- О-ох, саки! - затянул Фрада. - Кричите за Спарга...
Саки носили кафтаны короткие, выше колен. Фрада же, чтоб скрыть сапоги, напялил длинный, до пят, халат. Шальной ветер как раз переменился, дым ударил в полы халата и, не найдя прохода у ног старейшины, ринулся, клубясь, кверху, и плотно забил широко раскрытый рот Фрады.
- Пу! Кха! Пу! Кха!.. - задергался в кашле Фрада, стараясь выговорить до конца "Спаргапу".
Священный костер сделал свое дело! Воющий хохот пронесся над рядами хаумаварка. Но тут кучка верных Фраде старейшин дружно подхватила его коварный призыв:
- Кричите, саки, за Спаргапу!
Гневно загудел народ:
- А-а-а, умники!
- Персидских порядков захотелось?
- Царя из Спаргапы намерены сделать?
- И посадить сакам на шею?
- Не туда загибаешь лук, друг Фрада!
- Не на того скакуна уселся!
- Не на ту луговину попал!
- Кха, саки, кха! - завопил Фрада. - Что вы, саки? Я ведь о вашем же благе забочусь! Не хотите - как хотите. По мне, хоть козла вожаком изберите, хоть корову царицей назначьте. Не все ли равно? Фрада и за коровой не сгинет.
...За каждым старейшиной - целый род. И нравится роду или не нравится, он обязан поддерживать своего старейшину. Речь Фрады всколыхнула собрание. Речь Фрады поколебала твердость и прямоту суждений. Речь Фрады вызвала разброд в мыслях и высказываниях.
Чтоб расколоть прочный ствол вяза, древодел вбивает бронзовый клин.
Волк, стремясь разъединить табун и прижать молодняк к чангале, пробегает, оскалив зубы, между косяками.
Фрада вколотил клин острой речи в сознание людей и разделил толпу на несколько частей, не согласных одна с другой.
Саки спорили, переругивались.
Неизвестно, чем бы кончился день, если б к священному костру не приковылял старый пастух с растрепанной бородой, в драных штанах, седой.
Казалось, одно из неказистых, вкривь и вкось перекрученных деревьев, растущих в песках и не дающих тени, вдруг ожило, зашевелилось и, неуклюже ступая, притащилось на совет. Так он был сух, сутул, морщинист и жилист.
Кожа старика, впитавшая жар палящих солнечных лучей, ледяной холод вьюг, пыль, соль, едкий дым степных пожарищ, отливала дикой глянцевитой теменью, словно слой пустынного загара на древнем камне.
Слезились, подслеповато щурились глаза, обожженные пламенем дневного светила, изъеденные песком, на лету хрустящим в пору ураганов и бурь.
Со лба струился, разбавленный салом и грязью, обильный пот.
Косолапо заносилась носком за носок пара ветхих сапог; она еле держалась на ступнях ног, выгнутых округлыми боками мохнатых коняг, на которых сак, сколько помнил себя, передвигался, ел, пил, спал, хворал, видел сны, обнимался и дрался.
Никто не знал, как его зовут.
От него густо и остро пахло пустыней. Он вынырнул из самого низа, из толщи толщ медноликой толпы.
Из среды тех, кто незаметно рождается в тряской повозке или в золе у костра и растет на пронизывающем ветру с ягнятами и щенятами.
Кто верит всем и всему и с верблюжьей терпеливостью несет тяжесть жизни, даже не подозревая, что она может быть иной.
Кто безропотно трудится, думает лишь о знакомых вещах: о жене и детях, о песке и лошадях, кто не умеет говорить и смеяться, держится всегда в стороне, стыдится себя, сам не зная - почему, и страсть как не любит выступать на советах.
Но треснет и камень, коль его раскалить.
- Э-э... кхум! - проворчал пастух сипло и хрипло и небрежно отпихнул ногой ластившихся к нему собак. Он откашлялся, отхаркался, высморкался и сплюнул прямо в священный костер. - Вот что, честная мать. Стада... э... э... вытоптали всю окрестность. Травы нет. Пора, честная мать, двинуться вниз по реке, на нетронутые пастбища. Чего же вы расселись? Дела у вас нету, что ли?
Он недоуменно пожал плечами в рубцах заживших и свежих ран.
- У нас в семействе четверо братьев, три сестры. Здравствовал отец слушались отца. Погиб отец - слушались мать, пока и она... Умер Белый отец - осталась жена. - Старик махнул скомканной шапкой в сторону Томруз. - Вот она и умна, и скромна, и добра, и все такое. Пусть, честная мать, и будет нашей матерью. Какого, к бесу, нужно еще вождя?
Пастух заботливо расправил, растянул обеими руками колпак, сунул в него лохматую голову и пошел, не оглядываясь, от костра, исчез так же незаметно, как и появился.
Слова безвестного табунщика - изломанные, точно ветви кустарников на дюнах, меж которых он пас коней - проникли в грубоватые сердца, как шипы этих кустарников проникали, бывало, в его обветренную грудь.
Они причинили сознанию людей, затуманенному лукавой речью Фрады, жгучую боль прояснения.
Они слили вместе струи разнородных мыслей.
Они направили поток несходных мнений по единому руслу.
Томруз?
Однажды в низовьях реки, у Хорезма, саки видели, как вода разрушила царскую плотину. Влага сначала тихо, исподволь, скапливалась у преграды. Но чем выше она поднималась, тем ворчливей становилась река. У плотны закружились водовороты. И вот гигантская жидкая лавина навалилась всей мощью и тяжестью на сооружение, пробила брешь в толще хвороста и глины и с оглушительным ревом опрокинулась на отмели мирно дремавшего старого протока.
Так, после продолжительной, раздумчивой тишины, загрохотал у кургана, множась и ширясь от мгновения к мгновению, громоподобный крик:
- Томрррру-у-уз!!!
- Ох! Где справедливость? Никакого уважения к старшим не осталось в Туране. Пришли времена разброда и беззакония. Так ведь, а, высокомудрый Дато?
- Так, сын мой. Так.
Удивляюсь твоему терпению, отец. Разве лукавица Томруз не силой отняла у тебя белый войлок? А, досточтимый?
- Так, сын мой. Так. Злой женщиной оказалась Томруз.
- А ты молчишь. Ты скромен и благодарен. Наглецы как хотят, так и поносят доброго, безответного Дато. Правду говорят: "Когда змея становится старой, лягушка ездит на ней верхом". Нет, я не молчал бы! Молчать и смотреть, как Томруз возносит Хугаву? Ох! Почему, ты думаешь, она во всю глотку кричала за него на совете? Говорят...
- Неужели?! О бесстыдница! Не успела похоронить мужа... Нет, я этого не позволю! Я им покажу.
Простившись с Дато, Фрада свернул к своим шатрам. Тут он разразился бранью:
- Ох, наши саки, чтоб им сгореть! Такого тупого, упрямого народа на свете не сыщешь. Тьфу! И довелось же несчастному Фраде родиться среди саков поганых! Разве не мог сотворить меня бог где-нибудь в Парсе? Неужели ему было бы так уж трудно создать Фраду где-нибудь в Бабире, а? Не захотел, дурной старик. Поленился. И ты хороша! - накинулся он на дочь. Не сумела покруче окрутить своего недоумка. Слюнтяй проклятый! Больше и на полет стрелы не подпускай его к себе.
Понимал Фрада - не при чем здесь Райада: мог ли Спаргапа одолеть толпу? Но - надо же сорвать на ком-нибудь злость? Райада понурилась. Фрада всполошился, замахал руками.
- Ох! Не сердись, дочь. - Он гладил ей волосы и глотал слезы. - Не обижайся на отца. Ради кого хлопочет отец? Ради Райады. Мы с тобой - одни на земле. Озлобишься! Была бы мать жива... Иди переоденься. Отдыхай. А я на свирели поиграю, хорошо? Тяжко на душе.
Девушка ушла за войлочный полог, разделяющий шатер надвое, сняла бусы, браслет, платье, бережно уложила их в окованный медью сундук. Села, опустила голову на голые колени.
Первые звуки свирели напоминали чуть слышный лихорадочный шепот.
По животу Райады прошла дрожь. Она стиснула зубы и колени и медленно передернулась на ковре. Где ты, Спаргапа? Где ты? Вождь или не вождь - все равно ты нужен Райаде...
Пела свирель. Фрада плавно отрывал от клапанов пальцы и свирель роняла россыпь приглушенно-звенящих капель.
Это звездная ночь.
Это с неизъяснимой задушевностью журчала и булькала в ручье вода.
Это по берегу ручья, судорожно толкая и раскачивая осоку, тягучими порывами проносился теплый ветер.
Это с нестерпимой откровенностью звучал вдалеке зов молодого скакуна.
Райада задыхалась. Где ты, Спаргапа? Она упала, скорчилась на полу и забилась в сладостно-горьком плаче.
...Она давно порывалась уйти к Спаргапе без отцовского согласия - по сакским законам девушка сама себе хозяйка. Порывалась, но не уходила.
По вечерам Фрада рассказывал дочери о далеких городах:
- Подобно горе, возвышается Бабира, чудо света, над рекой Пуратту, и громада ступенчатых кирпичных башен, с которых звездочеты наблюдают за небесными светилами, ясно отражается в зеркальной воде канала Арахту. По каналу скользят круглые лодки из обожженной глины. От огромного царского дворца к таинственному храму Эсагилы ведет Улица процессий с изображениями львов, быков и других священных животных на стенах. Весною, на новогоднем празднике Загмук, жители города совершают на этой улице под чтение поэмы Семи таблиц обряды в честь бога Мардука.
Райаде грезились соловьи в висячих садах западных стран, статуи богов, похожих на прекрасных мужчин, и мужчины, подобные богам, снились бани, решетки на окнах, базары, бассейны, наряды, купцы, розы, павлины, гранаты, жемчуг и золото.
Туловища пленных на кольях, рабы в цепях, толпы гниющих заживо бродяг-прокаженных ей не мерещились - о них не рассказывал Фрада.
Заслушавшись отца, Райада с головой погружалась в "зеркальную воду канала Арахту" и - забывала о Спаргапе.
За пологом раздался резкий и холодный свист.
Будто ледяной ветер промчался над пустыней, шурша опавшей и смерзшейся листвой прибрежных тополей. Это Фрада изливал тоску в надрывистых переливах свирели.
Райада с трудом, как после припадка падучей, подняла растрепанную голову и осмотрелась вокруг мутными потухшими глазами. Она устыдилась своей наготы и поспешно оделась.
Спаргапа?
Девушка скривилась от отвращения. Кто такой Спаргапа? Пастух, серый сак. Вот если б он сделался царем Турана и выстроил над Аранхой ступенчатый дворец... Но разве способен Спаргапа на что-нибудь путное? И вправду он слюнтяй. Отец прав. Конечно, прав отец.
Ведь он - умный.
К вечеру погода испортилась.
Северный ветер с шумом раскачивал тростник, деревья и кустарники чангалы, со свистом проносился меж дюн, трепал полотнища намокших палаток.
Не дай бог очутиться сейчас в болотистых зарослях! Сверху журчит вода, снизу бурлит вода. Страшен голос потоков ревущих. Шорох, треск, скрип ветвей, хлюпанье дождевых струй. Ни клочка сухой земли.
"Где, в каких логовищах, прячутся звери в такую ненастную ночь?" угрюмо подумал Спаргапа. Он и сам казался себе бесприютным четвероногим бродягой, отбившимся от волчьей стаи.
Уныло и у человеческого жилья. Дым, стелющийся по мокрой земле, жалобное блеяние ягнят, плеск холодной воды... Спаргапа подъехал к шатрам Фрады с подветренной стороны, чтоб не учуяли собаки, и крикнул совой.
На тропе - никого.
Юноша спешился, подлез под брюхо коня, стремясь хоть немного укрыться от студеной влаги, изливавшейся ему за шиворот. Крикнул вновь. Скорбный плач ночной птицы одиноко прокатился по берегу глухо клокотавшего озера.
Вот и Райада.
- Чего тебе? - спросила она сердито из-под влажной попоны.
- Я... ты сказала... - Спаргапа наклонился к ней, стараясь разглядеть лицо. Она резко отступила, приподняла край попоны и крикнула, задыхаясь от ветра:
- Уходи! Видеть не хочу...
- Райада! Я не виноват. Так уж получилось. Верь, мое сердце, Спаргапа еще отличится! Тебе не будет стыдно выйти за...
Сын Томруз со стоном упал на колени, утопив их в жидкой грязи, и зарыдал - горестно, тяжко и безнадежно.
Он обхватил ей колени. Жар его рук был нестерпим; чудилось - капли дождя, попадая на них, испаряются. Точно так, как поздней весной небесная сырость, достигнув раскаленного песка, тут же отлетает обратно к туче.
Огонь Спаргаповых рук хлынул обжигающей волной к плотным бедрам Райады. Она судорожно выгнулась. Боже! Бедный Спар! Ладно уж, ладно. Ладно! Бери меня, мой Спар.
Забывшись от возбуждения, она выпустила край попоны. Дождь нанес ей ледяной удар в открытую грудь. Осатанелый ветер за какой-нибудь миг выдул из сердца любовь, как тепло из только что ярко пылавшего очага.
Девушку разом пробрал озноб. Затряслись ноги; дрожь, окатив тело снизу, кинулась в зубы, и они мелко-мелко застучали. Райада опомнилась. Назад, к отцу! Скорей! Она с неожиданной силой и злостью толкнула Спаргапу.
- Ох! И когда я от тебя избавлюсь?
Дочь Фрады повернулась и убежала, шлепая остроносой обувью по лужам, тускло блестевшим, как изрытая глина, при свете звезд, мелькавших среди изорванных туч.
Не походили те лужи на прозрачную воду канала Арахту.
Спар задрал голову, вцепился обеими рукам в мокрые волосы и взвыл от острой тоски, темной досады на Райаду, Хугаву, старейшин, на весь белый свет. Белый? Нет. Он черный. Он черный, как загробный мир.
Выкрасть Райаду? Наброситься, страшным ударом опрокинуть в грязь знай, гнусная тварь! - скрутить, изломать, швырнуть в седло, как загнанную, издыхающую лису... Но куда ты денешься с нею? Весь Туран знает Спаргапу. Найдут. Вернут. Позор.
Эхо-о-о-ой! Горе. Горе моей голове. Война бы грянула, что ли. Спар показал бы насмешникам, на что он горазд.
Юнец вскочил на коня и с надсадным, зовущим, захлебывающимся криком пустился, не разбирая дороги, в глубь пустыни, меж горбатых дюн, угрожающе затаившихся в ночной темноте.
СКАЗАНИЕ ПЯТОЕ. ЖЕНИХ И НЕВЕСТА
Кто не слыхал о несметных сокровищах Креза, лидийского царя?
От них и пошла поговорка: "Богат, как Крез".
Греческий законодатель Солон, устроив дела в Афинах "к всеобщему благополучию", предпринял путешествие на Восток, чтоб взглянуть на эту знаменитую личность.
Плутарх пишет:
"Подобно тому, как житель внутренних областей, впервые отправившийся к побережью, видит в каждой речке море, Солон, очутившись во дворце Креза, принимал телохранителей и слуг за самого царя - настолько был важен их облик, роскошен был их наряд".
После долгих проволочек эллина допустили к правителю.
Стремясь поразить чужеземца пышностью одежд и украшений, Крез оснастился - как оснащается корабль рядами весел, парусами, канатами и якорями - грудой тончайших тканей, золотых цепей, диадем, браслетов, перстней и гривн; он сиял в радужном свете голубых, зеленых и алых камней, точно глыба льда, пронизанная лучами солнца.
Против ожидания, Солон остался равнодушен к блеску царского убранства.
Крез спросил высокомерно:
- Известен ли тебе человек, более счастливый, чем я?
- Да, - спокойно ответил Солон. - То афинянин Телл, согражданин мой. Он отличался высокой нравственностью, взрастил детей, пользующихся добрым именем, и погиб со славою, храбро сражаясь за отчизну.
- А меня, - разгневался Крез, - ты не ставишь в число людей счастливых?
Солон заявил:
- Назвать человека счастливым при жизни, пока он подвержен опасностям, - все равно, что провозгласить победителем и увенчать лаврами атлета, еще не закончившего состязаний. К каждому незаметно подходит будущее, полное всяких случайностей. Кто может сказать, какой поворот судьбы нас ждет впереди?
Рассерженный Крез, как ни заступался за Солона баснописец Эзоп, находившийся в то время при сфардском дворе, очень ясно намекнул неучтивому эллину, что не потерпит больше его присутствия среди своих гостей.
Солон удалился.
Несколько лет спустя войско Креза успешно продвигавшееся на восток, столкнулось с отрядами перса Куруша. Персам не меньше, чем самим лидийцам, нравились одеяния сфардской знати. Им хотелось завладеть сфардским золотом, стадами тонкорунных овец, кораблями ионийских греков, подчинявшихся Крезу.
В битве у Галиса самонадеянный лидийский властитель испил, как говорят на востоке, осушил до дна, выхлебал до капли горькую чашу поражения. Войско пало. Царь попал в полон. Суд персидских родовых старейшин приговорил врага к сожжению.
Уже была готова куча хвороста, Креза привязали к столбу, принесли горящие факелы. Как вдруг сфардец трижды прокричал что было сил:
- О Солон! О Солон! О Солон!..
- Кто такой Солон - человек или бог, почему ты к нему одному взываешь перед смертью? - спросил пленника удивленный Куруш.
И Крез передал ему речь мудреца из Эллады.
Задумался Куруш. Да. Судьба переменчива, счастье недолговечно. Он вспомнил начало войны против Иштувегу. В первой стычке мады, соседи и кровные родичи персов, нанесли Курушу такой удар, что ему пришлось, не оглядываясь, бежать до самой ахеменидской столицы, до каменных Пасаргад.
...Может не столько предостережение Солона, сколько желание прослыть великодушным, заручиться поддержкой лидийских сановников, заставило победителя даровать побежденному жизнь. Так или иначе, Крез благополучно избежал костра.
И вот, через семнадцать лет после битвы при Галисе, старый и хворый, с видом человека, примирившегося с волей судьбы, сидит молчаливый Крез в ряду приближенных Куруша - сидит далеко от родины, в немилой, чужой Варкане, на террасе загородного дворца, принадлежащего сатрапу Виштаспе.
Здесь и Гау-Барува - толстый рыжебородый перс с плоским рябым лицом, круглыми, как у филина, глазами и крючковатым носом, хищно нависшим над резкой, точно рубец, полоской губ.
Оспины у него такие крупные, что в каждую уместится по золотой монете. На голове - полосатая повязка, оба конца которой свисают на жирную грудь. Кисточки ржавых бровей вскинуты к вискам, короткие пальцы постукивают по золотому набалдашнику палки.
Царь искоса и ласкающе взглянул на советника.
Гау-Барува - родовой вождь, но смолоду не живет по законам старины. Он перешел в разряд служилой знати, близкой к царю, себя и род свой навеки связал с деспотией. В походе ли, во дворце ли - он постоянно рядом с Курушем. Никогда не обманет, ни за что не изменит. Верный друг.
Не таков Утана - чернобородый, приземистый и плотный, словно бык, зрелый муж, что расселся подле Гау-Барувы. Утана очень богат. Богат, как Крез. Правда, сокровища Креза давным-давно переселились в казну Куруша, и лидиец сейчас нищ, как отшельник. Но так уж принято говорить - богат, как Крез... Утана тоже родовой старейшина, но держится особняком, знать не хочет никаких правителей. Сам царь, хоть и маленький.
Он увлечен торговлей. Караваны Утаны ходят на запад, в Тсур и Бабиру, на восток, в Бактру и Гандхару. Вот и сейчас сто верблюдов Утаны ревут на постоялых дворах Задракарты, варканской столицы. Он здесь проездом. Явился к Виштаспе приветствовать царя - узнал стороной, что Куруш гостит у родича-сатрапа.
Да, горд, а явился. Значит, хоть немного, но боится Куруша. Хорошо.
Не первый год царствует Куруш. Привык внук Чишпиша за двадцать лет и к почтению, и к смирению, к унижению окружающих. Слушать хвалу и лесть приближенных для него все равно, что воду пить, есть хлеб, дышать и спать. Обычное дело, повседневное.
И все же, думая об Утане, царь не смог удержаться от торжествующей усмешки. В груди загорелся огонь давно угасшего юношеского тщеславия.
Эй, люди! Вот - я, а вот - вы. Я один, а вас много. Я стар, а вы молоды, проворны и опасны.
И все-таки я езжу в колеснице, а вам запрещено в нее садиться.
И все-таки я ношу пурпурный плащ, а вам запрещено к нему прикасаться.
И все-таки я иду, куда хочу, а вам запрещено входить ко мне без доклада.
И все-таки я говорю, когда хочу, а вы сидите, томитесь, терпеливо смотрите мне в глаза и не можете раскрыть рта, пока я не раскрою свой. И не смеете при мне ни чихнуть, ни кашлянуть, ни плюнуть.
Я - царь.
Во дворе показался мальчишка в узорчатых шароварах - длинный, худой, вертлявый. Должно быть, младший сын или племянник Виштаспы. Он тащил под мышкой медный таз, моток тонкой веревки и короткую палку.
- Итак, они избрали женщину? - лениво спросил Куруш, наблюдая за мальчишкой.
- Да! - с готовностью кивнул Гау-Барува.
Царь снова усмехнулся, но теперь уже холодно, жестковато:
- Говорят, Томруз хороша. Не лгут?
- Хороша, - подтвердил Гау-Барува. - Я беседовал с греком, что приехал из Милета. Он видел Томруз на совете, очень понравилась. А греки разбираются в женской красоте. Вон каких пригожих богинь вытесывают из мрамора.
Мальчишка привязал один конец бечевки к палке. Подпер палкой косо поставленный таз, насыпал на землю пшеницы, взял бечевку за другой конец, отошел подальше и спрятался под кустом шиповника.
В глазах царя зажглась искра угрюмого веселья.
- Ага! Хм... - Куруш с той же недоброй усмешкой пригладил красную, свежевыкрашенную хной курчавую бороду. Цвет хны напоминал сукровицу. Казалось, она широкой полосой текла у царя изо рта. - Я, видно, голову потеряю из-за этой Томруз! Ночей не сплю. Не жениться ли мне, Гау-Барува, на сакской царице?
Виштаспа, Утана и Крез переглянулись. Гау-Барува понимающе улыбнулся.
- Почему бы нет? - сказал с расстановкой, врастяжку, рыжий придворный. - Женщина в соку, пригожа. Ей нужен муж. К тому ж у Томруз... э-э... такое...
Он приостановился. Стоит ли раскрывать тайный замысел до конца? Тут чужие.
- Приданое, - подсказал Куруш советнику.
- Приданое! - воодушевленно подхватил Гау-Барува. - Такое богатое приданое. Я женился бы. А ты, Утана?
- Я? - Утана почесал бровь, густую, как у иного молодца ус. - Хватит с меня имеющихся жен. А захочу новую - разве нет на свете другой женщины, кроме сорокалетней неумытой сакской бабы? У нас, в Парсе, красивых невест хоть отбавляй.
Царь нахмурился. Проклятый купец. Женить бы тебя на плахе.
Он представил себе Иштувегу, деда по матери, которого, победив, заточил на время в темницу, затем отослал на восток и приказал его там тайно убить.
С ехидных губ престарелого мада срывался злорадный смех.
"Что, внук? - мстительно шептал Иштувегу. - Не силой персидского оружия сразил ты меня, а с помощью самих же мадов, богатых старейшин, не желавших терпеть над собой мою единодержавную власть. Не так ли? А теперь и ты, стремящийся упорно, как голодный мул - к стойлу, к той же единодержавной власти, столкнулся со скрытым, но мощным, словно донное течение, противодействием персидской родовой верхушки.
Погоди, однажды темной ночью ловкач Утана и его друзья свяжут и выдадут внука какому-нибудь удачливому пройдохе, как мады выдали внуку деда".
"Прежде чем он свяжет меня, я его зарежу", - возразил мысленно Куруш предку.
"Не зарежешь! Зарежешь одного из вождей десяти персидских племен оставшиеся девять убьют тебя. Они не глупы. Поймут: кто уничтожил одного из их своры, может истребить всех. Так-то, дорогой и любимый внук! Терпи, хочешь не хочешь".
"Я не спущу с Утаны глаз, буду держать его при себе с помощью всяких уловок. Знай, мой добрый дед - я приручу строптивого Утану".
Верный Гау-Барува чутко, как пес - настроение хозяина, уловил недовольство царя Утаной и напустился на добродушного торговца:
- Ты умен, Утана, однако себялюбив, как женщина! Судьба Парсы нисколько тебя не заботит. Лишь бы Утане благоденствовать, а государство хоть развались. Неумытая, говоришь? Сорокалетняя, говоришь? Баба, говоришь?.. Пусть ей будет сто лет! Пусть мажется вместо белил и румян черной грязью! "Какое нам дело до прачек Рея, чисто они стирают или нечисто?" Разве речь о самой Томруз?
К ловушке, которую устроил мальчишка, подлетела синица. Мокроносый птицелов замер, широко раскрыв рот. Синица, поскакивая боком, с опаской приближалась к зерну.
Царь вытянул шею.
- Не о Томруз речь, - продолжал Гау-Барува. - Нужно обезопасить восточный рубеж, замирить этих разбойных, вечно голодных саков, дружбу с ними наладить, чтоб не ударили в спину. Понятно?
Дзанг!.. Юный охотник дернул за веревку. Палка выскочила из-под таза, таз со звоном упал на землю и прихлопнул синицу. Мальчишка испустил визг ликования и бросился к ловушке.
Царь откинулся назад, облегченно перевел дух и скупо улыбнулся. Попалась.
- А-а, - наивно протянул Утана. - Вот оно что. Ну, хорошо. Пусть государь женится. Только, - Утана обвел присутствующих глуповатым взглядом и, незаметно для других, подмигнул сонному Крезу, - согласится ли Томруз выйти замуж за чужого царя? Не получилось бы, как в пословице: "В доме невесты еще ничего не слышно, а у жениха уже музыка и танцы".
Птицелов осторожно сунул руку под таз. Пошарил под ним, прикусив губу от нетерпения, коротко вскрикнул и, торжествуя, извлек из ловушки добычу, зажатую в кулаке.
- Надо постараться, чтоб согласилась! - Куруш выпрямился. Живо подтянулись Виштаспа, Крез, Гау-Барува. Утана снял с лица, как повязку, дурашливое выражение. - Вот и поспособствуешь ты мне в этом деле, Утана! Оставишь караван в Марге [Марг - ныне Мары, город в Туркменистане] и вместе с Гау-Барувой поедешь за Аранху сватать Томруз. Думаю, не сочтет мой брат Утана маленькую услугу за тяжкий труд?
Гау-Барува раскраснелся от удовольствия. Так! Отвертись, гордец.
Утана, тихий и смирный, прикинул что-то в уме, почесывая левую бровь и облизывая языком правый уголок полураскрытого рта. В разноцветных глазах, черном и голубом, искрой мелькнула удачная мысль. Он встряхнул головой - опять лениво-веселый, довольный собой и жизнью.
Саки носили кафтаны короткие, выше колен. Фрада же, чтоб скрыть сапоги, напялил длинный, до пят, халат. Шальной ветер как раз переменился, дым ударил в полы халата и, не найдя прохода у ног старейшины, ринулся, клубясь, кверху, и плотно забил широко раскрытый рот Фрады.
- Пу! Кха! Пу! Кха!.. - задергался в кашле Фрада, стараясь выговорить до конца "Спаргапу".
Священный костер сделал свое дело! Воющий хохот пронесся над рядами хаумаварка. Но тут кучка верных Фраде старейшин дружно подхватила его коварный призыв:
- Кричите, саки, за Спаргапу!
Гневно загудел народ:
- А-а-а, умники!
- Персидских порядков захотелось?
- Царя из Спаргапы намерены сделать?
- И посадить сакам на шею?
- Не туда загибаешь лук, друг Фрада!
- Не на того скакуна уселся!
- Не на ту луговину попал!
- Кха, саки, кха! - завопил Фрада. - Что вы, саки? Я ведь о вашем же благе забочусь! Не хотите - как хотите. По мне, хоть козла вожаком изберите, хоть корову царицей назначьте. Не все ли равно? Фрада и за коровой не сгинет.
...За каждым старейшиной - целый род. И нравится роду или не нравится, он обязан поддерживать своего старейшину. Речь Фрады всколыхнула собрание. Речь Фрады поколебала твердость и прямоту суждений. Речь Фрады вызвала разброд в мыслях и высказываниях.
Чтоб расколоть прочный ствол вяза, древодел вбивает бронзовый клин.
Волк, стремясь разъединить табун и прижать молодняк к чангале, пробегает, оскалив зубы, между косяками.
Фрада вколотил клин острой речи в сознание людей и разделил толпу на несколько частей, не согласных одна с другой.
Саки спорили, переругивались.
Неизвестно, чем бы кончился день, если б к священному костру не приковылял старый пастух с растрепанной бородой, в драных штанах, седой.
Казалось, одно из неказистых, вкривь и вкось перекрученных деревьев, растущих в песках и не дающих тени, вдруг ожило, зашевелилось и, неуклюже ступая, притащилось на совет. Так он был сух, сутул, морщинист и жилист.
Кожа старика, впитавшая жар палящих солнечных лучей, ледяной холод вьюг, пыль, соль, едкий дым степных пожарищ, отливала дикой глянцевитой теменью, словно слой пустынного загара на древнем камне.
Слезились, подслеповато щурились глаза, обожженные пламенем дневного светила, изъеденные песком, на лету хрустящим в пору ураганов и бурь.
Со лба струился, разбавленный салом и грязью, обильный пот.
Косолапо заносилась носком за носок пара ветхих сапог; она еле держалась на ступнях ног, выгнутых округлыми боками мохнатых коняг, на которых сак, сколько помнил себя, передвигался, ел, пил, спал, хворал, видел сны, обнимался и дрался.
Никто не знал, как его зовут.
От него густо и остро пахло пустыней. Он вынырнул из самого низа, из толщи толщ медноликой толпы.
Из среды тех, кто незаметно рождается в тряской повозке или в золе у костра и растет на пронизывающем ветру с ягнятами и щенятами.
Кто верит всем и всему и с верблюжьей терпеливостью несет тяжесть жизни, даже не подозревая, что она может быть иной.
Кто безропотно трудится, думает лишь о знакомых вещах: о жене и детях, о песке и лошадях, кто не умеет говорить и смеяться, держится всегда в стороне, стыдится себя, сам не зная - почему, и страсть как не любит выступать на советах.
Но треснет и камень, коль его раскалить.
- Э-э... кхум! - проворчал пастух сипло и хрипло и небрежно отпихнул ногой ластившихся к нему собак. Он откашлялся, отхаркался, высморкался и сплюнул прямо в священный костер. - Вот что, честная мать. Стада... э... э... вытоптали всю окрестность. Травы нет. Пора, честная мать, двинуться вниз по реке, на нетронутые пастбища. Чего же вы расселись? Дела у вас нету, что ли?
Он недоуменно пожал плечами в рубцах заживших и свежих ран.
- У нас в семействе четверо братьев, три сестры. Здравствовал отец слушались отца. Погиб отец - слушались мать, пока и она... Умер Белый отец - осталась жена. - Старик махнул скомканной шапкой в сторону Томруз. - Вот она и умна, и скромна, и добра, и все такое. Пусть, честная мать, и будет нашей матерью. Какого, к бесу, нужно еще вождя?
Пастух заботливо расправил, растянул обеими руками колпак, сунул в него лохматую голову и пошел, не оглядываясь, от костра, исчез так же незаметно, как и появился.
Слова безвестного табунщика - изломанные, точно ветви кустарников на дюнах, меж которых он пас коней - проникли в грубоватые сердца, как шипы этих кустарников проникали, бывало, в его обветренную грудь.
Они причинили сознанию людей, затуманенному лукавой речью Фрады, жгучую боль прояснения.
Они слили вместе струи разнородных мыслей.
Они направили поток несходных мнений по единому руслу.
Томруз?
Однажды в низовьях реки, у Хорезма, саки видели, как вода разрушила царскую плотину. Влага сначала тихо, исподволь, скапливалась у преграды. Но чем выше она поднималась, тем ворчливей становилась река. У плотны закружились водовороты. И вот гигантская жидкая лавина навалилась всей мощью и тяжестью на сооружение, пробила брешь в толще хвороста и глины и с оглушительным ревом опрокинулась на отмели мирно дремавшего старого протока.
Так, после продолжительной, раздумчивой тишины, загрохотал у кургана, множась и ширясь от мгновения к мгновению, громоподобный крик:
- Томрррру-у-уз!!!
- Ох! Где справедливость? Никакого уважения к старшим не осталось в Туране. Пришли времена разброда и беззакония. Так ведь, а, высокомудрый Дато?
- Так, сын мой. Так.
Удивляюсь твоему терпению, отец. Разве лукавица Томруз не силой отняла у тебя белый войлок? А, досточтимый?
- Так, сын мой. Так. Злой женщиной оказалась Томруз.
- А ты молчишь. Ты скромен и благодарен. Наглецы как хотят, так и поносят доброго, безответного Дато. Правду говорят: "Когда змея становится старой, лягушка ездит на ней верхом". Нет, я не молчал бы! Молчать и смотреть, как Томруз возносит Хугаву? Ох! Почему, ты думаешь, она во всю глотку кричала за него на совете? Говорят...
- Неужели?! О бесстыдница! Не успела похоронить мужа... Нет, я этого не позволю! Я им покажу.
Простившись с Дато, Фрада свернул к своим шатрам. Тут он разразился бранью:
- Ох, наши саки, чтоб им сгореть! Такого тупого, упрямого народа на свете не сыщешь. Тьфу! И довелось же несчастному Фраде родиться среди саков поганых! Разве не мог сотворить меня бог где-нибудь в Парсе? Неужели ему было бы так уж трудно создать Фраду где-нибудь в Бабире, а? Не захотел, дурной старик. Поленился. И ты хороша! - накинулся он на дочь. Не сумела покруче окрутить своего недоумка. Слюнтяй проклятый! Больше и на полет стрелы не подпускай его к себе.
Понимал Фрада - не при чем здесь Райада: мог ли Спаргапа одолеть толпу? Но - надо же сорвать на ком-нибудь злость? Райада понурилась. Фрада всполошился, замахал руками.
- Ох! Не сердись, дочь. - Он гладил ей волосы и глотал слезы. - Не обижайся на отца. Ради кого хлопочет отец? Ради Райады. Мы с тобой - одни на земле. Озлобишься! Была бы мать жива... Иди переоденься. Отдыхай. А я на свирели поиграю, хорошо? Тяжко на душе.
Девушка ушла за войлочный полог, разделяющий шатер надвое, сняла бусы, браслет, платье, бережно уложила их в окованный медью сундук. Села, опустила голову на голые колени.
Первые звуки свирели напоминали чуть слышный лихорадочный шепот.
По животу Райады прошла дрожь. Она стиснула зубы и колени и медленно передернулась на ковре. Где ты, Спаргапа? Где ты? Вождь или не вождь - все равно ты нужен Райаде...
Пела свирель. Фрада плавно отрывал от клапанов пальцы и свирель роняла россыпь приглушенно-звенящих капель.
Это звездная ночь.
Это с неизъяснимой задушевностью журчала и булькала в ручье вода.
Это по берегу ручья, судорожно толкая и раскачивая осоку, тягучими порывами проносился теплый ветер.
Это с нестерпимой откровенностью звучал вдалеке зов молодого скакуна.
Райада задыхалась. Где ты, Спаргапа? Она упала, скорчилась на полу и забилась в сладостно-горьком плаче.
...Она давно порывалась уйти к Спаргапе без отцовского согласия - по сакским законам девушка сама себе хозяйка. Порывалась, но не уходила.
По вечерам Фрада рассказывал дочери о далеких городах:
- Подобно горе, возвышается Бабира, чудо света, над рекой Пуратту, и громада ступенчатых кирпичных башен, с которых звездочеты наблюдают за небесными светилами, ясно отражается в зеркальной воде канала Арахту. По каналу скользят круглые лодки из обожженной глины. От огромного царского дворца к таинственному храму Эсагилы ведет Улица процессий с изображениями львов, быков и других священных животных на стенах. Весною, на новогоднем празднике Загмук, жители города совершают на этой улице под чтение поэмы Семи таблиц обряды в честь бога Мардука.
Райаде грезились соловьи в висячих садах западных стран, статуи богов, похожих на прекрасных мужчин, и мужчины, подобные богам, снились бани, решетки на окнах, базары, бассейны, наряды, купцы, розы, павлины, гранаты, жемчуг и золото.
Туловища пленных на кольях, рабы в цепях, толпы гниющих заживо бродяг-прокаженных ей не мерещились - о них не рассказывал Фрада.
Заслушавшись отца, Райада с головой погружалась в "зеркальную воду канала Арахту" и - забывала о Спаргапе.
За пологом раздался резкий и холодный свист.
Будто ледяной ветер промчался над пустыней, шурша опавшей и смерзшейся листвой прибрежных тополей. Это Фрада изливал тоску в надрывистых переливах свирели.
Райада с трудом, как после припадка падучей, подняла растрепанную голову и осмотрелась вокруг мутными потухшими глазами. Она устыдилась своей наготы и поспешно оделась.
Спаргапа?
Девушка скривилась от отвращения. Кто такой Спаргапа? Пастух, серый сак. Вот если б он сделался царем Турана и выстроил над Аранхой ступенчатый дворец... Но разве способен Спаргапа на что-нибудь путное? И вправду он слюнтяй. Отец прав. Конечно, прав отец.
Ведь он - умный.
К вечеру погода испортилась.
Северный ветер с шумом раскачивал тростник, деревья и кустарники чангалы, со свистом проносился меж дюн, трепал полотнища намокших палаток.
Не дай бог очутиться сейчас в болотистых зарослях! Сверху журчит вода, снизу бурлит вода. Страшен голос потоков ревущих. Шорох, треск, скрип ветвей, хлюпанье дождевых струй. Ни клочка сухой земли.
"Где, в каких логовищах, прячутся звери в такую ненастную ночь?" угрюмо подумал Спаргапа. Он и сам казался себе бесприютным четвероногим бродягой, отбившимся от волчьей стаи.
Уныло и у человеческого жилья. Дым, стелющийся по мокрой земле, жалобное блеяние ягнят, плеск холодной воды... Спаргапа подъехал к шатрам Фрады с подветренной стороны, чтоб не учуяли собаки, и крикнул совой.
На тропе - никого.
Юноша спешился, подлез под брюхо коня, стремясь хоть немного укрыться от студеной влаги, изливавшейся ему за шиворот. Крикнул вновь. Скорбный плач ночной птицы одиноко прокатился по берегу глухо клокотавшего озера.
Вот и Райада.
- Чего тебе? - спросила она сердито из-под влажной попоны.
- Я... ты сказала... - Спаргапа наклонился к ней, стараясь разглядеть лицо. Она резко отступила, приподняла край попоны и крикнула, задыхаясь от ветра:
- Уходи! Видеть не хочу...
- Райада! Я не виноват. Так уж получилось. Верь, мое сердце, Спаргапа еще отличится! Тебе не будет стыдно выйти за...
Сын Томруз со стоном упал на колени, утопив их в жидкой грязи, и зарыдал - горестно, тяжко и безнадежно.
Он обхватил ей колени. Жар его рук был нестерпим; чудилось - капли дождя, попадая на них, испаряются. Точно так, как поздней весной небесная сырость, достигнув раскаленного песка, тут же отлетает обратно к туче.
Огонь Спаргаповых рук хлынул обжигающей волной к плотным бедрам Райады. Она судорожно выгнулась. Боже! Бедный Спар! Ладно уж, ладно. Ладно! Бери меня, мой Спар.
Забывшись от возбуждения, она выпустила край попоны. Дождь нанес ей ледяной удар в открытую грудь. Осатанелый ветер за какой-нибудь миг выдул из сердца любовь, как тепло из только что ярко пылавшего очага.
Девушку разом пробрал озноб. Затряслись ноги; дрожь, окатив тело снизу, кинулась в зубы, и они мелко-мелко застучали. Райада опомнилась. Назад, к отцу! Скорей! Она с неожиданной силой и злостью толкнула Спаргапу.
- Ох! И когда я от тебя избавлюсь?
Дочь Фрады повернулась и убежала, шлепая остроносой обувью по лужам, тускло блестевшим, как изрытая глина, при свете звезд, мелькавших среди изорванных туч.
Не походили те лужи на прозрачную воду канала Арахту.
Спар задрал голову, вцепился обеими рукам в мокрые волосы и взвыл от острой тоски, темной досады на Райаду, Хугаву, старейшин, на весь белый свет. Белый? Нет. Он черный. Он черный, как загробный мир.
Выкрасть Райаду? Наброситься, страшным ударом опрокинуть в грязь знай, гнусная тварь! - скрутить, изломать, швырнуть в седло, как загнанную, издыхающую лису... Но куда ты денешься с нею? Весь Туран знает Спаргапу. Найдут. Вернут. Позор.
Эхо-о-о-ой! Горе. Горе моей голове. Война бы грянула, что ли. Спар показал бы насмешникам, на что он горазд.
Юнец вскочил на коня и с надсадным, зовущим, захлебывающимся криком пустился, не разбирая дороги, в глубь пустыни, меж горбатых дюн, угрожающе затаившихся в ночной темноте.
СКАЗАНИЕ ПЯТОЕ. ЖЕНИХ И НЕВЕСТА
Кто не слыхал о несметных сокровищах Креза, лидийского царя?
От них и пошла поговорка: "Богат, как Крез".
Греческий законодатель Солон, устроив дела в Афинах "к всеобщему благополучию", предпринял путешествие на Восток, чтоб взглянуть на эту знаменитую личность.
Плутарх пишет:
"Подобно тому, как житель внутренних областей, впервые отправившийся к побережью, видит в каждой речке море, Солон, очутившись во дворце Креза, принимал телохранителей и слуг за самого царя - настолько был важен их облик, роскошен был их наряд".
После долгих проволочек эллина допустили к правителю.
Стремясь поразить чужеземца пышностью одежд и украшений, Крез оснастился - как оснащается корабль рядами весел, парусами, канатами и якорями - грудой тончайших тканей, золотых цепей, диадем, браслетов, перстней и гривн; он сиял в радужном свете голубых, зеленых и алых камней, точно глыба льда, пронизанная лучами солнца.
Против ожидания, Солон остался равнодушен к блеску царского убранства.
Крез спросил высокомерно:
- Известен ли тебе человек, более счастливый, чем я?
- Да, - спокойно ответил Солон. - То афинянин Телл, согражданин мой. Он отличался высокой нравственностью, взрастил детей, пользующихся добрым именем, и погиб со славою, храбро сражаясь за отчизну.
- А меня, - разгневался Крез, - ты не ставишь в число людей счастливых?
Солон заявил:
- Назвать человека счастливым при жизни, пока он подвержен опасностям, - все равно, что провозгласить победителем и увенчать лаврами атлета, еще не закончившего состязаний. К каждому незаметно подходит будущее, полное всяких случайностей. Кто может сказать, какой поворот судьбы нас ждет впереди?
Рассерженный Крез, как ни заступался за Солона баснописец Эзоп, находившийся в то время при сфардском дворе, очень ясно намекнул неучтивому эллину, что не потерпит больше его присутствия среди своих гостей.
Солон удалился.
Несколько лет спустя войско Креза успешно продвигавшееся на восток, столкнулось с отрядами перса Куруша. Персам не меньше, чем самим лидийцам, нравились одеяния сфардской знати. Им хотелось завладеть сфардским золотом, стадами тонкорунных овец, кораблями ионийских греков, подчинявшихся Крезу.
В битве у Галиса самонадеянный лидийский властитель испил, как говорят на востоке, осушил до дна, выхлебал до капли горькую чашу поражения. Войско пало. Царь попал в полон. Суд персидских родовых старейшин приговорил врага к сожжению.
Уже была готова куча хвороста, Креза привязали к столбу, принесли горящие факелы. Как вдруг сфардец трижды прокричал что было сил:
- О Солон! О Солон! О Солон!..
- Кто такой Солон - человек или бог, почему ты к нему одному взываешь перед смертью? - спросил пленника удивленный Куруш.
И Крез передал ему речь мудреца из Эллады.
Задумался Куруш. Да. Судьба переменчива, счастье недолговечно. Он вспомнил начало войны против Иштувегу. В первой стычке мады, соседи и кровные родичи персов, нанесли Курушу такой удар, что ему пришлось, не оглядываясь, бежать до самой ахеменидской столицы, до каменных Пасаргад.
...Может не столько предостережение Солона, сколько желание прослыть великодушным, заручиться поддержкой лидийских сановников, заставило победителя даровать побежденному жизнь. Так или иначе, Крез благополучно избежал костра.
И вот, через семнадцать лет после битвы при Галисе, старый и хворый, с видом человека, примирившегося с волей судьбы, сидит молчаливый Крез в ряду приближенных Куруша - сидит далеко от родины, в немилой, чужой Варкане, на террасе загородного дворца, принадлежащего сатрапу Виштаспе.
Здесь и Гау-Барува - толстый рыжебородый перс с плоским рябым лицом, круглыми, как у филина, глазами и крючковатым носом, хищно нависшим над резкой, точно рубец, полоской губ.
Оспины у него такие крупные, что в каждую уместится по золотой монете. На голове - полосатая повязка, оба конца которой свисают на жирную грудь. Кисточки ржавых бровей вскинуты к вискам, короткие пальцы постукивают по золотому набалдашнику палки.
Царь искоса и ласкающе взглянул на советника.
Гау-Барува - родовой вождь, но смолоду не живет по законам старины. Он перешел в разряд служилой знати, близкой к царю, себя и род свой навеки связал с деспотией. В походе ли, во дворце ли - он постоянно рядом с Курушем. Никогда не обманет, ни за что не изменит. Верный друг.
Не таков Утана - чернобородый, приземистый и плотный, словно бык, зрелый муж, что расселся подле Гау-Барувы. Утана очень богат. Богат, как Крез. Правда, сокровища Креза давным-давно переселились в казну Куруша, и лидиец сейчас нищ, как отшельник. Но так уж принято говорить - богат, как Крез... Утана тоже родовой старейшина, но держится особняком, знать не хочет никаких правителей. Сам царь, хоть и маленький.
Он увлечен торговлей. Караваны Утаны ходят на запад, в Тсур и Бабиру, на восток, в Бактру и Гандхару. Вот и сейчас сто верблюдов Утаны ревут на постоялых дворах Задракарты, варканской столицы. Он здесь проездом. Явился к Виштаспе приветствовать царя - узнал стороной, что Куруш гостит у родича-сатрапа.
Да, горд, а явился. Значит, хоть немного, но боится Куруша. Хорошо.
Не первый год царствует Куруш. Привык внук Чишпиша за двадцать лет и к почтению, и к смирению, к унижению окружающих. Слушать хвалу и лесть приближенных для него все равно, что воду пить, есть хлеб, дышать и спать. Обычное дело, повседневное.
И все же, думая об Утане, царь не смог удержаться от торжествующей усмешки. В груди загорелся огонь давно угасшего юношеского тщеславия.
Эй, люди! Вот - я, а вот - вы. Я один, а вас много. Я стар, а вы молоды, проворны и опасны.
И все-таки я езжу в колеснице, а вам запрещено в нее садиться.
И все-таки я ношу пурпурный плащ, а вам запрещено к нему прикасаться.
И все-таки я иду, куда хочу, а вам запрещено входить ко мне без доклада.
И все-таки я говорю, когда хочу, а вы сидите, томитесь, терпеливо смотрите мне в глаза и не можете раскрыть рта, пока я не раскрою свой. И не смеете при мне ни чихнуть, ни кашлянуть, ни плюнуть.
Я - царь.
Во дворе показался мальчишка в узорчатых шароварах - длинный, худой, вертлявый. Должно быть, младший сын или племянник Виштаспы. Он тащил под мышкой медный таз, моток тонкой веревки и короткую палку.
- Итак, они избрали женщину? - лениво спросил Куруш, наблюдая за мальчишкой.
- Да! - с готовностью кивнул Гау-Барува.
Царь снова усмехнулся, но теперь уже холодно, жестковато:
- Говорят, Томруз хороша. Не лгут?
- Хороша, - подтвердил Гау-Барува. - Я беседовал с греком, что приехал из Милета. Он видел Томруз на совете, очень понравилась. А греки разбираются в женской красоте. Вон каких пригожих богинь вытесывают из мрамора.
Мальчишка привязал один конец бечевки к палке. Подпер палкой косо поставленный таз, насыпал на землю пшеницы, взял бечевку за другой конец, отошел подальше и спрятался под кустом шиповника.
В глазах царя зажглась искра угрюмого веселья.
- Ага! Хм... - Куруш с той же недоброй усмешкой пригладил красную, свежевыкрашенную хной курчавую бороду. Цвет хны напоминал сукровицу. Казалось, она широкой полосой текла у царя изо рта. - Я, видно, голову потеряю из-за этой Томруз! Ночей не сплю. Не жениться ли мне, Гау-Барува, на сакской царице?
Виштаспа, Утана и Крез переглянулись. Гау-Барува понимающе улыбнулся.
- Почему бы нет? - сказал с расстановкой, врастяжку, рыжий придворный. - Женщина в соку, пригожа. Ей нужен муж. К тому ж у Томруз... э-э... такое...
Он приостановился. Стоит ли раскрывать тайный замысел до конца? Тут чужие.
- Приданое, - подсказал Куруш советнику.
- Приданое! - воодушевленно подхватил Гау-Барува. - Такое богатое приданое. Я женился бы. А ты, Утана?
- Я? - Утана почесал бровь, густую, как у иного молодца ус. - Хватит с меня имеющихся жен. А захочу новую - разве нет на свете другой женщины, кроме сорокалетней неумытой сакской бабы? У нас, в Парсе, красивых невест хоть отбавляй.
Царь нахмурился. Проклятый купец. Женить бы тебя на плахе.
Он представил себе Иштувегу, деда по матери, которого, победив, заточил на время в темницу, затем отослал на восток и приказал его там тайно убить.
С ехидных губ престарелого мада срывался злорадный смех.
"Что, внук? - мстительно шептал Иштувегу. - Не силой персидского оружия сразил ты меня, а с помощью самих же мадов, богатых старейшин, не желавших терпеть над собой мою единодержавную власть. Не так ли? А теперь и ты, стремящийся упорно, как голодный мул - к стойлу, к той же единодержавной власти, столкнулся со скрытым, но мощным, словно донное течение, противодействием персидской родовой верхушки.
Погоди, однажды темной ночью ловкач Утана и его друзья свяжут и выдадут внука какому-нибудь удачливому пройдохе, как мады выдали внуку деда".
"Прежде чем он свяжет меня, я его зарежу", - возразил мысленно Куруш предку.
"Не зарежешь! Зарежешь одного из вождей десяти персидских племен оставшиеся девять убьют тебя. Они не глупы. Поймут: кто уничтожил одного из их своры, может истребить всех. Так-то, дорогой и любимый внук! Терпи, хочешь не хочешь".
"Я не спущу с Утаны глаз, буду держать его при себе с помощью всяких уловок. Знай, мой добрый дед - я приручу строптивого Утану".
Верный Гау-Барува чутко, как пес - настроение хозяина, уловил недовольство царя Утаной и напустился на добродушного торговца:
- Ты умен, Утана, однако себялюбив, как женщина! Судьба Парсы нисколько тебя не заботит. Лишь бы Утане благоденствовать, а государство хоть развались. Неумытая, говоришь? Сорокалетняя, говоришь? Баба, говоришь?.. Пусть ей будет сто лет! Пусть мажется вместо белил и румян черной грязью! "Какое нам дело до прачек Рея, чисто они стирают или нечисто?" Разве речь о самой Томруз?
К ловушке, которую устроил мальчишка, подлетела синица. Мокроносый птицелов замер, широко раскрыв рот. Синица, поскакивая боком, с опаской приближалась к зерну.
Царь вытянул шею.
- Не о Томруз речь, - продолжал Гау-Барува. - Нужно обезопасить восточный рубеж, замирить этих разбойных, вечно голодных саков, дружбу с ними наладить, чтоб не ударили в спину. Понятно?
Дзанг!.. Юный охотник дернул за веревку. Палка выскочила из-под таза, таз со звоном упал на землю и прихлопнул синицу. Мальчишка испустил визг ликования и бросился к ловушке.
Царь откинулся назад, облегченно перевел дух и скупо улыбнулся. Попалась.
- А-а, - наивно протянул Утана. - Вот оно что. Ну, хорошо. Пусть государь женится. Только, - Утана обвел присутствующих глуповатым взглядом и, незаметно для других, подмигнул сонному Крезу, - согласится ли Томруз выйти замуж за чужого царя? Не получилось бы, как в пословице: "В доме невесты еще ничего не слышно, а у жениха уже музыка и танцы".
Птицелов осторожно сунул руку под таз. Пошарил под ним, прикусив губу от нетерпения, коротко вскрикнул и, торжествуя, извлек из ловушки добычу, зажатую в кулаке.
- Надо постараться, чтоб согласилась! - Куруш выпрямился. Живо подтянулись Виштаспа, Крез, Гау-Барува. Утана снял с лица, как повязку, дурашливое выражение. - Вот и поспособствуешь ты мне в этом деле, Утана! Оставишь караван в Марге [Марг - ныне Мары, город в Туркменистане] и вместе с Гау-Барувой поедешь за Аранху сватать Томруз. Думаю, не сочтет мой брат Утана маленькую услугу за тяжкий труд?
Гау-Барува раскраснелся от удовольствия. Так! Отвертись, гордец.
Утана, тихий и смирный, прикинул что-то в уме, почесывая левую бровь и облизывая языком правый уголок полураскрытого рта. В разноцветных глазах, черном и голубом, искрой мелькнула удачная мысль. Он встряхнул головой - опять лениво-веселый, довольный собой и жизнью.