другую сторону улицы Горького. И сразу осиротел Тверской бульвар.
Московский острослов поэт Михаил Светлов дал свое объяснение этому масштабному акту.
На доме на углу улицы Горького и Тверского бульвара поставили фигуру советской балерины.
— Вы знаете, — говорил Светлов, — почему Пушкин стоит с опущенной головой? Не хочет заглядывать под юбку комсомолке, стоящей на крыше дома. Правительство пожалело его и перенесло на другую сторону.
Это случилось в 1950 году.
Тверской бульвар, смирившись с расставанием, продолжал жить, как и прежде, радуясь, что ему пока оставили памятник Тимирязеву.
Потеря великого поэта не повлияла на прекрасную привычку московского бомонда гулять по самому зеленому бульвару.
В городе тогда, надо сказать, военных было больше, чем сегодня, но начиная с 1947 года они старательно обходили Тверской бульвар. Все дело в том, что легендарный конник Гражданской войны генерал-полковник Ока Иванович Городовиков в том далеком году вышел в отставку. Ему больше не надо было отдавать команды: «Эскадрон оправиться! Огладить лошадей!»
Поэтому генерал катастрофически скучал. После завтрака он выходил на бульвар и в сопровождении несчастного адъютанта, которого за ним закрепили на всю оставшуюся жизнь, совершал пешую прогулку.
Я очень хорошо помню его. Невысокого роста, в длинной зеленой бекеше с каракулевым воротником и золотыми генеральскими погонами, он шел чуть враскорячку, с особым кавалерийским шиком, отсчитывая каждый шаг звоном шпор. На голове лихо сидела папаха.
Генерал зорко поглядывал по сторонам, выискивая глазами несчастных солдат или курсантов. Впрочем, офицерам тоже доставалось от него.
Заметив жертву, генерал подзывал ее к себе, особенно он любил разбираться с учащимися военных спецшкол, и заставлял несколько раз проходить мимо себя строевым шагом.
Услышав зычный голос лихого конника, со всех концов бульвара сбегались посмотреть на это зрелище гуляющие. Редкое развлечение, прямо как смена караула у Мавзолея.
Я обратил внимание, что многие московские места были какими-то незримыми нитями тесно связаны с политическими преобразованиями, происходящими в стране.
После смерти Сталина Тверской бульвар немедленно освободился от ночных сторожей. Раньше вместе с темнотой на аллеях появлялась группа одинаково одетых молодых людей, которые не особенно скрывали свою принадлежность к мощному братству МГБ. Любимым их занятием было пугать влюбленных, расположившихся на лавочках.
Только ты начинаешь целоваться с любимой девушкой, как за спиной раздавалось деликатное покашливание и веселый голос спрашивал:
— Гражданин, прикурить не найдется?
Но их присутствие напрочь исключало любые криминальные действия на Тверском бульваре. Он заслуженно приобрел в Москве славу самого спокойного места, и сюда сбегались парочки со всего центра.
Они объяснялись в любви, не зная, что их счастье охраняет сама государственная безопасность.
Что делали «топтуны», так мы называли людей, стоявших в «зоне визуального контакта» на улице Горького и на Арбате, на воспетом Есениным бульваре?
Все оказалось просто и незатейливо. Тверской бульвар был трассой, по которой сам Лаврентий Павлович Берия возвращался в свой особняк на улице Качалова.
Приход к власти Никиты Хрущева с его командой, вполне естественно, послужил началом грандиозной чистки правительственного аппарата. Чиновников выгоняли со службы безжалостно и быстро. И если при Брежневе опальным «вождям» оставляли квартиры, а иногда и казенные дачи, то Никита Сергеевич карал сурово и беспощадно.
Бывшую номенклатуру выселяли из элитных (по тем временам) квартир, и они бежали в Моссовет за ордерами на новую жилплощадь.
Но начальник, хоть и бывший, все же начальник. Поэтому новые квартиры им предоставлялись в тихом столичном центре. А таким был район Бронных, Тверского бульвара и многочисленных переулков в районе Никитских ворот.
Это вообще стало в Москве заповедным местом. Со временем в этом районе начнут беспощадно рушить прекрасные особняки и доходные дома и на их месте возводить кирпичные безликие жилища новых государственных чиновников высокого ранга.
Но в те времена Тверской бульвар стал местом прогулок представителей поверженной власти.
Надо сказать, что после того как улицы города перестали именоваться чьими-то трассами и Тверскому бульвару вернули его прежнее предназначение, летом он превращался в мужской клуб.
Начиная часов с двенадцати сюда сбегались все пенсионеры. Это, кстати, была заслуга постсталинских преобразований, потому что в те былинные времена не существовало пенсионного возраста и на пенсию уходили или инвалиды, или глубокие старики, остальные вкалывали до гробовой доски.
Итак, новоявленные пенсионеры занимали лавочки, и бульвар превращался в «игорный дом». Гремели кости домино. Зычные выкрики: «Рыба!» заставляли вздрагивать мирных прохожих. На соседних лавочках лихие старички с руками синими от татуировок «шпилили» в картишки.
Самые солидные занимали левую, тихую часть бульвара. Это было место шахматистов.
А по аллеям степенно гуляли «бывшие». У них сохранились еще пальто и костюмы, пошитые в спецателье, по ним, словно по погонам, они точно определяли, на каком номенклатурном уровне состоял в свое время изгнанник из рая закрытых продуктовых распределителей.
Они не играли с населением. Они совершали свой променад, обсуждали новую власть и ждали.
Среди них было много узнаваемых людей, чьи портреты в свое время печатались в газетах и журналах, мелькали в кадрах кинохроники.
Телевидение в те годы практически не влияло на умы электората. Обладатели телеприемников КВН-49 и их соседи глядели на голубом экране в основном фильмы и спектакли.
Солидные люди, погуляв немного, направлялись к славному кафе, стремительно построенному в конце бульвара, неподалеку от памятника Тимирязеву.
Здесь они пили кофе, ели мороженое и матерно ругали Никиту Хрущева за неправильную экономическую политику, особенно за освоение целины.
Как ни странно, бывшие номенклатурщики оказались правы. Целина не накормила страну, она даже не оправдала те деньги, которые вложили в подъем сельского хозяйства будущего независимого Казахстана.
Я достаточно долго проработал в целинном крае и сам видел, как в нечеловеческих условиях молодые ребята, приехавшие со всей страны по комсомольским путевкам, добивались рекордных урожаев и как большая часть его гибла, так как старые маломощные элеваторы не справлялись с таким количеством зерна.
Но местные и московские партийные лидеры докладывали «дорогому Никите Сергеевичу» (так в те годы назывался документальный фильм) о рекордных урожаях, и он был счастлив.
Все, кто пытался рассказать правду о великой аграрной «панаме», немедленно становились врагами развитого социализма. Даже я получил достаточно жестокий урок.
Так уж исторически сложилось, что Тверской бульвар выводил нас, словно знаменитого витязя на картине Васнецова, к камню.
«Налево пойдешь… Направо пойдешь…»
Правда, ничем страшным этот перекресток не угрожал. Наоборот, именно отсюда можно было попасть «в пучину чувственных удовольствий», как любит говорить мой друг кинодраматург Володя Акимов.
Пойдешь налево — попадешь в потрясающую шашлычную, направо — в замечательный ресторан ЦДЛ, прямо — в роскошную пивную Дома журналиста.
Мы назначали встречи в кафе на Тверском. Летом сидели за столиками прямо под деревьями — ну чем не Париж! — а зимой в небольшом чистеньком зале.
Буфетчица Наташа выдала мне страшный секрет, что Московский трест ресторанов открыл эту точку по просьбе разжалованных номенклатурщиков, поэтому здесь всегда были хорошие закуски, кофе и мороженое и, конечно, коньяки и вина.
Слух об этом славном и тихом местечке медленно расползался по соседним улицам, и сюда начали забегать разные центровые люди.
Несколько раз я столкнулся там со своим старинным знакомым Ильей Гальпериным.
Я познакомился с ним, когда он заведовал маленьким магазинчиком, торговавшим всевозможной галантереей в проезде МХАТа.
Илья тогда был королем дефицита. Все дело в том, что страна, усиленно строившая социализм, не обращала внимания ни на какие бытовые мелочи.
И вдруг в городе появилось достижение просвещенной Европы — мужские носки на резинках, которые носят нынче все, и венгерские полуботинки на пряжках.
Столичные пижоны находились в крайнем возбуждении. Вот тогда-то мой сосед, знаменитый московский вор Леня Золотой, отвел меня к Илье Гальперину, и я стал счастливым обладателем нескольких пар вожделенных чехословацких носков.
С той поры у нас с Ильей сложились вполне добрые отношения, мы часто виделись в ресторане «Аврора», в танцзале гостиницы «Москва».
А однажды в «Савое» мы отбили его от разгулявшейся компании каких-то татуированных мужичков, желавших прямо из кабака похитить его очаровательную жену Валю.
Потом у меня, как пишут военные журналисты, начались суровые армейские будни, и появился я в Москве не скоро.
Но выдвинувшись на место постоянной дислокации, я отправился праздновать начало новой жизни в ресторан «Метрополь».
Только мы сделали заказ, как официант принес нам вазу с фруктами и весьмамодное в то время крымское вино «Красный камень».
— Вам прислали, — сообщил он.
— Кто?
Официант доверительно показал мне глазами на столик у фонтана, за которым весело улыбался Илья. Но не дефицитное модное вино поразило меня, не встреча со старым знакомым. Нет. Меня поразила его спутница.
Рядом с Ильей сидела московская красавица Ляля Дроздова, бывшая любовница Лаврентия Берия и мать его дочери.
Много позже Илья, встретив меня на премьере «Декабристов» в «Современнике», затащил к себе на улицу Горького.
Время уже было позднее, Гальперин со своими, мягко скажем, сослуживцами уселся играть в карты, а я с любопытством следил, как по столу передвигались здоровенные пачки денег. В два часа ночи все проголодались, хозяин позвонил в закрытый для всех ресторан «Арагви», и через полчаса прибыли официанты и накрыли шикарный стол.
Красиво умели отдыхать московские цеховики. АИлья Гальперин был в те годы одним из руководителей крупнейшего в стране подпольного трикотажного дела.
О размахе его я узнал позже.
В тот день, когда мы случайно встретились в кафе, Илья, закончив разговор с молодым человеком, явно партийно-руководящего вида, сел ко мне за стол, залпом выпил бокал «Боржоми» и сказал:
— Сколько этих падл ни корми, как до дела доходит, они сразу в кусты. Сколько они с меня бабок получили… Но ничего, если меня прихватят, я о них молчать не буду.
А потом грянуло знаменитое трикотажное дело. Оно было настолько крупным, что режиссер Василий Журавлев, порадовавший нас когда-то фильмом «Пятнадцатилетний капитан», снял пугающую киноленту под названием «Черный бизнес».
Чего только не было в этом кинополотне! Но все-таки отсутствовало главное — связь теневиков с партийным и карательным аппаратом.
Главой дела был некто Шая Шакерман, его мать приходилась родной сестрой знаменитому одесскому налетчику Мишке Япончику, известному всем по одесским рассказам блистательного Исаака Бабеля как Беня Крик.
Племянник исторического персонажа закончил Первый медицинский институт, но клятву Гиппократа не выполнил и сразу же подался в бурное артельное море.
Вместе с Борисом Райфманом и Ильей Гальпериным они переоборудовали картонажные мастерские Краснопресненского психоневрологического диспансера, которые выпускали безобидные и неприбыльные футляры для градусников, в мощный трикотажный цех.
Но трикотажное производство — это прежде всего сырье и оборудование.
Обратите внимание, что все это происходило не в период «застоя», а при грозном борце с Пастернаком, а позже с абстракционистами Никите Хрущеве.
Для расширения производства потребовались новые площади. Взятку отгрузили в МГК КПСС.
За сто тысяч рублей союзный министр, фамилию которого я до сих пор не могу узнать, хотя можно легко догадаться, распорядился отгрузить «психам» вязальные и швейные машины, закупленные в ФРГ совсем для другого предприятия.
За деньги номенклатурные борцы отгружали цеховикам дефицитное, строго фондированное сырье в огромных размерах, из-за нехватки которого чуть не останавливались государственные текстильные фабрики.
Но работать без надежной милицейской крыши в те годы, как и сегодня, было невозможно.
Ежемесячно в саду «Аквариума» на площади Маяковского Шакерман встречался с четырьмя офицерами с Петровки.
Мудрого, грустного Гоголя, сидящего в кресле, работы знаменитого скульптора Андреева, заменили на подтянутого, похожего на маршала писателя, жизнеутверждающе глядящего в перспективы московских улиц.
Сходство с военачальником Николаю Васильевичу придал его творец, академик Академии художеств Николай Томский, специализировавшийся на скульптурных портретах крупных военных.
Одно время карающая рука советского изобразительного искусства занеслась над опекушкинским Пушкиным. Товарищу Жданову не понравилось минорное настроение великого поэта. Слишком грустно глядел он на творения рук наших веселых современников.
Много лет спустя замечательный историк Иван Алексеевич Свирин показал мне несколько рисунков проектов памятника Пушкину — ничего более чудовищного я в своей жизни не видел.
Но умер Жданов — и «дело Пушкина А.С.» в ЦК ВКП(б), видимо, закрыли и замечательный памятник работы Александра Михайловича Опекушина временно оставили в покое.
Он стоял, открывая Тверской бульвар. Видимо, в генах москвичей был заложен импульс, заставлявший их назначать свидания у этого памятника.
Начиная с двенадцати часов дня и до позднего вечера у памятника толпились мученики свиданий.
Площадь перед Пушкиным была не очень большой, поэтому «часовые любви» стояли частенько практически плечом к плечу.
Но радетели новой социалистической культуры не оставляли великого поэта в покое.
Как сейчас помню, я встретился со своей барышней Леной у знаменитого памятника, потом она заболела гриппом, и только через неделю мы вновь договорились встретиться на старом месте. Пришли — а памятника нет. Переехал он на другую сторону улицы Горького. И сразу осиротел Тверской бульвар.
Московский острослов поэт Михаил Светлов дал свое объяснение этому масштабному акту.
На доме на углу улицы Горького и Тверского бульвара поставили фигуру советской балерины.
— Вы знаете, — говорил Светлов, — почему Пушкин стоит с опущенной головой? Не хочет заглядывать под юбку комсомолке, стоящей на крыше дома. Правительство пожалело его и перенесло на другую сторону.
Это случилось в 1950 году.
Тверской бульвар, смирившись с расставанием, продолжал жить, как и прежде, радуясь, что ему пока оставили памятник Тимирязеву.
Потеря великого поэта не повлияла на прекрасную привычку московского бомонда гулять по самому зеленому бульвару.
В городе тогда, надо сказать, военных было больше, чем сегодня, но начиная с 1947 года они старательно обходили Тверской бульвар. Все дело в том, что легендарный конник Гражданской войны генерал-полковник Ока Иванович Городовиков в том далеком году вышел в отставку. Ему больше не надо было отдавать команды: «Эскадрон оправиться! Огладить лошадей!»
Поэтому генерал катастрофически скучал. После завтрака он выходил на бульвар и в сопровождении несчастного адъютанта, которого за ним закрепили на всю оставшуюся жизнь, совершал пешую прогулку.
Я очень хорошо помню его. Невысокого роста, в длинной зеленой бекеше с каракулевым воротником и золотыми генеральскими погонами, он шел чуть враскорячку, с особым кавалерийским шиком, отсчитывая каждый шаг звоном шпор. На голове лихо сидела папаха.
Генерал зорко поглядывал по сторонам, выискивая глазами несчастных солдат или курсантов. Впрочем, офицерам тоже доставалось от него.
Заметив жертву, генерал подзывал ее к себе, особенно он любил разбираться с учащимися военных спецшкол, и заставлял несколько раз проходить мимо себя строевым шагом.
Услышав зычный голос лихого конника, со всех концов бульвара сбегались посмотреть на это зрелище гуляющие. Редкое развлечение, прямо как смена караула у Мавзолея.
Я обратил внимание, что многие московские места были какими-то незримыми нитями тесно связаны с политическими преобразованиями, происходящими в стране.
После смерти Сталина Тверской бульвар немедленно освободился от ночных сторожей. Раньше вместе с темнотой на аллеях появлялась группа одинаково одетых молодых людей, которые не особенно скрывали свою принадлежность к мощному братству МГБ. Любимым их занятием было пугать влюбленных, расположившихся на лавочках.
Только ты начинаешь целоваться с любимой девушкой, как за спиной раздавалось деликатное покашливание и веселый голос спрашивал:
— Гражданин, прикурить не найдется?
Но их присутствие напрочь исключало любые криминальные действия на Тверском бульваре. Он заслуженно приобрел в Москве славу самого спокойного места, и сюда сбегались парочки со всего центра.
Они объяснялись в любви, не зная, что их счастье охраняет сама государственная безопасность.
Что делали «топтуны», так мы называли людей, стоявших в «зоне визуального контакта» на улице Горького и на Арбате, на воспетом Есениным бульваре?
Все оказалось просто и незатейливо. Тверской бульвар был трассой, по которой сам Лаврентий Павлович Берия возвращался в свой особняк на улице Качалова.
Приход к власти Никиты Хрущева с его командой, вполне естественно, послужил началом грандиозной чистки правительственного аппарата. Чиновников выгоняли со службы безжалостно и быстро. И если при Брежневе опальным «вождям» оставляли квартиры, а иногда и казенные дачи, то Никита Сергеевич карал сурово и беспощадно.
Бывшую номенклатуру выселяли из элитных (по тем временам) квартир, и они бежали в Моссовет за ордерами на новую жилплощадь.
Но начальник, хоть и бывший, все же начальник. Поэтому новые квартиры им предоставлялись в тихом столичном центре. А таким был район Бронных, Тверского бульвара и многочисленных переулков в районе Никитских ворот.
Это вообще стало в Москве заповедным местом. Со временем в этом районе начнут беспощадно рушить прекрасные особняки и доходные дома и на их месте возводить кирпичные безликие жилища новых государственных чиновников высокого ранга.
Но в те времена Тверской бульвар стал местом прогулок представителей поверженной власти.
Надо сказать, что после того как улицы города перестали именоваться чьими-то трассами и Тверскому бульвару вернули его прежнее предназначение, летом он превращался в мужской клуб.
Начиная часов с двенадцати сюда сбегались все пенсионеры. Это, кстати, была заслуга постсталинских преобразований, потому что в те былинные времена не существовало пенсионного возраста и на пенсию уходили или инвалиды, или глубокие старики, остальные вкалывали до гробовой доски.
Итак, новоявленные пенсионеры занимали лавочки, и бульвар превращался в «игорный дом». Гремели кости домино. Зычные выкрики: «Рыба!» заставляли вздрагивать мирных прохожих. На соседних лавочках лихие старички с руками синими от татуировок «шпилили» в картишки.
Самые солидные занимали левую, тихую часть бульвара. Это было место шахматистов.
А по аллеям степенно гуляли «бывшие». У них сохранились еще пальто и костюмы, пошитые в спецателье, по ним, словно по погонам, они точно определяли, на каком номенклатурном уровне состоял в свое время изгнанник из рая закрытых продуктовых распределителей.
Они не играли с населением. Они совершали свой променад, обсуждали новую власть и ждали.
Среди них было много узнаваемых людей, чьи портреты в свое время печатались в газетах и журналах, мелькали в кадрах кинохроники.
Телевидение в те годы практически не влияло на умы электората. Обладатели телеприемников КВН-49 и их соседи глядели на голубом экране в основном фильмы и спектакли.
Солидные люди, погуляв немного, направлялись к славному кафе, стремительно построенному в конце бульвара, неподалеку от памятника Тимирязеву.
Здесь они пили кофе, ели мороженое и матерно ругали Никиту Хрущева за неправильную экономическую политику, особенно за освоение целины.
Как ни странно, бывшие номенклатурщики оказались правы. Целина не накормила страну, она даже не оправдала те деньги, которые вложили в подъем сельского хозяйства будущего независимого Казахстана.
Я достаточно долго проработал в целинном крае и сам видел, как в нечеловеческих условиях молодые ребята, приехавшие со всей страны по комсомольским путевкам, добивались рекордных урожаев и как большая часть его гибла, так как старые маломощные элеваторы не справлялись с таким количеством зерна.
Но местные и московские партийные лидеры докладывали «дорогому Никите Сергеевичу» (так в те годы назывался документальный фильм) о рекордных урожаях, и он был счастлив.
Все, кто пытался рассказать правду о великой аграрной «панаме», немедленно становились врагами развитого социализма. Даже я получил достаточно жестокий урок.
Так уж исторически сложилось, что Тверской бульвар выводил нас, словно знаменитого витязя на картине Васнецова, к камню.
«Налево пойдешь… Направо пойдешь…»
Правда, ничем страшным этот перекресток не угрожал. Наоборот, именно отсюда можно было попасть «в пучину чувственных удовольствий», как любит говорить мой друг кинодраматург Володя Акимов.
Пойдешь налево — попадешь в потрясающую шашлычную, направо — в замечательный ресторан ЦДЛ, прямо — в роскошную пивную Дома журналиста.
Мы назначали встречи в кафе на Тверском. Летом сидели за столиками прямо под деревьями — ну чем не Париж! — а зимой в небольшом чистеньком зале.
Буфетчица Наташа выдала мне страшный секрет, что Московский трест ресторанов открыл эту точку по просьбе разжалованных номенклатурщиков, поэтому здесь всегда были хорошие закуски, кофе и мороженое и, конечно, коньяки и вина.
Слух об этом славном и тихом местечке медленно расползался по соседним улицам, и сюда начали забегать разные центровые люди.
Несколько раз я столкнулся там со своим старинным знакомым Ильей Гальпериным.
Я познакомился с ним, когда он заведовал маленьким магазинчиком, торговавшим всевозможной галантереей в проезде МХАТа.
Илья тогда был королем дефицита. Все дело в том, что страна, усиленно строившая социализм, не обращала внимания ни на какие бытовые мелочи.
И вдруг в городе появилось достижение просвещенной Европы — мужские носки на резинках, которые носят нынче все, и венгерские полуботинки на пряжках.
Столичные пижоны находились в крайнем возбуждении. Вот тогда-то мой сосед, знаменитый московский вор Леня Золотой, отвел меня к Илье Гальперину, и я стал счастливым обладателем нескольких пар вожделенных чехословацких носков.
С той поры у нас с Ильей сложились вполне добрые отношения, мы часто виделись в ресторане «Аврора», в танцзале гостиницы «Москва».
А однажды в «Савое» мы отбили его от разгулявшейся компании каких-то татуированных мужичков, желавших прямо из кабака похитить его очаровательную жену Валю.
Потом у меня, как пишут военные журналисты, начались суровые армейские будни, и появился я в Москве не скоро.
Но выдвинувшись на место постоянной дислокации, я отправился праздновать начало новой жизни в ресторан «Метрополь».
Только мы сделали заказ, как официант принес нам вазу с фруктами и весьмамодное в то время крымское вино «Красный камень».
— Вам прислали, — сообщил он.
— Кто?
Официант доверительно показал мне глазами на столик у фонтана, за которым весело улыбался Илья. Но не дефицитное модное вино поразило меня, не встреча со старым знакомым. Нет. Меня поразила его спутница.
Рядом с Ильей сидела московская красавица Ляля Дроздова, бывшая любовница Лаврентия Берия и мать его дочери.
Много позже Илья, встретив меня на премьере «Декабристов» в «Современнике», затащил к себе на улицу Горького.
Время уже было позднее, Гальперин со своими, мягко скажем, сослуживцами уселся играть в карты, а я с любопытством следил, как по столу передвигались здоровенные пачки денег. В два часа ночи все проголодались, хозяин позвонил в закрытый для всех ресторан «Арагви», и через полчаса прибыли официанты и накрыли шикарный стол.
Красиво умели отдыхать московские цеховики. АИлья Гальперин был в те годы одним из руководителей крупнейшего в стране подпольного трикотажного дела.
О размахе его я узнал позже.
В тот день, когда мы случайно встретились в кафе, Илья, закончив разговор с молодым человеком, явно партийно-руководящего вида, сел ко мне за стол, залпом выпил бокал «Боржоми» и сказал:
— Сколько этих падл ни корми, как до дела доходит, они сразу в кусты. Сколько они с меня бабок получили… Но ничего, если меня прихватят, я о них молчать не буду.
А потом грянуло знаменитое трикотажное дело. Оно было настолько крупным, что режиссер Василий Журавлев, порадовавший нас когда-то фильмом «Пятнадцатилетний капитан», снял пугающую киноленту под названием «Черный бизнес».
Чего только не было в этом кинополотне! Но все-таки отсутствовало главное — связь теневиков с партийным и карательным аппаратом.
Главой дела был некто Шая Шакерман, его мать приходилась родной сестрой знаменитому одесскому налетчику Мишке Япончику, известному всем по одесским рассказам блистательного Исаака Бабеля как Беня Крик.
Племянник исторического персонажа закончил Первый медицинский институт, но клятву Гиппократа не выполнил и сразу же подался в бурное артельное море.
Вместе с Борисом Райфманом и Ильей Гальпериным они переоборудовали картонажные мастерские Краснопресненского психоневрологического диспансера, которые выпускали безобидные и неприбыльные футляры для градусников, в мощный трикотажный цех.
Но трикотажное производство — это прежде всего сырье и оборудование.
Обратите внимание, что все это происходило не в период «застоя», а при грозном борце с Пастернаком, а позже с абстракционистами Никите Хрущеве.
Для расширения производства потребовались новые площади. Взятку отгрузили в МГК КПСС.
За сто тысяч рублей союзный министр, фамилию которого я до сих пор не могу узнать, хотя можно легко догадаться, распорядился отгрузить «психам» вязальные и швейные машины, закупленные в ФРГ совсем для другого предприятия.
За деньги номенклатурные борцы отгружали цеховикам дефицитное, строго фондированное сырье в огромных размерах, из-за нехватки которого чуть не останавливались государственные текстильные фабрики.
Но работать без надежной милицейской крыши в те годы, как и сегодня, было невозможно.
Ежемесячно в саду «Аквариума» на площади Маяковского Шакерман встречался с четырьмя офицерами с Петровки.