Пропади же ты пропадом, если по скудоумию своему ты употребила эту страшную власть во зло мужчине!
Помни - долг женщины перед мужчиной втрое выше, чем долг мужчины перед женщиной. Ибо в любовных привязанностях главная сторона - женщина. Женщина - неиссякаемый родник, мужчина - жаждущий путник. Если он умер от жажды, виноват родник.
Конечно, попадаются путники, что, напившись, могут изгадить родник, замутить в нем воду. Есть и среди мужчин немало ослов. Об этом они сами должны подумать, поговорить между собой. Речь идет сейчас о другом. Речь о том, что женщина - ответчица за судьбу мужчины.
Ты, дочь Фрады, толкнула моего сына на дурной и неверный путь. Будь же ты проклята!
...Человек знает - неизбежна смерть. Но не хочется ему исчезнуть бесследно. И придумывает он в утешение себе мудровато-хитроватую ложь. Старый массагет с низовьев Аранхи, вытянув перед собой морщинистый палец с черной каймой под серым кривым ногтем, проповедовал у костра в кругу других стариков:
- Обычай!
Что говорит наш обычай?
Тот, кто умер собственной смертью, - нечист, достоин презрения. Кто на охоте погиб, или пал в бою, тот славен, почета достоин.
Почему?
У каждого человека есть душа. Не так ли? Душа - это жизненная мощь человека. У молодого она - молодая, у старого - старая. Верно? У здорового - здоровая, у хворого - хворая. Верно? У сильного - сильная, у слабого слабая. Верно?
Человек невечен - душа вечна. Погаснет костер - дым улетит к небу. Умрет человек - душа откочует в загробный мир.
Если человек умрет старым, хворым и слабым, бледной тенью он явится в страну забвения, не дадут ему доброго места, не окажут ему уважения. Отведут стоянку самую худую, самое скудное пастбище для скота, и всякий будет плевать в глаза бедняге, ибо нет у слабой души сил постоять за себя.
Если же человека пронзила стрела, или нашел он конец от звериных когтей, человек лихо, без криков и слез, перескочит через смертную пропасть, предстанет пред ликами богов разгоряченный, бодрый, веселый. И в жизни небесной будет пить он из меха блаженства, как пил счастье здесь.
Значит - что?
Чтобы душа и в потустороннем мире пребывала крепкой и радостной, нужно уберечь ее от полного истощения на земле, вовремя уловить, сохранить для иного существования.
Так, даже старый-престарый баран годится в пищу, если его успели зарезать. Падаль же только шакалы жрут. Ясно?
Я не говорю - чем раньше конец, тем лучше. Нет! Человек родится не по ту, а по эту сторону черной черты. И вправе он досыта вкусить сладость земных плодов.
Но и задерживаться тут через меру - непростительный грех.
Бродячие обитатели болот, люди-звери, питающиеся змеями, убивают стариков потому, что их трудно кормить.
У нас, пастухов, вдоволь еды - если, не дай бог, не случится мора или гололедицы. И все же мы тоже не любим дряхлых.
Почему?
Нехорошо, если молоко кобылицы недостаточно перебродило. Но еще хуже, если оно прокисло и кишит червями. Плохо, когда человек покидает землю прежде времени. Но еще хуже, когда он отбывает в царство мрака позже, чем следует.
Что говорит обычай?
Тропа кончается у реки. Река кончается у моря. Предел человеческой жизни - семьдесят лет.
Спору нет - и сто лет может существовать человек. Может! Но... для чего?
Кому нужен верблюд, хромающий на все четыре ноги? Какая польза от ветхого старика - хворого, ворчливого, утратившего разум? Он беспомощен, как новорожденный. Но если на малютку-новорожденного люди смотрят с любовью, то что, кроме отвращения, способен внушить тот, от кого за полет стрелы несет плесенью?
Человек слишком много таскающийся по земле - досадная обуза для чужих и близких. Он гадок и противен родному семейству. Лишний он здесь, лишний и там, - массагет понизил голос и махнул рукой за плечо, - даже там, куда уходят, но откуда не приходят.
Вот почему лучше погибнуть в битве, чем издохнуть в шатре от старческой слабости. Сразимся, братья, с персами!
- Сразимся!
- Э! - досадливо сплюнул Хугава, пришедший к старцам послушать мудрых речей. - Умный старик, а дурак! "Душа, загробный мир...". Это хорошо, что седобородые решили биться с врагом. Но при чем тут душа? Разве на смерть идут ради лепешек, испеченных в загробном мире? Вон - Белый отец сразился с Пятнистой смертью не потому, что боялся опоздать к большому котлу, бурлящему в царстве теней. Он жил и умер ради людей. "Человек не только жизнью своей, но и смертью родному семейству, кровному роду и племени служить обязан". Служить. Родному семейству. Кровному роду и племени. А не какой-то дурацкой душе.
Хугава не боялся кощунственных мыслей, не страшился гнева и мести владык загробного царства.
Не дадут ему хороших потусторонних пастбищ? Наплевать! С луком Хугава не расстанется ни в этом мире, ни в том, а покуда у него в руках лук, он не пропадет с голоду.
Найдутся же там, у них, тени каких-нибудь птиц и зверей?
Поскольку он и сам будет лишь тенью, с него будет довольно и пары призрачных фазанов в день.
Сейчас Хугаву гнетет не забота об ахинейских загробных делах - тяжкая земная кручина не дает Хугаве покоя.
Томруз не разговаривала с Хугавой.
Хугава думал сперва - из-за одного Спаргапы так взъелась на него предводительница саков. Поэтому и не печалился слишком. "Разве я нянька твоему сыну? Он уже не ребенок. А что глуп - так я ли в том виноват?"
Но когда стало известно, что Спаргапа схвачен, отряд его истреблен и Томруз отказалась покориться Курушу даже ради спасения сына, у Хугавы все перевернулось внутри.
Убито шестьсот пятьдесят сородичей!
И нельзя проклинать за их гибель только Спаргапу. Грех и на душе Хугавы. Поддался подлому Фраде, обиделся, ушел, оставил юношей одних... Лучше б он зарезал себя тогда! Может, Спар, потрясенный смертью друга, призадумался бы, спохватился, перестал подчиняться Фраде. Увел бы друзей от реки. Умер бы Хугава, зато шестьсот пятьдесят человек остались в живых.
Шестьсот пятьдесят человек. Шестьсот пятьдесят.
Их матери длинной вереницей проходили мимо Хугавы.
Если вначале укоряли Томруз, то теперь примирились с нею, ибо, отдав сына на растерзание, она сравнялась с ними. Если вначале они поносили Спаргапу, то теперь, скрепя сердце, примирились с ним, ибо он разделил участь их детей.
Но с Хугавой они не могли примириться.
Их скорбные глаза преследовали стрелка наяву и во сне, и всюду он слышал их угрюмые голоса:
- Где мой сын?
- Где мой сын?
- Где мой сын?
Права Томруз, презирая Хугаву.
И, что бы ни думала, ни говорила Томруз о Хугаве, он сейчас пойдет к ней, войдет в шатер, сядет у порога и будет сто лет сидеть и молчать, как побитый пес. Да он и есть побитый, бездомный, паршивый пес! Не может же называться человеком двуногая тварь, утратившая уважение такой женщины, как Томруз, добрая мать саков аранхских.
...Томруз слушала донесение разведчика.
Пятнистая смерть близко. Персы провели ночь у мертвого леса. Сегодня подступили к подножью гор. Топчутся на месте, не знают, куда повернуть ветер замел следы сакского войска.
Может напасть на них сейчас?
- Погоди, - прервала разведчика женщина. - Что там за шум?
В шатер ворвался окровавленный сак.
- О наша мать! - Он повалился в ноги Томруз. - Я из отряда Фрады. Вот, Хугава знает меня. Я попал в плен и сегодня бежал от Куруша. Горе, мать! Нечестивец Фрада изменил родному племени. Мои сородичи в колодках...
- Фрада?! - глаза Томруз сверкнули. Она пинком отшвырнула беглеца от себя. - Эх! Разве могло быть иначе? Видели же мы, что за птица Фрада. Давно б ему надо крылья отрубить. Так нет - возились с ним, укоряли, уговаривали. Волу есть волк. Сколько ни ублажай - убежит в чангалу. Это нам впредь наука. А вы - вы где были, его сородичи? Почему не схватили мерзавца за руки?
- Как схватишь? Он - старейшина.
- И почему я не запретила ему строго-настрого покидать лагерь? Прозевала. Недоглядела. Забыла о нем в суматохе. Так всегда - маленькая забывчивость приводит к большому несчастью.
Томруз закрыла рукою глаза и тяжело задумалась. Несколько раз порывалась она задать какой-то вопрос, начинала со вздохом: "А..." - и бессильно умолкала. Наконец решилась. Опустила руку и произнесла отрешенно, с видом человека, который давно привык к плохим вестям и не ждет ничего хорошего:
- А... Спар?
Беглец схватил горсть песка и посыпал голову.
- Плач, мать! После того, как Михр-Бидад, посланец Куруша, вернулся к реке, персы пытались склонить Спаргапу на свою сторону. И Фрада старался. Мать, мол, отказалась от тебя.
- Ну?!.
- Плачь, о мать! Храбры Спар сперва зарезал Фраду, потом, не дрогнув, вонзил меч в сердце. Тело его предано костру. Плачь, Томруз. Твой сын умер.
- О-о-ох!!! - Это закричал Хугава. Нет, не Томруз, а Хугава. Томруз была... спокойна. Только сгорбилась еще больше, почти совсем приникла к земле.
- Зачем плакать? Достойная смерть - почетна. Один умерший с честью лучше ста живущих в позоре. Мой сын пал, как настоящий мужчина. Я должна смеяться от радости.
Томруз с трудом распрямила спину и сурово улыбнулась. Отболела душа, успокоилась. Но - надолго ли?
У палатки во весь голос, пронзительно и страшно, с отчаянной тревогой, тоскливо и зовуще, заржала кобылица.
И тот час же совсем рядом послышался уверенный голос жеребенка.
Хугава смело приблизился к Томруз.
- Мать! Выслушай меня...
Спустя некоторое время он отыскал в отряде лучниц свою жену Майру женщину молодую, красивую, высокую, станом статную, как и сам Хугава.
- Отойдем в сторону. - Хугава сорвал колос пустынного злака и с усилием растер его шершавыми ладонями, как жерновами. - Я... ухожу.
Он строго посмотрел ей в глаза.
Она взяла мужнин лук, примерила к своему.
- Одинаковы. Куда уходишь?
- Далеко.
- Когда вернешься?
- Не знаю.
Майра взяла в руку густую прядь своих длинных чуть не до пят, распущенных русых волос, заботливо вытерла ею пыль с мужнина лука, смазанного жиром от влаги и сухости, и сунула его обратно в колчан.
- Хорошо. Ступай.
- Если я не... если вернусь не скоро, скажешь дочке, что... Ну, сама придумай, что сказать.
- Ладно. Придумаю. Жалко, не довелось тебе еще раз увидеться с нею. Далеко она теперь. У Яксарта.
- Что поделаешь? Скажешь ей - так и так. - Он сдул с ладони шелуху, вырыл носком сапога ямку, высыпал зерно и бережно засыпал ямку землей. Прощай.
Она молча кивнула.
Хугава удалился. Женщина долго сидела на склоне холма и глядела на ямку, вырытую мужем. Трогала ее ладонью. Прорастут зерна, или не прорастут, усохнут?
Должны прорасти. Всю душу она выплеснула, выплакала над ними, слезами их досыта напоила. Неужели не прорастут?
Один проводник сбежал. Второй был убит при попытке к бегству. Третий сокрушенно разводил руками:
- Разве я колдун? Томруз должна быть где-то здесь, в горах, но где именно - откуда мне знать, о царь царей? Саки - что перекати-поле: сегодня они тут, завтра их тут нет. Может, Томруз давно бежала за Яксарт.
Куруш бесновался.
Куда подевались кочевники? Подать их сюда! Разведчики проверили все холмы и лощины, однако никого не нашли. Так что же - три года топтаться здесь царю царей?
И вот свершилось чудо.
Из лощины, уходящей в глубь невысоких красных гор, выскочил на глазах у всего персидского войска верхом на черном коне какой-то шальной сак.
Напоролся прямо на телохранителей Куруша!
На мгновение он замер, одурев от страха и неожиданности, но тут же круто завернул коня и помчался назад.
- Хватайте его-о-о! - завопил Куруш, как на охоте. - Улю-лю-лю-лю!..
- Улю-лю-лю-люууу! - завыли персы и рванулись вдогонку.
Сак обернулся на полном ходу и вытянул к преследователям левую руку с луком. Рывок - и один из персов слетел с коня, насквозь пробитый стрелой.
Персы придержали лошадей и тоже схватились за луки.
- Не убивать! - загремел Куруш. - Взять живым! Разве может дохлый сак показать дорогу? Коня лучше подбейте.
Но этот вороной дайв так бешено крутился перед глазами, что попасть в него не удалось бы и самому Анхромане.
А сак сыпал и сыпал стрелами. И с левой руки, и с правой, и от плеча, и от груди, и набегая прямо, и обернувшись назад, и с полоборота, и даже не глядя. Не говоря уже о том, что он вовсе не целился. Небрежно так, даже с ленцой, вставит стрелу, натянет тетиву и отпустит.
И тут же валится на землю еще один перс.
Сак управлялся со своим луком, прямо-таки играл им, с той же непостижимой ловкостью, с какой бродячий скоморох их Бабиры крутит палку вокруг пальцев, вокруг руки, шеи, бедер, ног, никогда ее не роняя.
- Что это значит?! - взревел Куруш. - Двадцать тысяч моих людей не могут изловить одного степного пса? Вперед!
И скопище воителей с визгом ринулось на лихого всадника.
Он не стал их дожидаться - опять повернул коня и с ходу скрылся в лощине. И черным потоком хлынуло в извилистую лощину персидское войско.
Сак, ускакав на полхатра вперед, затаивался, бил вырвавшихся из-за поворота преследователей в лоб и пропадал вновь. В тесной лощине персы не могли ни развернуться, чтобы обойти неуловимого лучника сбоку, ни повернуть назад.
Да никто и не помышлял вернуться: гонка разгорячила людей, сердца взыграли, глаза налились кровью - нет, не уйти тебе, сак!
Целый день длилась охота.
Персы пересаживались на заводных коней, загоняли их до смерти, меняли вновь, а неутомимый вороной знай себе скакал легко и плавно, точно резвящийся на лугу жеребенок.
- Разве это конь? - зароптали персы. - Не конь - оборотень. И не человек на нем сидит, а неуязвимый дух пустыни. Видите, их даже заколдованные стрелы не берут! Они заведет нас прямо в ад. Остановимся, пока не поздно!
Откуда было знать персам, что перед ними - лучший стрелок на лучшем в Туране скакуне? "Черной молнией" назывался этот удивительный конь у саков.
Остановиться?
Куруш и слышать не хотел об остановках. Вперед! В ад, так в ад!
Хугаву настигли к вечеру, когда "Черная молния" вконец истратила силы, а "Волшебный лук" расстрелял боевой запас до последней стрелы.
Настигли, навалились, вцепились.
Потом спохватились - ведь царь приказал взять "собаку" живым!
Спохватились, но поздно - Хугава, пронзенный двадцатью мечами, умер.
С безоблачного неба пел ему прощальную песню жаворонок, теплый ветер расстилал над его головой белые хвосты ковылей.
Ковыли. Ковыли. Ковыли...
Нет воды в пустыне, а вы растете.
Не кровью ли павших вы живы, ковыли древние, ковыли седые, ковыли, трепещущие на ветру?
Куруш сгоряча зарубил топором пятерых телохранителей - самых быстрых, самых удачливых, первыми догнавших сака. Они старались ради награды - они получили награду. Во имя Ахурамазды, мудрейшего из божеств. Аминь.
- Где же это мы очутились? - проворчал Куруш, отбушевав и успокоившись.
Персидское войско находилось в огромной круглой котловине, окаймленной со всех сторон голыми каменистыми холмами, похожими на прилегших отдохнуть двугорбых и одногорбых верблюдов. Из котловины был один выход - та узкая лощина, что пролегла от пустыни в сердце гор, точно след исполинской змеи.
- А где обоз, где повозки с едой, водой и стрелами? - вопросил царь. - Отстали?..
И догадались черные птицы из стран заката, что зарвались и в горячке влетели прямо в сеть, в хитро расставленную ловушку.
- Назад, в лощину! - крикнул Куруш.
Персы ринулись назад.
Но из устья лощины в них ударил такой густой вал тростниковых стрел, что выход из котловины был тут же завален горою конских и человеческих трупов.
Затрубили рога.
Зазвучала, перекидываясь от отряда к отряду, краткая, резкая, лающая команда.
Пехотинцы бросились к краям котловины, упали на правые колена, прикрылись большими щитами и выставили вперед длинные копья. Их тройной непробиваемый круг охватил всю котловину.
Внутри этого плотного круга тут же образовался новый - из босых и полуголых пращников и пеших стрелков.
Так, примыкая изнутри кольцо к кольцу, в несколько мгновений изготовились к бою щитоносцы, легкая конница лучников, тяжелая конница копейщиков, закованные в медь секироносцы - телохранители царя царей.
И в самой середине, как паук в паутине, затаился, усевшись на барабан, Куруш.
Стемнело. Холмы слились в один черный и сплошной круговой силуэт, подпирающий зубцами и выступами темно-синий котел неба.
Саки не нападали.
Персы не разжигали огней, чтобы не осветить себя для сакских стрелков, и котловина казалась холодной ямой, темной пропастью без дна, уходящей в глубь земли и ведущей прямо в потусторонний мир.
Только в просторном шатре, разбитом для царя и его советников, пылал большой факел. Телохранители старательно завесили вход, чтобы свет не вырывался наружу.
Молчание.
Такое, какое бывает в недружественном оазисе в те первые мгновения, когда чужое племя, только что завершив трудный переход, останавливается в тени финиковых пальм, и кочевники, отряхнув с ног красную пыль, садятся у родника передохнуть.
Они еще не кинулись к воде. Вода не уйдет. Не спешат разгружать верблюдов. Успеется. Просто сидят и молчат. В усталых глазах удовлетворение, слабые улыбки - долгий путь окончен. И в тех же глазах уже сквозит тревога - как встретят их жители оазиса? Не напрасно ли дети пустыни тащились в этакую даль? Не лучше ли было бы остаться там, откуда они явились?
Но тревога эта еще смутна, неясна - люди отмахиваются от нее, как от мухи. Будь что будет. Поздно о чем-либо сожалеть. "Если вода дошла до носа, уже безразлично, поднимется ли она выше..."
Куруш бесшабашно махнул рукой, вытянул ноги и блаженно закрыл глаза.
Страшный грохот, раздавшийся прямо над ухом, сорвал повелителя с места и опрокинул на спину. Он запутался в одеждах, забарахтался в них, точно грудной ребенок в пеленках. Унизительная поза. Положение, не приличествующее царю царей. Позор!
- Какая тут с-скотина с-стучит в барррабан? - прорычал Куруш, поднимаясь и заикаясь от испуга и злобы.
Бледные советники с глубоким недоумением глядели на царя и друг на друга. Барабан? Ни у кого из них не было в руках барабана.
И вновь - громоподобный грохот!
Двойной удар по туго натянутой ослиной коже.
Сперва - краткий, приглушенный, нанесенный одновременно ребром ладони и полусогнутыми пальцами:
- Длунг!
И тут же - с маху, крепко сжатым кулаком, раскатистый, мощный, упруго звучащий:
- Таннн!
И долго отдавалось и замирало в холмах:
- Гу-у-у...
Видно, кто-то забавлялся снаружи у шатра. Нашел место и время, стервец!
Царь - брызгая слюной и сатанея:
- С-сюда меррзавца... кожу содрать! Нет, я сам... горло перегрызу.
Он выскочил из шатра, за ним вывалились в темноту советники.
- Какой шакал тут шумит? - бешено прошипел Куруш.
- Не знаем, - послышался в ответ испуганный шепот. - Сами диву даемся. Где-то грохочет, а где - не понять.
- Длунг-таннн! - оглушительно прокатилось над котловиной. И застонало в холмах: - Гу-у-у...
- Что за наваждение? - закричал Куруш. - Обойти котловину! За волосы на висках приволочь по земле собачьего сына, который там вздумал развлечься. Пусть, негодяй, воет от боли.
Телохранители обежали все отряды, но никакого "собачьего сына" обнаружить не удалось.
Воины сами были поражены не меньше, чем начальники, ужасающим грохотом, не смолкавшем над головой.
Персы бросались направо - удар барабана раздавался слева.
Персы кидались налево - грохот слышался справа.
Персы устремлялись вперед - гул доносился сзади.
Они возвращались назад - барабан стучал впереди.
Они поднимали головы кверху - у них гудело под ногами.
Приникали к земле - сверху беспощадно обрушивалось:
- Длунг-таннн! - И плакало в холмах: - Гу-у-у...
Удары - мерные, спокойные, одинаковой силы - следовали один за другим через равные промежутки времени: "Длунг-таннн! Гу-у-у. - Раз, два, три, четыре, пять. - Длунг-таннн! Гу-у-у. - Раз, два, три, четыре, пять. Длунг-таннн! Гу-у-у..." И так - всю ночь.
- То стоглазый дух, хозяин пустыни! - зашумели персы. - Он пророчит гибель.
- Разжечь костры! - распорядился Куруш.
Котловина озарилась скопищем огней и стала похожей на адскую кузницу, где духи преисподней куют цепи и крючья для грешных теней.
Барабан не умолкал.
Между кострами засновали жрецы. И вскоре к звездам полетела приглушенная страхом тысячеустая молитва, слившаяся в одно тоскливо рокочущее, ритмичное бормотание:
- О-ри-ри-ри, о-ри-ри-ри...
Барабан продолжал звучать.
Видно, где-то далеко на холмах, в него колотили, готовясь к бою кочевники. Откуда же брался потрясающий грохот? Что увеличивало в тысячу раз звуки обыкновенного барабана?
Может, необычайно сгустившийся, неподвижный воздух глубокой котловины.
Может, резкая отдача от камней и песка, теряющих жар, накопленный за долгий день.
Может, разница между теплым воздухом холмов и студеным воздухом на дне котловины.
Может, особые очертания котловины со множеством выемок и впадин по краям, между подступающими со всех сторон то крутыми, то пологими буграми.
Может, многократное эхо.
Кто знает?
Загадка природы.
Никто не сомкнул очей в эту ночь. Персы устали выкрикивать заклинания, устали подкладывать в костры ломкую колючку, устали говорить, думать и даже бояться. Они встретили солнечный восход тупые, пришибленные, вконец оглушенные бесконечным грохотом дьявольского барабана.
На западной стороне котловины, на самом высоком выступе, вспыхнуло розовое, четко очерченное пятно. Оно постепенно увеличилось в косой треугольник, вновь изменило форму. Зубчатая, изломанная розово-золотистая полоса, резко отличающаяся от прозрачной синевы еще затененных склонов, поползла от вершин к подножью, сдвигая синеву вниз. По дну котловины расстелилась легкая мгла цвета фазанова крыла.
Барабан стучал все тише. Вот он умолк. И тогда персы услышали новый, отдаленный, еле различимый звук, напоминающий беспрерывный, дрожащий звон комариных стай.
Звук усиливался, перерастая в свист, визг, рев, грохот урагана; черный лес пик вырос на холмах в мгновение ока, черная туча стрел пала в котловину.
...И закипел в пустынных горах за рекой небывалый доселе бой.
Завязалось жаркое, как пожар, сражение, загремело, как гром, ратоборство ожесточенное. Грянуло побоище страшное, безжалостное кровопролитие. Развернулась упорная битва, грозная схватка. Лихая сеча, беспощадная рубка. Драка смертная, свалка бешеная. Невиданная свара, жуткая брань.
Поначалу саки и персы, сблизившись на триста шагов, метали друг в друга стрелы - охапки стрел, волны стрел, лавины стрел.
Их так много взлетало над котловиной одновременно, этих красноперых, голубых, желтых и черных стрел, что сотни их сталкивались в воздухе наконечниками и падали на землю сплошным косым дождем. Втыкаясь в голую почву одна подле другой, они покрыли ее густой зарослью диковинных смертоносных цветов.
Саки бьют сверху, им удобно пускать стрелы вниз.
А персы? Они стреляют снизу, вытянув шеи и вскинув оружие кверху. Их руки устают натягивать луки.
У саков много стрел. Отстрелявшись, они швыряют пустые колчаны за спину, и женщины тотчас же подносят колчаны, туго набитые.
А персы? Они быстро истощают боевой запас, ибо их обоз попал вчера к Томруз.
Саки могут укрыться за гребнями и выступами холмов.
А персы? Им некуда сунуть голову, чтобы передохнуть.
Саки, которых учили владеть луком с трех лет, бьют наверняка и без промаха.
Персы, никогда не отличавшиеся особой меткостью, надеются больше на копья и секиры.
Круг за кругом выбивают саки из персидского войска, рассекают железную паутину нить за нитью, стремясь добраться до мечущегося в середине паука. Все ниже по склонам котловины, не переставая кричать, спускаются саки. Сотни их, убитых и раненых, упало с коней, но тысячи новых всадников встают на место вышедших из строя.
Они бесчисленны. Они подобны песку, стекающему в яму, выстилая дно, сглаживая края и засыпая ее до верха.
Кончились стрелы. Саки спрятали луки, вынули из ножен мечи и попрыгали с коней. С коня рубиться трудно - мечи коротки и предназначены скорей для колющего, чем рубящего удара. И не придумали люди еще стремян, чтобы, опершись ногою о стремя, свеситься с коня и достать мечом пешего неприятеля.
Завязалась рукопашная. Бой распался на тысячи поединков. Застучали копья о копья и щиты о щиты, заскрежетали мечи о мечи, зазвенели секиры о секиры. Крик с обеих сторон усилился и превратился в сплошной визг и вой.
Булавами бились. Боевыми топорами с плеча рубились. Прыгали, как барсы, отлетали кувырком, рывком втыкали копья в животы. Разили и резали. Крушили и крошили. Отступали, нападали, падали под палицами, пальцы отсекали, мозжили кости, кости кистенями дробили, дротиками раздирали рты.
- Во имя Ахурамазды! - То ринулись вперед копейщики Виштаспы.
У Виштаспы торчком встали ресницы, взъерошились волосы на висках: он с такой силой ударил ближайшего сака тяжелой пикой, что пробил, как тонкую циновку, плетеный, обтянутый кожей щит, плотный кожаный нагрудник, толстый войлок одежды, пронзил насквозь печень и вогнал железный наконечник на три пяди в землю. Из раны меж ребер сака вытянутым хвостом гнедого коня брызнула кровь.
Помни - долг женщины перед мужчиной втрое выше, чем долг мужчины перед женщиной. Ибо в любовных привязанностях главная сторона - женщина. Женщина - неиссякаемый родник, мужчина - жаждущий путник. Если он умер от жажды, виноват родник.
Конечно, попадаются путники, что, напившись, могут изгадить родник, замутить в нем воду. Есть и среди мужчин немало ослов. Об этом они сами должны подумать, поговорить между собой. Речь идет сейчас о другом. Речь о том, что женщина - ответчица за судьбу мужчины.
Ты, дочь Фрады, толкнула моего сына на дурной и неверный путь. Будь же ты проклята!
...Человек знает - неизбежна смерть. Но не хочется ему исчезнуть бесследно. И придумывает он в утешение себе мудровато-хитроватую ложь. Старый массагет с низовьев Аранхи, вытянув перед собой морщинистый палец с черной каймой под серым кривым ногтем, проповедовал у костра в кругу других стариков:
- Обычай!
Что говорит наш обычай?
Тот, кто умер собственной смертью, - нечист, достоин презрения. Кто на охоте погиб, или пал в бою, тот славен, почета достоин.
Почему?
У каждого человека есть душа. Не так ли? Душа - это жизненная мощь человека. У молодого она - молодая, у старого - старая. Верно? У здорового - здоровая, у хворого - хворая. Верно? У сильного - сильная, у слабого слабая. Верно?
Человек невечен - душа вечна. Погаснет костер - дым улетит к небу. Умрет человек - душа откочует в загробный мир.
Если человек умрет старым, хворым и слабым, бледной тенью он явится в страну забвения, не дадут ему доброго места, не окажут ему уважения. Отведут стоянку самую худую, самое скудное пастбище для скота, и всякий будет плевать в глаза бедняге, ибо нет у слабой души сил постоять за себя.
Если же человека пронзила стрела, или нашел он конец от звериных когтей, человек лихо, без криков и слез, перескочит через смертную пропасть, предстанет пред ликами богов разгоряченный, бодрый, веселый. И в жизни небесной будет пить он из меха блаженства, как пил счастье здесь.
Значит - что?
Чтобы душа и в потустороннем мире пребывала крепкой и радостной, нужно уберечь ее от полного истощения на земле, вовремя уловить, сохранить для иного существования.
Так, даже старый-престарый баран годится в пищу, если его успели зарезать. Падаль же только шакалы жрут. Ясно?
Я не говорю - чем раньше конец, тем лучше. Нет! Человек родится не по ту, а по эту сторону черной черты. И вправе он досыта вкусить сладость земных плодов.
Но и задерживаться тут через меру - непростительный грех.
Бродячие обитатели болот, люди-звери, питающиеся змеями, убивают стариков потому, что их трудно кормить.
У нас, пастухов, вдоволь еды - если, не дай бог, не случится мора или гололедицы. И все же мы тоже не любим дряхлых.
Почему?
Нехорошо, если молоко кобылицы недостаточно перебродило. Но еще хуже, если оно прокисло и кишит червями. Плохо, когда человек покидает землю прежде времени. Но еще хуже, когда он отбывает в царство мрака позже, чем следует.
Что говорит обычай?
Тропа кончается у реки. Река кончается у моря. Предел человеческой жизни - семьдесят лет.
Спору нет - и сто лет может существовать человек. Может! Но... для чего?
Кому нужен верблюд, хромающий на все четыре ноги? Какая польза от ветхого старика - хворого, ворчливого, утратившего разум? Он беспомощен, как новорожденный. Но если на малютку-новорожденного люди смотрят с любовью, то что, кроме отвращения, способен внушить тот, от кого за полет стрелы несет плесенью?
Человек слишком много таскающийся по земле - досадная обуза для чужих и близких. Он гадок и противен родному семейству. Лишний он здесь, лишний и там, - массагет понизил голос и махнул рукой за плечо, - даже там, куда уходят, но откуда не приходят.
Вот почему лучше погибнуть в битве, чем издохнуть в шатре от старческой слабости. Сразимся, братья, с персами!
- Сразимся!
- Э! - досадливо сплюнул Хугава, пришедший к старцам послушать мудрых речей. - Умный старик, а дурак! "Душа, загробный мир...". Это хорошо, что седобородые решили биться с врагом. Но при чем тут душа? Разве на смерть идут ради лепешек, испеченных в загробном мире? Вон - Белый отец сразился с Пятнистой смертью не потому, что боялся опоздать к большому котлу, бурлящему в царстве теней. Он жил и умер ради людей. "Человек не только жизнью своей, но и смертью родному семейству, кровному роду и племени служить обязан". Служить. Родному семейству. Кровному роду и племени. А не какой-то дурацкой душе.
Хугава не боялся кощунственных мыслей, не страшился гнева и мести владык загробного царства.
Не дадут ему хороших потусторонних пастбищ? Наплевать! С луком Хугава не расстанется ни в этом мире, ни в том, а покуда у него в руках лук, он не пропадет с голоду.
Найдутся же там, у них, тени каких-нибудь птиц и зверей?
Поскольку он и сам будет лишь тенью, с него будет довольно и пары призрачных фазанов в день.
Сейчас Хугаву гнетет не забота об ахинейских загробных делах - тяжкая земная кручина не дает Хугаве покоя.
Томруз не разговаривала с Хугавой.
Хугава думал сперва - из-за одного Спаргапы так взъелась на него предводительница саков. Поэтому и не печалился слишком. "Разве я нянька твоему сыну? Он уже не ребенок. А что глуп - так я ли в том виноват?"
Но когда стало известно, что Спаргапа схвачен, отряд его истреблен и Томруз отказалась покориться Курушу даже ради спасения сына, у Хугавы все перевернулось внутри.
Убито шестьсот пятьдесят сородичей!
И нельзя проклинать за их гибель только Спаргапу. Грех и на душе Хугавы. Поддался подлому Фраде, обиделся, ушел, оставил юношей одних... Лучше б он зарезал себя тогда! Может, Спар, потрясенный смертью друга, призадумался бы, спохватился, перестал подчиняться Фраде. Увел бы друзей от реки. Умер бы Хугава, зато шестьсот пятьдесят человек остались в живых.
Шестьсот пятьдесят человек. Шестьсот пятьдесят.
Их матери длинной вереницей проходили мимо Хугавы.
Если вначале укоряли Томруз, то теперь примирились с нею, ибо, отдав сына на растерзание, она сравнялась с ними. Если вначале они поносили Спаргапу, то теперь, скрепя сердце, примирились с ним, ибо он разделил участь их детей.
Но с Хугавой они не могли примириться.
Их скорбные глаза преследовали стрелка наяву и во сне, и всюду он слышал их угрюмые голоса:
- Где мой сын?
- Где мой сын?
- Где мой сын?
Права Томруз, презирая Хугаву.
И, что бы ни думала, ни говорила Томруз о Хугаве, он сейчас пойдет к ней, войдет в шатер, сядет у порога и будет сто лет сидеть и молчать, как побитый пес. Да он и есть побитый, бездомный, паршивый пес! Не может же называться человеком двуногая тварь, утратившая уважение такой женщины, как Томруз, добрая мать саков аранхских.
...Томруз слушала донесение разведчика.
Пятнистая смерть близко. Персы провели ночь у мертвого леса. Сегодня подступили к подножью гор. Топчутся на месте, не знают, куда повернуть ветер замел следы сакского войска.
Может напасть на них сейчас?
- Погоди, - прервала разведчика женщина. - Что там за шум?
В шатер ворвался окровавленный сак.
- О наша мать! - Он повалился в ноги Томруз. - Я из отряда Фрады. Вот, Хугава знает меня. Я попал в плен и сегодня бежал от Куруша. Горе, мать! Нечестивец Фрада изменил родному племени. Мои сородичи в колодках...
- Фрада?! - глаза Томруз сверкнули. Она пинком отшвырнула беглеца от себя. - Эх! Разве могло быть иначе? Видели же мы, что за птица Фрада. Давно б ему надо крылья отрубить. Так нет - возились с ним, укоряли, уговаривали. Волу есть волк. Сколько ни ублажай - убежит в чангалу. Это нам впредь наука. А вы - вы где были, его сородичи? Почему не схватили мерзавца за руки?
- Как схватишь? Он - старейшина.
- И почему я не запретила ему строго-настрого покидать лагерь? Прозевала. Недоглядела. Забыла о нем в суматохе. Так всегда - маленькая забывчивость приводит к большому несчастью.
Томруз закрыла рукою глаза и тяжело задумалась. Несколько раз порывалась она задать какой-то вопрос, начинала со вздохом: "А..." - и бессильно умолкала. Наконец решилась. Опустила руку и произнесла отрешенно, с видом человека, который давно привык к плохим вестям и не ждет ничего хорошего:
- А... Спар?
Беглец схватил горсть песка и посыпал голову.
- Плач, мать! После того, как Михр-Бидад, посланец Куруша, вернулся к реке, персы пытались склонить Спаргапу на свою сторону. И Фрада старался. Мать, мол, отказалась от тебя.
- Ну?!.
- Плачь, о мать! Храбры Спар сперва зарезал Фраду, потом, не дрогнув, вонзил меч в сердце. Тело его предано костру. Плачь, Томруз. Твой сын умер.
- О-о-ох!!! - Это закричал Хугава. Нет, не Томруз, а Хугава. Томруз была... спокойна. Только сгорбилась еще больше, почти совсем приникла к земле.
- Зачем плакать? Достойная смерть - почетна. Один умерший с честью лучше ста живущих в позоре. Мой сын пал, как настоящий мужчина. Я должна смеяться от радости.
Томруз с трудом распрямила спину и сурово улыбнулась. Отболела душа, успокоилась. Но - надолго ли?
У палатки во весь голос, пронзительно и страшно, с отчаянной тревогой, тоскливо и зовуще, заржала кобылица.
И тот час же совсем рядом послышался уверенный голос жеребенка.
Хугава смело приблизился к Томруз.
- Мать! Выслушай меня...
Спустя некоторое время он отыскал в отряде лучниц свою жену Майру женщину молодую, красивую, высокую, станом статную, как и сам Хугава.
- Отойдем в сторону. - Хугава сорвал колос пустынного злака и с усилием растер его шершавыми ладонями, как жерновами. - Я... ухожу.
Он строго посмотрел ей в глаза.
Она взяла мужнин лук, примерила к своему.
- Одинаковы. Куда уходишь?
- Далеко.
- Когда вернешься?
- Не знаю.
Майра взяла в руку густую прядь своих длинных чуть не до пят, распущенных русых волос, заботливо вытерла ею пыль с мужнина лука, смазанного жиром от влаги и сухости, и сунула его обратно в колчан.
- Хорошо. Ступай.
- Если я не... если вернусь не скоро, скажешь дочке, что... Ну, сама придумай, что сказать.
- Ладно. Придумаю. Жалко, не довелось тебе еще раз увидеться с нею. Далеко она теперь. У Яксарта.
- Что поделаешь? Скажешь ей - так и так. - Он сдул с ладони шелуху, вырыл носком сапога ямку, высыпал зерно и бережно засыпал ямку землей. Прощай.
Она молча кивнула.
Хугава удалился. Женщина долго сидела на склоне холма и глядела на ямку, вырытую мужем. Трогала ее ладонью. Прорастут зерна, или не прорастут, усохнут?
Должны прорасти. Всю душу она выплеснула, выплакала над ними, слезами их досыта напоила. Неужели не прорастут?
Один проводник сбежал. Второй был убит при попытке к бегству. Третий сокрушенно разводил руками:
- Разве я колдун? Томруз должна быть где-то здесь, в горах, но где именно - откуда мне знать, о царь царей? Саки - что перекати-поле: сегодня они тут, завтра их тут нет. Может, Томруз давно бежала за Яксарт.
Куруш бесновался.
Куда подевались кочевники? Подать их сюда! Разведчики проверили все холмы и лощины, однако никого не нашли. Так что же - три года топтаться здесь царю царей?
И вот свершилось чудо.
Из лощины, уходящей в глубь невысоких красных гор, выскочил на глазах у всего персидского войска верхом на черном коне какой-то шальной сак.
Напоролся прямо на телохранителей Куруша!
На мгновение он замер, одурев от страха и неожиданности, но тут же круто завернул коня и помчался назад.
- Хватайте его-о-о! - завопил Куруш, как на охоте. - Улю-лю-лю-лю!..
- Улю-лю-лю-люууу! - завыли персы и рванулись вдогонку.
Сак обернулся на полном ходу и вытянул к преследователям левую руку с луком. Рывок - и один из персов слетел с коня, насквозь пробитый стрелой.
Персы придержали лошадей и тоже схватились за луки.
- Не убивать! - загремел Куруш. - Взять живым! Разве может дохлый сак показать дорогу? Коня лучше подбейте.
Но этот вороной дайв так бешено крутился перед глазами, что попасть в него не удалось бы и самому Анхромане.
А сак сыпал и сыпал стрелами. И с левой руки, и с правой, и от плеча, и от груди, и набегая прямо, и обернувшись назад, и с полоборота, и даже не глядя. Не говоря уже о том, что он вовсе не целился. Небрежно так, даже с ленцой, вставит стрелу, натянет тетиву и отпустит.
И тут же валится на землю еще один перс.
Сак управлялся со своим луком, прямо-таки играл им, с той же непостижимой ловкостью, с какой бродячий скоморох их Бабиры крутит палку вокруг пальцев, вокруг руки, шеи, бедер, ног, никогда ее не роняя.
- Что это значит?! - взревел Куруш. - Двадцать тысяч моих людей не могут изловить одного степного пса? Вперед!
И скопище воителей с визгом ринулось на лихого всадника.
Он не стал их дожидаться - опять повернул коня и с ходу скрылся в лощине. И черным потоком хлынуло в извилистую лощину персидское войско.
Сак, ускакав на полхатра вперед, затаивался, бил вырвавшихся из-за поворота преследователей в лоб и пропадал вновь. В тесной лощине персы не могли ни развернуться, чтобы обойти неуловимого лучника сбоку, ни повернуть назад.
Да никто и не помышлял вернуться: гонка разгорячила людей, сердца взыграли, глаза налились кровью - нет, не уйти тебе, сак!
Целый день длилась охота.
Персы пересаживались на заводных коней, загоняли их до смерти, меняли вновь, а неутомимый вороной знай себе скакал легко и плавно, точно резвящийся на лугу жеребенок.
- Разве это конь? - зароптали персы. - Не конь - оборотень. И не человек на нем сидит, а неуязвимый дух пустыни. Видите, их даже заколдованные стрелы не берут! Они заведет нас прямо в ад. Остановимся, пока не поздно!
Откуда было знать персам, что перед ними - лучший стрелок на лучшем в Туране скакуне? "Черной молнией" назывался этот удивительный конь у саков.
Остановиться?
Куруш и слышать не хотел об остановках. Вперед! В ад, так в ад!
Хугаву настигли к вечеру, когда "Черная молния" вконец истратила силы, а "Волшебный лук" расстрелял боевой запас до последней стрелы.
Настигли, навалились, вцепились.
Потом спохватились - ведь царь приказал взять "собаку" живым!
Спохватились, но поздно - Хугава, пронзенный двадцатью мечами, умер.
С безоблачного неба пел ему прощальную песню жаворонок, теплый ветер расстилал над его головой белые хвосты ковылей.
Ковыли. Ковыли. Ковыли...
Нет воды в пустыне, а вы растете.
Не кровью ли павших вы живы, ковыли древние, ковыли седые, ковыли, трепещущие на ветру?
Куруш сгоряча зарубил топором пятерых телохранителей - самых быстрых, самых удачливых, первыми догнавших сака. Они старались ради награды - они получили награду. Во имя Ахурамазды, мудрейшего из божеств. Аминь.
- Где же это мы очутились? - проворчал Куруш, отбушевав и успокоившись.
Персидское войско находилось в огромной круглой котловине, окаймленной со всех сторон голыми каменистыми холмами, похожими на прилегших отдохнуть двугорбых и одногорбых верблюдов. Из котловины был один выход - та узкая лощина, что пролегла от пустыни в сердце гор, точно след исполинской змеи.
- А где обоз, где повозки с едой, водой и стрелами? - вопросил царь. - Отстали?..
И догадались черные птицы из стран заката, что зарвались и в горячке влетели прямо в сеть, в хитро расставленную ловушку.
- Назад, в лощину! - крикнул Куруш.
Персы ринулись назад.
Но из устья лощины в них ударил такой густой вал тростниковых стрел, что выход из котловины был тут же завален горою конских и человеческих трупов.
Затрубили рога.
Зазвучала, перекидываясь от отряда к отряду, краткая, резкая, лающая команда.
Пехотинцы бросились к краям котловины, упали на правые колена, прикрылись большими щитами и выставили вперед длинные копья. Их тройной непробиваемый круг охватил всю котловину.
Внутри этого плотного круга тут же образовался новый - из босых и полуголых пращников и пеших стрелков.
Так, примыкая изнутри кольцо к кольцу, в несколько мгновений изготовились к бою щитоносцы, легкая конница лучников, тяжелая конница копейщиков, закованные в медь секироносцы - телохранители царя царей.
И в самой середине, как паук в паутине, затаился, усевшись на барабан, Куруш.
Стемнело. Холмы слились в один черный и сплошной круговой силуэт, подпирающий зубцами и выступами темно-синий котел неба.
Саки не нападали.
Персы не разжигали огней, чтобы не осветить себя для сакских стрелков, и котловина казалась холодной ямой, темной пропастью без дна, уходящей в глубь земли и ведущей прямо в потусторонний мир.
Только в просторном шатре, разбитом для царя и его советников, пылал большой факел. Телохранители старательно завесили вход, чтобы свет не вырывался наружу.
Молчание.
Такое, какое бывает в недружественном оазисе в те первые мгновения, когда чужое племя, только что завершив трудный переход, останавливается в тени финиковых пальм, и кочевники, отряхнув с ног красную пыль, садятся у родника передохнуть.
Они еще не кинулись к воде. Вода не уйдет. Не спешат разгружать верблюдов. Успеется. Просто сидят и молчат. В усталых глазах удовлетворение, слабые улыбки - долгий путь окончен. И в тех же глазах уже сквозит тревога - как встретят их жители оазиса? Не напрасно ли дети пустыни тащились в этакую даль? Не лучше ли было бы остаться там, откуда они явились?
Но тревога эта еще смутна, неясна - люди отмахиваются от нее, как от мухи. Будь что будет. Поздно о чем-либо сожалеть. "Если вода дошла до носа, уже безразлично, поднимется ли она выше..."
Куруш бесшабашно махнул рукой, вытянул ноги и блаженно закрыл глаза.
Страшный грохот, раздавшийся прямо над ухом, сорвал повелителя с места и опрокинул на спину. Он запутался в одеждах, забарахтался в них, точно грудной ребенок в пеленках. Унизительная поза. Положение, не приличествующее царю царей. Позор!
- Какая тут с-скотина с-стучит в барррабан? - прорычал Куруш, поднимаясь и заикаясь от испуга и злобы.
Бледные советники с глубоким недоумением глядели на царя и друг на друга. Барабан? Ни у кого из них не было в руках барабана.
И вновь - громоподобный грохот!
Двойной удар по туго натянутой ослиной коже.
Сперва - краткий, приглушенный, нанесенный одновременно ребром ладони и полусогнутыми пальцами:
- Длунг!
И тут же - с маху, крепко сжатым кулаком, раскатистый, мощный, упруго звучащий:
- Таннн!
И долго отдавалось и замирало в холмах:
- Гу-у-у...
Видно, кто-то забавлялся снаружи у шатра. Нашел место и время, стервец!
Царь - брызгая слюной и сатанея:
- С-сюда меррзавца... кожу содрать! Нет, я сам... горло перегрызу.
Он выскочил из шатра, за ним вывалились в темноту советники.
- Какой шакал тут шумит? - бешено прошипел Куруш.
- Не знаем, - послышался в ответ испуганный шепот. - Сами диву даемся. Где-то грохочет, а где - не понять.
- Длунг-таннн! - оглушительно прокатилось над котловиной. И застонало в холмах: - Гу-у-у...
- Что за наваждение? - закричал Куруш. - Обойти котловину! За волосы на висках приволочь по земле собачьего сына, который там вздумал развлечься. Пусть, негодяй, воет от боли.
Телохранители обежали все отряды, но никакого "собачьего сына" обнаружить не удалось.
Воины сами были поражены не меньше, чем начальники, ужасающим грохотом, не смолкавшем над головой.
Персы бросались направо - удар барабана раздавался слева.
Персы кидались налево - грохот слышался справа.
Персы устремлялись вперед - гул доносился сзади.
Они возвращались назад - барабан стучал впереди.
Они поднимали головы кверху - у них гудело под ногами.
Приникали к земле - сверху беспощадно обрушивалось:
- Длунг-таннн! - И плакало в холмах: - Гу-у-у...
Удары - мерные, спокойные, одинаковой силы - следовали один за другим через равные промежутки времени: "Длунг-таннн! Гу-у-у. - Раз, два, три, четыре, пять. - Длунг-таннн! Гу-у-у. - Раз, два, три, четыре, пять. Длунг-таннн! Гу-у-у..." И так - всю ночь.
- То стоглазый дух, хозяин пустыни! - зашумели персы. - Он пророчит гибель.
- Разжечь костры! - распорядился Куруш.
Котловина озарилась скопищем огней и стала похожей на адскую кузницу, где духи преисподней куют цепи и крючья для грешных теней.
Барабан не умолкал.
Между кострами засновали жрецы. И вскоре к звездам полетела приглушенная страхом тысячеустая молитва, слившаяся в одно тоскливо рокочущее, ритмичное бормотание:
- О-ри-ри-ри, о-ри-ри-ри...
Барабан продолжал звучать.
Видно, где-то далеко на холмах, в него колотили, готовясь к бою кочевники. Откуда же брался потрясающий грохот? Что увеличивало в тысячу раз звуки обыкновенного барабана?
Может, необычайно сгустившийся, неподвижный воздух глубокой котловины.
Может, резкая отдача от камней и песка, теряющих жар, накопленный за долгий день.
Может, разница между теплым воздухом холмов и студеным воздухом на дне котловины.
Может, особые очертания котловины со множеством выемок и впадин по краям, между подступающими со всех сторон то крутыми, то пологими буграми.
Может, многократное эхо.
Кто знает?
Загадка природы.
Никто не сомкнул очей в эту ночь. Персы устали выкрикивать заклинания, устали подкладывать в костры ломкую колючку, устали говорить, думать и даже бояться. Они встретили солнечный восход тупые, пришибленные, вконец оглушенные бесконечным грохотом дьявольского барабана.
На западной стороне котловины, на самом высоком выступе, вспыхнуло розовое, четко очерченное пятно. Оно постепенно увеличилось в косой треугольник, вновь изменило форму. Зубчатая, изломанная розово-золотистая полоса, резко отличающаяся от прозрачной синевы еще затененных склонов, поползла от вершин к подножью, сдвигая синеву вниз. По дну котловины расстелилась легкая мгла цвета фазанова крыла.
Барабан стучал все тише. Вот он умолк. И тогда персы услышали новый, отдаленный, еле различимый звук, напоминающий беспрерывный, дрожащий звон комариных стай.
Звук усиливался, перерастая в свист, визг, рев, грохот урагана; черный лес пик вырос на холмах в мгновение ока, черная туча стрел пала в котловину.
...И закипел в пустынных горах за рекой небывалый доселе бой.
Завязалось жаркое, как пожар, сражение, загремело, как гром, ратоборство ожесточенное. Грянуло побоище страшное, безжалостное кровопролитие. Развернулась упорная битва, грозная схватка. Лихая сеча, беспощадная рубка. Драка смертная, свалка бешеная. Невиданная свара, жуткая брань.
Поначалу саки и персы, сблизившись на триста шагов, метали друг в друга стрелы - охапки стрел, волны стрел, лавины стрел.
Их так много взлетало над котловиной одновременно, этих красноперых, голубых, желтых и черных стрел, что сотни их сталкивались в воздухе наконечниками и падали на землю сплошным косым дождем. Втыкаясь в голую почву одна подле другой, они покрыли ее густой зарослью диковинных смертоносных цветов.
Саки бьют сверху, им удобно пускать стрелы вниз.
А персы? Они стреляют снизу, вытянув шеи и вскинув оружие кверху. Их руки устают натягивать луки.
У саков много стрел. Отстрелявшись, они швыряют пустые колчаны за спину, и женщины тотчас же подносят колчаны, туго набитые.
А персы? Они быстро истощают боевой запас, ибо их обоз попал вчера к Томруз.
Саки могут укрыться за гребнями и выступами холмов.
А персы? Им некуда сунуть голову, чтобы передохнуть.
Саки, которых учили владеть луком с трех лет, бьют наверняка и без промаха.
Персы, никогда не отличавшиеся особой меткостью, надеются больше на копья и секиры.
Круг за кругом выбивают саки из персидского войска, рассекают железную паутину нить за нитью, стремясь добраться до мечущегося в середине паука. Все ниже по склонам котловины, не переставая кричать, спускаются саки. Сотни их, убитых и раненых, упало с коней, но тысячи новых всадников встают на место вышедших из строя.
Они бесчисленны. Они подобны песку, стекающему в яму, выстилая дно, сглаживая края и засыпая ее до верха.
Кончились стрелы. Саки спрятали луки, вынули из ножен мечи и попрыгали с коней. С коня рубиться трудно - мечи коротки и предназначены скорей для колющего, чем рубящего удара. И не придумали люди еще стремян, чтобы, опершись ногою о стремя, свеситься с коня и достать мечом пешего неприятеля.
Завязалась рукопашная. Бой распался на тысячи поединков. Застучали копья о копья и щиты о щиты, заскрежетали мечи о мечи, зазвенели секиры о секиры. Крик с обеих сторон усилился и превратился в сплошной визг и вой.
Булавами бились. Боевыми топорами с плеча рубились. Прыгали, как барсы, отлетали кувырком, рывком втыкали копья в животы. Разили и резали. Крушили и крошили. Отступали, нападали, падали под палицами, пальцы отсекали, мозжили кости, кости кистенями дробили, дротиками раздирали рты.
- Во имя Ахурамазды! - То ринулись вперед копейщики Виштаспы.
У Виштаспы торчком встали ресницы, взъерошились волосы на висках: он с такой силой ударил ближайшего сака тяжелой пикой, что пробил, как тонкую циновку, плетеный, обтянутый кожей щит, плотный кожаный нагрудник, толстый войлок одежды, пронзил насквозь печень и вогнал железный наконечник на три пяди в землю. Из раны меж ребер сака вытянутым хвостом гнедого коня брызнула кровь.