Ибрагимбеков Рустам. Храм воздуха

   Мать тоже еле сдерживала слезы, рассказывая, так взволновали ее воспоминания почти пятидесятилетней давности. Но, взяв себя в руки, она продолжила...
   Юсиф шагнул к Гюле, остановился рядом, но не решался притронуться; рука, потянувшаяся было погладить ее по волосам, так и повисла в воздухе...
   И тут мать всё же не выдержала и заплакала.
   О тех же самых событиях рассказал мне и мой дядя Джавад, который к концу жизни стал добрым и рассудительным стариком.
   Через полчаса Юсиф шел по извилистой узкой улице в сторону одноэтажного домика, в котором родился и вырос. Пройдя несколько кварталов, он остановился, заглянул в подворотню, темнеющую за массивными железными воротами. Прислушался. Затем протиснулся в узкую щель между створками ворот, скрепленных цепью с замком. Сделав несколько шагов в полной темноте, нащупал ногой лестницу, ведущую в подвал.
   Снизу доносились негромкие голоса. Игра шла в скудном желтоватом свете керосиновой лампы: были видны только кости и деньги, придавленные куском кирпича, и руки, бросающие кости и считающие деньги. Лица игроков едва проступали в полумраке блеклыми пятнами.
   - Проходи, - сказал Юсифу кто-то, стоявший недалеко от двери; видимо, его узнали, если не был подан знак тревоги.
   Юсиф подошел поближе к лампе, поздоровался, присел на корточки рядом с моим дядей Джавадом. Понаблюдал за игрой.
   - Сыграешь? - спросил дядя, бросив кости.
   - Нет... У меня к тебе разговор.
   Они отошли вглубь подвала. Здесь под ногами хлюпала вода.
   - Я знаю, зачем ты пришел, - опередил Юсифа дядя Джавад. - Напрасно ты в это дело вмешиваешься. Она моя сестра и должна вести себя прилично.
   - Я не вмешиваюсь, - сказал Юсиф, - я только дам тебе совет. А ты уж сам решай, как тебе поступать. Мужчина не должен волноваться из-за таких мелочей, как женские ногти, - Юсиф не очень был убежден в своей правоте, но говорил уверенно. - Азербайджанские женщины в старину и волосы красили, и ногти. И никто их за это не осуждал.
   - Может, она еще и шестимесячную завивку себе сделает? - спросил дядя Джавад.
   - А ты против?
   - Пусть только попробует.
   - Ну хорошо, - согласился Юсиф, - от завивки она ради тебя откажется, но ты за это простишь ей ногти.
   - А ты-то тут причем? - неодобрительно удивился дядя, - Почему ты за нее просишь?
   - Я не прошу. Я советую. А просит она. И мне кажется, будет правильно, если ты выполнишь просьбу единственной сестры. У неё есть муж. По всем обычаям он, и только он, отвечает за поведение своей жены.
   - А если ему наплевать на все?
   - Это его жена.
   Дядя размышлял не больше двух секунд.
   - Ты знаешь, как мы все тебя уважаем, - сказал он Юсифу, - все ребята! Но сейчас ты не прав. И принять твой совет я не могу. Я терплю то, что она танцует в ансамбле. Но мы же среди людей живем. У меня, худо-бедно, есть какой-то авторитет, что я отвечу, если у меня спросят: что с твоей сестрой происходит? И даже если не спросят. А просто подумают. Да я лучше убью такую сестру, чем доживу до этого дня. Так что, извини, но твой совет я принять не могу. Неизвестно еще, что бы ты сделал, если бы это была твоя сестра, закончив эту, как ему казалось, очень убедительную речь, дядя направился к играющим: наступила его очередь бросить кости.
   - Он действительно хотел меня убить, - грустно улыбнулась мама и подмигнула мне подкрашенным глазом; ей уже исполнилось семьдесят пять, но она продолжала регулярно делать маникюр и довольно ярко краситься.
   Юсиф, не прощаясь, прошел мимо невидимого "часового", поднялся по лестнице и вышел на улицу...
   Завернув за угол, он увидел свою мать; маленькая ее фигурка темнела у деревянных воротец одноэтажного, давно не беленного дома.
   - Что же ты здесь делаешь? - спросил он с ласковой досадой, обнимая ее худенькие плечи. - Я же просил тебя. А если бы я утром пришел?
   Они прошли через маленький дворик, в который выходили двери живущих здесь семей, мимо общего дворового водяного крана и тутового дерева, на которое он с таким удовольствием взбирался в детстве.
   - А как я лягу, тебя не дождавшись? - в свою очередь удивленно спросила мать. - Может, ты чаю захочешь? Или чего-нибудь другого? - они вошли в прихожую-коридорчик. Одна стена его, смотревшая во двор, была застеклена до потолка, чтобы было побольше света в комнате, окно которой выходило в коридор. На маленьком столике рядом с диваном лежал большой газетный сверток.
   - Что это? - спросил Юсиф.
   - Сеид-рза прислал. - Мать начала разворачивать сверток. - Сын его приходил. Опять просил тебя зайти... - она вопросительно взглянула на Юсифа.
   - Зачем?
   - Ну как зачем? Как ты можешь так говорить, сынок?! - мать развернула сверток, в котором в бумажных кульках были упакованы сахар, чай, мука и рис. Вот так каждый месяц, - с ощутимым удовлетворением в голосе сказала мать. Если бы не Сеид-рза, не знаю, что бы я и делала. Когда отца забрали, я совсем растерялась - передачи же надо было носить. А я без карточек осталась. Все продала, что в доме было. За копейки. Чаю выпьешь?
   Юсиф отказался от чая. Но матери очень хотелось, чтобы он выпил стаканчик, она с гордостью напомнила, что чай с сахаром.
   - Ну налей, - согласился Юсиф.
   Пододвинув стакан с чаем поближе к Юсифу, мать попросила его зайти к Сеиду-рзе и поблагодарить за все, что тот для них сделал.
   - Хорошо, - успокоил мать Юсиф, - зайду.
   - Заодно, может, он с работой поможет.
   Юсиф промолчал. Внимательные, полные любви и заботы глаза матери следили за тем, как он пьет чай...
   - Тебя весь вечер Гулам ждал. Какое-то дело, говорит... Завтра зайдет...
   - Постели мне, - попросил Юсиф.
   Покойного отца моей жены звали Сеид-рза.
   В поликлинике, как всегда, было много народу, как впрочем и на улице вокруг нее - сказывалась близость базара. Опасающиеся милицейской облавы торговцы леденцами, халвой, жженым сахаром, картофельными пирожками толпились на окрестных улицах.
   Юсиф прислонил к стенке кусок стекла, который удалось достать у соседа, и занял очередь у окошка регистратуры. Получив карточку и клочок бумаги с номером очереди, он взял стекло и прошел к кабинету невропатолога, где уже сидели на скамейке две женщины и старичок в пенсне, пристроил стекло в углу коридора и остановился у плаката, на котором объяснялось, как оказывать первую помощь при ранениях и переломах. Прочитав, как надо накладывать перевязку, он перешел к окну, отсюда был виден базар, где огромная очередь толпилась у хлебного магазина. Несколько безногих инвалидов, разогнавшись на колясках, с криками налетели на милиционера, следившего за порядком, - видимо требовали, чтобы их пропустили без очереди...
   Врач-терапевт, соседка по дому, знала Юсифа ещё с довоенных времен; заглядывая ему в глаза, постукивая по коленке, проверяя, дрожат ли вытянутые руки, она будто так, между прочим, задавала вопросы.
   - Как спишь?
   - Нормально, по-моему...
   - Галлюцинации продолжаются?
   - Что? - не понял Юсиф.
   Она улыбнулась.
   - Машина продолжает гореть?
   - Да. - Юсиф улыбнулся в ответ.
   - И бомбежка продолжается?
   - Да.
   - Так. Вытяни руки, пожалуйста. А как мама себя чувствует?
   - Спасибо.
   - Отец пишет?
   Молчание Юсифа она поняла правильно.
   - Прости... Я не знала. Давно?
   - Уже полгода.
   Рука с молоточком опустилась, повисла; чуть отвернувшись от Юсифа, врач словно застыла в своем кресле. На столике рядом с чернильницей стоял портрет её сына, погибшего под Будапештом. Юсиф тоже молчал, не зная, что сказать.
   - У тебя заметное улучшение, - врач сделала над собой усилие, - если так пойдет, то, тьфу-тьфу, к концу года сможешь работать по специальности...
   - А пока, значит, нельзя?
   - Пока нельзя, - вздохнула она. - Приступов больше не было?
   - Нет, - Юсиф, не скрывая огорчения, умоляюще смотрел на врача.
   - Выглядишь ты хорошо, - бодро сказала она, - показатели тоже улучшились. Но за руль садиться рановато. Пойми... Пока есть хоть какая-то вероятность приступа - опасно. Подождем ещё пару месяцев.
   Юсиф встал.
   - Ты можешь пока на другую работу устроиться. Но не тяжелую. А лучше поехать в санаторий. Я могу дать направление. Тебе полагается.
   - Спасибо, - сказал Юсиф.
   - Ну что ты обижаешься? Не могу я написать, что ты здоров. Тебе лучше, но контузия у тебя такая, что ещё надо лечиться.
   - До свидания, - вежливо сказал Юсиф и вышел из кабинета.
   На лестнице, у выхода из поликлиники, Юсиф встретил Гулама; поседевший за те три года, что они не виделись, сослуживец его отца торопливо переступал через две ступени и, тяжело дыша, поднимался ему навстречу.
   - Второй день ищу тебя, - он перевел дыхание и подал знак, чтобы Юсиф следовал за ним. Юсиф поднял стекло над головой, опасаясь задеть кого-нибудь из тех, кто поднимался по лестнице навстречу.
   На улице Гулам таинственно оглянулся и пошел к водяной будке на углу, потом, передумав, резко поменял направление и перешел на другую сторону, под деревья. Здесь он перевел дыхание и тревожным шепотом сообщил, что есть важные новости. Видимо, какие-то основания для столь странного поведения у Гулама были.
   - Матери я ничего не сказал, - продолжал он. - И ты не говори. Женщинам серьезные вещи доверять нельзя. Хотя мать твоя, конечно, надежный человек.
   - Что случилось? - теряя терпение, спросил Юсиф.
   - Мой долг тебе сказать. Я сперва не хотел. Но потом понял, что не имею права... Есть вещи, которые скрыть невозможно. А впрочем, пусть Фируз сам тебе скажет.
   - Фируз вернулся? - Юсиф не поверил услышанному. - А срок?!
   - Сократили. За хорошую работу. Теперь едет с семьей в Соликамск какой-то... Ещё на три года. Он просил тебя разыскать. Вечером он уезжает. На один день приехал.
   - Что-нибудь связанное с отцом? - спросил Юсиф.
   - А что ещё? Он у него на руках умер.
   - Где Фируз?
   - Прячется у родственников. Я покажу.
   - Пошли.
   - Лучше попозже. Когда соседи лягут. Он в Баку без разрешения приехал... Зачем тебе это стекло?
   - Отрезать надо по размеру, чтобы вставить в окошко.
   Гулам махнул проезжающему мимо инвалиду на коляске; тот подъехал.
   - Алмаз есть? - спросил Гулам. Инвалид освободил руку из деревянной колодки, которой отталкивался от асфальта (она имела специальную прорезь для пальцев), и вытащил из кармана "алмаз".
   - Отрезать надо, - строго сказал Гулам и показал на стекло.
   - Какой размер? - спросил инвалид.
   Юсиф с помощью нитки, прихваченной из дома, отмерил нужную длину и инвалид ловко, одним движением, разрезал стекло на две части.
   - Дай ему папиросу, - сказал Гулам Юсифу.
   Получив папиросу, инвалид покатил дальше; плохо смазанные подшипники шумели, но подталкиваемая обеими руками самодельная коляска довольно быстро набрала скорость на спуске...
   Пока Юсиф вставлял стекло, мать закончила печь лепешки; чуть раньше она приготовила халву.
   - Все готово, - сказала она, складывая лепешки в тарелку; в другую тарелку она положила халву. - Прошу тебя, будь с ним поприветливей. Почему он тебе так не нравится, понять не могу! С детства ты его невзлюбил. И рубашку переодень.
   Юсиф надел чистую рубашку и белые отцовские туфли, начищенные зубным порошком.
   - Он все сделал, чтобы спасти отца, - сказала мать, - даже судье деньги предлагал. Но отец во всем признался. А в таких случаях, говорят, уже ничего не сделаешь. - Она вздохнула. - Наивный человек был твой отец, не мог врать.
   - А зачем ему нужно было врать, - сказал Юсиф, - если он себе ни копейки не взял.
   - Не знаю, - мать опять вздохнула, - но домой он ничего, кроме зарплаты не приносил. Иногда буханка или полбуханки оставались ему. А там о сотнях килограммов шла речь. Если не больше.
   - И он подтвердил?
   - Да, - сказала мать, - своими ушами слышала. А кому деньги отдавал, так и не сказал, сколько его ни вынуждали...
   - Я пошел, - Юсифу не хотелось слушать такое об отце, даже если это и было правдой.
   Сеид-рза жил в многоэтажном доме дореволюционной постройки неподалеку от Баксовета. Лифт поднял Юсифа на четвертый этаж, к свежевыкрашенной двери, на которой висел почтовый ящик с большим замком.
   Открыла моя тёща Салтанат и искренне обрадовалась Юсифу, во всяком случае, так она утверждала, рассказывая по моей просьбе о его визите.
   Юсиф пристроил тарелки с халвой и лепешками на столике с телефоном, снял туфли; дверь распахнулась, в прихожей появился мой тесть, высокий, дородный Сеид-рза.
   - Юсиф, дорогой, где же ты пропадаешь? Я тебя жду, жду... - он обнял Юсифа, прижал к груди. - Ну-ка, дай я на тебя посмотрю. Говорят, ранен был? Ну ничего, до свадьбы всё заживет. Проходи в комнату.
   В гостиной, стены которой были завешаны коврами, он усадил Юсифа за стол и попросил жену, вошедшую в комнату вслед за ними, принести чаю.
   - Кое-что я о тебе знаю, - сказал он, накладывая Юсифу варенье, - потом все подробно расскажешь. А сперва о деле: где собираешься работать?
   - Пока не знаю.
   - Есть одно место. Временно. А когда сделаем тебе справку - сядешь за руль, - Сеид-рза был хорошо осведомлен о делах Юсифа. - Все машины на заводе твои. Хочешь отцовскую? Или любую другую. А пока поработаешь на автобазе кладовщиком.
   - На какой автобазе?
   - Нашего управления.
   - Какой из меня кладовщик?
   - Справишься. Ты, как и отец твой, скромничаешь... - он умолк ненадолго. Мать тебе рассказала?
   - Да.
   - Ничего не могли сделать. - В голосе Сеид-рзы ощущалась неподдельная горечь, - старик почему-то пошел на признание.
   Юсиф не мог понять, о каком признании идет речь, в чем должен был признаться его отец? Что за преступление он совершил?
   - Ты не знаешь разве?
   - А я в это никогда не поверю.
   - Сам поверить не мог, - согласился Сеид-рза. - Что поделаешь? Война! Не такое с людьми делала.
   - Зачем ему столько хлеба? Может, он людям его раздавал? Голодающим...
   - Может быть... не знаю. Все были поражены. Честнейший человек. Я пытался вытащить его. Нашел людей. Но он во всем признался и собственноручно подписался. Мать твоя слышала на суде. Мы были потрясены... А как ты? Что у тебя произошло? Воевал как герой - полно орденов?
   - Медалей, - уточнил Юсиф.
   - Медали тоже неплохая вещь. А почему дезертировал?
   - Я не дезертировал, - возразил Юсиф, - а домой поехал, когда война кончилась.
   Сеид-рза рассмеялся.
   - Слышал, слышал. Ну и правильно: что в окопах сидеть без дела. И сколько тебе дали?
   - Два года. Но потом помилование пришло.
   - Кто же тебя выручил?
   - Не знаю.
   - Кто-то просил за тебя, если помиловали. Так просто такие вещи не делаются. Ты чай пей, остывает.
   - Спасибо.
   - Значит с тобой мы решили. А я, честно говоря, уже обижаться начал. Жду, жду, а ты не приходишь. Мы же близкие люди, с отцом твоим росли вместе.
   - Я знаю, - Юсиф отпил глоток чаю и встал...
   Моя жена часто рассказывала мне и детям об отзывчивости своего отца; после поездки в Кисловодск самым ярким примером необыкновенной доброты Сеид-рзы стала бескорыстная помощь, оказанная Юсифу, который за сделанное ему добро отплатил черной неблагодарностью. В конце девяностых, когда жизнь нашего старшего мальчика оказалась в зависимости от того, поможет или не поможет нам сын Юсифа, и мы ждали ответа на письмо моего отца как приговора судьбы, она изводила нас упреками, что в этом письме не был упомянут важнейший, по её мнению, довод: в самое тяжелое для Юсифа время не кто иной, как её отец дал огромную сумму на приобретение дома, без которого Юсифу не удалось бы увезти Гюлю в Кисловодск. По логике моей жены, самим своим появлением на этот свет сын Юсифа и Гюли был обязан её отцу, Сеид-рзе...
   Гулам семенил впереди, прихрамывая на одну ногу; он то и дело оглядывался, проверяя, не отстал ли от него Юсиф, и вдруг остановился.
   - Тут камень должен быть, я специально его положил, чтобы запомнить, откуда нужно направо повернуть.
   В спускающихся сумерках казалось, что дома вокруг пустыря, по которому они шли, отступают в темноту, расширяя его пространство.
   - Здесь он был, - неуверенно сказал Гулам, шаря глазами по неровной глинистой почве, - точно помню, - наконец взгляд его наткнулся на какой-то камень, - вот он! Я же говорил!
   - Это футбольные ворота, - сказал Юсиф, - видишь, рядом еще один лежит...
   Гулам осмотрел и другой камень, заменявший вторую штангу ворот, и покачал головой.
   - Это не тот.
   Вернувшись к первому камню, он окинул взглядом дома вокруг пустыря и решительно пошел вправо. Чуть позже, когда они шли уже вдоль старого каменного забора, он неожиданно подпрыгнул и достал какую-то палку.
   - Впереди собака, - объяснил он Юсифу, - я специально палку здесь положил, чтобы отогнать её в случае чего...
   При этих словах раздался лай и из ворот, с которыми они поравнялись, выскочила здоровенная дворняга. Гулам проворно отбежал в сторону, отчаянно размахивая палкой. Юсиф собак не боялся, поэтому прошел мимо ворот спокойно. У следующих ворот Гулам остановился, осторожно оглянулся по сторонам; убедившись, что за ними никто не наблюдает, он попытался их открыть. Но ворота оказались запертыми изнутри. Чуть погодя настороженный мужской голос спросил:
   - Кто там?
   - Гулам.
   - Какой Гулам?
   - Я кричать не буду, - произнес Гулам с достоинством, - открой дверь...
   Створка ворот медленно со скрипом приоткрылась на несколько сантиметров..
   - Я был здесь вчера, - тихо сказал Гулам, - у Фируза.
   - Нет его здесь, - сказал все тот же мужской голос.
   - Как нет? Мы с ним договорились.
   - Утром в девять часов будет на вокзале. Там где кран с кипятком.
   - Он мне сказал...
   - Уходите поскорей, - прервал голос, - сейчас облава будет.
   Гулам аж подпрыгнул на месте и, не говоря больше ни слова, припустился рысцой по пустырю...
   Вернувшись домой, Юсиф по приставной деревянной лестнице поднялся на крышу, прошел до того места, где она уперлась в стену соседнего двухэтажного дома, и, цепляясь за неровности старой каменной кладки, полез на крышу соседнего дома. Здесь он двинулся дальше и, перебираясь с крыши на крышу, добрался до конца квартала. Через неширокую улицу светилось окно, которое ему было нужно.
   Балкон второго этажа закрывал Юсифа от случайных взглядов прохожих, и лишь из окна напротив был виден огонек, возникающий время от времени с равной периодичностью. Приглядевшись, на краю крыши можно было разглядеть невысокую фигуру, которая была видна, лишь когда зажигалась спичка, ненадолго освещая худое смуглое лицо, зато Юсифу в подробностях было видно, что делается в уютной, аккуратно прибранной комнате, перед окном которой он жег спички; он видел и крепкого, полноватого парня, мужа Гюли, сидевшего за накрытым столом, и Гюлю, которая, подав ему что-то, вышла, через некоторое время вернулась в комнату с чайником.
   Потом она опять вышла и, вернувшись, подошла к окну. Увидела Юсифа. Некоторое время Гюля вглядывалась в темноту, дожидаясь, когда спичка зажжется ещё раз, и убедилась, что ей не померещилось, - на крыше соседнего дома действительно стоял Юсиф. Она быстро отошла от окна, что-то сказала мужу и вышла из комнаты.
   Юсиф сунул спички в карман и тем же путем, крышами, возвратился домой.
   - Где ты так запачкался?! - мать бросилась за щеткой. - Витя вернулся, сообщила она последнюю новость, счищая белые пятна с его брюк. - До самого Берлина дошел. Мешок семечек с собой привез.
   - Каких семечек? - удивился Юсиф, пытаясь отнять у матери щетку.
   - Обыкновенных. Весь двор их жарит. Военный трофей, говорит.
   Юсиф рассмеялся.
   - Ты заходила к ним?
   - Конечно. Он тебя два раза спрашивал. Там все собрались. Поздравляют с возвращением.
   - Я попозже загляну, - Юсиф отложил щетку. - Ты меня не жди, мама, прошу тебя... Ложись.
   Юсиф не сомневался, что Гюля обязательно прибежит к моим родителям, чтобы пожаловаться на его поведение. И потому не удивился, услышав её возмущенный голос, когда подошел к нашей двери в конце длинного коридора
   - Ты представляешь? Совсем с ума сошел...
   - А вот и он, - моя мать улыбнулась, когда Юсиф заглянул в комнату, и отставила утюг, которым гладила простыни. Гюля, увидев Юсифа, умолкла; стало слышно тиканье настенных часов.
   - Ты понимаешь, что делаешь? - Гюля прервала молчание сразу, как только моя мать вышла из комнаты; она говорила очень тихо, почти шепотом; глаза, полные слез, смотрели на него с мольбой. - Ты совсем с ума сошел?
   - Мы должны жить вместе, - сказал Юсиф.
   - Ну что ты говоришь? Подумай! - Гюля продолжала говорить с какой-то несвойственной ей жалобной, просящей интонацией.
   - Может уедем отсюда?
   - Куда?
   - Куда угодно... Мало ли есть мест?
   - И что ты там будешь делать?
   - Жить.
   - Ты здесь не можешь на работу устроиться, - сказала Гюля. - Кто тебя там возьмет?..
   - Это пусть тебя не волнует...
   - А мои родители? Представляешь, что с ними будет? И вообще... это же позор! Весь город будет знать. Что обо мне будут говорить?! Позор на всю жизнь. Никогда не простят.
   - А я тебя, думаешь, прощу?
   Гюля не ответила на вопрос Юсифа; она отвернулась к стене и заплакала.
   Юсиф подошел ближе, положил руку ей на плечо, она повернулась и спрятала лицо у него на груди.
   - Что делать? Что делать? - повторяла она, не переставая, и слезы, обильно льющиеся из её глаз, ощущались Юсифом сквозь рубашку.
   Мне удалось познакомиться с сыном Юсифа в азербайджанском посольстве в Москве 2 марта 1999 года, на приеме по случаю праздника весны, Навруз Байрама. Он выслушал меня с вежливой приветливостью, но долго не мог понять, о каком письме идет речь. А когда окончательно выяснилось, что письма моего отца он не получал, я, в окружении множества жующих людей с рюмками в руках, начал торопливо рассказывать о болезни сына. При этом, конечно же, было упомянуто, что наши отцы были друзьями, а матери близкими подругами. Но по невнятной реакции я понял, что президент "Сибойла" почти ничего не знает о своем родном отце.
   Виктор сидел в окружении соседей, родственников и друзей. Мой отец и дядя Джавад, который вскрывал очередную банку американской тушенки, оказались рядом и старались не встречаться взглядами.
   - Где же ты пропадаешь? - обрадовался Виктор. - Все здесь, а тебя нет, он говорил по-азербайджански чисто, без акцента. - Садись...
   Какая-то тетка уступила Юсифу место, перед ним поставили чистую тарелку, налили водку.
   - За твое возвращение, Витя, - сказал Юсиф по-русски. - Тетя Маруся, поздравляю.
   - Спасибо, сынок, спасибо, - тетя Маруся подложила Юсифу вареной картошки, - видишь, какая у нас радость...
   - Как ты? Давно вернулся? - Виктор погладил усы, ласково разглядывая Юсифа.
   - Десяти дней нет, - ответила за Юсифа тетя Маруся.
   - Работаешь?
   - Нет ещё...
   - Он же контуженный, - объяснила тетя Маруся.
   - Это не страшно. С помощью Аллаха все преодолеем, - улыбнулся Виктор. Ты, кажется, что-то хочешь сказать? - спросил он у Джавада.
   - Я хочу, чтобы мы подняли бокалы за тетю Марусю, - Джавад говорил по-русски бойко, но смешно коверкал некоторые слова.
   - Да пили за меня уже, - для виду воспротивилась тетя Маруся, хотя чувствовалось, что внимание товарищей сына ей приятно.
   - Тетя Маруся нам всем как мать, - сказал Джавад, - с детства чуть что - к ней прибегали. Сегодня у всех нас большая радость, но больше всех радуется она. Давайте выпьем за её радость и в её лице за всех наших матерей.
   Все дружно подняли бокалы.
   - А твоя Гюля, говорят, замуж вышла? - негромко спросил Виктор, пока Джавад говорил тост. - За сына ювелира?
   - Тебе кто сказал?
   - Сволочи. Пока мы воевали они тут жизнь свою устраивали. Ну ничего, наведем порядок. Теперь наша очередь погулять!
   На вокзальном перроне, у раздачи кипятка толкались люди с чайниками, бутылками, кружками. "Подельник" отца Фируз появился за несколько минут до отхода поезда Баку-Ростов в сопровождении родственников. Пока один из них предъявлял билет, а другие шарили глазами по толпе, опасаясь слежки, Фируз торопливо обнял Юсифа и сказал:
   - Твой отец ни в чем не виноват. Его обманули. Он не знал, что накладные фальшивые.
   - Почему же он на суде признался?
   - Сеид-рза уговорил. Это его дела: миллионы наворовал за эти годы, а мы ничего не знали, возили себе хлеб по магазинам. А когда нас задержали, Сеид-рза договорился со следователем, они заменили накладные и получилось, что лишний хлеб как бы краденый: раз в накладных он не указан, значит мы, шофера, его сами украли с хлебзавода.
   - А вы почему молчали?
   - Сеид-рза уговорил: сказал, что за накладные ползавода посадят. А если мы промолчим, он на суде нас вытащит, мы-то ни в чем не виноваты. И вообще, сказал, что этот ворованый хлеб голодающим детям предназначался, детскому дому какому-то. Ну мы и поверили. А он на суд даже не пришел. И нам влепили по десятке.
   - От чего отец умер? - спросил Юсиф, когда родственники уже потащили Фируза к поезду.
   - Сердце. Переживал очень, что люди так правду и не узнают. - Фируз уже стоял на подножке; поезд тронулся, - Я все написал куда следует. Ответа жду. Проводник втянул его в тамбур. - Если что со мной случится, знайте, что это дело рук Сеидрзы, - последние слова Фируза были обращены не только к Юсифу, но и к родственникам, оставшимся на перроне...
   Ночью Юсиф проснулся от того же преследующего его уже много месяцев кошмара: опять его "полуторку" перевернуло, дверь заклинило, и он не мог выскочить из охваченной пламенем кабины. Видимо, он кричал во сне и разбудил мать. Дождавшись, когда она снова заснет, Юсиф встал, натянул брюки и вышел во двор.
   Близился рассвет. Виктор спал во дворе на старой железной кровати. Юсиф присел на каменную ступеньку перед порогом и закурил. В небольшом курятнике под деревом дремали две соседские курицы; тут же неподалеку расположился дворовый пес Тузик; лениво приоткрыв глаза, он вильнул хвостом Юсифу и опять уснул.