Сбылось написанное о Яне Жижке старым летописцем: «Слава о нем долетит до многих стран и дальних краев мира и будет длиться отныне и вовеки».
КУТНОГОРСКИЕ РУДОКОПЫ
При Жижке Кутна-Гора перешла в управление к чехам. Говорят, именно тогда чеканились там, в Итальянском дворе, монеты с чешским львом и надписью «Грош чешского народа» на одной стороне и с продолжением надписи: «сражающегося во славу божью» и изображением дарохранительницы и чаши – на другой.
Так вновь исполнилось Либушино пророчество о Кутна-Горе: «Трижды она запустеет и трижды она расцветет». Впервые возвеличилась Кутна-Гора во времена блаженной памяти Иржи, а во второй раз – при Владиславе Ягеллоне.
Не одна новая жила была открыта тогда, не одна новая шахта сооружена; много шахт углубили, много штолен прорубили в скалах. В товарищество вступали всё новые и новые рудокопы, все шахты были ими полны, из многочисленных ожидален доносилось их пение [46].
Процветание рудников сказалось и на городе. Кутна-Гора усиливалась и богатела. Хорошо шли дела в шахтах, развивались ремесла. Много было работы, много было и денег! Город застраивался новыми домами, и именно в эту пору создал здесь Матей Рейсек свое славное творение – храм святой Варвары. В городе оседали мелкопоместные дворяне, чужеземцы, в великом множестве приезжали сюда купцы; людно и шумно было на улицах и площадях, но особенно оживленно было на Итальянском дворе, где размещались главный правитель монетного двора Чешского королевства, управители, рудников и виноградников, рудничные писари и разные чиновники, где была канцелярия королевского казначея и куда временами наезжал сам король.
Под канцеляриями и роскошными королевскими покоями были устроены подвалы, где хранился драгоценный металл и находились мастерские монетчиков и чеканщиков; там плавили в печах бруски серебра и из них чеканили блестящие чешские гроши.
Расцвела Кутна-Гора и стала первым городом в стране после Праги.
Буря разразилась в Кутна-Горе, и пришла эта буря из глубины шахт, где кипело недовольство и где бедный люд добывал тяжелым трудом блага жизни для богатых и сильных. Недра земли давали столько руды, что королевская казна могла бы иметь серебра видимо-невидимо, а рудокопы – хороший заработок. Но жадность горстки людей не только довела до нищеты рудокопов – она коснулась и королевской казны. Горные чиновники не посылали все добытое серебро в Прагу; утаивали они и часть заработка рудокопов.
Рудокопов угнетала жестокая несправедливость господ. Все больше и больше недоплачивали им чиновники за их тяжелый, изнурительный труд. Меньше половины прежнего заработка получали они, хотя работали столько же. На эти гроши прокормить семью было никак нельзя; многие терпели крайнюю нужду.
Гнев закипал в сердцах рудокопов. За работой все жаловались друг другу и никто уже не скрывал своих мыслей и своей решимости покончить с несправедливостью; нельзя больше так жить, невозможно терпеть, чтобы они всё нищали, а управители и горные чиновники богатели. Заботились горняки и о короле. Знали они, сколько руды и металла добывается в шахтах, сколько выплавляется чистого серебра, – а много ли его чиновники посылают в Прагу!
Попытались было рудокопы добиться облегчения своей участи, но ни чиновники, ни управители, ни староста горняцкого поселка и слушать не захотели. Стали их притеснять еще больше. А когда сходились рудокопы, чтобы потолковать о своих горестях, разгонял их бургомистр с помощью надсмотрщиков или наемных солдат с Итальянского двора. Собрались раз рудокопы тайно, подумали, поговорили и решили послать ходоков к королю, который находился в то время в Венгрии.
Со жгучим нетерпением и тревогой ждали рудокопы возвращения своих посланцев и надеялись, что король, как только услышит их жалобу, повелит тотчас же все расследовать и, узнав правду, учинит правосудие.
Посланцы как тайно ночью уехали из города, так тайно и вернулись. Было это вечером первого числа июня месяца года 1496-го.
Площадь перед Итальянским двором быстро наполнилась народом. Все рудокопы, не занятые в шахтах, и множество женщин сбежались сюда. Многие тешили себя мыслью, что посланцы привезли такие новости, что, услышав их, паны из Итальянского двора сразу присмиреют.
Паны, однако, не присмирели. Но и рудокопы не успокоились и не испугались, хотя вести из Венгрии были неутешительные. Ничем не помог им король, не заступился за них и даже не выслушал горняцких ходоков – не допустили их к нему. Вот каковы были вести из Венгрии; не таких горняки ожидали. А ходоки рассказывали еще и о том, что успели рудокопов очернить перед королем и что они теперь у короля в немилости; так сказали им придворные и посоветовали поскорей убираться восвояси, если они не хотят попасть в тюрьму.
Ходокам не дали договорить. Словно гром ударил среди ясного неба. Крики гнева вырвались из всех уст. Надежды рудокопов были обмануты. Сотни, тысячи кулаков взметнулись вверх, угрожая Итальянскому двору, тысячи голосов ругали и проклинали его хозяев – палачей, лгунов и злодеев, умеющих только притеснять простой люд и клеветать на него.
Когда же на зубчатой стене замка появился рудничный писарь, намереваясь что-то сказать, буря негодования вспыхнула с такой силой, что он поспешил убраться подобру-поздорову.
Даже сам управитель монетного двора не мог ничего поделать. В ответ на его приказ разойтись рудокопы закричали, что пусть-де допустит он их к королю, чтобы тот учинил правый суд, а не то они бросят работу; пускай паны тогда сами добывают руду.
Повсюду в городе запирали окна и двери. Все были охвачены страхом. Никто не смыкал глаз в эту ночь. До утра шумели рудокопы. Они собирались толпами, вытаскивали из лачуг свои вещи, выводили жен и детей, разыскивали и созывали товарищей, которые были еще на работе в шахтах.
Ни королевские чиновники, ни наемные солдаты не могли разогнать рудокопов или помешать их сборам. Не хватало вооруженных солдат, чтобы справиться с тысячами взбунтовавшихся, разгневанных людей. Бургомистр, паны с Итальянского двора и богатые горожане, опасаясь кровопролитий и поджогов, даже радовались, что рудокопы уходят.
Едва забрезжил рассвет, хлынули рудокопы, подобно бурному потоку, по кутногорским улицам. Шли они под своим знаменем, с молотами и кирками в руках, многие – с ружьями через плечо, шли прямо к городским воротам. Рудокопы пели, да так звонко, что окна дрожали; старую благочестивую гуситскую песню. Пели они эту песню, несмотря на то что королевским указом петь ее было запрещено под страхом смерти.
Более шести тысяч рудокопов вышли из города и потянулись вверх по дороге на холм Шпицберг, что высится между Малином и Каньком. Здесь они расположились лагерем и, по совету старшин, окопались и насыпали вал.
Тихо стало в Кутна-Горе, но тишина там никого не радовала. Паны боялись рудокопов и опасались понести большие убытки, оставшись без рабочих рук. На Итальянском дворе все были раздражены дерзостью рудокопов и старались придумать, как бы их заставить работать, принудить к покорности и наказать.
Строчили королевские чиновники и их подручные бумагу за бумагой, припечатывали конверты печатями, а гонцы на быстрых конях развозили их в разные места.
Прошел день, другой, третий и еще день, а рудокопы всё стояли в своем укрепленном лагере на холме и ждали, не предложат ли им паны вернуться работать на рудники, не пообещают ли прибавку. Никто, однако не шел; ни одна душа не показывалась на дороге к лагерю. Настал вечер пятого дня. Вооруженные молодые рудокопы, стоя на страже, зорко охраняли покой своих товарищей.
Тревожен был сон рудокопов, а старшины почти не смыкали глаз. Подозревали они, что в Кутна-Горе паны замышляют что-то недоброе, и боялись, что не продержаться им долго на этом холме: запасы пищи приходили к концу. Заснули рудокопы поздно. Но долго спать им не пришлось. Перед самым рассветом послышался шум. Это дозорные кричали с вала: «Вставай!», заметив приближение большого отряда. Взобравшись на вал, старшины увидели в утреннем полумраке темную массу пеших и конных людей. Отряд двигался к лагерю с севера, от города Колина.
Вдруг с другого конца вала раздались крики, что новый отряд идет от Чаславы и подходит к лагерю сбоку. А вслед за тем все увидели, как из города, из Кутна-Горы, выступил многочисленный отряд и двинулся к лагерю, обходя его сзади. Слышались звуки барабанного боя и военной трубы; над кутногорским отрядом и над отрядами других городов развевались знамена.
Всем стало ясно, что войска идут к лагерю рудокопов, чтобы окружить его со всех сторон и зажать в кольцо. Получили чаславские и колинские горожане из Кутна-Горы грозные вести, будто рудокопы готовятся к бунту и хотят уничтожить шахты и копи.
Еще равнялись и строились передовые шеренги, как вдруг показался новый большой вооруженный отряд, прибывший из Подебрад; в рядах его было много всадников. Когда войска остановились у подножия холма, занялся день, и рудокопы увидели, что ведет этот отряд управитель Подебрадского королевского замка Онек Каменицкий из Топиц.
Высокий холм, на котором укрепились рудокопы, был окружен со всех сторон, склоны его наводнили войска неприятеля. Свыше четырех тысяч вооруженных солдат сошлось и съехалось сюда. Стоя наверху, за валом, группами, как приказали старшины, рудокопы с оружием и молотами в руках ожидали нападения врага. Все решили, что первыми боя не начнут, но пощады просить и сдаваться не будут.
Но тут некоторым пришло в голову, что не худо бы поговорить не с кутногорскими панами, а с подебрадским управителем; он, мол, правая рука короля и действует по его воле. Онек Каменицкий, наверно, и не ведает, что сталось в Кутна-Горе, почему пришли сюда, на холм, рудокопы. Если ему все объяснить, так он, пожалуй, возьмет их сторону и поможет дойти до самого короля либо доложит ему об их жалобе.
И вот сверкающий оружием подебрадский управитель отделился от своего отряда и направился один прямо к горняцкому лагерю. Тут вышли к нему навстречу за вал все горняки, и один из них, седобородый Опат, что всегда говорил от лица товарищей, объяснил Онеку, что не желают они кровопролития, а лишь отстаивают свои права и просят о том, чтобы выслушал их его милость король.
– Если это так, – сказал управитель, – идемте со мной в Подебрады. Я добьюсь у его королевской милости всего, чего вы желаете.
– Мы с радостью бы пошли, – ответил Опат, – да боимся за свои головы.
– Пойдемте со мной, и верьте моему слову – никто вас не обидит.
Положившись на его рыцарское слово, старшины порешили идти. Они рассказали товарищам про обещание Онека Каменицкого, простились со своими семьями и тронулись в путь. Пошел Опат с братом своим Викторином, пошли братья Шимон и Пруша, Духек, Черный, Кужель, Голый Жельв, Ондржей Немец, Вит Крхнявый, Лана из Глоушки, Младек и Клад. Все остальные со своими семьями двинулись обратно в Кутна-Гору, чтобы там ожидать, пока король, как им обещано, разберет их жалобу.
А тем временем старшины товарищества шли с Онеком Каменицким и его людьми в Подебрады. Не один раз оглянулись они в сторону Кутна-Горы; невесело смотрели они вперед. Сомнения мучили рудокопов, не было у них уверенности в успехе, и чувствовали они себя в панской власти.
Но все же верили они, что сдержит рыцарь данное слово.
В Подебрадах управитель поместил их в людскую при замке и приказал хорошо поить и кормить. Могли они свободно гулять по двору, но из замка в город уйти не смели. Подъемный мост был целый день поднят.
На третий день призвал Онек рудокопов на короткий допрос и обещал тотчас же послать с письмом двух гонцов к королю. А пока пусть наберутся терпенья; лишь только придет ответ от короля, и, бог даст, хороший, он их известит.
А донесение между тем давно было послано, но, подкупленный кутногорскими панами, отправил Онек Каменицкий письмо, во всем сходное с жалобой, поданной королю чиновниками Итальянского двора. Писал в нем управитель, что рудокопы – опасные бунтовщики и могут Кутна-Гору, эту сокровищницу его королевской милости и всего Чешского королевства, разорить и разрушить. Прежде чем воротились гонцы, Онек сам успел съездить в Кутна-Гору; все рассказал он кутногорским панам в благодарность за обещанную награду: как написал он донос и как по тому доносу должны осудить рудокопов на казнь – пусть, мол, паны готовят им смертные рубахи. И приготовили паны прежде всего кучу серебра для подебрадского управителя, а затем тайно – тринадцать смертных рубах из белого полотна для старшин горняцкого товарищества.
Только вернулся Онек из Кутна-Горы в Подебрады, как прискакали гонцы из Венгрии. Приехали они вечером, втихомолку, и рудокопы о том ничего не узнали. На следующий день вызвал к себе управитель Голого, Ондржея Немца и Вита Крхнявого. Приказал он им идти на Крживоклат. Там, мол, напали на руду и хотели бы знать, какова она; нужно, чтобы посмотрели ее люди, знающие толк в руде и драгоценных каменьях.
Поверили горняки лживым словам и отправились в путь, простившись с друзьями до скорой и, как они думали, более счастливой встречи. Не знали они, что никогда уж больше им не свидеться, что их провожатый везет Уриево письмо [47]управителю Крживоклатского замка, что должны они сложить там свои головы и уже приготовлены для них в повозке три смертные рубахи.
На третий день после того, как увезли троих рудокопов, приказал Онек Каменицкий вызвать к себе десять оставшихся, не ведавших до той минуты, что уже привезли гонцы из Венгрии королевский указ. Было то ранним утром в пятницу. Дивились старшины товарищества, почему вызвал их Онек в такую рань. «Верно, гонцы возвратились», – так утешали они себя.
Но не в канцелярию повели их, а на широкий двор и поставили перед балконом, высящимся на трех столбах прямо под окнами Онека Каменицкого. Вокруг двора, где еще лежали утренние тени, у стен башен, крыши которых уже позолотили первые лучи августовского утра, встали вооруженные солдаты с копьями в руках. Много их было.
Удивились старшины, когда им велели остановиться перед балконом. Недолго пришлось им ждать. Из канцелярии на балкон вышел Онек Каменицкий, в черной бархатной шляпе с черным пером и золотым шнуром, в черном кафтане и в черных штанах; за ним шел Ждярский, судья города Подебрад, и чиновники из замка.
Держа указ в руках, управитель строго сказал рудокопам, что его милость король соизволили объявить свою волю: повелевает он, чтобы все, кто тут стоит, и те, что посланы на Крживоклат, подверглись, как бунтовщики, смертной казни через отсечение головы.
Оцепенели рудокопы. И у старых и у молодых застыла кровь в жилах – не оттого, что испугались они, а от несправедливости Онека Каменицкого, так коварно и подло поступившего с ними. Сначала крикнул один, а за ним возмущенно закричали все в один голос, что управитель – бесстыдный предатель, что потерял он свою честь, нарушив данное слово.
Онек, мрачный как туча, молча кивнул головой; солдаты схватили рудокопов и увели их обратно в людскую, где уже ожидали палачи: Сохор из замка и Колоух из города Подебрад, оба со своими подручными. Осужденных одели в белые смертные рубахи и привели к ним двух священников, чтобы подготовить их в последний путь.
Было девять часов утра, когда старшин, связанных подвое рука к руке, вывели из замка. Впереди многочисленного вооруженного отряда ехал на коне Онек Каменицкий, за ним шагал судья Ждярский со своими помощниками.
Весть о том, что происходит в замке, разнеслась по городу, и большая толпа собралась, чтобы следовать за печальной процессией.
Все роптали на приговор, проклинали управителя и жалели осужденных. В белых рубахах, босые, шли кутногорские рудокопы своим скорбным путем; мутилось в глазах у них, и звон похоронного колокола глухо отдавался в ушах.
Как в страшном сновидении двигались они. Роковой конец наступил так внезапно, так неожиданно! О таком исходе никто из них и не помышлял. До последней минуты утешал их Онек, что все кончится хорошо.
Мало того, что с ними поступили несправедливо, – теперь их еще ведут на смерть! А дети, бедные дети и жены! «Нет, это слишком жестоко! Не может этого быть!»-твердили рудокопы. Но эти путы, эти смертные рубахи и похоронный звон… Нет, это все, верно, только для устрашения. Хотят их паны наказать страхом смерти. А как до места дойдут, объявит им гетман милость. Так решили они, все еще веря в спасение.
Уже миновали они неприступный Подебрадский замок, лежащий на равнине при Лабе, перешли мост, осталась позади деревня Клук. И вот пришли рудокопы на скорбное место посреди луга, между селеньями Полабецким и Клуковским. Старая груша раскинула над плахой свою пышную крону, а еще выше над нею зеленел развесистый дуб. Могучие его ветви низко склонялись, почти касаясь травы.
У того дуба остановилась процессия, и крикнул с коня подебрадский управитель палачу Колоуху одно-единственное слово:
– Начинай!
Слово это погасило последнюю искру надежды. Поняли рудокопы, что не вернутся они обратно. Всё, всё вокруг – не устрашенье, а ужасная действительность. Это был их последний путь.
Все в толпе были охвачены жалостью. Даже палач Колоух, уже державший в руках обнаженный меч, швырнул его под грушу и негодующе воскликнул:
– Не буду казнить!
Но палач Сохор, не смевший ослушаться управителя, выступил вперед и совершил то, что немилосердный пан ему приказал.
Первым опустил голову на плаху Шимон-старший. Ветвь могучего дуба, как зеленый навес, раскинулась над ним. Сквозь просветы в листве сверкнул меч палача. Кровь брызнула фонтаном и окропила ветвь дуба; словно после ливня закапали с нее крупные алые капли.
За Шимоном сложил голову Пруша, младший его брат, затем Черный, за ним Опат с братом – все десять, один за другим.
В ту же пору совершена была казнь и на Крживоклате. Но не все осужденные погибли. Один из трех рудокопов, Вит Крхнявый, когда уже обезглавлены были двое его товарищей, разорвал веревку, оглушил палача ударом тяжелого камня, бежал в лес и так спасся [48].
Добыча руды в Кутна-Горе после жестокой казни невинных рудокопов расстроилась на много лет и почти совсем прекратилась. А на том месте, где умерли рудокопы, сталась диковинная вещь. На дубе, под которым совершилась казнь, начали родиться с той поры необычайные жёлуди: имели они форму горняцкой шапки. Но росли они лишь на одной дубовой ветви – на той, которую окропила кровь казненных и которая с той поры каждый год покрывалась красными листьями.
Случалось так, что в засуху не бывало на всем могучем старом дубе ни одного жёлудя, но на этой ветви жёлуди родились из года в год. Те похожие на шахтерскую шапку жёлуди стали священными. Из ближних и из дальних сел и деревень приходили за ними и брали на память. Бывало оправляли их в золото и серебро и носили как талисман на шее, веря, что охраняют они от всяких наговоров и чар и приносят счастье.
Такие же жёлуди появлялись еще только на дубе у деревни Клук, мимо которого вели кутногорских рудокопов на казнь. Старый дуб, что рос около плахи, стоял невредимо рядом с церковкой до второй половины XVIII столетия (до 1777 года), когда грозный ураган вырвал его с корнем и повалил наземь. Младший его брат, у Клуцкой деревни, срублен был в 1842 году.
ЛУЖАЙКА РОЗ
В глуши, среди волнующихся нив, за которыми темнеют сосновые перелески, спряталась небольшая лужайка, немногим больше двадцати шагов в длину и пятнадцати в ширину. По краям ее разрослись низкие кусты пышных красных роз. Они особенные, необыкновенные. Нигде в округе не найдете таких. На иной почве они не растут. Пробовали их пересаживать – не принялись. Хотели их истребить, выкорчевать – в том же году они зазеленели снова. Буйно раскинули они в разные стороны свои ветви и тянутся к середине лужайки.
Это укромное место, освященное скорбью наших благочестивых предков, зовется Лужайкой Роз и лежит на возвышенности, от которой до деревни Морашицы добрый час ходьбы по дороге, что идет на запад от Литомышля.
Чудесный оттуда открывается вид на окрестности; вдали высится Маковская башня, окруженная перелесками, кое-где среди зелени белеют деревни. Но особенно красив вид на восток – на возвышенности и лесистые холмы Чешской Тршебовой и на высокий, прекрасной архитектуры Литомышльский замок.
Здесь четыреста лет тому назад, когда стоял еще старый замок, жили паны Костки из Поступиц, верные защитники чешских братьев [49]. Близ этого замка был в городе дом, где братья собирались для молитвы. Большая часть горожан принадлежала к общине братьев.
Когда Фердинанд I [50], преодолев сопротивление чешских сословий, отнял у пана Костки из Поступиц Литомышльский замок, братья из города и окрестностей вынуждены были покинуть родину. Именно тогда был схвачен старшина Общины чешских братьев Ян Август. Переодетый крестьянином, скрывался он в окрестностях Литомышля, но сам себя выдал: забыл о своем сельском обличье и, как рассказывают, вытащил из-за пазухи алый шелковый фуляр, чтоб отереть им пот со лба; увидели то люди королевского гетмана Шейноги, бывшего в ту пору управителем Литомышльского замка, схватили Августа и отвели в Литомышль, откуда он был отвезен вместе с писарем Вильком, своим братом, в замок Крживоклат.
Там томились они в суровом заключении больше четырнадцати лет.
Спустя многие годы, при короле Максимилиане, сыне Фердинанда, настали более вольные времена. Братья воротились из изгнания и поселились опять в Литомышле и его окрестностях.
Но недолго пользовались они свободой. В 1618 году налетела и разразилась великая буря. Тяжелое горе обрушилось на Чешскую землю, религиозные войны следовали одна за другой, и после Белогорской битвы [51]наступили суровые времена. Кто не был католиком или не отрекся от своей веры, был обречен на изгнание. Та же участь постигла и чешских братьев из Литомышля и его округи. Но, прежде чем покинуть отчизну, уговорились они, что еще раз сойдутся все вместе, совершат общее богослужение (открыто молиться они уже не смели) и простятся с родными краями. Для этой встречи избрали они лужайку в лесу за Морашицами.
Избегая опасности, сошлись они темною ночью. И среди безмолвных дремучих сосновых лесов, под звездным сводом, в последний раз на родной земле принимали чешские братья причастие под обоими видами, в последний раз молились. А потом простились с отчизной. Многие из них взяли на память горсть родной земли, многие целовали ее, орошая слезами.
И выросли из земли, политой их слезами, алые розы – свидетельство преданности и любви к родине.
Шли годы, и люди забыли о братьях, но место, где прощались они с родною страной, долго уважали и чтили. В старые времена была лужайка побольше, а окружающие ее леса – темнее и гуще. Теперь на месте дремучих лесов зеленеют лишь перелески и широкие поля, лужайку запахали со всех сторон, и остался от нее лишь небольшой участок. Но и тот собрались распахать и засеять, ибо повсюду вокруг уже простирались возделанные нивы. Среди них затерялась лужайка и была у всех как бельмо на глазу. Пришла и ее пора.
Но словно само провидение хранило то место. Случилось тут подобное тому, что было на Жижкином поле у Пршибиславы. Лишь только примутся пахать лужайку – либо плуг поломается, либо конь падет.
Наконец посеяли на ней лен. Вырос лен, созрел, выдергали его, вымочили, высушили и уже начали трепать, тут вспыхнул лен пламенем. От того пламени загорелась сушильня, а за ней – вся обширная усадьба того хозяина, что засеял лужайку льном, и в том пожаре погибла его молодая дочь.
С той поры Лужайку Роз никто не отваживался пахать.
В 1813 году проходили мимо русские, преследовавшие Наполеона I. Они расспрашивали местных жителей о Лужайке Роз и, выслушав всю историю, спешились и преклонили на лужайке колена.
Есть старое пророчество о той лужайке: говорят, настанет пора – и разразится на ней битва, и такая грозная, что потечет кровь потоками. А затем сойдутся на ней семь королей и договорятся о вечном мире. И произойдет это все тут, среди роз, на том месте, где чешские братья, ненавистники войны и кровопролития, прощались со своей родиной.
Цветут розы на лужайке, вокруг плавно волнуются и шелестят колосьями нивы, мелькают бабочки. Тихо и отрадно здесь… И невольно вспомнишь своих предков, вспомнишь, какая печаль сжимала их сердца, когда пришла горькая минута прощанья с отчизной, когда орошали они слезами родимую землю, и живее поймешь трогательные строки песни чешских изгнанников:
О ЯНЕ КОЗИНЕ
Важнейшую дорогу, ведущую от Домажлиц через Шумавский дремучий лес в Немецкую землю, с незапамятных времен охраняли ходы – народ мужественный, закаленный и бесстрашный. Расположенные в долинах и по склонам гор деревни их Льгота, Поциновицы, Кдчев, Медаков, Тлумачов Страж, Уезд, Драженов, Постршеков, Ходов и поныне существующее местечко Кленч, некогда находившиеся на самом краю королевских пограничных лесов, тянулись полосой примерно на шесть миль вдоль границы и стояли у важнейших троп и горных перевалов.
КУТНОГОРСКИЕ РУДОКОПЫ
При Жижке Кутна-Гора перешла в управление к чехам. Говорят, именно тогда чеканились там, в Итальянском дворе, монеты с чешским львом и надписью «Грош чешского народа» на одной стороне и с продолжением надписи: «сражающегося во славу божью» и изображением дарохранительницы и чаши – на другой.
Так вновь исполнилось Либушино пророчество о Кутна-Горе: «Трижды она запустеет и трижды она расцветет». Впервые возвеличилась Кутна-Гора во времена блаженной памяти Иржи, а во второй раз – при Владиславе Ягеллоне.
Не одна новая жила была открыта тогда, не одна новая шахта сооружена; много шахт углубили, много штолен прорубили в скалах. В товарищество вступали всё новые и новые рудокопы, все шахты были ими полны, из многочисленных ожидален доносилось их пение [46].
Процветание рудников сказалось и на городе. Кутна-Гора усиливалась и богатела. Хорошо шли дела в шахтах, развивались ремесла. Много было работы, много было и денег! Город застраивался новыми домами, и именно в эту пору создал здесь Матей Рейсек свое славное творение – храм святой Варвары. В городе оседали мелкопоместные дворяне, чужеземцы, в великом множестве приезжали сюда купцы; людно и шумно было на улицах и площадях, но особенно оживленно было на Итальянском дворе, где размещались главный правитель монетного двора Чешского королевства, управители, рудников и виноградников, рудничные писари и разные чиновники, где была канцелярия королевского казначея и куда временами наезжал сам король.
Под канцеляриями и роскошными королевскими покоями были устроены подвалы, где хранился драгоценный металл и находились мастерские монетчиков и чеканщиков; там плавили в печах бруски серебра и из них чеканили блестящие чешские гроши.
Расцвела Кутна-Гора и стала первым городом в стране после Праги.
Буря разразилась в Кутна-Горе, и пришла эта буря из глубины шахт, где кипело недовольство и где бедный люд добывал тяжелым трудом блага жизни для богатых и сильных. Недра земли давали столько руды, что королевская казна могла бы иметь серебра видимо-невидимо, а рудокопы – хороший заработок. Но жадность горстки людей не только довела до нищеты рудокопов – она коснулась и королевской казны. Горные чиновники не посылали все добытое серебро в Прагу; утаивали они и часть заработка рудокопов.
Рудокопов угнетала жестокая несправедливость господ. Все больше и больше недоплачивали им чиновники за их тяжелый, изнурительный труд. Меньше половины прежнего заработка получали они, хотя работали столько же. На эти гроши прокормить семью было никак нельзя; многие терпели крайнюю нужду.
Гнев закипал в сердцах рудокопов. За работой все жаловались друг другу и никто уже не скрывал своих мыслей и своей решимости покончить с несправедливостью; нельзя больше так жить, невозможно терпеть, чтобы они всё нищали, а управители и горные чиновники богатели. Заботились горняки и о короле. Знали они, сколько руды и металла добывается в шахтах, сколько выплавляется чистого серебра, – а много ли его чиновники посылают в Прагу!
Попытались было рудокопы добиться облегчения своей участи, но ни чиновники, ни управители, ни староста горняцкого поселка и слушать не захотели. Стали их притеснять еще больше. А когда сходились рудокопы, чтобы потолковать о своих горестях, разгонял их бургомистр с помощью надсмотрщиков или наемных солдат с Итальянского двора. Собрались раз рудокопы тайно, подумали, поговорили и решили послать ходоков к королю, который находился в то время в Венгрии.
Со жгучим нетерпением и тревогой ждали рудокопы возвращения своих посланцев и надеялись, что король, как только услышит их жалобу, повелит тотчас же все расследовать и, узнав правду, учинит правосудие.
Посланцы как тайно ночью уехали из города, так тайно и вернулись. Было это вечером первого числа июня месяца года 1496-го.
Площадь перед Итальянским двором быстро наполнилась народом. Все рудокопы, не занятые в шахтах, и множество женщин сбежались сюда. Многие тешили себя мыслью, что посланцы привезли такие новости, что, услышав их, паны из Итальянского двора сразу присмиреют.
Паны, однако, не присмирели. Но и рудокопы не успокоились и не испугались, хотя вести из Венгрии были неутешительные. Ничем не помог им король, не заступился за них и даже не выслушал горняцких ходоков – не допустили их к нему. Вот каковы были вести из Венгрии; не таких горняки ожидали. А ходоки рассказывали еще и о том, что успели рудокопов очернить перед королем и что они теперь у короля в немилости; так сказали им придворные и посоветовали поскорей убираться восвояси, если они не хотят попасть в тюрьму.
Ходокам не дали договорить. Словно гром ударил среди ясного неба. Крики гнева вырвались из всех уст. Надежды рудокопов были обмануты. Сотни, тысячи кулаков взметнулись вверх, угрожая Итальянскому двору, тысячи голосов ругали и проклинали его хозяев – палачей, лгунов и злодеев, умеющих только притеснять простой люд и клеветать на него.
Когда же на зубчатой стене замка появился рудничный писарь, намереваясь что-то сказать, буря негодования вспыхнула с такой силой, что он поспешил убраться подобру-поздорову.
Даже сам управитель монетного двора не мог ничего поделать. В ответ на его приказ разойтись рудокопы закричали, что пусть-де допустит он их к королю, чтобы тот учинил правый суд, а не то они бросят работу; пускай паны тогда сами добывают руду.
Повсюду в городе запирали окна и двери. Все были охвачены страхом. Никто не смыкал глаз в эту ночь. До утра шумели рудокопы. Они собирались толпами, вытаскивали из лачуг свои вещи, выводили жен и детей, разыскивали и созывали товарищей, которые были еще на работе в шахтах.
Ни королевские чиновники, ни наемные солдаты не могли разогнать рудокопов или помешать их сборам. Не хватало вооруженных солдат, чтобы справиться с тысячами взбунтовавшихся, разгневанных людей. Бургомистр, паны с Итальянского двора и богатые горожане, опасаясь кровопролитий и поджогов, даже радовались, что рудокопы уходят.
Едва забрезжил рассвет, хлынули рудокопы, подобно бурному потоку, по кутногорским улицам. Шли они под своим знаменем, с молотами и кирками в руках, многие – с ружьями через плечо, шли прямо к городским воротам. Рудокопы пели, да так звонко, что окна дрожали; старую благочестивую гуситскую песню. Пели они эту песню, несмотря на то что королевским указом петь ее было запрещено под страхом смерти.
Более шести тысяч рудокопов вышли из города и потянулись вверх по дороге на холм Шпицберг, что высится между Малином и Каньком. Здесь они расположились лагерем и, по совету старшин, окопались и насыпали вал.
Тихо стало в Кутна-Горе, но тишина там никого не радовала. Паны боялись рудокопов и опасались понести большие убытки, оставшись без рабочих рук. На Итальянском дворе все были раздражены дерзостью рудокопов и старались придумать, как бы их заставить работать, принудить к покорности и наказать.
Строчили королевские чиновники и их подручные бумагу за бумагой, припечатывали конверты печатями, а гонцы на быстрых конях развозили их в разные места.
* * *
Прошел день, другой, третий и еще день, а рудокопы всё стояли в своем укрепленном лагере на холме и ждали, не предложат ли им паны вернуться работать на рудники, не пообещают ли прибавку. Никто, однако не шел; ни одна душа не показывалась на дороге к лагерю. Настал вечер пятого дня. Вооруженные молодые рудокопы, стоя на страже, зорко охраняли покой своих товарищей.
Тревожен был сон рудокопов, а старшины почти не смыкали глаз. Подозревали они, что в Кутна-Горе паны замышляют что-то недоброе, и боялись, что не продержаться им долго на этом холме: запасы пищи приходили к концу. Заснули рудокопы поздно. Но долго спать им не пришлось. Перед самым рассветом послышался шум. Это дозорные кричали с вала: «Вставай!», заметив приближение большого отряда. Взобравшись на вал, старшины увидели в утреннем полумраке темную массу пеших и конных людей. Отряд двигался к лагерю с севера, от города Колина.
Вдруг с другого конца вала раздались крики, что новый отряд идет от Чаславы и подходит к лагерю сбоку. А вслед за тем все увидели, как из города, из Кутна-Горы, выступил многочисленный отряд и двинулся к лагерю, обходя его сзади. Слышались звуки барабанного боя и военной трубы; над кутногорским отрядом и над отрядами других городов развевались знамена.
Всем стало ясно, что войска идут к лагерю рудокопов, чтобы окружить его со всех сторон и зажать в кольцо. Получили чаславские и колинские горожане из Кутна-Горы грозные вести, будто рудокопы готовятся к бунту и хотят уничтожить шахты и копи.
Еще равнялись и строились передовые шеренги, как вдруг показался новый большой вооруженный отряд, прибывший из Подебрад; в рядах его было много всадников. Когда войска остановились у подножия холма, занялся день, и рудокопы увидели, что ведет этот отряд управитель Подебрадского королевского замка Онек Каменицкий из Топиц.
Высокий холм, на котором укрепились рудокопы, был окружен со всех сторон, склоны его наводнили войска неприятеля. Свыше четырех тысяч вооруженных солдат сошлось и съехалось сюда. Стоя наверху, за валом, группами, как приказали старшины, рудокопы с оружием и молотами в руках ожидали нападения врага. Все решили, что первыми боя не начнут, но пощады просить и сдаваться не будут.
Но тут некоторым пришло в голову, что не худо бы поговорить не с кутногорскими панами, а с подебрадским управителем; он, мол, правая рука короля и действует по его воле. Онек Каменицкий, наверно, и не ведает, что сталось в Кутна-Горе, почему пришли сюда, на холм, рудокопы. Если ему все объяснить, так он, пожалуй, возьмет их сторону и поможет дойти до самого короля либо доложит ему об их жалобе.
И вот сверкающий оружием подебрадский управитель отделился от своего отряда и направился один прямо к горняцкому лагерю. Тут вышли к нему навстречу за вал все горняки, и один из них, седобородый Опат, что всегда говорил от лица товарищей, объяснил Онеку, что не желают они кровопролития, а лишь отстаивают свои права и просят о том, чтобы выслушал их его милость король.
– Если это так, – сказал управитель, – идемте со мной в Подебрады. Я добьюсь у его королевской милости всего, чего вы желаете.
– Мы с радостью бы пошли, – ответил Опат, – да боимся за свои головы.
– Пойдемте со мной, и верьте моему слову – никто вас не обидит.
Положившись на его рыцарское слово, старшины порешили идти. Они рассказали товарищам про обещание Онека Каменицкого, простились со своими семьями и тронулись в путь. Пошел Опат с братом своим Викторином, пошли братья Шимон и Пруша, Духек, Черный, Кужель, Голый Жельв, Ондржей Немец, Вит Крхнявый, Лана из Глоушки, Младек и Клад. Все остальные со своими семьями двинулись обратно в Кутна-Гору, чтобы там ожидать, пока король, как им обещано, разберет их жалобу.
А тем временем старшины товарищества шли с Онеком Каменицким и его людьми в Подебрады. Не один раз оглянулись они в сторону Кутна-Горы; невесело смотрели они вперед. Сомнения мучили рудокопов, не было у них уверенности в успехе, и чувствовали они себя в панской власти.
Но все же верили они, что сдержит рыцарь данное слово.
В Подебрадах управитель поместил их в людскую при замке и приказал хорошо поить и кормить. Могли они свободно гулять по двору, но из замка в город уйти не смели. Подъемный мост был целый день поднят.
На третий день призвал Онек рудокопов на короткий допрос и обещал тотчас же послать с письмом двух гонцов к королю. А пока пусть наберутся терпенья; лишь только придет ответ от короля, и, бог даст, хороший, он их известит.
А донесение между тем давно было послано, но, подкупленный кутногорскими панами, отправил Онек Каменицкий письмо, во всем сходное с жалобой, поданной королю чиновниками Итальянского двора. Писал в нем управитель, что рудокопы – опасные бунтовщики и могут Кутна-Гору, эту сокровищницу его королевской милости и всего Чешского королевства, разорить и разрушить. Прежде чем воротились гонцы, Онек сам успел съездить в Кутна-Гору; все рассказал он кутногорским панам в благодарность за обещанную награду: как написал он донос и как по тому доносу должны осудить рудокопов на казнь – пусть, мол, паны готовят им смертные рубахи. И приготовили паны прежде всего кучу серебра для подебрадского управителя, а затем тайно – тринадцать смертных рубах из белого полотна для старшин горняцкого товарищества.
Только вернулся Онек из Кутна-Горы в Подебрады, как прискакали гонцы из Венгрии. Приехали они вечером, втихомолку, и рудокопы о том ничего не узнали. На следующий день вызвал к себе управитель Голого, Ондржея Немца и Вита Крхнявого. Приказал он им идти на Крживоклат. Там, мол, напали на руду и хотели бы знать, какова она; нужно, чтобы посмотрели ее люди, знающие толк в руде и драгоценных каменьях.
Поверили горняки лживым словам и отправились в путь, простившись с друзьями до скорой и, как они думали, более счастливой встречи. Не знали они, что никогда уж больше им не свидеться, что их провожатый везет Уриево письмо [47]управителю Крживоклатского замка, что должны они сложить там свои головы и уже приготовлены для них в повозке три смертные рубахи.
На третий день после того, как увезли троих рудокопов, приказал Онек Каменицкий вызвать к себе десять оставшихся, не ведавших до той минуты, что уже привезли гонцы из Венгрии королевский указ. Было то ранним утром в пятницу. Дивились старшины товарищества, почему вызвал их Онек в такую рань. «Верно, гонцы возвратились», – так утешали они себя.
Но не в канцелярию повели их, а на широкий двор и поставили перед балконом, высящимся на трех столбах прямо под окнами Онека Каменицкого. Вокруг двора, где еще лежали утренние тени, у стен башен, крыши которых уже позолотили первые лучи августовского утра, встали вооруженные солдаты с копьями в руках. Много их было.
Удивились старшины, когда им велели остановиться перед балконом. Недолго пришлось им ждать. Из канцелярии на балкон вышел Онек Каменицкий, в черной бархатной шляпе с черным пером и золотым шнуром, в черном кафтане и в черных штанах; за ним шел Ждярский, судья города Подебрад, и чиновники из замка.
Держа указ в руках, управитель строго сказал рудокопам, что его милость король соизволили объявить свою волю: повелевает он, чтобы все, кто тут стоит, и те, что посланы на Крживоклат, подверглись, как бунтовщики, смертной казни через отсечение головы.
Оцепенели рудокопы. И у старых и у молодых застыла кровь в жилах – не оттого, что испугались они, а от несправедливости Онека Каменицкого, так коварно и подло поступившего с ними. Сначала крикнул один, а за ним возмущенно закричали все в один голос, что управитель – бесстыдный предатель, что потерял он свою честь, нарушив данное слово.
Онек, мрачный как туча, молча кивнул головой; солдаты схватили рудокопов и увели их обратно в людскую, где уже ожидали палачи: Сохор из замка и Колоух из города Подебрад, оба со своими подручными. Осужденных одели в белые смертные рубахи и привели к ним двух священников, чтобы подготовить их в последний путь.
Было девять часов утра, когда старшин, связанных подвое рука к руке, вывели из замка. Впереди многочисленного вооруженного отряда ехал на коне Онек Каменицкий, за ним шагал судья Ждярский со своими помощниками.
Весть о том, что происходит в замке, разнеслась по городу, и большая толпа собралась, чтобы следовать за печальной процессией.
Все роптали на приговор, проклинали управителя и жалели осужденных. В белых рубахах, босые, шли кутногорские рудокопы своим скорбным путем; мутилось в глазах у них, и звон похоронного колокола глухо отдавался в ушах.
Как в страшном сновидении двигались они. Роковой конец наступил так внезапно, так неожиданно! О таком исходе никто из них и не помышлял. До последней минуты утешал их Онек, что все кончится хорошо.
Мало того, что с ними поступили несправедливо, – теперь их еще ведут на смерть! А дети, бедные дети и жены! «Нет, это слишком жестоко! Не может этого быть!»-твердили рудокопы. Но эти путы, эти смертные рубахи и похоронный звон… Нет, это все, верно, только для устрашения. Хотят их паны наказать страхом смерти. А как до места дойдут, объявит им гетман милость. Так решили они, все еще веря в спасение.
Уже миновали они неприступный Подебрадский замок, лежащий на равнине при Лабе, перешли мост, осталась позади деревня Клук. И вот пришли рудокопы на скорбное место посреди луга, между селеньями Полабецким и Клуковским. Старая груша раскинула над плахой свою пышную крону, а еще выше над нею зеленел развесистый дуб. Могучие его ветви низко склонялись, почти касаясь травы.
У того дуба остановилась процессия, и крикнул с коня подебрадский управитель палачу Колоуху одно-единственное слово:
– Начинай!
Слово это погасило последнюю искру надежды. Поняли рудокопы, что не вернутся они обратно. Всё, всё вокруг – не устрашенье, а ужасная действительность. Это был их последний путь.
Все в толпе были охвачены жалостью. Даже палач Колоух, уже державший в руках обнаженный меч, швырнул его под грушу и негодующе воскликнул:
– Не буду казнить!
Но палач Сохор, не смевший ослушаться управителя, выступил вперед и совершил то, что немилосердный пан ему приказал.
Первым опустил голову на плаху Шимон-старший. Ветвь могучего дуба, как зеленый навес, раскинулась над ним. Сквозь просветы в листве сверкнул меч палача. Кровь брызнула фонтаном и окропила ветвь дуба; словно после ливня закапали с нее крупные алые капли.
За Шимоном сложил голову Пруша, младший его брат, затем Черный, за ним Опат с братом – все десять, один за другим.
В ту же пору совершена была казнь и на Крживоклате. Но не все осужденные погибли. Один из трех рудокопов, Вит Крхнявый, когда уже обезглавлены были двое его товарищей, разорвал веревку, оглушил палача ударом тяжелого камня, бежал в лес и так спасся [48].
* * *
Добыча руды в Кутна-Горе после жестокой казни невинных рудокопов расстроилась на много лет и почти совсем прекратилась. А на том месте, где умерли рудокопы, сталась диковинная вещь. На дубе, под которым совершилась казнь, начали родиться с той поры необычайные жёлуди: имели они форму горняцкой шапки. Но росли они лишь на одной дубовой ветви – на той, которую окропила кровь казненных и которая с той поры каждый год покрывалась красными листьями.
Случалось так, что в засуху не бывало на всем могучем старом дубе ни одного жёлудя, но на этой ветви жёлуди родились из года в год. Те похожие на шахтерскую шапку жёлуди стали священными. Из ближних и из дальних сел и деревень приходили за ними и брали на память. Бывало оправляли их в золото и серебро и носили как талисман на шее, веря, что охраняют они от всяких наговоров и чар и приносят счастье.
Такие же жёлуди появлялись еще только на дубе у деревни Клук, мимо которого вели кутногорских рудокопов на казнь. Старый дуб, что рос около плахи, стоял невредимо рядом с церковкой до второй половины XVIII столетия (до 1777 года), когда грозный ураган вырвал его с корнем и повалил наземь. Младший его брат, у Клуцкой деревни, срублен был в 1842 году.
ЛУЖАЙКА РОЗ
В глуши, среди волнующихся нив, за которыми темнеют сосновые перелески, спряталась небольшая лужайка, немногим больше двадцати шагов в длину и пятнадцати в ширину. По краям ее разрослись низкие кусты пышных красных роз. Они особенные, необыкновенные. Нигде в округе не найдете таких. На иной почве они не растут. Пробовали их пересаживать – не принялись. Хотели их истребить, выкорчевать – в том же году они зазеленели снова. Буйно раскинули они в разные стороны свои ветви и тянутся к середине лужайки.
Это укромное место, освященное скорбью наших благочестивых предков, зовется Лужайкой Роз и лежит на возвышенности, от которой до деревни Морашицы добрый час ходьбы по дороге, что идет на запад от Литомышля.
Чудесный оттуда открывается вид на окрестности; вдали высится Маковская башня, окруженная перелесками, кое-где среди зелени белеют деревни. Но особенно красив вид на восток – на возвышенности и лесистые холмы Чешской Тршебовой и на высокий, прекрасной архитектуры Литомышльский замок.
Здесь четыреста лет тому назад, когда стоял еще старый замок, жили паны Костки из Поступиц, верные защитники чешских братьев [49]. Близ этого замка был в городе дом, где братья собирались для молитвы. Большая часть горожан принадлежала к общине братьев.
Когда Фердинанд I [50], преодолев сопротивление чешских сословий, отнял у пана Костки из Поступиц Литомышльский замок, братья из города и окрестностей вынуждены были покинуть родину. Именно тогда был схвачен старшина Общины чешских братьев Ян Август. Переодетый крестьянином, скрывался он в окрестностях Литомышля, но сам себя выдал: забыл о своем сельском обличье и, как рассказывают, вытащил из-за пазухи алый шелковый фуляр, чтоб отереть им пот со лба; увидели то люди королевского гетмана Шейноги, бывшего в ту пору управителем Литомышльского замка, схватили Августа и отвели в Литомышль, откуда он был отвезен вместе с писарем Вильком, своим братом, в замок Крживоклат.
Там томились они в суровом заключении больше четырнадцати лет.
Спустя многие годы, при короле Максимилиане, сыне Фердинанда, настали более вольные времена. Братья воротились из изгнания и поселились опять в Литомышле и его окрестностях.
Но недолго пользовались они свободой. В 1618 году налетела и разразилась великая буря. Тяжелое горе обрушилось на Чешскую землю, религиозные войны следовали одна за другой, и после Белогорской битвы [51]наступили суровые времена. Кто не был католиком или не отрекся от своей веры, был обречен на изгнание. Та же участь постигла и чешских братьев из Литомышля и его округи. Но, прежде чем покинуть отчизну, уговорились они, что еще раз сойдутся все вместе, совершат общее богослужение (открыто молиться они уже не смели) и простятся с родными краями. Для этой встречи избрали они лужайку в лесу за Морашицами.
Избегая опасности, сошлись они темною ночью. И среди безмолвных дремучих сосновых лесов, под звездным сводом, в последний раз на родной земле принимали чешские братья причастие под обоими видами, в последний раз молились. А потом простились с отчизной. Многие из них взяли на память горсть родной земли, многие целовали ее, орошая слезами.
И выросли из земли, политой их слезами, алые розы – свидетельство преданности и любви к родине.
Шли годы, и люди забыли о братьях, но место, где прощались они с родною страной, долго уважали и чтили. В старые времена была лужайка побольше, а окружающие ее леса – темнее и гуще. Теперь на месте дремучих лесов зеленеют лишь перелески и широкие поля, лужайку запахали со всех сторон, и остался от нее лишь небольшой участок. Но и тот собрались распахать и засеять, ибо повсюду вокруг уже простирались возделанные нивы. Среди них затерялась лужайка и была у всех как бельмо на глазу. Пришла и ее пора.
Но словно само провидение хранило то место. Случилось тут подобное тому, что было на Жижкином поле у Пршибиславы. Лишь только примутся пахать лужайку – либо плуг поломается, либо конь падет.
Наконец посеяли на ней лен. Вырос лен, созрел, выдергали его, вымочили, высушили и уже начали трепать, тут вспыхнул лен пламенем. От того пламени загорелась сушильня, а за ней – вся обширная усадьба того хозяина, что засеял лужайку льном, и в том пожаре погибла его молодая дочь.
С той поры Лужайку Роз никто не отваживался пахать.
В 1813 году проходили мимо русские, преследовавшие Наполеона I. Они расспрашивали местных жителей о Лужайке Роз и, выслушав всю историю, спешились и преклонили на лужайке колена.
Есть старое пророчество о той лужайке: говорят, настанет пора – и разразится на ней битва, и такая грозная, что потечет кровь потоками. А затем сойдутся на ней семь королей и договорятся о вечном мире. И произойдет это все тут, среди роз, на том месте, где чешские братья, ненавистники войны и кровопролития, прощались со своей родиной.
Цветут розы на лужайке, вокруг плавно волнуются и шелестят колосьями нивы, мелькают бабочки. Тихо и отрадно здесь… И невольно вспомнишь своих предков, вспомнишь, какая печаль сжимала их сердца, когда пришла горькая минута прощанья с отчизной, когда орошали они слезами родимую землю, и живее поймешь трогательные строки песни чешских изгнанников:
И перед мысленным взором пройдет вереница несчастных изгнанников; останавливаются они на своем скорбном пути и со слезами на глазах оглядываются назад, на благословенный, милый край, где был «их дом – родина любимая».
Прости, о Чешская земля,
Тебя я с грустью покидаю…
О ЯНЕ КОЗИНЕ
Важнейшую дорогу, ведущую от Домажлиц через Шумавский дремучий лес в Немецкую землю, с незапамятных времен охраняли ходы – народ мужественный, закаленный и бесстрашный. Расположенные в долинах и по склонам гор деревни их Льгота, Поциновицы, Кдчев, Медаков, Тлумачов Страж, Уезд, Драженов, Постршеков, Ходов и поныне существующее местечко Кленч, некогда находившиеся на самом краю королевских пограничных лесов, тянулись полосой примерно на шесть миль вдоль границы и стояли у важнейших троп и горных перевалов.