Ирина Аллен. Другая белая

   Всю неделю путешествовали по восточной части страны. Марину удивило, что здесь не было городов: дороги, поля и маленькие деревеньки. В воздухе стоял густой запах навоза. Ее друзьям это «благоухание» было по душе: запах достатка, запах будущего хорошего урожая. А люди где? Где все четырнадцать миллионов голландцев? Огромное зеленое поле – и только один маленький трактор тарахтит где-то вдалеке. Люди, конечно, в основном в городах. Ее знакомые жили в «селениях» и этим были счастливы. Заезжать в города не любили: надо знать дорогу, да и парковаться негде.
   Однажды заехали в самую чащу леса и остановились у длинного двухэтажного дома, который напоминал огромный с небольшими окошками под самой крышей амбар, чем дом и был в своей прошлой жизни триста лет назад. Как оказалось, здесь жила сестра Хенка. Она лежала в больнице после тяжелой операции, дома были ее свекровь и двое детей-дошкольников. Сестра Хенка с мужем купили и превратили полуразрушенное строение в дом-ферму. Марина сразу же унюхала, что этот «амбар» полон сюрпризов. Справа от просторного высокого холла с огромным резным сундуком, как минимум ровесником самого «амбара», была ферма. Там что-то ржало и мычало, пахло навозом. Огромные из кованого железа ворота (крепость можно ими закрывать!) вели в жилую часть дома. Открывать ворота, к счастью, не пришлось – рядом была обычная дверь. Вошли – зал с потолком высотой не меньше пяти метров и очагом почти во всю стену. Перед очагом – черно-белые плитки, синие дельфтские плитки – по краям. Куда ни посмотришь – старинный металл: чаши, кувшины, даже тазы. Бронзовая люстра поблескивала позолотой на потолке. Целая стена из темного железа… Так это же те самые ворота с обратной стороны – с засовами, висячими замками! Старинный восточный ковер перед огромными окнами напротив камина. Молодая еще бабушка по имени Елена (Хенк успел шептуть, что его сестра на десять лет старше мужа) в длинном платье и фартуке… Просто Вермеер и иже с ними. Марина сказала об этом Ине. Та воскликнула:
   – Как жаль, что Анны-Марии нет с нами! Она была бы очень рада это слышать – этого впечатления она и добивалась. Если бы вы видели, какие руины они с Петером купили!
   Пили чай, потом повели детей наверх укладывать спать. В просторных спальнях тоже было полно фантазии и уюта, но уже современного. Марина запомнила четыре нежно-бирюзовых шелковых шара, свисавших с потолка по углам детской, а на полу – такого же цвета мягкий палас. Посидела с мальчишками немного, пожелала выздоровления их маме.
   Елена вышла проводить гостей, было темно, в нескольких шагах от «амбара» стоял маленький домик, одно из окон которого бросало мягкий свет на крылечко. Пряничный домик. Сказка.
   – Здесь я живу с мужем, он сейчас в городе, – сказала Елена.
   При свете дня Марина и не заметила домик – он был спрятан в лесу. Перед тем как сесть в машину, она еще раз посмотрела на дом-амбар, что-то он ей напоминал…
   Во время поездок часто останавливались возле кладбищ. Здесь они не были огорожены и походили больше на ухоженные парки: красивые памятники, цветы, нигде ни соринки. «Ну, любительница четких и односложных определений, что ты на это скажешь?! Это что – быт или уважение к вечному, к человеческому бытию, которое не завершается для других со смертью одного человека?» – в порядке самокритики спрашивала себя Марина. И училась отходить от примитивных формулировок из советской прессы. Помогали голландские друзья с их полным неумением «судить». А еще одна особенность этих людей, которых Марина так легко записала почти что в мещан, – их искренняя радость при встрече друг с другом. Поначалу Марина так и думала: «Страна маленькая, все, наверное, родственники друг другу, иначе как объяснить, что при встречах люди разве что не целуются?» Не родственниками они были, но – голландцами. И как прекрасно все говорят по-английски – везде, в любом магазинчике, в любой кафешке. Голландцев просто учили этому языку в школе – и они его знали.

   Марина давно подозревала, что в ее стране существовал какой-то план-заговор: вроде бы и учили их языкам, но почему-то никто после этого учения ничего сказать не мог. Даже в «английской» школе, которую окончили ее сыновья, учили чему-то не тому. Они «заговорили» только тогда, когда стали общаться с англоговорящими сверстниками из других стран. «Вот оно! – проснулось в Марине чувство справедливости. – Они здесь все время обмениваются, дети из разных стран живут в семьях по месяцу, по году, обзаводятся «вторыми», как они говорят, мамами и папами. У детей Ине и Хенка такие есть в Штатах, да и у моего младшего сына «вторая мама» – там же. И у меня самой, между прочим, есть «сын» в Америке, в Миннесотте, там торнадо недавно все порушил, позвонить бы надо…»

   Потом пересекли Голландию с востока на запад. Там, у самого Северного моря, ее ждала еще одна семья. Те же вопросы, та же зелень в огромных сверкающих чистотой окнах. Серый песок на пустынных еще пляжах, море цвета свинца. Неужели в нем можно купаться?! Оказалось, это место было очень популярным курортом. Купания в море Марине наблюдать не удалось, а вот то, как большие группы людей карабкались по песочным дюнам, уходившим у них из-под ног, – на это посмотрела.
   – Прекрасные упражнения. Если хотите сердце укрепить или жирок сбросить – лучше не придумаешь, – объяснила Рут, гостеприимная хозяйка.
   Скромный снаружи, домик Рут и ее мужа внутри был, однако, шикарным и просторным. В гостиной – огромный белый рояль, натертый – не лакированный – дубовый паркет. За завтраком стол был накрыт белоснежной хрустящей скатертью. В центре стола фрукты в серебряной вазе. Тут же из апельсина был выжат сок. Его пили из стаканов толстого стекла. Похоже… на натюрморт «малых голландцев»! Марина протянула руку и потрогала лепесток розы – настоящий? Угадав ее немой вопрос, муж Рут, тоже Хенк, кивнул:
   – Настоящий. В этом доме искусственных цветов не бывает.
   Рут преподавала в местной школе два языка – немецкий и французский. Как же она любила поговорить! Марине была рассказана вся жизнь, раскрыты все секреты и проблемы семьи. Проблемы? В этой игрушечной Голландии?! Да – дети. Две дочери. Одна училась слишком много, сдала на сертификат экзамены по нескольким иностранным языкам, а результат? Работает секретаршей в итальянской фирме, там же и мужа-итальянца нашла – без всякого образования.
   – И что их связывает? О чем с ним говорить! – не могла успокоиться Рут.
   Другая дочь после школы отказалась учиться вовсе и устроилась в прачечную. Ни о каких постоянных отношениях слышать даже не хотела, радовалась жизни, меняя любовников. Ох, дети, дети, даже в такой идеальной стране вы ухитряетесь портить родителям жизнь!
   Рут умолила Марину взять норковую шубу, доставшуюся ей от швейцарской тетушки:
   – Пожалуйста, избавьте меня от нее: здесь это нельзя носить – обольют зеленой краской.
   Марина померила – покойная тетушка была явно в другой весовой категории. Но избавила тем не менее: «Жакетик выкрою».
   Перед приездом Марины три голландские семьи, в которых ей предстояло жить, распределили между собой «обязанности»: кто за какие достопримечательности отвечает. Рут с мужем отвечали за домик Петра. Знали, что в Заандаме, но отыскали не без труда, когда Хенк уже начал проявлять признаки раздражения. Марина расписалась в книге: «Здесь была…» Тот, кто был здесь несколькими столетиями раньше, а именно Петр Первый, привез в Россию не совсем верное название самой страны. Голландия была и есть лишь частью, провинцией государства Нидерланды.
   Поехали дальше – на самый север, который стал землей всего лишь несколько столетий назад: трудолюбивый народ метр за метром отвоевывал землю у моря. По дороге – нескончаемые поля тюльпанов. В селении, больше похожем на имевшийся в голове у Марины образ Японии (везде цвела японская вишня), жила семья учительницы и журналиста – Лиз и Петера. Только с их помощью Марина наконец увидела города. Наверно, потому, что машины у них не было и они ездили на поезде – уютном и роскошном, как пятизвездочный отель в представлении Марины.
   В Амстердаме под «тропическим» проливным дождем проплыли по каналам. Экскурсовод, переполненный знаниями, красочно живописал то, чего не было видно, на трех языках, причем умудрялся выразить свое отношение к каждому из них (по-английски – с нейтральным уважением, по-немецки – с откровенным неуважением и совсем иначе по-голландски – по-доброму, как говорят с родственниками из провинции). Марина не понимала ни голландского, ни немецкого – тем интереснее было угадывать. Это ее и занимало на протяжении всей экскурсии. В конце «представления» тоном Остапа Бендера, зазывавшего отдыхающих в Провал, этот полиглот призвал туристов не скупиться и раскошелиться на «some extra money»^[5]. Способность убеждать у него была такова, что ослушаться никто не решился, и, покидая лодку, каждый опускал в огромный деревянный голландский башмак европейскую валюту. Марине стало весело, и, нахально бросая в башмак не имевшую здесь никакой ценности купюру в десять рублей, она громко сказала по-русски:
   – Спасибо. В лучшие времена дам больше.
   На что гид ответил. По-русски. Безо всякого акцента:
   – На здоровье. Лучшие времена скоро наступят!
   После каналов была пицца. Огромная, размером в стол, и вкусная!..
   На следующее утро перед работой Лиз зашла попрощаться и протянула бумажку в десять гульденов, чему Марина и не подумала обидеться, потому что понимала: это было сделано от души. Лиз добавила: «Звонил Мартин из Бельгии и просил передать, что вас ждут, но что вам придется делить комнату с гостьей из Англии».
   Петер повез Марину в городок неподалеку, где они обедали в ресторане. Ресторан был переделан из дока. На толстенных черного цвета цепях с потолка свисал… настоящий корабль! У Марины от неожиданности и смелости художественного решения захватило дух. Сделали заказ. Семья была небогатая, поэтому Марина предложила те самые десять гульденов, на что Петер, который вчера полночи тащил на себе сломавшийся в дороге велосипед, ответил:
   – Бывают дни, когда не тратить деньги – дурной тон. Мудро.
   Петер посадил ее на поезд, идущий через Амстердам до Роттердама и дальше на юг – в Бельгию.
   – Вы будете проезжать Гауду. Знаете наш знаменитый сыр? – сказал он на прощание.

   Жизнь полна сюрпризов. Если бы Марина могла тогда знать, что пройдет довольно-таки много времени и в другой стране она откроет для себя «Гауду» – не сыр, а фантастическую керамику с диковинной росписью, напоминавшей о том, что Голтандия была владычицей морской еще до Британии и познакомила европейцев с искусством Востока. Марина начнет коллекционировать «Гауду» и однажды купит высокую вазу начала 30-х годов по очень умеренной цене, потому что горлышко вазы было склеено из осколков. Продавец в письме объяснит, что вазу разбил покойный кот, уроженец Гауды. Кот умер, как подчеркнет не лишенный юмора продавец, естественной смертью, что делало честь его хозяину: «Гауда» без дефектов стоила тогда уже немалых денег. Марина в ответном письме поблагодарит кота за скидку.

   Ухоженность и безлюдье. Мельницы и тюльпаны. Гостеприимные голландцы. И еще удивительно прозрачный воздух. Такой запомнилась Голландия Марине. В поезде на пути в Бельгию она достала тетрадь с записями (готовилась ведь к поездке) и прочитала то, что писал голландский ученый Хейзинга:
   «Плоская земля без множества высоких деревьев, без массивных руин замков, она являет нашему оку спокойствие простых линий и затянутых дымкой, неясных далей, лишенных внезапных разрывов. Небо и облака, и раньше и сейчас, способствуют умиротворению духа. Неброские города в обрамлении зеленых валов окружены зеленью, и повсюду если не роща, то вода, широкая гладь или узкий канал, древнейшая стихия творения, над которой Дух Божий реял в начале мира, – вода, самое простое из всего земного. Неудивительно, что в такой стране и люди отличались простотой и в образе мыслей, и в манерах, и в одеянии, и в устройстве жилищ… Даже благополучие и богатство никогда не стирали этих старых черт всеобщего стремления к простоте…»^[6]

* * *

   Марина вышла из поезда и ступила на землю Бельгии, точнее, ее северной части – Фландрии. Мартин и Марта встречали ее на вокзале в Антверпене. Поцеловались, Мартин взял ее тяжелую сумку. Сели в машину и поехали в их городок, расположенный где-то неподалеку.
   Сразу почувствовала – все другое. Дома вдоль дороги не тянут вверх к небу свои треугольные крыши, а прочно, по-крестьянски, укоренены в землю и смотрят на мир исподлобья – из небольших окошек под почти плоскими крышами. Марина не приминула поделиться этими сравнениями, на что Мартин ответил как отрезал:
   – У нас все лучше!
   Заткнулась, приказала себе: «Держи язык за зубами, а!» – почему-то перейдя на кавказскую интонацию.
   Голландцы и фламандцы говорят на одном языке, но друг друга не особенно жалуют. «Два народа, разделенные одним языком» – Черчилль сказал о британцах и американцах, но подходило и к голландцам с фламандцами. (Позже Марина узнала, что фламандцы терпеть не могут валлонцев, живущих на юге Бельгии, а французы, ммм… не очень любят бельгийцев и потешаются над ними, примерно как мы над чукчами… Ну нет мира под оливами!)
   И вот наконец Дом, который построил Он. Дом одноэтажный, добротный, большой. Окошки не маленькие, но, конечно, не в полстены, как у голландцев. Мебель тяжелая, основательная, как будто рубленная из бруса. Подумала, вот и еще контраст с «легкой» Голландией: Манилов – Собакевич. Губы при этом сжала, чтобы не выпустить мысль. И кто бы ее понял?! У них не Гоголь, а толстенная в старинном кожаном переплете Библия лежит на самом виду.
   Над низким, сделанным на века буфетом висело настоящее деревянное воловье ярмо на две персоны – библейский символ супружества. Такой патриархальности Марина нигде и не видела. «Так вот как он живет! Дом построил, троих детей родил-вырастил, дочь замуж выдал, внуков ждет. Извечное жизни предназначение…»
   Была суббота. К вечеру все вместе поехали на мессу: семья католическая. Удивило, что старый собор переполнен, никакого сравнения с полупустыми соборами Голландии. Марина была совершенно не сведуща в ритуале церковной службы, поэтому, когда Мартин неожиданно встал, пошел к алтарю, взошел на возвышение, открыл лежащую перед ним Библию и стал читать своим потрясающе глубоким и проникновенным голосом, она ничего не поняла и застыла, зачарованная. Он не священник, почему он в алтаре?! Его голос возносился к сводам готического собора и уже с тех запредельных высот спускался к ней. «Где он – и где я!.. Если бы я верила! Не так – во что-то и про себя, а родилась бы с верой, как он, как его жена, как все эти люди вокруг, в церковь бы с мужем ходила. Да что уж теперь-то…» Вот он уже и не на возвышении, а бегает с корзинкой по рядам, собирает пожертвования, или как это там называется. Вот все начали петь. Марта подсовывает молитвенник со словами. Сама-то все знает наизусть, голосок приятный. «А я что тут делаю? Какое право я имею тут быть?! Туристка! Родилась без веры, труда себе не дала, чтобы веровать, а это ведь труд, и долг, и работа над собой. Диссертацию десять лет вымучивала. Экономика феодализма! Какая экономика без веры?! Между прочим, диссертация-то про то время, когда вот такие соборы строились. Как можно это без веры построить?! Это же человеку не по силам, несоразмерно с человеком/… С ума схожу. Иль восхожу^[7]… Ушла бы, да не выбраться».
   Кончилась служба. Вышли на улицу. Дождь. Хорошо! Опомнилась: «Что это было со мной? Устала я кататься по заграницам – домой хочу».
   Домой – в его дом – приехали быстро. О том, чтобы вернуться к легкой беседе, Марина и думать не могла. Сказавшись уставшей, ушла к себе.

* * *

   На следующий день в городок приезжала группа дам из Англии. Визит планировался давно, но точная дата определилась только перед приездом Марины, которой и предстояло делить комнату с одной из англичанок.
   Утром к ней подошла озабоченная Марта:
   – Что делать?! Мартин не хочет ехать со мной в аэропорт, говорит, твоя гостья – встречай сама. А я еще никогда не ездила одна так далеко, я только учусь водить.
   Марина сочувственно пожала плечами и с напускной ленцой потянулась:
   – А я запрусь и отосплюсь наконец-то, накопилась усталость.
   Ее охватило подозрение: «Хозяин дома хочет воспользоваться правом первого утра? Так просто? Пусть у меня задержка в женском развитии, но этот номер не пройдет! Вот так романтических дур надо учить: все просто – в койку! Прямо под супружеским воловьим ярмом», – Марина нарочито громко закрыла дверь и повернула ключ в замке.
   Мартин действительно постучал минут через десять и веселым голосом настойчиво пригласил ее в гостиную слушать музыку. Марине пришлось встать, одеться, причесаться. Она вошла и села за стол, на котором стояла бутылка вина и два бокала. Что-то щелкнуло, и комната наполнилась страстными гитарными переборами. «Я это очень люблю», – сказал «любовник» и встал за спиной Марины. Она внутренне напряглась, опасаясь его прикосновения. Ничего, кроме неловкости, не испытывала, пожалуй – еще злость на саму себя: а не ввязывалась бы в этот проект! Через полчаса он вздохнул:
   – Я вижу, вы очень устали.
   – Да, я пойду к себе, если не возражаете.
   К полудню Марта привезла невысокую англичаночку примерно своего возраста, похожую на учительницу начальных классов. Как выяснилось, «учительница» служила надзирательницей в женской тюрьме. Марине и Джейн – так ее звали – предстояло делить одну комнату с белым шкафом, умывальником и двумя узкими кроватями, разделенными тумбочкой. Марина вспомнила никогда не любимый ею пионерский лагерь и с иронией подумала: «У соседки наверняка другие ассоциации».
   Джейн сразу же развесила в шкафу все содержимое своего чемодана. Когда она вышла, Марина заглянула в шкаф проверить, в порядке ли ее собственные костюмчики. Они висели, но не вольно, как раньше, – их потеснили шесть одинакового фасона, но разных цветов юбок в складку и шесть одинаковых, но разных цветов кофточек. Желтый, красный, синий, зеленый, голубой, розовый… «Женщина суровой профессии на отдыхе», – хихикнула Марина.
   За торжественным ужином Мартин ознакомил всех с планами на предстоящую неделю: с утра он работает, а во второй половине дня – поездки по городам Фландрии. Марина затрепетала от одних названий. Джейн смотрела на Мартина влюбленными глазами.
   И… «на дальнем Западе, стране святых чудес»^[8] в подлинных исторических декорациях началось театрализованное представление с участием четырех действующих лиц. Фламандец – обаятельный и неотразимый хозяин дома-страны. Фламандка – преданная жена, во всем послушная мужу. Влюбленная немолодая дурочка-англичанка, над которой и муж и жена добродушно посмеивались. Какая же роль предназначалась Марине? Она не была статисткой. Она чувствовала, что что-то значила и без нее весь спектакль развалился бы в одночасье. В старом театре было амплуа «немец». Марина выступала в амплуа «русская». Ей полагалось ходить за «гидом» и слушать с открытым ртом, что она и делала, – роль давалась легко.
   Проехали Фландрию вдоль и поперек: Брюссель, Антверпен, Брюгге, Гент, Мехелен. В Брюсселе долго ходили по главной площади, которую Мартин назвал «Большой Рынок», а Марина про себя – «Великое Соседство». Огромное пространство было огорожено постройками разных эпох и стилей: сплотились – не разорвать! Оставшиеся полдня провели в соборе Святого Михаила. Там Мартин рассказал никогда не слышанную Мариной историю о Святой Гудуле, в честь которой собор был освящен. Что-то из седьмого или восьмого века. Набожная девочка проводила ночи за чтением религиозных книг, но назойливый бес то и дело задувал свечу, а та не ленилась зажигать ее вновь и вновь. За свое постоянство в вере она была канонизирована. Ее всегда изображают с Библией и фонарем. Глядя на тонкий готический абрис лица святой, Марина думала: «Хорошая девочка, я такой же была в ее возрасте – читала взахлеб». Грех, наверно, так думать, но неистребима эта человеческая потребность рассматривать высокое «в призме бытовизма». Себя сравнивать. А может быть, и не такой уж и грех? Святая помогла ей бабушку, живую еще, добрым словом вспомнить.

   Бабушка работала заготовителем сельхозпродуктов в маленьком провинциальном городке и благодарила судьбу за то, что ей, жене «врага народа», удалось избежать ареста и найти «хлебную» работу. Стендаль, Бальзак, Золя, Диккенс, Куприн, Чехов, Александр Николаевич Островский, Лесков и прочие писатели были знакомы Марине с детства. Подписки на собрания сочинений, бывшие тогда дефицитом, выдавались бабушке в качестве премий.

   Посмотрели на остатки романского собора одиннадцатого века через стеклянные окна в полу, потом спустились вниз, где веками хоронили почетных горожан. При реставрации был сделан срез захоронений – останки сотен и сотен людей. Зрелище не для слабонервных… Земля, где время спрессовано, и все тут, ничего не исчезло, никуда не ушло.
   В Антверпене пошли в Дом Рубенса. Марина не верила своим глазам: художник, на полотнах которого – роскошь цвета, света и плоти, жил скромно, почти как бюргер! Череда небольших комнат, мебель дорогая (темное дерево, тисненая кожа), но простая, основательная, как и в доме Мартина. Она переходила из комнаты в комнату, ей дела не было до того, что сам дом – реставрация. Хорошо бы реставрация всегда была такой: во всем подлинность, достоверность и пища для воображения. И вещей из настоящего дома Рубенса много: картины, книги, утварь, даже кресло старейшины гильдии Св. Луки^[9], которое подарили Рубенсу антверпенцы и в котором художник отдыхал от трудов. В этом доме он любил, здесь он играл с детьми, сюда приходили знатные гости, чтобы посмотреть его удивительное собрание картин, и он говорил с ними по-фламандски, по-испански, по-итальянски. Роскошным в доме был только Кабинет искусств – не сейчас, при жизни Рубенса.
   И всюду малиновый колокольный звон… Оказывается, «малин» – не от малины, а от французского произношения сказочного фламандского городка Мехелен с великим множеством соборов и колоколов.
   Марина была очарована стариной, вернее, она воспринимала ее не как старину, а как жизнь, которая не имеет времени. Она пребывала в каком-то волшебном состоянии отсутствия временных границ. Была земля, и в ней все было здесь и сейчас: Мартин, его дом, Рубенс, его дом, узкие улочки и просторные площади, которые были своими для фламандского художника и для фламандского учителя.
   «Что, и это вневременно?» – засмеялась про себя. Забрели в Квартал красных фонарей. В больших окнах сидели, стояли дамы topless – ни одной привлекательной! Тут уж Марта не выдержала и повернула назад к машине. Джейн нехотя поплелась за ней. В машине обе возмущались громко – и по-фламандски и по-английски, а Марина – и что ей в голову игривые мысли полезли?! – с драматической интонацией актрисы из погорелого театра признесла:
   – Горек хлеб их!
   На что Мартин, прыснув, ответил:
   – Они его обильно шампанским или водкой запивают.
   Они были союзниками, а Марта на заднем сиденье снова разразилась гневной речью на фламандском языке – то ли против их союза, то ли против местных нравов. Мартин не перевел.
   Успокоилась она только у необычного готического собора Антверпенской Богоматери. Ее английского хватило, чтобы рассказать гостьям, что древний собор строили два века, но денег, чтобы достроить вторую башню, не хватило, так он и остался с разными по высоте башнями. «Спасибо, Марта, вы защитили честь и достоинство своей Фландрии, подмоченное Кварталом красных фонарей».
   Вошли в собор. Тут роль гида взял на себя Мартин и стал показывать полотна Рубенса, которые тот писал специально для собора. Какая чувственность… Христос на кресте – атлант.
   – Здесь можно фотографировать, – сказал «гид».
   Марина сфотографировала. Его вытянутую руку с указующим перстом. Мартин посмотрел и расстроился – испорчено фото! Марина думала иначе…
   Эпизод в Антверпене немного подпортил игру слаженного дуэта хозяев, и в расстановке персонажей произошла небольшая путаница, но всего представления это не испортило. Не могло испортить! Как хороша Фландрия! Как хорош Мартин! Крепкие корни, твердая вера, жизнь – как жили отцы и деды, как те фламандцы, которых писали Рубенс и Ван Дейк, а до них Брейгель-Мужицкий и Ян ван Эйк. Ни с одним мужчиной в своей жизни, включая мужа, Марина не провела столько времени вместе. Ни с одним не делила столько счастья узнавания. Побеждена ль?^[10] Побеждена!
   А он? Даже под пристальным вниманием двух дам – жены и англичанки – Мартин не обделял вниманием Марину. Это ей предназначались мимолетные взгляды, легкие, как бы невзначай, прикосновения. Пошли пить пиво в огромный… амбар – что-то в этом роде. Сортов пива было множество, и каждому, как объяснил Мартин, полагался определенный бокал, кружка, стакан, а иногда и вообще – странная загогулина. Один из этих сосудов издавал при употреблении не совсем приличные звуки. Его-то и подсунули Марине, а потом долго и дружно смеялись над ее смущением. Смеяться-то Мартин смеялся, но вот рука его при этом лежала на… нет, не на ее колене, но на ее плиссированной юбке… очень по-хозяйски лежала. Когда выходили, он пропустил дам вперед, а сам поотстал и обнял Марину. Как-то она вышла из своей комнаты в узкий коридор, в ту же секунду открылась дверь из гостиной – и Мартин пошел на нее, как матадор на быка, не отрывая глаз. Не дойдя одного шага, свернул в другую комнату. «Он играет со мной, дразнит и знает прекрасно эти проделки страсти нежной!» – смеялась Марина про себя. Она и сама была не прочь похулиганить: порой бросала на него мимолетный женский взгляд, загадочно улыбалась, а однажды в переполненном пабе под столетней, может быть, давности столом слегка, будто случайно, коснулась ногой его ноги. Но самым сильным оружием в ее игре была непринужденная «прохладность». Она знала это и, наслаждаясь легким флиртом, думала: «Откуда что взялось? Не бурлит ли во мне кровь польских прабабушек?!»