Страница:
Плот вновь по плавной дуге стал уходить от берега. Я с ужасом и надеждой ждал того момента, когда мы достигнем точки, с которой следовало идти прямо. Вдруг вырвемся? Но чуда не произошло… Когда я понял, что плот заворачивает на второй круг, я почувствовал, что капитанские погоны опадают с моих плеч, как сухие листья с осенних деревьев.
Я повернулся и сделал вид, что исправляю что-то в руле. Когда мы во второй раз проходили возле берега, люди стояли молча. Только кто-то один, еще не оценивший ситуацию, звонко крикнул:
— Семь футов под килем!
— На берег нам нельзя. Они нас растерзают! — твердо заявил Валера!
— Ильичев, уходи в море! — с угрозой в голосе зашипел Салифанов и, обернувшись, ослепительно улыбнулся провожающим.
— Айн момент! — бодренько успокоил я всех, прикидывая, как бы сподручнее дезертировать с плота.
Когда мы завершали четвертый круг, в толпе уже свистели. Салифанов сидел, опустив лицо вниз, тихо, но внятно угрожал:
— В парусном флоте за такие штуки вешали на реях. Мы уваливались на пятый круг. Наташа демонстративно легла на носу плота на доски и накрыла лицо панамой. Она явно отмежевалась от меня и моей затеи.
— Шестой пошел! — объявил Валера,
— Он держит свои обещания, — усмехнулся Салифанов, кивнув на меня. — Он обещал нам море? Вот оно, пожалуйста Он говорил о плавании? Я не могу утверждать, что мы стоим на месте. А про то, что мы будем плавать столь оригинальным способом, он ничего не говорил. Капитан! — окликнул он меня — Можно узнать, на сколько суток рассчитано плавание?
Татьяна и Наташа тихо засмеялись Толпа на берегу рассосалась. К нам привыкли. Мы стали фоном. Там — море, там — город, а здесь — эти, на плоту вторую неделю крутятся.
Я лихорадочно соображал, как можно порвать этот порочный круг. Изображать цирковую лошадь, ограниченную тринадцатью метрами арены, мне как-то не улыбалось.
— Может, веслами погребем? — несмело предложил я.
— До какого побережья? — снова сострил Салифанов. — Это в контракте не оговаривалось.
— Десятый кружок! Маленький, но приятный юбилей, — сообщила Войцева. Я ожесточенно закрутил рулем во все стороны. Плот даже не шелохнулся. Он продолжал ходить по кругу, как человек с завязанными глазами. Чертовщина какая-то! Месяц назад, на ходовых испытаниях дома, он же управлялся! Что изменилось? Плот тот же. Стоп! А руль-то другой, с меньшей площадью!
Во мне забрезжила надежда. Торопясь, я схватил лист толстой фанеры, лежавший у борта, и сунул его в воду параллельно перу руля. Плот чуть рыскнул влево. Этого даже никто не заметил, но стало очевидным, что дефект устраним. Плот разворачивался все больше, вставая на заданный курс. Мои товарищи, почувствовав какую-то перемену, закрутили головами.
— Никак проскочили? — удивился Валера. От увеличившейся скорости под баллонами забурлила вода.
— Там какая-то штуковина поперек пути стоит, — высунула голову из-под паруса Наташа.
— Буй, что ли? — переспросил я.
— Нет, здоровенная. Мы прямо на нее идем. Я привстал, но ничего не увидел. Весь обзор по правому берегу мне перекрывал грот-парус.
— Уже близко, — добавила Монахова. Об этом я и сам догадался по жуткому металлическому скрежету, доносящемуся спереди.
— Ильичев, ты давай отворачивай, а то как бы того… — забеспокоился Валера.
Я лег на настил, прополз под парусом. Прямо по курсу стоял работающий земснаряд. Гремя шестернями, он черпал донный грунт, углубляя фарватер.
— Сейчас он зажует нас вместе с песочком и не подавится, — успокоил нас Сергей.
Я круто заложил руль вправо. Маневр удался, но положение не улучшалось, и заметно усилился снос плота. Нас бочком, помаленечку оттаскивало к земснаряду. Приближающиеся лязг и грохот не предвещали ничего хорошего. Было бы крайне обидно оканчивать плавание и жизнь среди металлических ковшей.
— Кеп, дай-ка веслецо! — протянул руку Валера.
— И мне, пожалуй, для разминочки, — поддержал идею Сергей, устраиваясь поудобнее у борта. Он пропел на мотив известной песни:
— Если трамвай на твоем пути, кто-то должен уйти! Весла разошлись по рукам мгновенно. Пять лопастей разом опустились в воду. Оттолкнулись, выиграли метра полтора. Заметно прибавили в ходе. Земснаряд, бессильно скрежеща металлическими зубами ковшей, проплыл метрах в шести-десяти сбоку.
— Еще сюрпризы запланированы? — перекрывая шум, заорал мне в ухо Валера.
Я неопределенно пожал плечами. Кабы знать, где придется еще падать…
Начали помаленьку обживаться. Фанеру намертво прикрутили к перу руля. Вещи рассортировали, уложили на корме. Освободили площадку под спальные места, расстелили поверх металлической сетки настила полиэтилен. Раскатали на нем спальники. Сергей и Валера тут же упали на них сверху. Сергей поерзал спиной.
— В общем, ничего. — Он остался доволен, закинул ногу на ногу, закурил, наблюдая, как ветер припечатывает дым к полотнищу паруса.
— Будьте любезны, музычку какую-нибудь, — голосом капризного санаторного отдыхающего попросил он.
Монахова включила «Альпинист».
«…Ураган пронесся над островом, произведя крупные разрушения. Волна, обрушившаяся на прибрежные пляжи…» — начал пугать приемник приятным дикторским баритоном.
Сергей приподнял голову, поморщился.
— Давайте не будем здесь про это! — запротестовал он.
Наташа крутнула ручку настройки. Я передал на минуту румпель Татьяне и открыл первый ослепительно чистый лист «Судового журнала».
«17.30. Вахту принял Ильичев, — стараясь ровнее выводить буквы, написал я. — Курс 175°. Ветер Сев. — Вост.». Плавание началось.
Глава 3
Я повернулся и сделал вид, что исправляю что-то в руле. Когда мы во второй раз проходили возле берега, люди стояли молча. Только кто-то один, еще не оценивший ситуацию, звонко крикнул:
— Семь футов под килем!
— На берег нам нельзя. Они нас растерзают! — твердо заявил Валера!
— Ильичев, уходи в море! — с угрозой в голосе зашипел Салифанов и, обернувшись, ослепительно улыбнулся провожающим.
— Айн момент! — бодренько успокоил я всех, прикидывая, как бы сподручнее дезертировать с плота.
Когда мы завершали четвертый круг, в толпе уже свистели. Салифанов сидел, опустив лицо вниз, тихо, но внятно угрожал:
— В парусном флоте за такие штуки вешали на реях. Мы уваливались на пятый круг. Наташа демонстративно легла на носу плота на доски и накрыла лицо панамой. Она явно отмежевалась от меня и моей затеи.
— Шестой пошел! — объявил Валера,
— Он держит свои обещания, — усмехнулся Салифанов, кивнув на меня. — Он обещал нам море? Вот оно, пожалуйста Он говорил о плавании? Я не могу утверждать, что мы стоим на месте. А про то, что мы будем плавать столь оригинальным способом, он ничего не говорил. Капитан! — окликнул он меня — Можно узнать, на сколько суток рассчитано плавание?
Татьяна и Наташа тихо засмеялись Толпа на берегу рассосалась. К нам привыкли. Мы стали фоном. Там — море, там — город, а здесь — эти, на плоту вторую неделю крутятся.
Я лихорадочно соображал, как можно порвать этот порочный круг. Изображать цирковую лошадь, ограниченную тринадцатью метрами арены, мне как-то не улыбалось.
— Может, веслами погребем? — несмело предложил я.
— До какого побережья? — снова сострил Салифанов. — Это в контракте не оговаривалось.
— Десятый кружок! Маленький, но приятный юбилей, — сообщила Войцева. Я ожесточенно закрутил рулем во все стороны. Плот даже не шелохнулся. Он продолжал ходить по кругу, как человек с завязанными глазами. Чертовщина какая-то! Месяц назад, на ходовых испытаниях дома, он же управлялся! Что изменилось? Плот тот же. Стоп! А руль-то другой, с меньшей площадью!
Во мне забрезжила надежда. Торопясь, я схватил лист толстой фанеры, лежавший у борта, и сунул его в воду параллельно перу руля. Плот чуть рыскнул влево. Этого даже никто не заметил, но стало очевидным, что дефект устраним. Плот разворачивался все больше, вставая на заданный курс. Мои товарищи, почувствовав какую-то перемену, закрутили головами.
— Никак проскочили? — удивился Валера. От увеличившейся скорости под баллонами забурлила вода.
— Там какая-то штуковина поперек пути стоит, — высунула голову из-под паруса Наташа.
— Буй, что ли? — переспросил я.
— Нет, здоровенная. Мы прямо на нее идем. Я привстал, но ничего не увидел. Весь обзор по правому берегу мне перекрывал грот-парус.
— Уже близко, — добавила Монахова. Об этом я и сам догадался по жуткому металлическому скрежету, доносящемуся спереди.
— Ильичев, ты давай отворачивай, а то как бы того… — забеспокоился Валера.
Я лег на настил, прополз под парусом. Прямо по курсу стоял работающий земснаряд. Гремя шестернями, он черпал донный грунт, углубляя фарватер.
— Сейчас он зажует нас вместе с песочком и не подавится, — успокоил нас Сергей.
Я круто заложил руль вправо. Маневр удался, но положение не улучшалось, и заметно усилился снос плота. Нас бочком, помаленечку оттаскивало к земснаряду. Приближающиеся лязг и грохот не предвещали ничего хорошего. Было бы крайне обидно оканчивать плавание и жизнь среди металлических ковшей.
— Кеп, дай-ка веслецо! — протянул руку Валера.
— И мне, пожалуй, для разминочки, — поддержал идею Сергей, устраиваясь поудобнее у борта. Он пропел на мотив известной песни:
— Если трамвай на твоем пути, кто-то должен уйти! Весла разошлись по рукам мгновенно. Пять лопастей разом опустились в воду. Оттолкнулись, выиграли метра полтора. Заметно прибавили в ходе. Земснаряд, бессильно скрежеща металлическими зубами ковшей, проплыл метрах в шести-десяти сбоку.
— Еще сюрпризы запланированы? — перекрывая шум, заорал мне в ухо Валера.
Я неопределенно пожал плечами. Кабы знать, где придется еще падать…
Начали помаленьку обживаться. Фанеру намертво прикрутили к перу руля. Вещи рассортировали, уложили на корме. Освободили площадку под спальные места, расстелили поверх металлической сетки настила полиэтилен. Раскатали на нем спальники. Сергей и Валера тут же упали на них сверху. Сергей поерзал спиной.
— В общем, ничего. — Он остался доволен, закинул ногу на ногу, закурил, наблюдая, как ветер припечатывает дым к полотнищу паруса.
— Будьте любезны, музычку какую-нибудь, — голосом капризного санаторного отдыхающего попросил он.
Монахова включила «Альпинист».
«…Ураган пронесся над островом, произведя крупные разрушения. Волна, обрушившаяся на прибрежные пляжи…» — начал пугать приемник приятным дикторским баритоном.
Сергей приподнял голову, поморщился.
— Давайте не будем здесь про это! — запротестовал он.
Наташа крутнула ручку настройки. Я передал на минуту румпель Татьяне и открыл первый ослепительно чистый лист «Судового журнала».
«17.30. Вахту принял Ильичев, — стараясь ровнее выводить буквы, написал я. — Курс 175°. Ветер Сев. — Вост.». Плавание началось.
Глава 3
Удивительная это штука — ночные вахты. А уж первые — тем более. Все еще внове, все удивляет, будоражит воображение…
На юге темнеет быстро, как будто кто выключателем щелкает. Солнце ложится в песок, все кругом сереет, цвета исчезают. У нас на Урале закат — только начало вечера, еще часа три светло, гуляй — не хочу. А здесь через полчаса хоть глаз выколи, как в ящике. Темнота такая плотная, что, кажется, ее можно рукой пощупать или, например, кусок ножом отхватить и бандеролью домой отослать. Непривычно это, особенно поначалу.
Дома даже в полночь окружающий мир воспринимаешь, а здесь такое впечатление, что сейчас в стенку лбом упрешься. В море так совсем теряешься. Плот чуть покачивает, внизу булькает, по всему выходит — идем, но движения-то самого никак не воспринимаешь. Ориентиров нет, поверхность воды не видишь. Впереди то ли берег, то ли море, то ли стена глухая — непонятно. Днем мы приспособились. Извините за натурализм, в море плюнешь и наблюдаешь, как слюна по воде, расплываясь, удаляется за корму. Способ, конечно, архаичный и погрешность дает побольше, чем винтовые лаги, но зато всегда можно понять, плывешь или крутишься на месте. И никаких дополнительных приспособлений и механизмов не требуется. Привстал, плюнул — и снимай показания! Но это днем. А ночью?
Вначале пробовали бумажки пускать. Две тетради изорвали — без толку. Пока на воду опустил, видишь. Чуть отвлекся или глаза отвел, например, курс сверить, сгинула бумажка, словно и не было ее вовсе, и понять не успеваешь, куда ушла — назад или вбок. Первое время немного подсвечивали керосиновые лампы, висящие на мачте, но потом закоптились так, что даже язычок пламени рассмотреть стало невозможно.
Единственный ночной ориентир находился сзади — огни Аральска. Но уже на вторую ночь они заметно потускнели и постепенно растворились в ночной черноте. Пришлось переключиться на Полярную звезду и малюсенький наручный компас, от одного вида которого профессиональные моряки пришли бы в ужас.
Сижу на настиле плота, поджав под себя ноги. Рукой навалился на румпель. Чувствую, как он мелко подрагивает, сопротивляясь напору набегающей воды. Маленькая фосфоресцирующая стрелка мечется по циферблату возле светящейся точки, обозначающей север. Вправо-влево. Мои глаза бегают за стрелкой.
— Интересно, — размышляю я, — если сейчас пойти в указанном ею направлении, то в принципе можно добраться до Северного магнитного полюса?!
Я представляю, как маленький человечек, удивительно похожий на меня, бодренькой походочкой, с рюкзаком за плечами, шагает на север Он пылит башмаками по степям Казахстана, пробирается по тайге, шлепает по льдам Ледовитого океана. Наконец останавливается. Дальше идти некуда. В этом месте по идее стрелка компаса должна указывать строго вниз.
Человечек осматривается. Вокруг — белые ледяные поля, нагромождения торосов, снег и жуткая холодина. Изо рта идет пар, на бороде начинает расти большая сосулька. И тогда маленький человечек, удивительно похожий на меня, весь скукоживается от мороза, хлюпает носом и быстрой-быстрой трусцой, местами переходящей в галоп, несется в обратном направлении. Он перепрыгивает Урал, пролетает Казахстан, взбирается на плот и, трясясь противной мелкой дрожью, лезет под спальник и одеяла.
«А если, например, пойти по направлению южного конца стрелки? Тогда, наверное, можно достичь Южного полюса», — продолжаю я размышлять.
Но мой человечек мертвой хваткой вцепляется в край одеяла, натягивает его до самых глаз и ни в какую не хочет вылезать. Наверное, он знает, что в это время морозы в Антарктиде доходят до семидесяти градусов. Он мотает головой и мычит что-то насчет хронического бронхита. Ну и бог с ним. Пусть оттаивает. Хотя, конечно, без его компании, одному, сидеть на вахте не так интересно.
«Если станет совсем скучно, я вытащу его наружу или придумаю себе еще десять или сто других человечков», — успокаиваю я себя.
От нечего делать смотрю на часы. Однако незаметно прошел уже порядочный кусок вахты! Осматриваюсь по горизонту, хотя смысла в этом большого нет. Если бы не компас и чахлый огонь «летучих мышей», я бы начал подозревать, что мне завязали глаза черной тряпкой.
Дотягиваюсь до приемника. Любовно обтираю его переднюю панель. Мы убедились, что здесь, в море, даже перед самым плохоньким приемником испытываешь прямо-таки благоговейный трепет. Достаточно повернуть ручку настройки — и тоненькая ниточка, протянувшаяся в эфире, свяжет тебя с Большой землей.
Мы слушаем все подряд: детские передачи и сводки новостей, концерты и рекомендации молодым хозяйкам. Более благодарных слушателей, чем мы, вряд ли возможно отыскать.
На «Маяке» — новости. Сегодня я слышал их раз пятнадцать. Кручу настройку. «Мальборо! Мальборо!» Эта станция за несколько суток пребывания возле Аральского моря успела нам изрядно надоесть. Каждый вечер, забивая другие передачи, реклама настырно лезет в эфир. «Мальборо!» Да ладно уж, купим мы эти ваши треклятые сигареты! Хоть целый ящик купим! Убедили! Вот только до берега доберемся и сразу же всю наличность ухлопаем на сигареты. «Мальборо!» — прямо-таки захлебывается приятным баритоном диктор. Мне кажется, что сейчас из диффузора динамика высунется его нахальная голова.
— Знаешь что, ты стал слишком навязчив, — вслух говорю я и переключаю приемник на длинные волны. — В конце концов, можно и без «Мальборо» прожить. Вон наш фанатичный куряка Салифанов крутит козьи ножки, и ничего, не жалуется.
Пробегаю всю шкалу настройки — ничего интересного. Выключаю приемник, убираю его подальше, чтобы не «играла» стрелка компаса. Меня снова тянет взглянуть на часы. Наверное, я слегка утомился, раз пытаюсь погонять время. Не буду смотреть, решаю я, потерплю еще с полчаса. Зато потом останется совсем чуть-чуть. Я запланировал себе приятный сюрприз. Чтобы не думать о часах, начинаю тихо напевать. Завершаю первый куплет и половину припева популярной песенки, дальше не могу вспомнить ни одного слова.
— Там-та-та-та, — допеваю строку и тут же начинаю новую мелодию. Вновь спотыкаюсь на середине куплета. Интересно, знаю ли я хоть одну песню до конца? Начинаю мысленно перебирать свою фонотеку. Выбор небогат. То, что я знаю, петь не хочется, просто под настроение не подходит. То, что хочется, — не знаю слов. Остается на ходу сочинять их на понравившиеся мелодии. Пользуюсь первыми пришедшими в голову рифмами.
Содержание нахожу по принципу — что вижу, то пою. Получается ничуть не хуже, чем у некоторых современных рок-групп, потому что ничего не вижу.
— Мы с тобой плывем на юг. Рядышком плывет утюг! — самозабвенно напеваю я, смущая рыб своими вокальными данными. Через пару минут я ловлю себя на том, что в моей песне осталось только восемь слов.
— Скоро вахту мне сдавать, скоро лягу я в кровать! — пропеваю я фразу, как заевший патефон.
— Ну и ладно! — перестаю бороться с собой и смотрю на часы. Осталось сорок пять минут.
— Лучше бы осталось, например, пятнадцать минут, — начинаю фантазировать. — Как хорошо было бы. Десять минут и еще пять. Всего-то!
Тяжело вздыхаю — фантазии сильно не совпадают с действительностью.
«Но, с другой стороны, могло остаться и полтора часа, а это в два раза хуже, чем сорок пять минут», — уговариваю свое нетерпение. «А пятнадцать минут в шесть раз лучше!» — не соглашается оно. «А если бы вахта только начиналась? Мне бы пришлось стоять ее вновь с самого начала!» — выдвигаю свой веский аргумент. Но от этого предположения мне становится так нехорошо, что я немедленно стараюсь о нем забыть, и даже постукиваю на всякий случай костяшками пальцев по куску фанеры.
Вновь начинаю думать о приятном. О том, как через сорок пять минут, вернее, уже через сорок три минуты, я стану будить Салифанова. Не-ет, я не буду спешить. Можно было бы разбудить его разом, пихнуть в бок — и все дела. Но так я не получу никакого удовольствия. А удовольствие — это, как однажды определил Васеньев, приятное мгновение, сильно растянутое во времени. Будить Сергея я буду, следуя этой методике.
Вчера, когда он наблюдал за моим предвахтенным пробуждением, на его блаженную физиономию просто противно было смотреть. Светился, будто увидел тазик, доверху наполненный клубничным вареньем.
— Андрюха, ты поразительно похож на разбуженного посреди зимы медведя, — хохотал он. — Такой же жизнерадостный и дружелюбный!
Но сегодня я возьму реванш. Жертвовать таким случаем я не намерен. Дудки! Я подползу к нему и осторожно, в самое ухо, скажу:
— Сереженька, дружочек, «вставай» пришел! Он, конечно, не проснется, и это развяжет мне руки, я смогу перейти к более действенным мерам. Хорошо бы пощекотать у него в носу травинкой. Вот была бы потеха! Но где взять травинку в море? Хотя здесь и на берегу можно отыскать разве что колючки. А если залезть Сергею внос колючкой…
Я представил, как подкрадываюсь к спящему Салифанову с огромным кактусом в руке. Проснуться то он проснется, но вот последствия… Ладно, можно просто брызнуть в него водой, тем более на нехватку ее пожаловаться нельзя. Наберу полную горсть и плесну в лицо. Он весь сморщится и, конечно, втянется глубже в спальник. Ага, не нравится! Тогда я выжду минутку, откину одеяло и заору:
— Юнга Салифанов! Подъем по полной форме! Он заворочается и приоткроет глаза.
— Ты чего вопишь? Пожар, что ли? — недовольно спросит.
И тут я сообщу страшную новость, от которой у Сергея похолодеет в желудке и непременно прояснится в голове. Заговорщицким шепотом я скажу ему, что за борт смыло сгущенку и конфеты. Зная его безумную любовь к сладкому, я уверен — он незамедлительно вынырнет из спальника и бросится к продуктовым мешкам подсчитывать и оплакивать потери.
А в это время я, не мешкая, займу его нагретое место. План — блеск! Конечно, нехорошо его обманывать, но это ложь во спасение. Я прямо весь сгораю от желания скорее привести свой план в жизнь. Но эта проклятая стрелка не разделяет моего нетерпения.
— Ну, давай, торопись! — подталкиваю я ее. Если бы я мог взглядом передвигать предметы, как это делают некоторые умельцы-экстрасенсы. Минутная стрелка крутилась бы у меня, как пластинка на проигрывателе на скорости 78. А может, попробовать?
«Совсем с ума спятил! — сам себе удивляюсь я. — В телепаты решил податься! Но, с другой стороны, кто увидит? — инстинктивно я оглядываюсь по сторонам. — Кретин, ты что, на танцах? Тут до ближайшего постороннего человека, как до Марса пешком. Ладно, отпуск мой добыт самым законным путем. Чем хочу, тем и занимаюсь! Нравится сходить с ума — буду! Каждый развлекается как хочет. Точка. Занимаюсь телекинезом! С чего они начинают? Кажется, аккумулируют волю на решение предстоящей задачи?! Попробую».
Я собираю свою жизненную энергию в комок. Сосредотачиваю электрический заряд возле глаз, становлюсь большим конденсатором неведомых энергетических полей. Напрягаюсь! Еще напрягаюсь! И еще немного. Надо подготовить разряд. Так, заныло в животе. Вот те, здрасьте, что же, у меня воля в животе помещается, что ли? Впериваюсь взглядом в стрелку. Какая-то она облезлая и погнутая чуть. Давно пора часы заменить.
«Не отвлекайся!» — одергиваю я себя.
Пытаюсь представить, как, зацепившись ступнями за выступающие на циферблате цифры, я упираюсь плечом в стрелку и что есть силы давлю ее вперед. Я даже кряхчу от напряжения. По лицу стекает пот, ноги мелко дрожат. Сейчас к-а-к сзади по затылку секундной стрелкой врежет… Я пугаюсь и дергаюсь головой вниз. Но тут же, расхохотавшись, теряю надуманный образ. Опыт передвижения неодушевленных предметов на расстоянии потерпел фиаско.
«Сейчас возьму и подведу стрелки обычным способом — пальцем, — мелькает озорная мысль. — А свалю все на экстрасенсов. На них все валят, что объяснить не могут. А одушевленный предмет, то бишь Салифанова, я как-нибудь умудрюсь передвинуть поближе к рулю без помощи потусторонних сил. На это у меня таланта хватит».
Снова всматриваюсь в часы, и вдруг до меня доходит, на что указывают стрелки. Я даже теряюсь от неожиданности. Время-то! Зателепатился! Пять минут пересидел! Кошмар!
— Вахте к заступлению! — ору я, забыв о всех своих режиссерских разработках. — Подъем!
— Никуда не пойдем, — не соглашается Салифанов. Видно, ему со сна померещилось, что я его на тур вальса приглашаю.
— Вылезай! — настаиваю я.
Но Сергей ни в какую не хочет покидать теплую спальную берлогу.
— Ты курс сверь, что ли, — предлагает он.
— Давай, я и так пять минут лишних оттарабанил, — тороплю я его.
— А у тебя часы наверняка спешат, — бормочет он, тщетно пытаясь удержать ускользающие сновидения. — Ты их по приемнику проверь. А я…
Дальнейшие слова заглушает протяжный, сочный, как свежевзрезанная дыня, зевок.
— В общем, давай действуй, — благословляет он меня. Мне становится обидно, особенно за просроченные минуты, которые я никак не могу вписать в свой дебет.
— Серега, не борзей! — предупреждаю я и отправляю свою руку внутрь спальника на поиски салифановской головы. Быстро нащупываю что-то теплое и жарко дышащее, не иначе как нос.
— Попался, голубчик! — с удовольствием говорю я и цепко сжимаю пальцы. — Иди-ка ко мне, — тяну я руку на себя, справедливо полагая, что за носом должен показаться и его хозяин.
— Отпусти нос! — сдавленно мычит Войцева. — Это не он, это я!
— Да я это, я, — успокаивает меня Сергей. — Это Танька балуется. Валяй, тяни сколько хочешь! Я не против.
— Извини, Таня. Это случайно вышло, — тушуюсь я и с новыми силами продолжаю поиски.
Но салифановская голова никак не находится. Что он — ее снимает, что ли, на ночь? Приходится менять тактику.
— Сережа, — ласково прошу я. — Ну вылезай!
— Двойная пайка сахара, — бубнит из одеял Сергей. — Клянись!
— Да черт с тобой, — соглашаюсь я вслух. «Дождешься ты у меня сахара. Держи карман шире!» — думаю про себя.
На поверхности показывается взлохмаченная салифановская голова.
— А ты знаешь, какой сон ты мне не дал досмотреть? — укоризненно вопрошает он.
Я ничего не отвечаю, готовлюсь к передаче вахты: уточняю курс, заполняю судовой журнал, отвязываю страховочный пояс. Я спешу, предвкушая уют теплой постели.
— А снилась мне вот такая палка колбасы, — продолжает делиться со мной наболевшим Сергей. — Н-е-ет, в-о-от такая! — Он широко разводит руки в стороны — Толстая, розовая…
— Ливерная, — в тон ему добавляет Валера, он, оказывается, не спит. — Вонючая, которую для собак делают.
— Ну вот, — расстраивается Сергей, — взял и опошлил такой высокохудожественный сон Ильичев, я не могу заступать в таком разволнованном состоянии на ответственный пост, коим является место рулевого, — витиевато формулирует свою мысль Сергей и, как улитка, втягивает голову обратно в одеяла.
— Ты это брось! — не на шутку начинаю тревожиться я — Давай вылезай, пожиратель собачьих сосисок.
— Грубые, черствые люди, — не столько возмущается, сколько удивляется нашему поведению Сергей. — Я не могу больше быть с вами рядом. Я ухожу. Где там руль? Я возьму его в свои твердые руки.
Еще минут десять мы ворочаемся, смеемся, оживленные собственными шуточками. Хорошо! Ночь, море, тишина и шесть часов сна в перспективе. Я чувствую горячее плечо Валеры, упирающееся мне в бок, слышу, как спокойно дышат Наташа и Татьяна.
Сергей шумно ползает по корме, сгребает под себя рюкзаки с вещами, устраивается основательно, со вкусом. Мне даже становится обидно, я всю вахту промаялся, сидя на собственных поджатых ногах, а он чуть ли не паланкин выстраивает.
— Слушай, Ильичев, — стучит он мне в затылок пальцем, — там огонь какой-то. Кажись, красный.
Я приподнимаю голову. Точно. Слева, градусов сорок от курса, над водой светится ярко-красная звездочка.
— Маяк, наверное, или буй, — предполагаю я.
— А чего он в стороне от курса? — удивляется Сергей. — Может, это огонь с корабля?
Можно попытаться решить этот кроссворд, но для этого надо выползать из теплой постели, взбираться на верхнюю перекладину мачты и уже оттуда, с пятиметровой высоты, качаясь из стороны в сторону, долго шарить по горизонту глазами, разыскивая дополнительные ориентиры. А на высоте ветер. Бр-р-р!
— Ты, Серега, плюнь на этот огонь и чеши себе по курсу, — советую я и с чувством исполненного долга роняю голову на рюкзак. В ухо больно впивается металлическая пряжка. Я сползаю ниже, нахожу место помягче и замираю, прислушиваясь к ощущению тихого блаженства, охватившего меня Сочная южная ночь и острые локти и колени моих товарищей окружили меня со всех сторон. Если сейчас убрать любой из этих компонентов, чувство комфорта исчезнет.
Южная ночь посередине моря, вдалеке от людей — удовольствие ниже среднего. Валеркины локотки, вдавливающиеся в кожу, — наказание. Вроде бы два минуса, а при сложении дают плюс. От окружения моря, неба — мне хорошо От лежащего рядом и уже, кстати, похрапывающего остроугольного тела мне спокойно. А «хорошо», за которое не надо платить страхом, — это уже счастье. Счастье конкретного момента.
Если в эту минуту плавание прекратится, уже можно считать, что оно окупилось в моральном плане на все сто процентов. Я полон впечатлений. Взять хотя бы звезды. Где еще я мог их увидеть такими? На берегу? Точно нет. На берегу мы сухопутные жители, и все наше внимание занимает земля и связанные с ней заботы. Суша диктует свои законы. Надо смотреть под ноги, чтобы не споткнуться, а не задирать голову к небу. Если же рассматривать что-то, так предпочтительнее экран телевизора или лицо сидящего напротив человека, стараясь уяснить, насколько ты ему интересен. Когда ложишься, самое занимательное, за чем можно наблюдать, — это пятна на плохо побеленном потолке или узор на обоях. Тоска. Я закатов видел за всю жизнь — по пальцам можно пересчитать. Городские, когда солнце валится с небес за ближайшую девятиэтажку, я в расчет не беру. Какой это закат? Смех один. А уж восходов… На небо смотрим, только чтобы узнать — идет дождь или нет.
А здесь — море. Здесь устав нашего монастыря не действует. Что тут может значить наша каждодневная мышиная возня на суше. Здесь каждая минута — вечность. Она была такой сто тысяч лет назад и будет такой еще через сто. Минута, тянущаяся тысячелетия! Что в сравнении с ней вся моя жизнь? Я не говорю уж о каких-то неприятностях, приключившихся в ней.
Я лежу под огромной полусферой неба. Звезды, со всеми своими спутниками, планетными системами и жизнями на них, приблизились ко мне на расстояние вытянутой руки. Я замер, боясь потерять это сверхъестественное ощущение. Из всего моего тела живыми остались только глаза. Я перестал быть земным жителем. Я не чувствую под собой опоры, потому что она, эта опора, движется, колеблется. Она зыбка, неощутима. Я не вижу ничего, потому что вокруг ничего нет. В море отражаются звезды. Небо сверху, с боков, снизу. Но что верх, а что низ? Что право, что лево? Звезды вокруг меня, я плыву в пространстве как одинокий космический корабль. Конечно, как и в любом механизме, в моем космолете случаются неполадки. Вот, например, что-то чешется в движительном комплексе, по-моему, в пяточном блоке. Засорился ввод аппарата кислородного обеспечения. Но это просто технические неполадки, вполне устранимые. Главное — корабль летит, движется вперед, преодолевая парсеки. Я улетаю глазами ввысь, протыкаю земную атмосферу, на сверхсветовых скоростях уношусь в необъятную пустоту Вселенной. Как раскаленная спица масло, пронизываю галактики и туманности.
Я бесконечен в пространстве, а значит, бесконечен во времени. Я вечен и всепроникающ! Я сам — Вселенная! Я могу все! Все!
На юге темнеет быстро, как будто кто выключателем щелкает. Солнце ложится в песок, все кругом сереет, цвета исчезают. У нас на Урале закат — только начало вечера, еще часа три светло, гуляй — не хочу. А здесь через полчаса хоть глаз выколи, как в ящике. Темнота такая плотная, что, кажется, ее можно рукой пощупать или, например, кусок ножом отхватить и бандеролью домой отослать. Непривычно это, особенно поначалу.
Дома даже в полночь окружающий мир воспринимаешь, а здесь такое впечатление, что сейчас в стенку лбом упрешься. В море так совсем теряешься. Плот чуть покачивает, внизу булькает, по всему выходит — идем, но движения-то самого никак не воспринимаешь. Ориентиров нет, поверхность воды не видишь. Впереди то ли берег, то ли море, то ли стена глухая — непонятно. Днем мы приспособились. Извините за натурализм, в море плюнешь и наблюдаешь, как слюна по воде, расплываясь, удаляется за корму. Способ, конечно, архаичный и погрешность дает побольше, чем винтовые лаги, но зато всегда можно понять, плывешь или крутишься на месте. И никаких дополнительных приспособлений и механизмов не требуется. Привстал, плюнул — и снимай показания! Но это днем. А ночью?
Вначале пробовали бумажки пускать. Две тетради изорвали — без толку. Пока на воду опустил, видишь. Чуть отвлекся или глаза отвел, например, курс сверить, сгинула бумажка, словно и не было ее вовсе, и понять не успеваешь, куда ушла — назад или вбок. Первое время немного подсвечивали керосиновые лампы, висящие на мачте, но потом закоптились так, что даже язычок пламени рассмотреть стало невозможно.
Единственный ночной ориентир находился сзади — огни Аральска. Но уже на вторую ночь они заметно потускнели и постепенно растворились в ночной черноте. Пришлось переключиться на Полярную звезду и малюсенький наручный компас, от одного вида которого профессиональные моряки пришли бы в ужас.
Сижу на настиле плота, поджав под себя ноги. Рукой навалился на румпель. Чувствую, как он мелко подрагивает, сопротивляясь напору набегающей воды. Маленькая фосфоресцирующая стрелка мечется по циферблату возле светящейся точки, обозначающей север. Вправо-влево. Мои глаза бегают за стрелкой.
— Интересно, — размышляю я, — если сейчас пойти в указанном ею направлении, то в принципе можно добраться до Северного магнитного полюса?!
Я представляю, как маленький человечек, удивительно похожий на меня, бодренькой походочкой, с рюкзаком за плечами, шагает на север Он пылит башмаками по степям Казахстана, пробирается по тайге, шлепает по льдам Ледовитого океана. Наконец останавливается. Дальше идти некуда. В этом месте по идее стрелка компаса должна указывать строго вниз.
Человечек осматривается. Вокруг — белые ледяные поля, нагромождения торосов, снег и жуткая холодина. Изо рта идет пар, на бороде начинает расти большая сосулька. И тогда маленький человечек, удивительно похожий на меня, весь скукоживается от мороза, хлюпает носом и быстрой-быстрой трусцой, местами переходящей в галоп, несется в обратном направлении. Он перепрыгивает Урал, пролетает Казахстан, взбирается на плот и, трясясь противной мелкой дрожью, лезет под спальник и одеяла.
«А если, например, пойти по направлению южного конца стрелки? Тогда, наверное, можно достичь Южного полюса», — продолжаю я размышлять.
Но мой человечек мертвой хваткой вцепляется в край одеяла, натягивает его до самых глаз и ни в какую не хочет вылезать. Наверное, он знает, что в это время морозы в Антарктиде доходят до семидесяти градусов. Он мотает головой и мычит что-то насчет хронического бронхита. Ну и бог с ним. Пусть оттаивает. Хотя, конечно, без его компании, одному, сидеть на вахте не так интересно.
«Если станет совсем скучно, я вытащу его наружу или придумаю себе еще десять или сто других человечков», — успокаиваю я себя.
От нечего делать смотрю на часы. Однако незаметно прошел уже порядочный кусок вахты! Осматриваюсь по горизонту, хотя смысла в этом большого нет. Если бы не компас и чахлый огонь «летучих мышей», я бы начал подозревать, что мне завязали глаза черной тряпкой.
Дотягиваюсь до приемника. Любовно обтираю его переднюю панель. Мы убедились, что здесь, в море, даже перед самым плохоньким приемником испытываешь прямо-таки благоговейный трепет. Достаточно повернуть ручку настройки — и тоненькая ниточка, протянувшаяся в эфире, свяжет тебя с Большой землей.
Мы слушаем все подряд: детские передачи и сводки новостей, концерты и рекомендации молодым хозяйкам. Более благодарных слушателей, чем мы, вряд ли возможно отыскать.
На «Маяке» — новости. Сегодня я слышал их раз пятнадцать. Кручу настройку. «Мальборо! Мальборо!» Эта станция за несколько суток пребывания возле Аральского моря успела нам изрядно надоесть. Каждый вечер, забивая другие передачи, реклама настырно лезет в эфир. «Мальборо!» Да ладно уж, купим мы эти ваши треклятые сигареты! Хоть целый ящик купим! Убедили! Вот только до берега доберемся и сразу же всю наличность ухлопаем на сигареты. «Мальборо!» — прямо-таки захлебывается приятным баритоном диктор. Мне кажется, что сейчас из диффузора динамика высунется его нахальная голова.
— Знаешь что, ты стал слишком навязчив, — вслух говорю я и переключаю приемник на длинные волны. — В конце концов, можно и без «Мальборо» прожить. Вон наш фанатичный куряка Салифанов крутит козьи ножки, и ничего, не жалуется.
Пробегаю всю шкалу настройки — ничего интересного. Выключаю приемник, убираю его подальше, чтобы не «играла» стрелка компаса. Меня снова тянет взглянуть на часы. Наверное, я слегка утомился, раз пытаюсь погонять время. Не буду смотреть, решаю я, потерплю еще с полчаса. Зато потом останется совсем чуть-чуть. Я запланировал себе приятный сюрприз. Чтобы не думать о часах, начинаю тихо напевать. Завершаю первый куплет и половину припева популярной песенки, дальше не могу вспомнить ни одного слова.
— Там-та-та-та, — допеваю строку и тут же начинаю новую мелодию. Вновь спотыкаюсь на середине куплета. Интересно, знаю ли я хоть одну песню до конца? Начинаю мысленно перебирать свою фонотеку. Выбор небогат. То, что я знаю, петь не хочется, просто под настроение не подходит. То, что хочется, — не знаю слов. Остается на ходу сочинять их на понравившиеся мелодии. Пользуюсь первыми пришедшими в голову рифмами.
Содержание нахожу по принципу — что вижу, то пою. Получается ничуть не хуже, чем у некоторых современных рок-групп, потому что ничего не вижу.
— Мы с тобой плывем на юг. Рядышком плывет утюг! — самозабвенно напеваю я, смущая рыб своими вокальными данными. Через пару минут я ловлю себя на том, что в моей песне осталось только восемь слов.
— Скоро вахту мне сдавать, скоро лягу я в кровать! — пропеваю я фразу, как заевший патефон.
— Ну и ладно! — перестаю бороться с собой и смотрю на часы. Осталось сорок пять минут.
— Лучше бы осталось, например, пятнадцать минут, — начинаю фантазировать. — Как хорошо было бы. Десять минут и еще пять. Всего-то!
Тяжело вздыхаю — фантазии сильно не совпадают с действительностью.
«Но, с другой стороны, могло остаться и полтора часа, а это в два раза хуже, чем сорок пять минут», — уговариваю свое нетерпение. «А пятнадцать минут в шесть раз лучше!» — не соглашается оно. «А если бы вахта только начиналась? Мне бы пришлось стоять ее вновь с самого начала!» — выдвигаю свой веский аргумент. Но от этого предположения мне становится так нехорошо, что я немедленно стараюсь о нем забыть, и даже постукиваю на всякий случай костяшками пальцев по куску фанеры.
Вновь начинаю думать о приятном. О том, как через сорок пять минут, вернее, уже через сорок три минуты, я стану будить Салифанова. Не-ет, я не буду спешить. Можно было бы разбудить его разом, пихнуть в бок — и все дела. Но так я не получу никакого удовольствия. А удовольствие — это, как однажды определил Васеньев, приятное мгновение, сильно растянутое во времени. Будить Сергея я буду, следуя этой методике.
Вчера, когда он наблюдал за моим предвахтенным пробуждением, на его блаженную физиономию просто противно было смотреть. Светился, будто увидел тазик, доверху наполненный клубничным вареньем.
— Андрюха, ты поразительно похож на разбуженного посреди зимы медведя, — хохотал он. — Такой же жизнерадостный и дружелюбный!
Но сегодня я возьму реванш. Жертвовать таким случаем я не намерен. Дудки! Я подползу к нему и осторожно, в самое ухо, скажу:
— Сереженька, дружочек, «вставай» пришел! Он, конечно, не проснется, и это развяжет мне руки, я смогу перейти к более действенным мерам. Хорошо бы пощекотать у него в носу травинкой. Вот была бы потеха! Но где взять травинку в море? Хотя здесь и на берегу можно отыскать разве что колючки. А если залезть Сергею внос колючкой…
Я представил, как подкрадываюсь к спящему Салифанову с огромным кактусом в руке. Проснуться то он проснется, но вот последствия… Ладно, можно просто брызнуть в него водой, тем более на нехватку ее пожаловаться нельзя. Наберу полную горсть и плесну в лицо. Он весь сморщится и, конечно, втянется глубже в спальник. Ага, не нравится! Тогда я выжду минутку, откину одеяло и заору:
— Юнга Салифанов! Подъем по полной форме! Он заворочается и приоткроет глаза.
— Ты чего вопишь? Пожар, что ли? — недовольно спросит.
И тут я сообщу страшную новость, от которой у Сергея похолодеет в желудке и непременно прояснится в голове. Заговорщицким шепотом я скажу ему, что за борт смыло сгущенку и конфеты. Зная его безумную любовь к сладкому, я уверен — он незамедлительно вынырнет из спальника и бросится к продуктовым мешкам подсчитывать и оплакивать потери.
А в это время я, не мешкая, займу его нагретое место. План — блеск! Конечно, нехорошо его обманывать, но это ложь во спасение. Я прямо весь сгораю от желания скорее привести свой план в жизнь. Но эта проклятая стрелка не разделяет моего нетерпения.
— Ну, давай, торопись! — подталкиваю я ее. Если бы я мог взглядом передвигать предметы, как это делают некоторые умельцы-экстрасенсы. Минутная стрелка крутилась бы у меня, как пластинка на проигрывателе на скорости 78. А может, попробовать?
«Совсем с ума спятил! — сам себе удивляюсь я. — В телепаты решил податься! Но, с другой стороны, кто увидит? — инстинктивно я оглядываюсь по сторонам. — Кретин, ты что, на танцах? Тут до ближайшего постороннего человека, как до Марса пешком. Ладно, отпуск мой добыт самым законным путем. Чем хочу, тем и занимаюсь! Нравится сходить с ума — буду! Каждый развлекается как хочет. Точка. Занимаюсь телекинезом! С чего они начинают? Кажется, аккумулируют волю на решение предстоящей задачи?! Попробую».
Я собираю свою жизненную энергию в комок. Сосредотачиваю электрический заряд возле глаз, становлюсь большим конденсатором неведомых энергетических полей. Напрягаюсь! Еще напрягаюсь! И еще немного. Надо подготовить разряд. Так, заныло в животе. Вот те, здрасьте, что же, у меня воля в животе помещается, что ли? Впериваюсь взглядом в стрелку. Какая-то она облезлая и погнутая чуть. Давно пора часы заменить.
«Не отвлекайся!» — одергиваю я себя.
Пытаюсь представить, как, зацепившись ступнями за выступающие на циферблате цифры, я упираюсь плечом в стрелку и что есть силы давлю ее вперед. Я даже кряхчу от напряжения. По лицу стекает пот, ноги мелко дрожат. Сейчас к-а-к сзади по затылку секундной стрелкой врежет… Я пугаюсь и дергаюсь головой вниз. Но тут же, расхохотавшись, теряю надуманный образ. Опыт передвижения неодушевленных предметов на расстоянии потерпел фиаско.
«Сейчас возьму и подведу стрелки обычным способом — пальцем, — мелькает озорная мысль. — А свалю все на экстрасенсов. На них все валят, что объяснить не могут. А одушевленный предмет, то бишь Салифанова, я как-нибудь умудрюсь передвинуть поближе к рулю без помощи потусторонних сил. На это у меня таланта хватит».
Снова всматриваюсь в часы, и вдруг до меня доходит, на что указывают стрелки. Я даже теряюсь от неожиданности. Время-то! Зателепатился! Пять минут пересидел! Кошмар!
— Вахте к заступлению! — ору я, забыв о всех своих режиссерских разработках. — Подъем!
— Никуда не пойдем, — не соглашается Салифанов. Видно, ему со сна померещилось, что я его на тур вальса приглашаю.
— Вылезай! — настаиваю я.
Но Сергей ни в какую не хочет покидать теплую спальную берлогу.
— Ты курс сверь, что ли, — предлагает он.
— Давай, я и так пять минут лишних оттарабанил, — тороплю я его.
— А у тебя часы наверняка спешат, — бормочет он, тщетно пытаясь удержать ускользающие сновидения. — Ты их по приемнику проверь. А я…
Дальнейшие слова заглушает протяжный, сочный, как свежевзрезанная дыня, зевок.
— В общем, давай действуй, — благословляет он меня. Мне становится обидно, особенно за просроченные минуты, которые я никак не могу вписать в свой дебет.
— Серега, не борзей! — предупреждаю я и отправляю свою руку внутрь спальника на поиски салифановской головы. Быстро нащупываю что-то теплое и жарко дышащее, не иначе как нос.
— Попался, голубчик! — с удовольствием говорю я и цепко сжимаю пальцы. — Иди-ка ко мне, — тяну я руку на себя, справедливо полагая, что за носом должен показаться и его хозяин.
— Отпусти нос! — сдавленно мычит Войцева. — Это не он, это я!
— Да я это, я, — успокаивает меня Сергей. — Это Танька балуется. Валяй, тяни сколько хочешь! Я не против.
— Извини, Таня. Это случайно вышло, — тушуюсь я и с новыми силами продолжаю поиски.
Но салифановская голова никак не находится. Что он — ее снимает, что ли, на ночь? Приходится менять тактику.
— Сережа, — ласково прошу я. — Ну вылезай!
— Двойная пайка сахара, — бубнит из одеял Сергей. — Клянись!
— Да черт с тобой, — соглашаюсь я вслух. «Дождешься ты у меня сахара. Держи карман шире!» — думаю про себя.
На поверхности показывается взлохмаченная салифановская голова.
— А ты знаешь, какой сон ты мне не дал досмотреть? — укоризненно вопрошает он.
Я ничего не отвечаю, готовлюсь к передаче вахты: уточняю курс, заполняю судовой журнал, отвязываю страховочный пояс. Я спешу, предвкушая уют теплой постели.
— А снилась мне вот такая палка колбасы, — продолжает делиться со мной наболевшим Сергей. — Н-е-ет, в-о-от такая! — Он широко разводит руки в стороны — Толстая, розовая…
— Ливерная, — в тон ему добавляет Валера, он, оказывается, не спит. — Вонючая, которую для собак делают.
— Ну вот, — расстраивается Сергей, — взял и опошлил такой высокохудожественный сон Ильичев, я не могу заступать в таком разволнованном состоянии на ответственный пост, коим является место рулевого, — витиевато формулирует свою мысль Сергей и, как улитка, втягивает голову обратно в одеяла.
— Ты это брось! — не на шутку начинаю тревожиться я — Давай вылезай, пожиратель собачьих сосисок.
— Грубые, черствые люди, — не столько возмущается, сколько удивляется нашему поведению Сергей. — Я не могу больше быть с вами рядом. Я ухожу. Где там руль? Я возьму его в свои твердые руки.
Еще минут десять мы ворочаемся, смеемся, оживленные собственными шуточками. Хорошо! Ночь, море, тишина и шесть часов сна в перспективе. Я чувствую горячее плечо Валеры, упирающееся мне в бок, слышу, как спокойно дышат Наташа и Татьяна.
Сергей шумно ползает по корме, сгребает под себя рюкзаки с вещами, устраивается основательно, со вкусом. Мне даже становится обидно, я всю вахту промаялся, сидя на собственных поджатых ногах, а он чуть ли не паланкин выстраивает.
— Слушай, Ильичев, — стучит он мне в затылок пальцем, — там огонь какой-то. Кажись, красный.
Я приподнимаю голову. Точно. Слева, градусов сорок от курса, над водой светится ярко-красная звездочка.
— Маяк, наверное, или буй, — предполагаю я.
— А чего он в стороне от курса? — удивляется Сергей. — Может, это огонь с корабля?
Можно попытаться решить этот кроссворд, но для этого надо выползать из теплой постели, взбираться на верхнюю перекладину мачты и уже оттуда, с пятиметровой высоты, качаясь из стороны в сторону, долго шарить по горизонту глазами, разыскивая дополнительные ориентиры. А на высоте ветер. Бр-р-р!
— Ты, Серега, плюнь на этот огонь и чеши себе по курсу, — советую я и с чувством исполненного долга роняю голову на рюкзак. В ухо больно впивается металлическая пряжка. Я сползаю ниже, нахожу место помягче и замираю, прислушиваясь к ощущению тихого блаженства, охватившего меня Сочная южная ночь и острые локти и колени моих товарищей окружили меня со всех сторон. Если сейчас убрать любой из этих компонентов, чувство комфорта исчезнет.
Южная ночь посередине моря, вдалеке от людей — удовольствие ниже среднего. Валеркины локотки, вдавливающиеся в кожу, — наказание. Вроде бы два минуса, а при сложении дают плюс. От окружения моря, неба — мне хорошо От лежащего рядом и уже, кстати, похрапывающего остроугольного тела мне спокойно. А «хорошо», за которое не надо платить страхом, — это уже счастье. Счастье конкретного момента.
Если в эту минуту плавание прекратится, уже можно считать, что оно окупилось в моральном плане на все сто процентов. Я полон впечатлений. Взять хотя бы звезды. Где еще я мог их увидеть такими? На берегу? Точно нет. На берегу мы сухопутные жители, и все наше внимание занимает земля и связанные с ней заботы. Суша диктует свои законы. Надо смотреть под ноги, чтобы не споткнуться, а не задирать голову к небу. Если же рассматривать что-то, так предпочтительнее экран телевизора или лицо сидящего напротив человека, стараясь уяснить, насколько ты ему интересен. Когда ложишься, самое занимательное, за чем можно наблюдать, — это пятна на плохо побеленном потолке или узор на обоях. Тоска. Я закатов видел за всю жизнь — по пальцам можно пересчитать. Городские, когда солнце валится с небес за ближайшую девятиэтажку, я в расчет не беру. Какой это закат? Смех один. А уж восходов… На небо смотрим, только чтобы узнать — идет дождь или нет.
А здесь — море. Здесь устав нашего монастыря не действует. Что тут может значить наша каждодневная мышиная возня на суше. Здесь каждая минута — вечность. Она была такой сто тысяч лет назад и будет такой еще через сто. Минута, тянущаяся тысячелетия! Что в сравнении с ней вся моя жизнь? Я не говорю уж о каких-то неприятностях, приключившихся в ней.
Я лежу под огромной полусферой неба. Звезды, со всеми своими спутниками, планетными системами и жизнями на них, приблизились ко мне на расстояние вытянутой руки. Я замер, боясь потерять это сверхъестественное ощущение. Из всего моего тела живыми остались только глаза. Я перестал быть земным жителем. Я не чувствую под собой опоры, потому что она, эта опора, движется, колеблется. Она зыбка, неощутима. Я не вижу ничего, потому что вокруг ничего нет. В море отражаются звезды. Небо сверху, с боков, снизу. Но что верх, а что низ? Что право, что лево? Звезды вокруг меня, я плыву в пространстве как одинокий космический корабль. Конечно, как и в любом механизме, в моем космолете случаются неполадки. Вот, например, что-то чешется в движительном комплексе, по-моему, в пяточном блоке. Засорился ввод аппарата кислородного обеспечения. Но это просто технические неполадки, вполне устранимые. Главное — корабль летит, движется вперед, преодолевая парсеки. Я улетаю глазами ввысь, протыкаю земную атмосферу, на сверхсветовых скоростях уношусь в необъятную пустоту Вселенной. Как раскаленная спица масло, пронизываю галактики и туманности.
Я бесконечен в пространстве, а значит, бесконечен во времени. Я вечен и всепроникающ! Я сам — Вселенная! Я могу все! Все!