От обилия дневных не то что впечатлений – потрясений! – вечером голова шла кругом. К тому же Марина постоянно была голодна. Она видела, что и Джейн недовольна «питанием»: утром пили чай-кофе, днем перекусывали взятыми с собой бутербродами, когда возвращались домой, не ужинали. Она просила чай и кусочек хлеба с маслом. Англичанка однажды потребовала суп, углядев кастрюлю в холодильнике. Хозяева пили кофе. Кофе перед сном?! Не утерпев, Марина однажды все-таки спросила довольно игриво:
   – Что вы собираетесь делать ночью после такого крепкого кофе?
   И покраснела.
   Мартин, не поддержав ее шутку, спокойно пожал плечами:
   – Спать.
   Ночью во всем доме с грохотом закрывались ставни, воцарялась кромешная тьма. Марина и Джейн оставались вдвоем. Обе не спали. Джейн ворочалась и вздыхала: она влюбилась не на шутку. Марина лежала затаившись, не разрешая себе шолохнуться, и думала: «Похоже, что мы с ней в одной лодке: радости семейной жизни давно забыты и хочется любви». Открыть бы окно, вдыхать запах сирени – все равно ведь не спала! В конце концов засыпала…
   И приснился Марине сон. Она и Мартин шли по лесу. Она была в старой любимой ночнушке с порванным и залатанным на груди кружевом. Зябко. Время от времени Мартин ставил перед ней ладони, как экран обогревателя, – тепло его рук проходило в самое сердце, но не это занимало ее мысли. Они куда-то спешили, и, когда впереди появился тот самый дом-амбар, в котором она была с Хенком и Ине, Марина поняла, что спешили сюда. Они вошли, и она сразу стала искать место, где спрятать Мартина, как будто что-то грозило именно ему – не ей. Они оказались на самом верху, под крышей, и здесь она сказала: «Сиди тихо», – и набросила на него какой-то серый ветхий платок. Такой же взяла и для себя и побежала вниз с одной только мыслью: здесь есть подпол, из него можно выйти наружу незамеченной, чтобы не выдать Мартина. Действительно, выбралась наружу и почти ослепла от белого снега, который лежал под ногами, – его же не было, когда входили! Оглянулась – а это целая деревня из похожих амбаров-домов со снегом на крышах. Людей много, все кричат, плачут, собаки лают, она хочет спросить, но к кому бы ни подошла – к ней поворачиваются головы без лиц. «Чем же они кричат и плачут?» – спрашивает себя Марина и догадывается: «У них есть липа, только они спрятаны – от ужаса лица опрокинулись!» Вдруг рядом крик становится просто невыносимым: какая-то женщина в таком же, как у нее, сером платке пытается заслонить своим телом ребеночка, на которого солдат в тяжелом доспехе уже направил свое копье… Марина усилием воли вытолкнула себя из этого сна с мыслью: «Какое счастье – это только сон!» Вторая мысль: «А как же Мартин?!» Медленно-медленно, все еще пребывая между сном и явью, приходила в себя…
   А придя в себя окончательно, поняла, что ей приснилось. Она знала ту деревню. Это ее написал Питер Брейгель-старший в «Избиении младенцев».[11] Новозаветный сюжет он поместил во Фландрию своего времени. И дом похожий она недавно видела в Голландии, даже чай в нем пила. Она была там, среди объятых ужасом фламандцев, и спасала самое дорогое, что у нее было. Но Мартин не младенец. В толковании снов Марина была не сильна, подумала только, что именно дети были самым дорогим в ее жизни.
 
   – Марина, вас давно ждут завтракать! – недовольным голосом разбудила Джейн.
   «Не любит она меня, и я ее не люблю», – все еще во власти своего сна подумала Марина.
   Общество Джейн тяготило, и в последний день ее визита Марина отпросилась погулять одной. Ей нарисовали план. Она шла по узким улочкам, пыталась вообразить, что она местная жительница, что все здесь ей родное и привычное. Поздоровалась с несколькими людьми, и ей с улыбками ответили. Наткнулась на дверь парикмахерской, там ей вымыли и уложили волосы – настроение прыгнуло вверх. Зашла в маленькую кофейню, ей тут же принесли чай с вкуснейшими местными булочками и пожелали приятного аппетита. Марина посмотрела в окошко и увидела машину Мартина, проехавшую мимо: «Меня ищет». Вышла, замахала рукой. Он остановился. Села в машину и насторожилась: будут ли предприняты какие-либо действия? Действий не было, он смотрел только на дорогу. «Не любишь? Не хочешь смотреть? О, как ты красив, проклятый!»[12]
   В воскресенье группа британских дам покидала Бельгию. Вечером перед отъездом говорили об ответном визите бельгиек осенью. Радушный хозяин Мартин с улыбкой произнес:
   – А следующим летом, кто знает, может быть, мы вместе с Мартой приедем в Англию и с вашим мужем на двух машинах поедем куда-нибудь на юг.
   У Марины сжалось сердце: в его планах ей не было места.
   Билет Марины был только на следующую среду.
   После отъезда Джейн все вдруг изменилось. «Что это – смена декораций или конец спектакля?» – все еще иронизировала Марина.
   Мартин был подчеркнуто деловит и сосредоточен: начало недели, в школе большая загрузка. В очаровательный городок неподалеку Марину повезла Марта. Понравился и городок, и маленькие сувениры – книжная закладка из бельгийского кружева и коробочка бельгийского шоколада. Все очень мило, но без Мартина – бесцветно. Во вторник он работал до часу дня, а вернувшись домой, предложил никуда не ездить: завтра – в аэропорт. Целый день провели по-семейному спокойно. Посмотрели фильм об истории Фландрии, купленный когда-то давно для детей. Полный трагизма фильм завершался показом картины Брейгеля «Слепые». Библейская притча: «Если слепой ведет слепого, то оба они упадут в яму». Комментатор не сомневался, что эта работа художника была призывом к фламандским правителям, игравшим в политические игры с испанскими завоевателями: «Подумайте о судьбе своей страны!»
   Помолчали. Мартин сказал:
   – Я «Слепых» с детства помню. Дед купил картинку, вставил в рамочку и повесил над моей кроватью как наказ: будь хорошим католиком, не тянись к плохой компании. Я смотрел – и мне всегда хотелось крикнуть тем, кто еще не упал: «Стойте! Поводырь-то сам слепой! В другую сторону поверните, пока не поздно». Я в детстве верил, что они услышат.
   У Марины перехватило дыхание. Она сделала вид, что рассматривает кассету, а сама думала: «Как ты мне близок…» Она сама – не в детстве, гораздо позже – вычисляла возможность для пятерых, еще не упавших в яму слепых, остаться в живых: второй упадет точно, он уже падает, но третий, идущий следом, должен же своей палкой почувствовать неладное, остановиться и остановить других.
   После ужина смотрели семейные альбомы с фотографиями. Зашел разговор о том, как познакомились Мартин и Марта. Он, смеясь, сказал:
   – Я тут совершенно ни при чем: она была моей учительницей, старше на четыре года, и сама же первая написала мне письмо. Что мне оставалось делать? Я был сиротой, в этой деревне чужак, вот и пошли под венец.
   В каждой шутке, как известно… Но Марина испугалась, что это признание обидит Марту.
   – Да вы же созданы друг для друга, у вас даже имена одинаковые! – она взялась исправлять ситуацию и покраснела – так фальшиво это прозвучало. Мартин взглянул на нее без улыбки. Но Марта, казалось, обрадовалась поддержке и выдвинула аргумент в свою защиту:
   – До того, как я написала тебе письмо, ты похвалил мои волосы.
   – Это было, не спорю. Марина, вы можете представить, что эта строгая на вид седая дама была кудрявой веселой пампушкой? Да вот и фото, посмотрите. Действительно, пампушка…
   Когда стемнело, пошли гулять по хорошо освещенным окрестностям. Вокруг большого зеленого поля для отдыха расположились солидного вида особняки. Три из них, как выяснилось, принадлежали семье Марты: богатой в их семье была она – не «чужак» Мартин. Он вдруг погрустнел:
   – Сколько ни живи, а раз не родился в этом месте, своим уже не станешь, и на похороны только семья придет.
   Марине стало его ужасно жалко. Подумала: «Может, он и чужой для этой деревни, но он свой на своей земле, чудесной и многострадальной. Деревня – она деревня и есть: за забором леса не видит. Он беле из племени белгов!»
 
   В день отъезда они молча сидели по углам трехместного дивана. Место между ними пусто не было. Марина почти физически ощущала плотность пространства, заполненного любовью. Ее учуял и старый хозяйский пес Бонзо. На протяжении получаса он совершал один и тот же маневр: подходил к Мартину, клал морду в его руки, замирал на минуту, потом, обходя журнальный столик, подходил к Марине и делал то же самое. После чего садился напротив, положив морду с большими грустными глазами на журнальный столик, смотрел на них обоих и громко вздыхал по-человечьи. Потом вставал и повторял все снова.
   Появление Марты вернуло их в реальность. Пора ехать. Марта – наверяка счастливая от того, что Марина наконец уезжает, – захотела сделать прощальное фото. «Можно с Бонзо?» Марина наклонилась к умной собаке, утопила руки в его густой шерсти – отдала всю нежность, предназначавшуюся его хозяину, шепнула по-русски «спасибо». Потом повторила это уже громко для всех по-английски.
   Вернувшись в Москву, знала, что влюблена, и не думала сопротивляться – она была счастлива.
Ноябрь 1992 г.
   В ноябре Мартин привез в Москву группу старших школьников. Марина ждала его в пустой квартире подруги. Они провели вместе полдня. Как по-разному течет иногда время! Она жизнь прожила за эти полдня. Столько произошло, столько было сказано, а еще больше не сказано. Марина изнемогала от любви – ни рук разнять, ни глаз отвести.
   – Ты только третья любовь за всю мою жизнь, – сказал он.
   Какое слово ты сказал?!
   Она услышала только «ты» и «любовь». Мозг ее работал избирательно: воспринимал и запоминал только то, что ей тогда было нужно. Как выходили из квартиры – стерлось из памяти напрочь. Как до дома доехала? Это помнила. Он остановил такси, она села, опустила окно, а он держал дверь открытой и все смотрел, не отрываясь, держал ее руку, не давая таксисту тронуться с места. Помнит, как беззвучно, закрыв лицо шарфом, рыдала, как долго стояла в темном подъезде своего дома, не решаясь дотронуться до кнопки лифта и войти в свою квартиру – в тот привычный быт, который сейчас казался таким далеким от ее жизни. Ее жизнь, ее реальность – это то, что с ней было сегодня. Она там осталась, там и с ним.
   Он уехал с группой в Ленинград.
   Работать, общаться с людьми?! Это было не в ее силах. Многолетний знакомый участковый врач не стал вдаваться в подробности, смерил давление – низкое, очень низкое, – выписал больничный. Мартин позвонил из гостиницы. Больше получаса они оба, как в бреду, повторяли слова «люблю, приеду, буду ждать, буду звонить». Положил трубку, она все еще держала свою…
   Постепенно приходила в себя и начала вспоминать – каждую минуточку вспомнила. То смеялась от счастья, то вдруг охватывал страх: «Он наверняка понял, какая я неискушенная в этих делах: то слишком смелая, то совсем неумелая». Через какое-то время снова: «Боже, как я могла задать такой дурацкий и бестактный вопрос про жизнь: жизнь состоялась, перемены невозможны?» На что получила короткий ожидаемый ответ: «Невозможны!» Что он о ней думает? Он, конечно, должен сейчас опасаться, что она сделает что-нибудь дурацкое – письмо напишет или позвонит. И как она не сдержала рыданий по телефону?! Мужчины терпеть не могут женских слез.
* * *
   А дальше началось это многолетнее сумасшествие: два раза в неделю в половине четвертого она заваривала хороший чай и садилась у телефона – ждать. В четыре часа дня раздавался звонок. В трубке было молчание, она произносила несколько фраз и потом молчала тоже. Трубку вешали, а она еще какое-то время сидела, оглушенная биением своего сердца. Верила – и не верила. Это не могло быть ошибкой или простым совпадением. Когда расставались в ноябре, он спросил, когда она бывает дома одна, и она сказала про два выходных на неделе и про время, когда она уже точно дома. Звонки и раздавались именно в эти дни и в это время. Сумасшествие? Нет. Зависимость? Тоже нет. Это были их свидания: он хотел услышать ее голос, она – его молчание. Она даже завела календарь, в котором обводила красным числа и писала время: 4.00, 3.56, 4.03… Сколько таких календарей, спрятанных глубоко в шкафу, накопилось за годы!..
   Были и другие звонки со словами, разговорами и поздравлениями – в дни рождения, например. Говорил всегда он, но Марта дышала рядом. Эти звонки Марина не любила – не нужны ей никакие поздравления.
   Бывали моменты, когда устраивала скандальчики – спектакль одного актера.
   – Ну из уличной будки почему ты не можешь позвонить, чтобы поговорить нормально?! Боишься, что кто-то из знакомых мимо пройдет-проедет? Какой же ты невообразимо осторожный, собственной тени боишься!
   – А зачем? – она «слышала» его грустный, но твердый голос. – Жизнь сложилась, ничего изменить невозможно, так зачем усложнять?
   «Скандал» на этом заканчивался:
   – О, как вы мудры, мой далекий возлюбленный!
   Марина признавала, что он прав. Пусть живет, как жил.
   Ничего от него и не нужно. Все, что хотела, уже получила. Получила мир, полный красок и звуков. Вкусный мир! Просто чай доводил чуть ли не до экстаза. Запах собственных духов волновал, а раньше не чувствовала! Слова песен шли прямо в сердце. «Ведь порою и молчание…» – томно выводила Клавдия Ивановна Шульженко. «Там. Где. Ты. Нет. Меня…» – раздирала душу Алла. Все про нее! Она не одна в мире!
Август 1993 г.
   Летом вынула из ящика письмо, увидела знакомый мелкий летящий почерк, сердце застряло где-то на уровне горла. Корреспонденция от него была, но все открытки с видами, а здесь – настоящее письмо в конверте.
   Бросился в глаза двойной «забор» из крестиков в конце письма: поцелуи?
   Стала читать: «Спасибо за то, что спасла меня. Я попал в больницу, сделали пустяковую операцию (следовало подробное описание), но перед выпиской подхватил инфекцию, был на пороге смерти, уже почти смирился, но вдруг почувствовал волну тепла, оно шло от тебя, я это знал, и оно меня спасло. Пожалуйста, не волнуйся обо мне: сейчас я дома, приходит медсестра менять повязку».
   Стало ужасно грустно и стыдно: у нее никаких предчувствий и не было, ничего она в его сторону не посылала, как она могла его спасти? Но ведь он не сомневается в ее любви и нуждается в ней – вот что главное! Значит, все ее муки, все нескончаемые думы и слезы не напрасны… «Как сердцу высказать себя? Другому как понять тебя?»[13]
Июнь 1994 г.
   Однажды – три года уже прошло с их первой встречи – в день ее рождения, когда гости разошлись, раздался звонок:
   – Как ты? – голос звучал близко и искренне, без наигрыша «по случаю», как будто он в кои-то веки был один.
   – Ты один?
   – Да.
   – Где жена?
   – Где-то во дворе, – бросил он безразлично, как будто хотел сказать: «Не сторож я ей».
   Как бы она хотела рассказать, что думает о нем днем и ночью. Зачем? Благоразумие – вот на чем, как она считала, держиться их связь: он уверен в ее благоразумии. Не осложнять ему жизнь, ни о чем не просить, ни о чем не спрашивать. В тот раз не удержалась все-таки, спросила:
   – Ты думаешь обо мне, хоть иногда?
   Ее выдавал только чуть дрожащий голос – с этим ничего поделать не могла. Он как-то обреченно произнес:
   – Я люблю тебя.
   Оба замолчали. Марина слушала тишину и не хотела ничего другого.
Июль 1995 г.
   Им была дарована еще одна встреча. В июле 1995 года Мартин и Марта остановились на день проездом из той же Казани, где жили их друзья-учителя. Маринины мужчины летом разъехались, она была дома одна.
   Гуляли по Москве. Марта – впереди, они за ней. Обменивались короткими фразами.
   – Ты всегда со мной. И я с тобой. Два раза в неделю я слышу твой голос, – глядя вперед, едва слышно, как будто бы про себя, Мартин произнес то, что Марина знала давно. Он держал ее ладонь в своей и настолько «оторвался» от этой земли, что, не видя, перешагнул толстые цепи, ограждавшие автостоянку у гостиницы «Метрополь». Марина счастливо смеялась:
   – Куда ты?
   Он не понял вопроса.
   – Там тупик, хода нет.
   Промолчавший охранник стоянки оказался тактичнее Марты, которая не преминула заметить несвойственное мужу витание в облаках, демонстративно вырвала у Марины его руку и повисла на на ней сама.
   Вечером они все-таки уловили момент, когда Марта закрылась в ванной. Мартин подошел близко, обнял, как будто вобрал в себя, поцеловал, как будто весь вошел в нее. Существует ли большая близость между мужчиной и женщиной, чем такой поцелуй?!
* * *
   Держать в себе неприятности – это Марина умела, но переполнявшее ее счастье выплескивалось – поделись! С кем? Самая близкая подруга недавно вышла замуж за искусствоведа, который был намного младше ее, лет пять его «выгуливала» – женился наконец. От счастья подруга была невосприимчива ни к чему другому. На попытки поделиться откликалась только восклицаниями:
   – Ой, Маришка! А мой Никитка тоже…
   Еще одна замужняя приятельница прервала начавшийся было разговор:
   – Я сейчас статью заканчиваю, мысли в другом направлении, ты уж извини. Мы с мужем уже много лет – просто соседи по квартире. Радуйся, что у тебя что-то было: на пенсии будешь вспоминать.
   Были две университетские подруги: от одной только-что ушел муж, сказав на прощание, что никогда ее не любил, другая выгнала любовника, которому, как выяснилось, очень хотелось прописаться в ее большой профессорской квартире.
   – Чтоб я когда козлов этих к себе подпустила! – выпалила она в трубку, услышав Маринин голос.
   Марина давно симпатизировала молодой и обаятельной девушке из бухгалтерии. Случилось так, что именно она и стала ее задушевной подругой. Катя была на семнадцать лет младше, не замужем, но с сердечной тайной, о которой, как позже выяснилось, знал весь музей – ее избранник занимал высокий пост, – но не Марина, целиком занятая своим романом. Кате можно было рассказать все, она понимала состояние Марины. Она знала мужчин гораздо лучше нее и раскрыла ей немало тайн мужской психологии и поведения в любви. Кроме того, она была собачницей со стажем, и подтвердила, что собаки всегда чувствуют хозяина – значит, Бонзо выдал-таки молчавшего Мартина. Как бы пережила свое счастье Марина, если бы не посвященная в него молодая подруга!
* * *
   Время делало свое дело. Любовь не ушла – свернулась комочком где-то в душе. В один из летних дней ноги сами привели ее к католическому собору. Вошла и поняла – это ее пространство. Верила ли она? Хотела верить! Много читала – и философов, и ученых-материалистов, ставших верующими, и любимых веровавших писателей. Через них обосновала для себя наличие Создателя. Поговорила со священником, он предложил начать ходить в собор, чтобы пройти катехизацию. В пасхальную ночь 1998 года Марина была крещена в католическую веру. Каждое воскресенье она шла в собор (они уже переехали в самый центр Москвы), несла радость в душе. Ей нравилась молитвенная атмосфера, веками разработанный ритуал. Она всегда ждала того момента мессы, когда, следуя словам священника, люди вставали и протягивали друг другу руки со словами «мир вам», причем старались не пропустить никого, кто был в пределах досягаемости. Все в соборе было пронизано духом уважения к божественному, но и человеческому тоже. Церковь – она же здесь, на земле. Церковь во всех конфессиях – модель мира. Западное христианство включает в этот мир и человека, у которого есть свое законное сидячее место. Никто не унижен. Марина отдыхала душой. Ни о чем своем не молила, просто участвовала в общей молитве. Ходила на исповедь: выбирала будние дни, когда в храме было мало народа. Она и священник просто сидели рядком на стульях. Разговаривать в кабинке, не видя лица, Марина не могла. Священник отец Виктор это понимал и сам предлагал менее формальный разговор. Как новообращенная, она очень старалась быть если не святее Папы Римского, то хотя бы честной и искренней, поэтому рассказала о своей любви к женатому католику. Отец Виктор осудил, сказав, что ей нужно хорошо покаяться, а вот тот мужчина – плохой католик. С этим Марина согласиться не могла, но не спорить же в соборе!
   Спрашивала священника, что такое христианская любовь. Он отвечал:
   – Любовь – это действие. Эмоции – воздушные шарики, мыльные пузыри. Любовь – это жизнь для того, кого любишь, это ежедневные, ежечасные обязанности, это ответственность…
   Все так просто и так недоступно для ее любви.
* * *
   А в скольких странах Мартин побывал с ней за эти годы! Англия, Италия, Франция… Ему никогда об этом не писала, зачем? Ставить его в неловкое положение? Один он приехать все равно бы не смог, а видеть его вместе с женой и лукавить? Актерствовать она не умела.
   В Музее Родэна в Париже не могла отойти от «Любовного треугольника» Камилль Клодель, ученицы и любовницы Родэна. Не от того, что в бронзе, тот меньше нравился, а от первого макета, в гипсе. Три фигуры. Посередине мужчина и две женщины по обе стороны. Одна и не женщина вовсе – ведьма старая, отвратительная, обрюзгшая, одна рука в кулак сжата, второй обнимает мужчину за талию, как свою собственность. И что странно – старуху эту мужчина тоже вроде обнимает, по крайней мере голову к ней повернул. Другую руку он протягивает молодой прелестной коленопреклоненной девушке, а та прижимает его руку к своей груди и смотрит снизу вверх обожающе. Марина, когда это увидела, застыла, не веря, что подвластно было скульптору, пусть и влюбленной женщине, изобразить это так, как сама она в своих снах видела. И ведь о Камилль Клодель она до этого почти ничего не знала, так что просто «вспомнить» во сне когда-то уже виденное не могла.
   Позвали в автобус, пошла, ноги как ватные, вышла на парижскую улицу: «И Марта не старуха, и ты, душа моя, не девица… Вот Мартин… Знать бы, все так же он мне хотя бы одну руку протягивает?..»
Июль 1999 г.
   В начале лета прочитала объявление на доске информации собора: паломничество в древний бельгийский монастырь, автобусом через всю Европу… «Поеду, увижу хоть на пару часов». Позвонила (номер его телефона у нее был всегда, но звонила впервые), спросила Марту, можно ли остановиться на пару дней, договорились о встрече.
   Странный это был автобус: небольшая группа паломников – Марина в их числе – и команда молодых спортсменов, направлявшихся в Бельгию на соревнования по спортивному ориентированию. Условия были спартанскими. Автобус ехал почти без остановок, так что «и стол и дом» – все было в нем. Ноги, постоянно опущенные вниз, отекали так, что утром было больно сделать шаг. На одну ночь их приютил постоялый двор где-то в Германии. Руководитель группы спортсменов предложил ей номер с нешироким ложем, которое, по его замыслу, она должна была разделить с весьма корпулентной дамой. Измученная дорогой, Марина совсем не по-христиански возмутилась:
   – Простите, но я традиционной ориентации!
   Позже она выяснила, что, отказавшись спать вместе с дамой, нарушила планы этого руководителя, успевшего закрутить роман с молодой паломницей, о чем та ей сама и рассказала, добавив:
   – Ничего, мы в Москве свое возьмем.
   Следующая остановка была в Амстердаме у Центрального вокзала, где Мартин должен был ее встретить и отвезти на три дня к себе домой. Маршрут их автобуса в Бельгии проходил далеко от его местечка, и встретить ее в Амстердаме ему было удобнее. Чем ближе была встреча, тем тревожнее и беспокойнее становилась Марина.
   – Вам нехорошо, может быть, хотите воды? – спросила соседка, прервав рассказ об альпийских горках, которые она сооружала на своих шести сотках.
   – Я просто очень устала, – тихо ответила Марина.
   Соседка сочувственно вздохнула, но рассказ продолжила.
   Марина не просто устала, она вдруг обессилела до отчаяния. «Зачем я еду? Он не подавал признаков жизни уже почти месяц. Если бы я не позвонила, может быть, так все бы и сошло на нет и он исчез бы из моей жизни. Я, как наложница в гареме, все жду и жду… Чего жду? Нельзя быть такой мазохисткой: ведь знаю же прекрасно, что потом еще больнее будет, знаю и иду на это. Боже, как все глупо… И потом – Марта… Я что, стерва законченная? Получается, что так… стерва и есть! Духи французские ей везу, шоколад московский. Вот ведь идиотка: в Бельгию с шоколадом, что в Тулу с самоваром. И вообще, у него неверняка уже другая, он мужчина и не может без женщины… это даже уму непостижимо, что мимо него можно ходить спокойно и не влюбиться…»