Ирина Андросова. Заколка от Шанель

Ирина Андросова
Заколка от Шанель

   Я и сама знаю, что лавочка за станцией метро «Кузьминки» – не самое лучшее место для одинокой девушки в два часа ночи. Но деваться было некуда, и я вместе с вещичками в ожидании Люськи коротала время на темной заброшенной скамейке. Подумаешь, не очень-то и хотелось оставаться в их пафосном общежитии, набитом снобами и скандалистами. Комендант этот, Степан Иванович, старая калоша, прицепился как клещ. «Ты, – говорит, – Абрикосова, здесь вообще на птичьих правах, а сама ведешь себя как форменная хулиганка!» А какая я, спрашивается, хулиганка, когда я аспирантка и научные исследования провожу? Кричал, как раненый лось, на весь этаж: «Я до ректора академии дойду! Покиньте наше образцовое общежитие!» А чего я такого сделала-то? Ну, поставила к кроватям Ленки Ивановой, Таньки Шагановой, Ирки Свиридовой и Алевтины Николаевны из Сестрорецка вместо тапочек тазики с холодной водой. Так это ж не из хулиганских побуждений, а исключительно из научного интереса.
   Дело в том, что я собираю материал для кандидатской диссертации, тема которой звучит так: «Сравнительный анализ эмоционально окрашенных слов и выражений, используемых представителями различных темпераментов в стрессовых ситуациях». А где мне, скажите на милость, искать холериков, меланхоликов и сангвиников вместе с флегматиками, если не в родном общежитии? Вот я, как могла, и создавала своим соседям по общаге стрессовые ситуации. А сама с блокнотиком и ручкой, затаившись в шкафу либо под кроватью, смотря по обстоятельствам, самоотверженно фиксировала все их слова и выражения. Замечу – эмоционально окрашенные.
   Пока я в тиши сквера предавалась горестным размышлениям, за спиной зашуршало и вкрадчивый мужской голос ласково произнес:
   – Что, красавица, в одиночестве скучаем? Может, прогуляемся?
   Из темноты на освещенный фонарем пятачок у лавочки шагнул высокий, крепко сбитый парнишка в стильной кепке с пуговкой на темечке и игриво склонился над моей понурой фигурой, скрючившейся на скамейке. Я подняла голову, откинула волосы назад и пристально посмотрела на любителя ночных знакомств. Парень отшатнулся в сторону, подвернул на бордюре ногу и, тихо охнув, сел прямо на асфальт. Я хотела оказать пострадавшему первую помощь, но он только слабо замычал и в ужасе замахал на меня руками. Такая, знаете, типичная реакция флегматика на стресс. Я достала из кармана джинсовки ручку и блокнот и кропотливо занесла все междометия, которые слабый нервами крепыш продолжал негромко бормотать, отмахиваясь ладошкой и плюя в мою сторону.
   – Ищеев, ты где, Ищеев? – донесся из кустов позади лавочки тихий шепот.
   В зарослях сирени завозились, и передо мной возник молоденький милиционер в просторной фуражке, повисшей на ушах. Выставив перед собой обе руки с зажатым в них табельным оружием, нацеленным на меня, милиционер, обходя скамейку, крадучись подбирался к Ищееву. Не спуская с моего лица испуганных глаз, худой вьюнош в фуражке осторожно присел на корточки перед травмированным товарищем и, обмирая от страха, торопливым шепотом проговорил:
   – Это ведь она, да, Ищеев? Та самая, да? Ну и рожа, блин! Вот уродина, ночью приснится – одеяло порвешь! На морде будто черти горох молотили.
   Я удовлетворенно кивнула и занесла услышанный монолог в раздел, посвященный меланхоликам. Тут и думать нечего, меланхолик и есть, однозначно. Тип тревожный, легко возбудимый, губы трясутся, и голос дрожит. Флегматичный Ищеев, морщась и потирая ушибленную ногу, в ответ на его слова согласно кивнул.
   – Будем задерживать, да? – волновался молодой, дергая щечкой.
   – Да пошла она, – сквозь зубы процедил Ищеев, поднимаясь с асфальта и опасливо поглядывая на меня. – Ты у нее, Касаткин, документы, что ли, посмотрел бы.
   – Эй ты, документы покажь! – крикнул Касаткин в мою сторону.
   Я сдула с глаза легкую челочку и кокетливо пожала плечом, давая понять, что принимаю их слова за шутку. Оба молодца в ответ на мой безобидный жест синхронно шарахнулись назад так, будто мимо них просвистело пушечное ядро. Я уже хотела встать и вытащить из сумки паспорт, но тут вдали послышался шум мотора приближающейся машины, который через секунду сменился скрипом тормозов прямо позади моей лавочки. Слава тебе, Господи, Люська! Ну наконец-то подруга приехала за мной и теперь заберет с этой скамейки в место более уютное и спокойное, чем промозглый ночной скверик, кишащий идиотами.
   Люська, а это действительно оказалась она, картинно распахнула дверцу своего алого спортивного авто и, по-голливудски выставив ножку в чулке и туфельке на шпильке, выбралась из машины. Вот вся она в этом, позерка несчастная! Нет чтобы, как я, ходить в джинсе и гриндерсах. Практично, удобно и не обманывает мужских надежд. Но подруга придерживалась диаметрально противоположных взглядов на отношения между полами. Она считала, что женские уловки – это то, на чем держится мир.
   Вот и сейчас маленькое черное платье, едва прикрывающее резинку чулок, Люська намеренно одернула с некоторым опозданием, предоставив заинтересованным зрителям вволю насладиться видом ее стройных ног. Потрясенные внезапным появлением гламурной штучки мужчины так и замерли с открытыми ртами.
   – Салют, мальчики, – небрежно бросила подруга и, помахивая крокодиловой сумочкой цвета темного бордо (в тон туфлям), шикарной походкой двинулась ко мне.
   Я приветливо помахала рукой. Люська фыркнула и сердито проговорила:
   – Ну конечно, Абрикосова. Ты, как всегда, в своем репертуаре... Ну и зачем ты, чудо мое, маску Валерии Новодворской нацепила?
   И Люська вероломным движением сорвала у меня с головы резиновый лик политической дамы. Я по инерции растерла вспотевшее без воздуха лицо ладонями, цепляясь за пирсинг в брови и в носу, а Ищеев и Касаткин с облегчением вздохнули и уже смелее приблизились на расстояние вытянутой руки.
   Ага, хорошенькое дело! Сама же и привезла мне из Лондона маску Валерии Ильиничны вместо обещанных родных гриндерсов синего цвета, а теперь «зачем нацепила?». Ясное дело зачем – повергать в шок окружающих и записывать их вербальную реакцию на меня. Я уже месяц в этой маске по разным лавочкам у метро в ночи кочую – собираю диссертационный материал.
   – Сашка, хватит дурака валять! – кипятилась Люська, размахивая резиновой головой одиозной демократки. – Кидай вещички в багажник, и поехали.
   Подруга ухватила мой клетчатый баул с пожитками и, сгибаясь под тяжестью ноши, на подламывающихся шпильках двинулась к машине. Но тут пришли в себя потрясенные флегматик с меланхоликом.
   Травмированный падением Ищеев почесал сначала больное место, потом крутой лоб под кепкой и напряженным голосом проговорил:
   – То есть как это поехали? Мы вот ее вот, – парень ткнул в меня пальцем, – уже неделю выслеживаем, у нас в отделении на эту подругу пачка заявлений лежит. Мол, в скверике у метро появилась редкая образина. Заманивает мужчин притворной кротостью поведения и посредством своего ужасного внешнего вида надолго лишает их половой функции. А это, между прочим, трактуется законом как причинение тяжкого вреда здоровью. Так что никаких «поехали», а пройдемте, гражданочка, с нами в отделение.
   И высокий крепыш, окончательно осмелев, ухватил меня под локоток и настойчиво повлек в сторону метро. Юный Касаткин семенил следом и, то и дело сдвигая с ушей на затылок слишком просторную фуражку, тыкал мне в спину табельным оружием. Но я решила просто так не сдаваться и вообще продать свою жизнь как можно дороже. Поэтому вывернулась из цепких милицейских лап и, забежав за шикающую на меня подругу, из-за ее спины закричала, глядя то на одного своего конвоира, то на другого:
   – Вы бы лучше этих самых заявителей задерживали. Выясняли, с чего это вдруг здоровые мужики рыщут по ночам в скверике и пристают к одиноким девушкам!
   Люська, которая отчаялась докричаться до меня, зло лягнула мою щиколотку острым мыском модельной туфли, призывая к тишине, и, не отрывая льстивых глаз от кепки крепыша, сладким голоском пропела:
   – Не обращайте на Абрикосову внимания, ладно, мальчики? Она у нас со странностями. Я вам за Сашку ручаюсь, больше она в этот скверик ни ногой. Лично проконтролирую, вот честное слово! Отпустите нас, а?
   – То есть как это «отпустите»? – не понял крепкий Ищеев. – Я травму ноги получил, ходить не могу, а вы – отпустите! Доставим как миленькую в отделение, выпишут нам с Касаткиным премию, и я со спокойной совестью пойду на больничный – ушиб лечить.
   Люська окинула сметливым взглядом практичного милиционера в штатском, расстегнула сумочку, извлекла из кармашка пятисотрублевую купюру и, презрительно щурясь, протянула Ищееву. Тот мрачно посмотрел на предложенную взятку, скептически хмыкнул и, кивнув на ушастого коллегу, насмешливо проговорил:
   – Вообще-то нас двое. И мне, как старшему по званию, двойной тариф полагается.
   Люська скроила брезгливую мину, снова пошарила в том самом кармашке, где до этого нарыла денег, и, выкупив меня у стражей порядка, потащила к машине.
   По дороге она, не замолкая ни на секунду, жалобно причитала:
   – Ну что ты за наказание такое? У всех подруги как подруги, одна ты, Абрикосова, как чудо в перьях какое-то... Или вы все, психологи, такие шибанутые?
   – А сама-то ты кто? – не выдержала я. – Сама-то тоже, между прочим, на психолога хотела учиться!
   – Да, хотела, но не стала же! – с достоинством ответила Люська. – Я, может, вовремя опомнилась и передумала.
   И вовсе Люська не передумала. Врет она все. Учиться на психолога моя подруга, наплевав на нашу многолетнюю дружбу, расхотела вот почему. Второго сентября, когда мы, студенты-первокурсники еще до конца не верили в чудо зачисления нас в университет и считали всех преподавателей если не богами, то их наместниками на земле, первой парой стояла лекция по психологии. Молодой синеглазый препод Руслан Георгиевич, подлая его душа, раскрыт список студентов-новобранцев, еще не приученных к его психологическим подвывертам, вчитался в длинный столбец фамилий, окинул шалым взглядом аудиторию и, ухмыльнувшись, злорадно произнес:
   – Ну-с, давайте знакомиться. Приходько!
   Подпрыгнув от неожиданности, со своего места торопливо поднялась скромная Маринка Приходько. Понятное дело, все ждали, что начинать знакомиться будем по алфавиту, а не в вольном, так сказать, порядке.
   – Раздобудько! – снова выкрикнул злокозненный Руслан Георгиевич.
   Валя Раздобудько, кусая губы, нехотя встала из-за парты.
   – Наливайко! – под отдельные смешки продолжал глумиться препод.
   Максим Наливайко покраснел и чуть приподнял зад над скамейкой, обозначив вставание.
   – И наконец, Пьяных! – подвел Руслан Георгиевич итог своему выступлению.
   Инка Пьяных, почуяв неладное, еще на «Наливайке» вскочила со скамьи и, сметая подолом тетради с парт, кинулась прочь из аудитории. Не получив отклика на очередной свой зов, преподаватель обвел пытливым взглядом хихикающих первокурсников и прозорливо заметил:
   – Сдается мне, что это именно студентка по фамилии Пьяных только что без спросу покинула аудиторию.
   Те, с кем преподаватель уже познакомился, молча стояли под перекрещенными взглядами потешающихся одногруппников и ждали решения своей участи.
   Выдержав театральную паузу, Руслан Георгиевич невозмутимо изрек:
   – Надеюсь, вы, все четверо, подружитесь самым тесным образом...
   В этот самый момент я поняла, что безумно хочу быть психологом. Потому что циничнее их, пожалуй, только врачи да гробовщики. А я всегда полагала, что в характере мне не хватает именно здорового цинизма. И всеми доступными способами старалась исправить сей недостаток. Когда хохот под сводами аудитории стих, в помещение робко всунулась голова перепуганной Инны Пьяных, которая чуть слышно попросила разрешения войти. И препод, дав милостивое соизволение, продолжил изгаляться над нами, несчастными первокурсниками. Он разбил на подгруппы весь список курса, поселив в моей душе уважение к его трудолюбию. Меня, Александру Абрикосову, он отнес в одну группу с Владиком Томатовским, Катей Зеленцовой, Ингой Кашиной и Юлькой Шницельман. А затем, хитро взглянув на еле сдерживающих хохот студентов, вбил последний гвоздь в гроб Люськиной мечты получить со мной на пару высшее психологическое образование, поместив ее, Людмилу Криворучко, среди Виктора Пулкова, Ирки Задовской, Наташки Ногиной и почему-то Левы Козлоухова.
   Самое удивительное, что Руслан Георгиевич как в воду глядел. Приходько, Раздобудько, Наливайко и Пьяных действительно подружились и сделались на протяжении всех пяти лет обучения неразлучной четверкой. А вот Люська на следующий же день после пресловутого знакомства назло Руслану Георгиевичу бросила Университет психологии окончательно и бесповоротно.
   А в принципе моей подруге с таким папашей, как Альберт Яковлевич Криворучко, вообще образование не нужно. Только голову забивать. Вполне достаточно дикторских курсов при канале ВТВ, на которых Людмилу за бешеные деньги научили более-менее складно излагать свои мысли, равномерно пудрить нос и прилично вести себя в обществе. И теперь Люська занята тем, что ждет предложений от центральных каналов телевидения. Да и предложения эти ей особенно без надобности. Все равно империя казино под маркой «Везувий» рано или поздно достанется ей, Людмиле Альбертовне Криворучко, единственной наследнице магната игорного бизнеса. И вообще, если честно, Люська к работе неспособная. Талантами подруга пошла в папу, и, что уж там лукавить, из всех способностей лучше всего у нее развита покупательная.
   – Ну что, чудо мое, куда тебя теперь? – вывеламеня из задумчивости подруга, поворачивая ключ в замке зажигания. – Ко мне нельзя – папаша с Мальты заявился. Неделю дома гужеваться будет.
   Меня будто водой окатили. А я так на Люську рассчитывала! Ведь если не к Криворучкам, то мне вообще некуда больше ехать. Страшная правда открылась мне во всей своей неприглядной реальности. Ведь, по сути, я бомж. Нет, у меня, конечно, есть московская прописка. И даже какая-никакая виртуальная квартира в тридцать два квадратных метра имеется. В ней проживают мама и портрет бывшего почтальона по фамилии Филипов, который почему-то возомнил себя мессией и назвался красивым именем Илларион. И мама ему поверила. А после того как мама поверила этому Иллариону Филипову, к ней стали наведываться какие-то подозрительные братья и сестры, жить в нашей крохотной квартирке месяцами, жечь на линолеуме в кухне костры и петь перед ними мантры. Тогда я пририсовала портрету самозваного мессии рога и клыки, что в принципе, на мой взгляд, отражает Илларионову сущность, и ушла из родимого дома. Что поделать, такова жизнь. Нет нам с бывшим почтальоном и его последователями места под одной крышей.
   Ушла я вот в это самое общежитие при универе, откуда меня сегодня так внезапно и бессердечно поперли. К отцу тоже нельзя. Он каждый вечер водит к себе «коллег по работе», как корректно именует разнообразных теток.
   К Лешке? Нет, и к Лешке не пойду. Не могу я ему этого простить. В общем-то, конечно, я сама виновата, но кто же знал, что он окажется такой сволочью?..
   Короче, дело было так. В рамках своих исследований я попросила Люську встретиться с моим парнем и сказать ему, что я попала под машину. Насмерть. Все, мол, нету меня больше на белом свете. Похороны в среду. Что перед смертью, дескать, маясь в горячечном бреду, звала его по имени и просила кинуть в могилку Спанч Боба и Гомера Симпсона.
   Я затаилась под Лешкиной дверью и приготовилась записывать крики отчаяния и горестные завывания осиротевшей души любимого человека, вместе со мной утратившего смысл жизни. А вместо этого услышала веселый голос того, кого целый год считала своим парнем:
   – Да? Померла? Ну и хрен с ней. Мне Сашка никогда и не нравилась. Мне ты, Люсь, больше нравилась, но я подойти к тебе стеснялся. Ты такая классная, и машина у тебя офигенная...
   Машина у Криворучко и правда зашибонская, красная «мазератти», но мне-то от этого не легче. Так что и к Лешке идти нельзя. Что я себя, на помойке, что ли, нашла? У меня, между прочим, внешние данные – закачаешься. Пирсинги во всех мыслимых и немыслимых местах, браслеты из бисера и камушков – сама плела, колечек одних только по два на каждом пальце. Крруууто! Правда, ногти, сволочи, не растут, приходится мазать бордовым лаком то, что есть. Накладные я не делаю из принципа – не люблю голимую кичуху. Джинсы ношу узенькие, модные, приспущенные на талии и на честном слове обвисшие где-то в районе нижней части бедер, эротично открывая трусики-стринги. Ну, маечка, там, с моим любимым Симпсоном – это уж само собой. Сумка у колена болтается большая, вместительная. Завистливая Криворучко глумливо именует ее «переметная сума». И между прочим, зимой и летом ношу высокие стильные гриндерсы красного цвета, что тоже для понимающего человека немаловажно. Между прочим, двадцать пять лет никто никогда мне не дает, все думают, что мне не больше восемнадцати. Так что мне стесняться нечего, я девчонка хоть куда. Любой нормальный парень почтет за честь иметь такую подружку. А что, это вариант – пусть меня Люська отвезет на какую-нибудь ночную дискотеку, я там попрыгаю с часочек, найду себе клевого перца и попрошусь к нему жить.
   – Ты чего, Абрикосова, совсем, что ли, дурочка? – возмутилась подруга, выслушав мой план дальнейших действий на сегодняшнюю ночь. – Ты иногда такое брякнешь, что я сомневаюсь, в своем ли ты уме. У меня дядя Веня есть, он тоже, вот прямо как ты, такой чудак...
   Люська осеклась и задумчиво посмотрела на меня продолговатыми карими глазами. Натуральная блондинка с карими глазами – это, между прочим, большая редкость. Только вот Люська не натуральная, а крашеная.
   – В общем, так, – решительно произнесла подруга, подумав с минутку. – К нему мы сейчас и поедем. Дяде Вене как раз помощница по хозяйству требуется. А ты у нас девушка шустрая, так что перекладывать кирпичи с места на место у тебя очень даже здорово получится. Тем более что поселишься там всего на неделю, пока папашка обратно на Мальту не свалит. А там хоть навечно переберешься ко мне в «Зурбаган».

* * *

   Загадочная фраза про кирпичи не давала мне покоя всю дорогу. Но спросить было недосуг – терзали горькие воспоминания о Лешке-предателе. В душе теплилась слабая надежда, что Люська произнесла слово «кирпичи» не в прямом, так сказать, а в переносном смысле. Знаете, некоторые так книги толстые называют. Мол, такой кирпич прочел – умереть не встать. Ну а с книгами-то уж я привыкла управляться и в два счета разберусь хоть с целой библиотекой таких «кирпичей».
   Мы миновали Садовое кольцо, свернули на Новый Арбат, а оттуда ушли в переулки. Поплутав впотьмах по арбатским задворкам, остановились у старинного четырехэтажного особняка с львиными головами на фасаде. Прямо около подъезда на потрескавшемся асфальте лежал ровный четырехугольник света. Несмотря на поздний час, в квартире на первом этаже не спали.
   – Люсь, а это ничего, что мы ночью к твоему дяде Вене завалимся? – выдувая из жвачки пузырь размером с воздушный шар и хлопая им так, что заложило уши, уточнила я.
   – Не дрейфь ты, он по ночам работает, – отмахнулась подруга, ловко паркуясь у бордюра.
   И я тут же представила себе солидного седого джентльмена, который, разложив на бескрайнем письменном столе красного дерева правительственные бумаги, решает вопросы государственной важности. А может быть, низко склонившись над рукописью и торопливо царапая пером наполовину исписанный лист, строчит мировой бестселлер. Или, на худой конец, застыв перед мольбертом, наносит, откинув голову, последний мазок на гениальное по силе живописной техники и композиционному построению полотно. Но то, что я увидела, повергло меня в смятение. Однако не буду забегать вперед, а поведаю обо всем по порядку.
   Люська крякнула сигнализацией, запирая машину, процокала каблуками к парадному, но заходить не стала, а, рискуя порвать капрон, вскарабкалась на выступ дома и глянула в освещенное окно. Удовлетворенно кивнув, подруга тут же спрыгнула на асфальт.
   – Чего стоишь, пошли! – распорядилась она и, на ходу доставая ключи, первая двинулась в темный подъезд.
   Я подхватила клетчатую торбу с барахлом и, путаясь в переметной суме, что охаживала меня по коленям, поспешила за Люськой. На лестничную площадку первого этажа вели три ступенечки. Справа располагалась добротная филенчатая дверь из массива красного дерева, слева – обшарпанная картонная дверка, лет двадцать назад крашенная коричневой масляной краской под дуб. Именно ее-то и принялась ковырять ключом подруга.
   Порядком повозившись, но все же в конце концов отворив дверь, Люська деловито прошмыгнула в темное нутро квартиры. Я, сгибаясь и кренясь набок под тяжестью сумки с вещами, ввалилась следом за ней. И тут же налетела на что-то звонкое и металлическое, что впотьмах опрокинулось, покатилось и загудело, как медный колокол. И сразу же откуда-то сбоку на меня грохнулась какая-то палка – не то метла, не то лопата. Вспыхнул свет, и я смогла убедиться, что первое мое предположение, оказывается, было верным. Все-таки стукнуло меня по спине метелкой.
   Пока я, согнувшись в три погибели, подбирала с пола и ставила обратно в угол ведра и метлы, вспыхнул свет и из ближайшей двери показался маленький кривоногий таджик в стеганом полосатом халате. Запустив в высоко запахнутый вырез халата пятерню, таджик с видимым удовольствием почесывал цыплячью безволосую грудь и отчаянно, во весь рот, зевал. Завидев Люську, замершую с испуганным лицом у стены коридора рядом с выключателем, дядька что-то пробормотал не по-русски и повернулся, чтобы уйти.
   – Здравствуй, Равшан, – пролепетала Люська, улыбаясь натянутой улыбкой.
   – И тебе, Люся-джан, здравствуй, – приветливо откликнулся маленький человечек, исчезая в своей комнате.
   – Давай, давай, пошееел! – приглушенно донеслось откуда-то из конца коридора.
   Орали нараспев густым басом. Такими басами обычно служат праздничные службы в кафедральных соборах и поют арии злодеев в оперных театрах.
   – Дядя Веня, – прокомментировала услышанное подруга и припустила по длинному коридору на голос.
   Я изо всех сил старалась не отставать, но предметы, украшавшие стены, оказались такими занимательными, что вынуждали меня то и дело притормаживать, чтобы получше все рассмотреть. Основное место занимали номера различных телефонов с подписями имен их обладателей, но встречались и вещи поистине удивительные. У самого входа каким-то немыслимым образом крепился к стене под потолком древний, как паровоз братьев Черепановых, велосипед с ржавой рамой и такими большими колесами, что казалось, будто их позаимствовали у парочки ветряных мельниц. Метрах в полутора от этого старинного средства передвижения висел на стене огромный котелок, именуемый, если мне не изменяет память, казан. Он был так велик, что свободно вместил бы в себя среднюю московскую семейку с не очень крупным папой.
   Между ними, прибитый к стене, красовался допотопный телефонный аппарат из черной, как вороненая сталь, пластмассы. Помимо цифр, на белом фарфоровом диске его чернел ряд букв. Должно быть, в начале двадцатого века именно в такие вот приборы кричали большие начальники: «Але! Але!Ж-15-25! Барышня, дайте Кремль!» Тут же у стены стоял стул, такой же старинный и ветхий, как и телефонный аппарат над ним.
   Разинув рот и заглядываясь по сторонам, я шла по скрипучему дубовому паркету, более полувека не знавшему мастики и щетки. Голова моя смотрела в одну сторону, ноги по инерции несли согбенное под тяжестью сумок с вещами тело в другую. И только неожиданное препятствие, на которое я довольно чувствительно налетела плечом, заставило части моего организма прийти в более или менее правильное расположение относительно друг друга. Брякнув сумки на пол, я крутанула головой на сто восемьдесят градусов и испуганно глянула вперед. И нос к носу столкнулась с заспанным молодым человеком, привалившимся спиной к косяку приоткрытой двери в самом центре коридора. Весь его вид – переплетенные на груди руки, поджатые тонкие губы и левая нога, выбивающая сердитую дробь, – выражал крайнюю степень раздражения и не сулил ничего хорошего мерзавцу, посмевшему нарушить его покой.
   – И далеко мы направляемся? – перегораживая мне проход, полюбопытствовал он.
   – Аркаш, это моя подруга, – тут же подскочила Люська, игриво улыбаясь и кокетливо заглядывая парню в глаза. – Она будет дяде Вене по хозяйству помогать...
   – Час от часу не легче, – пробурчал парень, окидывая меня сердитым взглядом, и, скрывшись в комнате, так шарахнул дверью, что штукатурка легким снежком припорошила светлую Люськину голову.
   Я схватила Криворучко за руку и тревожно зашептала:
   – Люсь, кто эти люди? Таджик этот, Аркаша... Они что, живут здесь, что ли?
   – Ну да, живут, а что здесь такого? – вскинула тоненькие бровки подруга.
   – Так это что, коммуналка? – возмутилась я. – Ты что, меня в коммуналку на постой определить решила?
   Люська мигом встала на дыбы, сделала свирепое лицо и яростно зашипела:
   – Ну ты, Абрикосова, вааще даешь! В твоей ситуации и еще права качать! Если не нравится, могу отвезти обратно на лавочку у метро. Или в ночной клуб, куда ты так рвалась всего лишь пятнадцать минут назад. Там как раз обкуренные яппи все еще тусуются. Они будут тебе несказанно рады. Только не забудь нацепить маску Новодворской, и у тебя отбоя не будет от кавалеров. А самый невменяемый прихватит тебя, как диковинную зверушку, с собой на Рублевку. Поселит на медвежьей шкуре перед камином, будет кормить с рук самыми лакомыми кусочками со стола и показывать гостям – таким же обдолбанным идиотам, как и он сам. Но учти, это будет продолжаться до тех только пор, пока ты окончательно не упреешь под противогазной резиновой рожей. И когда ты сорвешь с себя маску демократки-экстремистки, в ту же секунду будешь с позором изгнана из этого своего рублевского рая. Тогда ко мне не приходи и не просись, как ты изволишь выражаться, к дяде Вене «на постой». Уяснила?