Страница:
синими юбками. Но вот слышится тревожный звон станционного
колокола. Это-повестка. Пришел поезд. Пассажиры выходят на
вокзальную площадь и с довольными гримасами останавливаются
перед машиной. Они не ждали, что в арбатовское захолустье уже
проникла идея автопроката. Трубя в рожок, Козлевич мчит
пассажиров в Дом крестьянина.
Работа есть на весь день, все рады воспользоваться
услугами механического экипажа. Козлевич и его верный
"лорен-дитрих"-непременные участники всех городских свадеб,
экскурсий и торжеств. Но больше всего работы-летом. По
воскресеньям на машине Козлевича выезжают за город целые семьи.
Раздается бессмысленный смех детей, ветер дергает шарфы и
ленты, женщины весело лопочут, отцы семействе уважением смотрят
на кожаную спину шофера и расспрашивают его о том, как обстоит
автомобильное дело в Североамериканских соединенных штатах
(верно ли, в частности, то, что Форд ежедневно покупает себе
новый автомобиль? ).
Так рисовалась Козлевичу его новая чудная жизнь в
Арбатове. Но действительность в кратчайший срок развалила
построенный воображением Адама Казимировича воздушный замок со
всеми его башенками, подъемными мостами, флюгерами и
штандартом.
Сначала подвел железнодорожный график. Скорые и курьерские
поезда проходили станцию Арбатов без остановки, с ходу принимая
жезлы и сбрасывая спешную почту. Смешанные поезда приходили
только дважды в неделю. Они привозили народ все больше мелкий:
ходоков и башмачников с котомками, колодками и прошениями. Как
правило, смешанные пассажиры машиной не пользовались. Экскурсий
и торжеств не было, а на свадьбы Козлевича не приглашали. В
Арбатове под свадебные процессии привыкли нанимать извозчиков,
которые в таких случаях вплетали в лошадиные гривы бумажные
розы и хризантемы, что очень нравилось посаженым отцам.
Однако загородных прогулок было множество. По они были
совсем не такими, о каких мечтал Адам Казимирович. Не было ни
детей, ни трепещущих шарфов, ни веселого лепета.
В первый же вечер, озаренный неяркими керосиновыми
фонарями, к Адаму Казимировичу, который весь день бесплодно
простоял на Спасо-Кооперативной площади, подошли четверо
мужчин. Долго и молчаливо они вглядывались в автомобиль. Потом
один из них, горбун, неуверенно спросил:
-- Всем можно кататься?
-- Всем, - ответил Козлевич, удивляясь робости арбатовских
граждан. -- Пять рублей в час.
Мужчины зашептались. До шофера донеслись странные вздохи и
слова: "Прокатимся, товарищи, после заседания? А удобно ли? По
рублю двадцати пяти на человека не дорого. Чего ж неудобного?..
"
И впервые поместительная машина приняла в свое
коленкоровое лоно арбатовцев. Несколько минут пассажиры
молчали, подавленные быстротой передвижения, горячим запахом
бензина и свистками ветра. Потом, томимые неясным
предчувствием, они тихонько затянули: "Быстры, как волны, дни
нашей жизни". Козлевич взял третью скорость. Промелькнули
мрачные очертания законсервированной продуктовой палатки, и
машина выскочила в поле, на лунный тракт.
"Что день, то короче к могиле наш путь", -- томно выводили
пассажиры. Им стало жалко самих себя, стало обидно, что они
никогда не были студентами. Припев они исполнили громкими
голосами:
"По рюмочке, по маленькой, тирлим-бом-бом,
тирлим-бом-бом".
-- Стой! - закричал вдруг горбун. - Давай назад! Душа
горит.
В городе седоки захватили много белых бутылочек и какую-то
широкоплечую гражданку. В поле разбили бивак, ужинали с водкой,
а потом без музыки танцевали польку-кокетку.
Истомленный ночным приключением, Козлевич весь день
продремал у руля на своей стоянке. А к вечеру явилась вчерашняя
компания, уже навеселе, снова уселась в машину и всю ночь
носилась вокруг города. На третий день повторилось то же самое.
Ночные пиры веселой компании, под предводительством горбуна,
продолжались две недели кряду. Радости автомобилизации оказали
на клиентов Адама Казимировича странное влияние: лица у них
опухли и белели в темноте, как подушки. Горбун с куском
колбасы, свисавшим изо рта, походил на вурдалака.
Они стали суетливыми и в разгаре веселья иногда плакали.
Один раз бедовый горбун подвез на извозчике к автомобилю мешок
рису. На рассвете рис повезли в деревню, обменяли там на
самогон-первач и в этот день в город уже не возвращались. Пили
с мужиками на брудершафт, сидя на скирдах. А ночью зажгли
костры и плакали особенно жалобно.
В последовавшее затем серенькое утро железнодорожный
кооператив "Линеец", в котором горбун был заведующим, а его
веселые товарищи-членами правления и лавочной комиссии,
закрылся для переучета товаров. Каково же было горькое
удивление ревизоров, когда они не обнаружили в магазине ни
муки, ни перца, ни мыла хозяйственного, ни корыт крестьянских,
ни текстиля, ни рису. Полки, прилавки, ящики и кадушки -- все
было оголено. Только посреди магазина на полу стояли
вытянувшиеся к потолку гигантские охотничьи сапоги сорок
девятый номер, на желтой картонной подошве, и смутно мерцала в
стеклянной будке автоматическая касса "Националь",
никелированный дамский бюст которой был усеян разноцветными
кнопками. А к Козлевичу на квартиру прислали повестку от
народного следователя: шофер вызывался свидетелем по делу
кооператива "Линеец".
Горбун и его друзья больше не являлись, и зеленая машина
три дня простояла без дела. Новые пассажиры, подобно первым,
являлись под покровом темноты. Они тоже начинали с невинной
прогулки за город, но мысль о водке возникала у них, едва
только машина делала первые полкилометра. По-видимому,
арбатовцы не представляли себе, как это можно пользоваться
автомобилем в трезвом виде, и считали автотелегу Козлевича
гнездом разврата, где обязательно нужно вести себя разухабисто,
издавать непотребные крики и вообще прожигать жизнь. Только тут
Козлевич понял, почему мужчины, проходившие днем мимо его
стоянки, подмигивали друг другу и нехорошо улыбались.
Все шло совсем не так, как предполагал Адам Казимирович.
По ночам он носился с зажженными фарами мимо окрестных рощ,
слыша позади себя пьяную возню и вопли пассажиров, а днем,
одурев от бессонницы, сидел у следователей и давал
свидетельские показания. Арбатовцы прожигали свои жизни
почему-то на деньги, принадлежавшие государству, обществу и
кооперации. И Козлевич против своей воли снова погрузился в
пучину Уголовного кодекса, в мир главы третьей, назидательно
говорящей о должностных преступлениях.
Начались судебные процессы. И в каждом из них главным
свидетелем обвинения выступал Адам Казимирович. Его правдивые
рассказы сбивали подсудимых с ног, и они, задыхаясь в слезах и
соплях, признавались во всем. Он погубил множество учреждений.
Последней его жертвой пало филиальное отделение областной
киноорганизации, снимавшее в Арбатове исторический фильм
"Стенька Разин и княжна". Весь филиал упрятали на шесть лет, а
фильм, представлявший узкосудебный интерес, был передан в музей
вещественных доказательств, где уже находились охотничьи
ботфорты из кооператива "Линеец".
После этого наступил крах. Зеленого автомобиля стали
бояться, как чумы. Граждане далеко обходили Спасо-Кооперативную
площадь, на которой Козлевич водрузил полосатый столб с
табличкой: "Биржа автомобилей". В течение нескольких месяцев
Адам не заработал ни копейки и жил на сбережения, сделанные им
за время ночных поездок.
Тогда он пошел на жертвы. На дверце автомобиля он вывел
белую и на его взгляд весьма заманчивую надпись: "Эх, прокачу!
"-и снизил цену с пяти рублей в час до трех. Но граждане и тут
не переменили тактики. Шофер медленно колесил по городу,
подъезжал к учреждениям и кричал в окна:
-- Воздух-то какой! Прокатимся, что ли? Должностные лица
высовывались на улицу и под грохот ундервудов отвечали:
-- Сам катайся. Душегуб!
-- Почему же душегуб? - чуть не плача, спрашивал Козлевич.
-- Душегуб и есть, - отвечали служащие, - под выездную
сессию подведешь.
-- А вы бы на свои катались! - запальчиво кричал шофер. -
На собственные деньги.
При этих словах должностные лица юмористически
переглядывались и запирали окна. Катанье в машине на свои
деньги казалось им просто глупым.
Владелец "Эх, прокачу! " рассорился со всем городом. Он
уже ни с кем не раскланивался, стал нервным и злым. Завидя
какого-нибудь совслужа в длинной кавказской рубашке с
баллонными рукавами, он подъезжал к нему сзади и с горьким
смехом кричал:
-- Мошенники! А вот я вас сейчас под показательный
подведу! Под сто девятую статью.
Совслуж вздрагивал, индифферентно оправлял на себе поясок
с серебряным набором, каким обычно украшают сбрую ломовых
лошадей, и, делая вид, что крики относятся не к нему, ускорял
шаг. Но мстительный Козлевич продолжал ехать рядом и дразнить
врага монотонным чтением карманного уголовного требника:
-- "Присвоение должностным лицом денег, ценностей или
иного имущества, находящегося в его ведении в силу его
служебного положения, карается... "
Совслуж трусливо убегал, высоко подкидывал зад, сплющенный
от долгого сидения на конторском табурете.
-- "... лишением свободы, - кричал Козлевич вдогонку, --
на срок до трех лет".
Но все это приносило шоферу только моральное
удовлетворение. Материальные дела его были нехороши. Сбережения
подходили к концу. Надо было принять какое-то решение. Дальше
так продолжаться не могло. В таком воспаленном состоянии Адам
Казимирович сидел однажды в своей машине, с отвращением глядя
на глупый полосатый столбик "Биржа автомобилей". Он смутно
понимал, что честная жизнь не удалась, что автомобильный мессия
прибыл раньше срока и граждане не поверили в него. Козлевич был
так погружен в свои печальные размышления, что даже не заметил
двух молодых людей, уже довольно долго любовавшихся его
машиной.
-- Оригинальная конструкция, -- сказал, наконец, один из
них, -- заря автомобилизма. Видите, Балаганов, что можно
сделать из простой швейной машины Зингера? Небольшое
приспособление-и получилась прелестная колхозная сноповязалка.
-- Отойди, - угрюмо сказал Козлевич.
-- То есть как это "отойди"? Зачем же вы поставили на
своей молотилке рекламное клеймо "Эх, прокачу! "? Может быть,
мы с приятелем желаем совершить деловую поездку? Может быть, мы
желаем именно эх-прокатиться?
В первый раз за арбатовский период жизни на лице мученика
автомобильного дела появилась улыбка. Он выскочил из машины и
проворно завел тяжело застучавший мотор.
-- Пожалуйте, - сказал он, - куда везти?
-- На этот раз-никуда, - заметил Балаганов, - денег нету.
Ничего не поделаешь, товарищ механик, бедность.
-- Все равно садись! - закричал Козлевич отчаянно. --
Подвезу даром. Пить не будете? Голые танцевать не будете при
луне? Эх! Прокачу!
-- Ну что ж, воспользуемся гостеприимством, -- сказал
Остап, усевшись рядом с шофером. - У вас, я вижу, хороший
характер. Но почему вы думаете, что мы способны танцевать в
голом виде?
-- Тут есть такие, -- ответил шофер, выводя машину на
главную улицу, - государственные преступники.
Его томило желание поделиться с кем-нибудь своим горем.
Лучше всего, конечно, было бы рассказать про свои страдания
нежной морщинистой маме. Она бы пожалела. Но мадам Козлевич
давно уже скончалась от горя, когда узнала, что сын ее Адам
начинает приобретать известность как вор-рецидивист. И шофер
рассказал новым пассажирам всю историю падения города Арбатова,
под развалинами которого барахтался сейчас его зеленый
автомобиль.
-- Куда теперь ехать? -- с тоской закончил Козлевич. --
Куда податься?
Остап помедлил, значительно посмотрел на своего рыжего
компаньона и сказал:
-- Все ваши беды происходят оттого, что вы правдоискатель.
Вы просто ягненок, неудавшийся баптист. Печально наблюдать в
среде шоферов такие упадочнические настроения. У вас есть
автомобиль -- и вы не знаете, куда ехать. У нас дела похуже --
у нас автомобиля нет. Но мы знаем, куда ехать. Хотите, поедем
вместе?
-- Куда? -- спросил шофер.
-- В Черноморск, -- сказал Остап. -- У нас там небольшое
интимное дело. И вам работа найдется. В Черноморске ценят
предметы старины и охотно на них катаются. Поедем.
Сперва Адам Казимирович только улыбался, словно вдова,
которой ничего уже в жизни не мило. Но Бендер не жалел красок.
Он развернул перед смущенным шофером удивительные дали и тут же
раскрасил их в голубой и розовый цвета.
-- А в Арбатове вам терять нечего, кроме запасных цепей.
По дороге голодать не будете. Это я беру на себя. Бензин ваш --
идеи наши.
Козлевич остановил машину и, все еще упираясь, хмуро
сказал:
-- Бензину мало.
-- На пятьдесят километров хватит?
-- Хватит на восемьдесят.
-- В таком случае все в порядке. Я вам уже сообщил, что в
идеях и мыслях у меня недостатка нет. Ровно через шестьдесят
километров вас прямо на дороге будет поджидать большая железная
бочка с авиационным бензином. Вам нравится авиационный бензин?
-- Нравится, -- застенчиво ответил Козлевич. Жизнь вдруг
показалась ему легкой и веселой. Ему захотелось ехать в
Черноморск немедленно.
-- И эту бочку, -- закончил Остап, -- вы получите
совершенно бесплатно. Скажу более. Вас будут просить, чтобы вы
приняли этот бензин.
-- Какой бензин? -- шепнул Балаганов. -- Что вы плетете?
Остап важно посмотрел на оранжевые веснушки, рассеянные по
лицу молочного брата, и так же тихо ответил:
-- Людей, которые не читают газет, надо морально убивать
на месте. Вам я оставляю жизнь только потому, что надеюсь вас
перевоспитать.
Остап не разъяснил, какая связь существует между чтением
газет и большой бочкой с бензином, которая якобы лежит на
дороге.
-- Объявляю большой скоростной пробег Арбатов-Черноморск
открытым, -- торжественно сказал Остап. -- Командором пробега
назначаю себя. Водителем машины зачисляется... как ваша
фамилия? Адам Козлевич. Гражданин Балаганов утверждается
бортмехаником с возложением на такового обязанностей прислуги
за все. Только вот что, Козлевич: надпись "Эх, прокачу! " надо
немедленно закрасить. Нам не нужны особые приметы.
Через два часа машина со свежим темно-зеленым пятном на
боку медленно вывалилась из гаража и в последний раз покатила
по улицам города Арбатова. Надежда светилась в глазах
Козлевича. Рядом с ним сидел Балаганов. Он хлопотливо перетирал
тряпочкой медные части, ревностно выполняя новые для него
обязанности бортмеханика. Командор пробега развалился на рыжем
сиденье, с удовлетворением поглядывая на своих новых
подчиненных.
-- Адам! -- закричал он, покрывая скрежет мотора. -- Как
зовут вашу тележку?
-- "Лорен-дитрих" -- ответил Козлевич.
-- Ну, что это за название? Машина, как военный корабль,
должна иметь собственное имя. Ваш "лорендитрих" отличается
замечательной скоростью и благородной красотой линий. Посему
предлагаю присвоить машине название - "Антилопа-Гну". Кто
против? Единогласно.
Зеленая "Антилопа", скрипя всеми своими частями,
промчалась по внешнему проезду Бульвара Молодых Дарований и
вылетела на рыночную площадь.
Там взору экипажа "Антилопы" представилась странная
картина. С площади, по направлению к шоссе, согнувшись, бежал
человек с белым гусем под мышкой. Левой рукой он придерживал на
голове твердую соломенную шляпу. За ним с криком бежала большая
толпа. Убегавший часто оглядывался назад, и на его
благообразном актерском лице можно было разглядеть выражение
ужаса.
-- Паниковский бежит! -- закричал Балаганов.
-- Вторая стадия кражи гуся, -- холодно заметил Остап. --
Третья стадия начнется после поимки виновного. Она
сопровождается чувствительными побоями.
О приближении третьей стадии Паниковский, вероятно,
догадывался, потому что бежал во всю прыть. От страха он не
выпускал гуся, и это вызывало в преследователях сильное
раздражение.
-- Сто шестнадцатая статья, -- наизусть сказал Козлевич.
-- Тайное, а равно открытое похищение крупного скота у
трудового земледельческого и скотоводческого населения.
Балаганов захохотал. Его тешила мысль, что нарушитель
конвенции получит законное возмездие.
Машина выбралась на шоссе, прорезав галдящую толпу.
-- Спасите! - закричал Паниковский, когда "Антилопа" с ним
поровнялась.
-- Бог подаст, -- ответил Балаганов, свешиваясь за борт.
Машина обдала Паниковского клубами малиновой пыли..
-- Возьмите меня! - вопил Паниковский из последних сил,
держась рядом с машиной. - Я хороший.
Голоса преследователей сливались в общий
недоброжелательный гул.
-- Может, возьмем гада? -- спросил Остап.
-- Не надо, - жестоко ответил Балаганов, -- пусть в другой
раз знает, как нарушать конвенции.
Но Остап уже принял решение.
-- Брось птицу! -- закричал он Паниковскому и, обращаясь к
шоферу, добавил: - Малый ход.
Паниковский немедленно повиновался. Гусь недовольно
поднялся с земли, почесался и как ни в чем не бывало пошел
обратно в город.
-- Влезайте, -- предложил Остап, -- черт с вами! Но больше
не грешите, а то вырву руки с корнем.
Паниковский, перебирая ногами, ухватился за кузов, потом
налег на борт животом, перевалился в машину, как купающийся в
лодку, и, стуча манжетами, упал на дно.
-- Полный ход, - скомандовал Остап. - Заседание
продолжается.
Балаганов надавил грушу, и из медного рожка вырвались
старомодные, веселые, внезапно обрывающиеся звуки:
Матчиш прелестный танец. Та-ра-та... Матчиш прелестный
танец. Та-ра-та...
И "Антилопа-Гну" вырвалась в дикое поле, навстречу бочке с
авиационным бензином.
Человек без шляпы, в серых парусиновых брюках, кожаных
сандалиях, надетых по-монашески на босу ногу, и белой сорочке
без воротничка, пригнув голову, вышел из низенькой калитки дома
номер шестнадцать. Очутившись на тротуаре, выложенном
голубоватыми каменными плитами, он остановился и негромко
сказал:
-- Сегодня пятница. Значит, опять нужно идти на вокзал.
Произнеся эти слова, человек в сандалиях быстро обернулся.
Ему показалось, что за его спиной стоит гражданин с цинковой
мордой соглядатая. Но Малая Касательная улица была совершенно
пуста.
Июньское утро еще только начинало формироваться. Акации
подрагивали, роняя на плоские камни холодную оловянную росу.
Уличные птички отщелкивали какую-то веселую дребедень. В конце
улицы, внизу за крышами домов, пылало литое, тяжелое море.
Молодые собаки, печально оглядываясь и стуча когтями,
взбирались на мусорные ящики. Час дворников уже прошел, час
молочниц еще не начинался.
Был тот промежуток между пятью и шестью часами, когда
дворники, вдоволь намахавшись колючими метлами, уже разошлись
по своим шатрам, в городе светло, чисто и тихо, как в
государственном банке. В такую минуту хочется плакать и верить,
что простокваша на самом деле полезнее и вкуснее хлебного вина;
но уже доносится далекий гром: это выгружаются из дачных
поездов молочницы с бидонами. Сейчас они бросятся в город и на
площадках черных лестниц затеют обычную свару с домашними
хозяйками. На миг покажутся рабочие с кошелками и тут же
скроются в заводских воротах. Из фабричных труб грянет дым. А
потом, подпрыгивая от злости, на ночных столиках зальются
троечным звоном мириады будильников (фирмы "Павел Буре" --
потише, треста точной механики -- позвончее), и замычат
спросонок советские служащие, падая с высоких девичьих
кроваток. Час молочниц окончится, наступит час служилого люда.
Но было еще рано, служащие еще спали под своими фикусами.
Человек в сандалиях прошел весь город, почти никого не встретив
на пути. Он шел под акациями, которые в Черноморске несли
некоторые общественные функции: на одних висели синие почтовые
ящики с ведомственным гербом (конверт и молния), к другим же
были прикованы жестяные лоханочки с водою для собак.
На Приморский вокзал человек в сандалиях прибыл в ту
минуту, когда оттуда выходили молочницы. Больно ударившись
несколько раз об их железные плечи, он подошел к камере
хранения ручного багажа и предъявил квитанцию. Багажный
смотритель с неестественной строгостью, принятой только на
железных дорогах, взглянул на квитанцию и тут же выкинул
предъявителю его чемодан. Предъявитель, в свою очередь,
расстегнул кожаный кошелечек, со вздохом вынул оттуда
десятикопеечную монету и положил ее на багажный прилавок,
сделанный из шести старых, отполированных локтями рельсов.
Очутившись на вокзальной площади, человек в сандалиях
поставил чемодан на мостовую, заботливо оглядел со всех сторон
и даже потрогал рукою его белый портфельный замочек. Это был
обыкновенный чемоданишко, состряпанный из дерева и оклеенный
искусственной фиброй.
В таких вот чемоданишках пассажиры помоложе содержат
нитяные носки "Скетч", две перемены толстовок, один
волосодержатель, трусики, брошюру "Задачи комсомола в деревне"
и три крутых сдавленных яйца. Кроме того, в углу обязательно
находится комок грязного белья, завернутый в газету
"Экономическая жизнь". Пассажиры постарше хранят в таком
чемоданеполный пиджачный костюм и отдельно к нему брюки из
клетчатой материи, известной под названием "Столетье Одессы",
подтяжки на роликах, домашние туфли с язычками, флакон тройного
одеколона и белое марсельское одеяло. Надо заметить, что и в
этом случае в углу имеется кое-что, завернутое в "Экономическую
жизнь". Но это уже не грязное белье, а бледная вареная курица.
Удовлетворившись беглым осмотром, человек в сандалиях
подхватил чемодан и влез в белый тропический вагон трамвая,
доставивший его на другой конец города-к Восточному вокзалу.
Здесь его действия были прямо противоположны тому, что он
проделал только что на Приморском вокзале. Он сдал свой чемодан
на хранение и получил квитанцию от великого багажного
смотрителя.
Совершив эти странные эволюции, хозяин чемодана покинул
вокзал как раз в то время, когда на улицах уже появились
наиболее примерные служащие. Он вмешался в их нестройные
колонны, после чего костюм его потерял всякую оригинальность.
Человек в сандалиях был служащим, а служащие в Черноморске
почти все одевались по неписаной моде: ночная рубашка с
закатанными выше локтей рукавами, легкие сиротские брюки, те же
сандалии или парусиновые туфли. Никто не носил шляп и картузов.
Изредка только попадалась кепка, а чаще всего черные, дыбом
поднятые патлы, а еще чаще, как дыня на баштане, мерцала
загоревшая от солнца лысина, на которой очень хотелось
написать, химическим карандашом какое-нибудь слово.
Учреждение, в котором служил человек в сандалиях,
называлось "Геркулес" и помещалось в бывшей гостинице.
Вертящаяся стеклянная дверь с медными пароходными поручнями
втолкнула его в большой вестибюль из розового мрамора. В
заземленном лифте помещалось бюро справок. Оттуда уже
выглядывало смеющееся женское лицо. Пробежав по инерции
несколько шагов, вошедший остановился перед стариком швейцаром
в фуражке с золотым зигзагом на околыше и молодецким голосом
спросил:
-- Ну что, старик, в крематорий пора?
-- Пора, батюшка, - ответил швейцар, радостно улыбаясь, --
в наш советский колумбарий.
Он даже взмахнул руками. На его добром лице отразилась
полная готовность хоть сейчас, предаться огненному погребению.
В Черноморске собирались строить крематорий с
соответствующим помещением для гробовых урн, то есть
колумбарием, и это новшество со стороны кладбищенского
подотдела почему-то очень веселило граждан. Может быть, смешили
их новые слова-крематорий и колумбарий, а может быть, особенно
забавляла их самая мысль о том, что человека можно сжечь, как
полено, -- но только они приставали ко всем старикам и старухам
в трамваях и на улицах с криками: "Ты куда, старушка, прешься?
В крематорий торопишься? " Или: "Пропустите старичка вперед,
ему в крематорий пора". И удивительное дело, идея огненного
погребения старикам очень понравилась, так что веселые шутки
вызывали у них полное одобрение. И вообще разговоры о смерти,
считавшиеся до сих пор неудобными и невежливыми, стали
котироваться в Черноморске наравне с анекдотами из еврейской и
кавказской жизни и вызывали всеобщий интерес.
Обогнув помещавшуюся в начале лестницы голую мраморную
девушку, которая держала в поднятой руке электрический факел, и
с неудовольствием взглянув на плакат: "Чистка "Геркулесе"
начинается. Долой заговор молчания и круговую поруку", служащий
поднялся на второй этаж. Он работали финансовосчетном отделе.
До начала занятий оставалось еще пятнадцать минут, но за своими
столами уже сидели Сахарков, Дрейфус, Тезоименицкий, Музыкант,
Чеважевская, Кукушкинд, Борисохлебский и Лапидусмладший. Чистки
они нисколько не боялись, в чем не; однократно заверяли друг
друга, нов последнее время почему-то стали приходить на службу
как можно раньше. Пользуясь немногими минутами свободного
времени, они шумно переговаривались между собой. Голоса их
гудели в огромном зале, который в былое время был гостиничным
рестораном. Об этом напоминали потолок в резных дубовых
кессонах и расписные стены, где с ужасающими улыбками
кувыркались менады, наяды и дриады.
-- Вы слышали новость, Корейко? -- спросил вошедшего
колокола. Это-повестка. Пришел поезд. Пассажиры выходят на
вокзальную площадь и с довольными гримасами останавливаются
перед машиной. Они не ждали, что в арбатовское захолустье уже
проникла идея автопроката. Трубя в рожок, Козлевич мчит
пассажиров в Дом крестьянина.
Работа есть на весь день, все рады воспользоваться
услугами механического экипажа. Козлевич и его верный
"лорен-дитрих"-непременные участники всех городских свадеб,
экскурсий и торжеств. Но больше всего работы-летом. По
воскресеньям на машине Козлевича выезжают за город целые семьи.
Раздается бессмысленный смех детей, ветер дергает шарфы и
ленты, женщины весело лопочут, отцы семействе уважением смотрят
на кожаную спину шофера и расспрашивают его о том, как обстоит
автомобильное дело в Североамериканских соединенных штатах
(верно ли, в частности, то, что Форд ежедневно покупает себе
новый автомобиль? ).
Так рисовалась Козлевичу его новая чудная жизнь в
Арбатове. Но действительность в кратчайший срок развалила
построенный воображением Адама Казимировича воздушный замок со
всеми его башенками, подъемными мостами, флюгерами и
штандартом.
Сначала подвел железнодорожный график. Скорые и курьерские
поезда проходили станцию Арбатов без остановки, с ходу принимая
жезлы и сбрасывая спешную почту. Смешанные поезда приходили
только дважды в неделю. Они привозили народ все больше мелкий:
ходоков и башмачников с котомками, колодками и прошениями. Как
правило, смешанные пассажиры машиной не пользовались. Экскурсий
и торжеств не было, а на свадьбы Козлевича не приглашали. В
Арбатове под свадебные процессии привыкли нанимать извозчиков,
которые в таких случаях вплетали в лошадиные гривы бумажные
розы и хризантемы, что очень нравилось посаженым отцам.
Однако загородных прогулок было множество. По они были
совсем не такими, о каких мечтал Адам Казимирович. Не было ни
детей, ни трепещущих шарфов, ни веселого лепета.
В первый же вечер, озаренный неяркими керосиновыми
фонарями, к Адаму Казимировичу, который весь день бесплодно
простоял на Спасо-Кооперативной площади, подошли четверо
мужчин. Долго и молчаливо они вглядывались в автомобиль. Потом
один из них, горбун, неуверенно спросил:
-- Всем можно кататься?
-- Всем, - ответил Козлевич, удивляясь робости арбатовских
граждан. -- Пять рублей в час.
Мужчины зашептались. До шофера донеслись странные вздохи и
слова: "Прокатимся, товарищи, после заседания? А удобно ли? По
рублю двадцати пяти на человека не дорого. Чего ж неудобного?..
"
И впервые поместительная машина приняла в свое
коленкоровое лоно арбатовцев. Несколько минут пассажиры
молчали, подавленные быстротой передвижения, горячим запахом
бензина и свистками ветра. Потом, томимые неясным
предчувствием, они тихонько затянули: "Быстры, как волны, дни
нашей жизни". Козлевич взял третью скорость. Промелькнули
мрачные очертания законсервированной продуктовой палатки, и
машина выскочила в поле, на лунный тракт.
"Что день, то короче к могиле наш путь", -- томно выводили
пассажиры. Им стало жалко самих себя, стало обидно, что они
никогда не были студентами. Припев они исполнили громкими
голосами:
"По рюмочке, по маленькой, тирлим-бом-бом,
тирлим-бом-бом".
-- Стой! - закричал вдруг горбун. - Давай назад! Душа
горит.
В городе седоки захватили много белых бутылочек и какую-то
широкоплечую гражданку. В поле разбили бивак, ужинали с водкой,
а потом без музыки танцевали польку-кокетку.
Истомленный ночным приключением, Козлевич весь день
продремал у руля на своей стоянке. А к вечеру явилась вчерашняя
компания, уже навеселе, снова уселась в машину и всю ночь
носилась вокруг города. На третий день повторилось то же самое.
Ночные пиры веселой компании, под предводительством горбуна,
продолжались две недели кряду. Радости автомобилизации оказали
на клиентов Адама Казимировича странное влияние: лица у них
опухли и белели в темноте, как подушки. Горбун с куском
колбасы, свисавшим изо рта, походил на вурдалака.
Они стали суетливыми и в разгаре веселья иногда плакали.
Один раз бедовый горбун подвез на извозчике к автомобилю мешок
рису. На рассвете рис повезли в деревню, обменяли там на
самогон-первач и в этот день в город уже не возвращались. Пили
с мужиками на брудершафт, сидя на скирдах. А ночью зажгли
костры и плакали особенно жалобно.
В последовавшее затем серенькое утро железнодорожный
кооператив "Линеец", в котором горбун был заведующим, а его
веселые товарищи-членами правления и лавочной комиссии,
закрылся для переучета товаров. Каково же было горькое
удивление ревизоров, когда они не обнаружили в магазине ни
муки, ни перца, ни мыла хозяйственного, ни корыт крестьянских,
ни текстиля, ни рису. Полки, прилавки, ящики и кадушки -- все
было оголено. Только посреди магазина на полу стояли
вытянувшиеся к потолку гигантские охотничьи сапоги сорок
девятый номер, на желтой картонной подошве, и смутно мерцала в
стеклянной будке автоматическая касса "Националь",
никелированный дамский бюст которой был усеян разноцветными
кнопками. А к Козлевичу на квартиру прислали повестку от
народного следователя: шофер вызывался свидетелем по делу
кооператива "Линеец".
Горбун и его друзья больше не являлись, и зеленая машина
три дня простояла без дела. Новые пассажиры, подобно первым,
являлись под покровом темноты. Они тоже начинали с невинной
прогулки за город, но мысль о водке возникала у них, едва
только машина делала первые полкилометра. По-видимому,
арбатовцы не представляли себе, как это можно пользоваться
автомобилем в трезвом виде, и считали автотелегу Козлевича
гнездом разврата, где обязательно нужно вести себя разухабисто,
издавать непотребные крики и вообще прожигать жизнь. Только тут
Козлевич понял, почему мужчины, проходившие днем мимо его
стоянки, подмигивали друг другу и нехорошо улыбались.
Все шло совсем не так, как предполагал Адам Казимирович.
По ночам он носился с зажженными фарами мимо окрестных рощ,
слыша позади себя пьяную возню и вопли пассажиров, а днем,
одурев от бессонницы, сидел у следователей и давал
свидетельские показания. Арбатовцы прожигали свои жизни
почему-то на деньги, принадлежавшие государству, обществу и
кооперации. И Козлевич против своей воли снова погрузился в
пучину Уголовного кодекса, в мир главы третьей, назидательно
говорящей о должностных преступлениях.
Начались судебные процессы. И в каждом из них главным
свидетелем обвинения выступал Адам Казимирович. Его правдивые
рассказы сбивали подсудимых с ног, и они, задыхаясь в слезах и
соплях, признавались во всем. Он погубил множество учреждений.
Последней его жертвой пало филиальное отделение областной
киноорганизации, снимавшее в Арбатове исторический фильм
"Стенька Разин и княжна". Весь филиал упрятали на шесть лет, а
фильм, представлявший узкосудебный интерес, был передан в музей
вещественных доказательств, где уже находились охотничьи
ботфорты из кооператива "Линеец".
После этого наступил крах. Зеленого автомобиля стали
бояться, как чумы. Граждане далеко обходили Спасо-Кооперативную
площадь, на которой Козлевич водрузил полосатый столб с
табличкой: "Биржа автомобилей". В течение нескольких месяцев
Адам не заработал ни копейки и жил на сбережения, сделанные им
за время ночных поездок.
Тогда он пошел на жертвы. На дверце автомобиля он вывел
белую и на его взгляд весьма заманчивую надпись: "Эх, прокачу!
"-и снизил цену с пяти рублей в час до трех. Но граждане и тут
не переменили тактики. Шофер медленно колесил по городу,
подъезжал к учреждениям и кричал в окна:
-- Воздух-то какой! Прокатимся, что ли? Должностные лица
высовывались на улицу и под грохот ундервудов отвечали:
-- Сам катайся. Душегуб!
-- Почему же душегуб? - чуть не плача, спрашивал Козлевич.
-- Душегуб и есть, - отвечали служащие, - под выездную
сессию подведешь.
-- А вы бы на свои катались! - запальчиво кричал шофер. -
На собственные деньги.
При этих словах должностные лица юмористически
переглядывались и запирали окна. Катанье в машине на свои
деньги казалось им просто глупым.
Владелец "Эх, прокачу! " рассорился со всем городом. Он
уже ни с кем не раскланивался, стал нервным и злым. Завидя
какого-нибудь совслужа в длинной кавказской рубашке с
баллонными рукавами, он подъезжал к нему сзади и с горьким
смехом кричал:
-- Мошенники! А вот я вас сейчас под показательный
подведу! Под сто девятую статью.
Совслуж вздрагивал, индифферентно оправлял на себе поясок
с серебряным набором, каким обычно украшают сбрую ломовых
лошадей, и, делая вид, что крики относятся не к нему, ускорял
шаг. Но мстительный Козлевич продолжал ехать рядом и дразнить
врага монотонным чтением карманного уголовного требника:
-- "Присвоение должностным лицом денег, ценностей или
иного имущества, находящегося в его ведении в силу его
служебного положения, карается... "
Совслуж трусливо убегал, высоко подкидывал зад, сплющенный
от долгого сидения на конторском табурете.
-- "... лишением свободы, - кричал Козлевич вдогонку, --
на срок до трех лет".
Но все это приносило шоферу только моральное
удовлетворение. Материальные дела его были нехороши. Сбережения
подходили к концу. Надо было принять какое-то решение. Дальше
так продолжаться не могло. В таком воспаленном состоянии Адам
Казимирович сидел однажды в своей машине, с отвращением глядя
на глупый полосатый столбик "Биржа автомобилей". Он смутно
понимал, что честная жизнь не удалась, что автомобильный мессия
прибыл раньше срока и граждане не поверили в него. Козлевич был
так погружен в свои печальные размышления, что даже не заметил
двух молодых людей, уже довольно долго любовавшихся его
машиной.
-- Оригинальная конструкция, -- сказал, наконец, один из
них, -- заря автомобилизма. Видите, Балаганов, что можно
сделать из простой швейной машины Зингера? Небольшое
приспособление-и получилась прелестная колхозная сноповязалка.
-- Отойди, - угрюмо сказал Козлевич.
-- То есть как это "отойди"? Зачем же вы поставили на
своей молотилке рекламное клеймо "Эх, прокачу! "? Может быть,
мы с приятелем желаем совершить деловую поездку? Может быть, мы
желаем именно эх-прокатиться?
В первый раз за арбатовский период жизни на лице мученика
автомобильного дела появилась улыбка. Он выскочил из машины и
проворно завел тяжело застучавший мотор.
-- Пожалуйте, - сказал он, - куда везти?
-- На этот раз-никуда, - заметил Балаганов, - денег нету.
Ничего не поделаешь, товарищ механик, бедность.
-- Все равно садись! - закричал Козлевич отчаянно. --
Подвезу даром. Пить не будете? Голые танцевать не будете при
луне? Эх! Прокачу!
-- Ну что ж, воспользуемся гостеприимством, -- сказал
Остап, усевшись рядом с шофером. - У вас, я вижу, хороший
характер. Но почему вы думаете, что мы способны танцевать в
голом виде?
-- Тут есть такие, -- ответил шофер, выводя машину на
главную улицу, - государственные преступники.
Его томило желание поделиться с кем-нибудь своим горем.
Лучше всего, конечно, было бы рассказать про свои страдания
нежной морщинистой маме. Она бы пожалела. Но мадам Козлевич
давно уже скончалась от горя, когда узнала, что сын ее Адам
начинает приобретать известность как вор-рецидивист. И шофер
рассказал новым пассажирам всю историю падения города Арбатова,
под развалинами которого барахтался сейчас его зеленый
автомобиль.
-- Куда теперь ехать? -- с тоской закончил Козлевич. --
Куда податься?
Остап помедлил, значительно посмотрел на своего рыжего
компаньона и сказал:
-- Все ваши беды происходят оттого, что вы правдоискатель.
Вы просто ягненок, неудавшийся баптист. Печально наблюдать в
среде шоферов такие упадочнические настроения. У вас есть
автомобиль -- и вы не знаете, куда ехать. У нас дела похуже --
у нас автомобиля нет. Но мы знаем, куда ехать. Хотите, поедем
вместе?
-- Куда? -- спросил шофер.
-- В Черноморск, -- сказал Остап. -- У нас там небольшое
интимное дело. И вам работа найдется. В Черноморске ценят
предметы старины и охотно на них катаются. Поедем.
Сперва Адам Казимирович только улыбался, словно вдова,
которой ничего уже в жизни не мило. Но Бендер не жалел красок.
Он развернул перед смущенным шофером удивительные дали и тут же
раскрасил их в голубой и розовый цвета.
-- А в Арбатове вам терять нечего, кроме запасных цепей.
По дороге голодать не будете. Это я беру на себя. Бензин ваш --
идеи наши.
Козлевич остановил машину и, все еще упираясь, хмуро
сказал:
-- Бензину мало.
-- На пятьдесят километров хватит?
-- Хватит на восемьдесят.
-- В таком случае все в порядке. Я вам уже сообщил, что в
идеях и мыслях у меня недостатка нет. Ровно через шестьдесят
километров вас прямо на дороге будет поджидать большая железная
бочка с авиационным бензином. Вам нравится авиационный бензин?
-- Нравится, -- застенчиво ответил Козлевич. Жизнь вдруг
показалась ему легкой и веселой. Ему захотелось ехать в
Черноморск немедленно.
-- И эту бочку, -- закончил Остап, -- вы получите
совершенно бесплатно. Скажу более. Вас будут просить, чтобы вы
приняли этот бензин.
-- Какой бензин? -- шепнул Балаганов. -- Что вы плетете?
Остап важно посмотрел на оранжевые веснушки, рассеянные по
лицу молочного брата, и так же тихо ответил:
-- Людей, которые не читают газет, надо морально убивать
на месте. Вам я оставляю жизнь только потому, что надеюсь вас
перевоспитать.
Остап не разъяснил, какая связь существует между чтением
газет и большой бочкой с бензином, которая якобы лежит на
дороге.
-- Объявляю большой скоростной пробег Арбатов-Черноморск
открытым, -- торжественно сказал Остап. -- Командором пробега
назначаю себя. Водителем машины зачисляется... как ваша
фамилия? Адам Козлевич. Гражданин Балаганов утверждается
бортмехаником с возложением на такового обязанностей прислуги
за все. Только вот что, Козлевич: надпись "Эх, прокачу! " надо
немедленно закрасить. Нам не нужны особые приметы.
Через два часа машина со свежим темно-зеленым пятном на
боку медленно вывалилась из гаража и в последний раз покатила
по улицам города Арбатова. Надежда светилась в глазах
Козлевича. Рядом с ним сидел Балаганов. Он хлопотливо перетирал
тряпочкой медные части, ревностно выполняя новые для него
обязанности бортмеханика. Командор пробега развалился на рыжем
сиденье, с удовлетворением поглядывая на своих новых
подчиненных.
-- Адам! -- закричал он, покрывая скрежет мотора. -- Как
зовут вашу тележку?
-- "Лорен-дитрих" -- ответил Козлевич.
-- Ну, что это за название? Машина, как военный корабль,
должна иметь собственное имя. Ваш "лорендитрих" отличается
замечательной скоростью и благородной красотой линий. Посему
предлагаю присвоить машине название - "Антилопа-Гну". Кто
против? Единогласно.
Зеленая "Антилопа", скрипя всеми своими частями,
промчалась по внешнему проезду Бульвара Молодых Дарований и
вылетела на рыночную площадь.
Там взору экипажа "Антилопы" представилась странная
картина. С площади, по направлению к шоссе, согнувшись, бежал
человек с белым гусем под мышкой. Левой рукой он придерживал на
голове твердую соломенную шляпу. За ним с криком бежала большая
толпа. Убегавший часто оглядывался назад, и на его
благообразном актерском лице можно было разглядеть выражение
ужаса.
-- Паниковский бежит! -- закричал Балаганов.
-- Вторая стадия кражи гуся, -- холодно заметил Остап. --
Третья стадия начнется после поимки виновного. Она
сопровождается чувствительными побоями.
О приближении третьей стадии Паниковский, вероятно,
догадывался, потому что бежал во всю прыть. От страха он не
выпускал гуся, и это вызывало в преследователях сильное
раздражение.
-- Сто шестнадцатая статья, -- наизусть сказал Козлевич.
-- Тайное, а равно открытое похищение крупного скота у
трудового земледельческого и скотоводческого населения.
Балаганов захохотал. Его тешила мысль, что нарушитель
конвенции получит законное возмездие.
Машина выбралась на шоссе, прорезав галдящую толпу.
-- Спасите! - закричал Паниковский, когда "Антилопа" с ним
поровнялась.
-- Бог подаст, -- ответил Балаганов, свешиваясь за борт.
Машина обдала Паниковского клубами малиновой пыли..
-- Возьмите меня! - вопил Паниковский из последних сил,
держась рядом с машиной. - Я хороший.
Голоса преследователей сливались в общий
недоброжелательный гул.
-- Может, возьмем гада? -- спросил Остап.
-- Не надо, - жестоко ответил Балаганов, -- пусть в другой
раз знает, как нарушать конвенции.
Но Остап уже принял решение.
-- Брось птицу! -- закричал он Паниковскому и, обращаясь к
шоферу, добавил: - Малый ход.
Паниковский немедленно повиновался. Гусь недовольно
поднялся с земли, почесался и как ни в чем не бывало пошел
обратно в город.
-- Влезайте, -- предложил Остап, -- черт с вами! Но больше
не грешите, а то вырву руки с корнем.
Паниковский, перебирая ногами, ухватился за кузов, потом
налег на борт животом, перевалился в машину, как купающийся в
лодку, и, стуча манжетами, упал на дно.
-- Полный ход, - скомандовал Остап. - Заседание
продолжается.
Балаганов надавил грушу, и из медного рожка вырвались
старомодные, веселые, внезапно обрывающиеся звуки:
Матчиш прелестный танец. Та-ра-та... Матчиш прелестный
танец. Та-ра-та...
И "Антилопа-Гну" вырвалась в дикое поле, навстречу бочке с
авиационным бензином.
Человек без шляпы, в серых парусиновых брюках, кожаных
сандалиях, надетых по-монашески на босу ногу, и белой сорочке
без воротничка, пригнув голову, вышел из низенькой калитки дома
номер шестнадцать. Очутившись на тротуаре, выложенном
голубоватыми каменными плитами, он остановился и негромко
сказал:
-- Сегодня пятница. Значит, опять нужно идти на вокзал.
Произнеся эти слова, человек в сандалиях быстро обернулся.
Ему показалось, что за его спиной стоит гражданин с цинковой
мордой соглядатая. Но Малая Касательная улица была совершенно
пуста.
Июньское утро еще только начинало формироваться. Акации
подрагивали, роняя на плоские камни холодную оловянную росу.
Уличные птички отщелкивали какую-то веселую дребедень. В конце
улицы, внизу за крышами домов, пылало литое, тяжелое море.
Молодые собаки, печально оглядываясь и стуча когтями,
взбирались на мусорные ящики. Час дворников уже прошел, час
молочниц еще не начинался.
Был тот промежуток между пятью и шестью часами, когда
дворники, вдоволь намахавшись колючими метлами, уже разошлись
по своим шатрам, в городе светло, чисто и тихо, как в
государственном банке. В такую минуту хочется плакать и верить,
что простокваша на самом деле полезнее и вкуснее хлебного вина;
но уже доносится далекий гром: это выгружаются из дачных
поездов молочницы с бидонами. Сейчас они бросятся в город и на
площадках черных лестниц затеют обычную свару с домашними
хозяйками. На миг покажутся рабочие с кошелками и тут же
скроются в заводских воротах. Из фабричных труб грянет дым. А
потом, подпрыгивая от злости, на ночных столиках зальются
троечным звоном мириады будильников (фирмы "Павел Буре" --
потише, треста точной механики -- позвончее), и замычат
спросонок советские служащие, падая с высоких девичьих
кроваток. Час молочниц окончится, наступит час служилого люда.
Но было еще рано, служащие еще спали под своими фикусами.
Человек в сандалиях прошел весь город, почти никого не встретив
на пути. Он шел под акациями, которые в Черноморске несли
некоторые общественные функции: на одних висели синие почтовые
ящики с ведомственным гербом (конверт и молния), к другим же
были прикованы жестяные лоханочки с водою для собак.
На Приморский вокзал человек в сандалиях прибыл в ту
минуту, когда оттуда выходили молочницы. Больно ударившись
несколько раз об их железные плечи, он подошел к камере
хранения ручного багажа и предъявил квитанцию. Багажный
смотритель с неестественной строгостью, принятой только на
железных дорогах, взглянул на квитанцию и тут же выкинул
предъявителю его чемодан. Предъявитель, в свою очередь,
расстегнул кожаный кошелечек, со вздохом вынул оттуда
десятикопеечную монету и положил ее на багажный прилавок,
сделанный из шести старых, отполированных локтями рельсов.
Очутившись на вокзальной площади, человек в сандалиях
поставил чемодан на мостовую, заботливо оглядел со всех сторон
и даже потрогал рукою его белый портфельный замочек. Это был
обыкновенный чемоданишко, состряпанный из дерева и оклеенный
искусственной фиброй.
В таких вот чемоданишках пассажиры помоложе содержат
нитяные носки "Скетч", две перемены толстовок, один
волосодержатель, трусики, брошюру "Задачи комсомола в деревне"
и три крутых сдавленных яйца. Кроме того, в углу обязательно
находится комок грязного белья, завернутый в газету
"Экономическая жизнь". Пассажиры постарше хранят в таком
чемоданеполный пиджачный костюм и отдельно к нему брюки из
клетчатой материи, известной под названием "Столетье Одессы",
подтяжки на роликах, домашние туфли с язычками, флакон тройного
одеколона и белое марсельское одеяло. Надо заметить, что и в
этом случае в углу имеется кое-что, завернутое в "Экономическую
жизнь". Но это уже не грязное белье, а бледная вареная курица.
Удовлетворившись беглым осмотром, человек в сандалиях
подхватил чемодан и влез в белый тропический вагон трамвая,
доставивший его на другой конец города-к Восточному вокзалу.
Здесь его действия были прямо противоположны тому, что он
проделал только что на Приморском вокзале. Он сдал свой чемодан
на хранение и получил квитанцию от великого багажного
смотрителя.
Совершив эти странные эволюции, хозяин чемодана покинул
вокзал как раз в то время, когда на улицах уже появились
наиболее примерные служащие. Он вмешался в их нестройные
колонны, после чего костюм его потерял всякую оригинальность.
Человек в сандалиях был служащим, а служащие в Черноморске
почти все одевались по неписаной моде: ночная рубашка с
закатанными выше локтей рукавами, легкие сиротские брюки, те же
сандалии или парусиновые туфли. Никто не носил шляп и картузов.
Изредка только попадалась кепка, а чаще всего черные, дыбом
поднятые патлы, а еще чаще, как дыня на баштане, мерцала
загоревшая от солнца лысина, на которой очень хотелось
написать, химическим карандашом какое-нибудь слово.
Учреждение, в котором служил человек в сандалиях,
называлось "Геркулес" и помещалось в бывшей гостинице.
Вертящаяся стеклянная дверь с медными пароходными поручнями
втолкнула его в большой вестибюль из розового мрамора. В
заземленном лифте помещалось бюро справок. Оттуда уже
выглядывало смеющееся женское лицо. Пробежав по инерции
несколько шагов, вошедший остановился перед стариком швейцаром
в фуражке с золотым зигзагом на околыше и молодецким голосом
спросил:
-- Ну что, старик, в крематорий пора?
-- Пора, батюшка, - ответил швейцар, радостно улыбаясь, --
в наш советский колумбарий.
Он даже взмахнул руками. На его добром лице отразилась
полная готовность хоть сейчас, предаться огненному погребению.
В Черноморске собирались строить крематорий с
соответствующим помещением для гробовых урн, то есть
колумбарием, и это новшество со стороны кладбищенского
подотдела почему-то очень веселило граждан. Может быть, смешили
их новые слова-крематорий и колумбарий, а может быть, особенно
забавляла их самая мысль о том, что человека можно сжечь, как
полено, -- но только они приставали ко всем старикам и старухам
в трамваях и на улицах с криками: "Ты куда, старушка, прешься?
В крематорий торопишься? " Или: "Пропустите старичка вперед,
ему в крематорий пора". И удивительное дело, идея огненного
погребения старикам очень понравилась, так что веселые шутки
вызывали у них полное одобрение. И вообще разговоры о смерти,
считавшиеся до сих пор неудобными и невежливыми, стали
котироваться в Черноморске наравне с анекдотами из еврейской и
кавказской жизни и вызывали всеобщий интерес.
Обогнув помещавшуюся в начале лестницы голую мраморную
девушку, которая держала в поднятой руке электрический факел, и
с неудовольствием взглянув на плакат: "Чистка "Геркулесе"
начинается. Долой заговор молчания и круговую поруку", служащий
поднялся на второй этаж. Он работали финансовосчетном отделе.
До начала занятий оставалось еще пятнадцать минут, но за своими
столами уже сидели Сахарков, Дрейфус, Тезоименицкий, Музыкант,
Чеважевская, Кукушкинд, Борисохлебский и Лапидусмладший. Чистки
они нисколько не боялись, в чем не; однократно заверяли друг
друга, нов последнее время почему-то стали приходить на службу
как можно раньше. Пользуясь немногими минутами свободного
времени, они шумно переговаривались между собой. Голоса их
гудели в огромном зале, который в былое время был гостиничным
рестораном. Об этом напоминали потолок в резных дубовых
кессонах и расписные стены, где с ужасающими улыбками
кувыркались менады, наяды и дриады.
-- Вы слышали новость, Корейко? -- спросил вошедшего