Страница:
— Я предлагаю тебе семерых мужчин. Любого, на кого ты укажешь в пределах этого числа, я очарую ради тебя и приведу в сад, пока спит твой отец. Это место я сумею превратить в сущую западню для мужчин.
— И ты, старуха, все это мне сулишь? Почему?
— У меня есть друг. — Тут Зулейка свистнула, и человек в тюрбане вышел из кустов. Хатун подозрительно посмотрела на него. — И у него есть друг. Друг у него очень некрасив, волосат, с неровными зубами.
Человек в тюрбане оглянулся и бросил хитрый взгляд в кусты. Бэльян поднял голову и с отвращением посмотрел на обезьяну. Обезьяна скромно потупила взор.
— И в уплату за то, что пересплю с семерыми, которых пожелаю, я должна буду переспать с тем, кого не желает никто?
— Нет, мы предлагаем поступить по-другому. Сыграем в фанты. Если все семеро согласятся и если ты сумеешь одного за другим довести их до оргазма, значит, мы трудились для тебя бесплатно. Если же потерпишь неудачу, тогда переспишь с нашим другом.
— Но это же смешно. Все они будут спать со мной, ведь я красива.
— Спору нет.
— По-моему, ты джинн. Джинны склонны к такого рода играм.
— Как тебе будет угодно.
— Любой мужчина, какого захочу! — Она захлопала в ладоши. — Вон там есть решетка, сквозь которую видна улица. Там я и сделаю свой выбор.
Человек в тюрбане уселся на ступеньки, а Зулейка поспешила вслед за Хатун, крикнув ей при этом:
— И еще одно! Что бы ты ни делала, ничего этим мужчинам не говори, иначе чары рассеются. И помни: выбирай лишь семерых. Не торопись.
Давадар беспокойно пошевелился во сне. Решетка находилась довольно далеко, и с того момента до Бэльяна доносились лишь случайные обрывки их оживленной дискуссии.
— Самое главное — одно. У него не должно быть большого зада.
— Мне всегда казалось, что самое важное — это руки.
— Невозможно заранее сказать, волосатая ли у него грудь.
— Постараюсь производить осмотр и тщательный отбор.
Испытывая головокружение, он сидел в кустах и слушал. Солнце уже скрылось за домами, но с нагретой земли поднималось дневное тепло. Обезьяна флегматично чавкала на дереве бананом. Прошло время, сгустились сумерки, и розы уже струили под сенью сада свой аромат. Наконец…
— Как насчет вот этого? Если я пропущу его, найдется ли другой, не хуже? Этот. — Хатун сделала свой первый выбор.
Зулейка поспешила на улицу, выйдя через боковую калитку. Хатун вернулась к рыбному садку и стала ждать. Зулейка возвратилась, ведя за руку юношу с завязанными глазами. Повязка была поднята, и открылись его глаза, красивые, как у газели. Молча удалились они с Хатун в беседку. Когда юноша появился вновь, человек в тюрбане встал у него за спиной и, ударив его палкой, лишил сознания.
Процедура повторилась. Вторым из выбранных был индийский купец, третьим — гибкий и крепкий бедуин, только что из провинции. Наконец Бэльяну все это наскучило, и он, поднявшись из кустов, крадучись направился осматривать сад. Звук его легких, сомнамбулических шагов тонул в оглушительном пении цикад. Повсюду в полумраке сада взор его привлекали и изумляли паутина, нити и кошачьи колыбели листвы, которая, как ему казалось, спускалась с небес, связывая все, что растет, со звездами. Так, ползучие побеги и вьющиеся стебли тянулись к звездам по стенам и решеткам, ибо незримые связи пробуждали в них растительную страсть. Вместе с благоуханием уже невидимых цветов вдыхал он эзотерическую силу и чувствовал, как движется сквозь темный дождь астральных воздействий. В открытых пространствах сада господствовала восковая маска — лицо спящего давадара, залитое лунным светом и казавшееся грозным тотемом тамошних мест. Обходя эти места, Бэльян крался из зарослей в заросли — чинар, тополей и кипарисов — к фруктовому саду.
В саду, средь косматых деревьев с их посеребрившимися апельсинами, висел гамак Заморы. Бэльян встал сбоку от него так, что освещенным остался только как бы профиль получеловека. Поступок сей был безрассуден. Что, если она проснется?
Хатун кричала Зулейке, чтобы та привела ей чернокожего мужчину. Замора проснулась. Взгляд еще, казалось, был рассеян, но губы раскрылись, и она заговорила:
— Ты кто? Где слуги? Ты — опиумное видение?
Его охватил страх, но он унял его, утешив себя тем, что в этом странном сне нечего терять. Слова его не имели значения.
— Как тебе будет угодно. Я пришел исполнить все твои желания.
— Нет у меня желаний. Я больше не хочу шевелиться, не хочу ничего делать.
Казалось, она действительно чувствует себя весьма уютно. «Ночного призрака, похоже, из меня не вышло», — подумал он.
Где-то вдалеке кричала Хатун:
— Но я хочу франка! Хочу франка неверного!
Замора и Бэльян обменялись загадочными улыбками сообщников — то есть Бэльян улыбнулся вместе с ней, сам не зная почему. Замора обратила на него более внимательный взгляд:
— Ты не опиумное видение. Потри ладонь о ладонь.
Он так и сделал. В поту его ладоней возникли ниточки или червячки грязи.
— Так я и думала. Ты земной. Как и растения, все мы рождены землей и имеем общие с ними низменные побуждения. И все же перед тем, как ты меня разбудил, у меня было настоящее видение. Передо мной стояла женщина. Лицо у нее было бледное, как златоцветник, а в руке она держала нож. Она загадала мне загадку. Загадка была такая:
Бэльян покачал головой.
— Не слишком ты силен в отгадывании загадок, — пробурчала она.
— Я не обезьяна, чтобы загадки отгадывать, — возразил он, но она уже вновь погружалась в сон.
Он все еще стоял, пристально рассматривая ее сонное лицо, когда со стороны беседки донесся голос — кто-то крикнул по-английски:
— Я тебя знаю!
Послышались звуки потасовки, и что-то тяжелое рухнуло на землю. Бэльян бросился бежать к стене, но во тьме перед ним выросла Зулейка.
— Постой. Все хорошо. — И все же лицо ее показалось ему озабоченным. — Правда, она все еще хочет франка. Для тебя это прекрасный случай.
По дороге к беседке они миновали лежавшую в высокой траве мужскую фигуру. В фигуре той было одновременно и нечто очень странное, и нечто очень знакомое. Бэльян не сумел определить причину своего беспокойства, ибо Зулейка поторапливала его, продолжая шипеть ему на ухо:
— Ничего не говори. Вспомни, чему я тебя учила. Пускай это будет завершением твоих уроков. Пора, наконец, выпустить змея на волю.
Беседка сверкала огнями фонарей. Они вошли, и Зулейка представила его Хатун.
— Знаю, он худой, зато посмотри на эти глаза. Он изучает имсаак, и к тому же он необрезанный!
Хатун казалась встревоженной, но сумела кивнуть в знак согласия. Вблизи он рассмотрел ее более внимательно. Она была похожа на даму с веером из павлиньих перьев. Сходство было, но не было, к несчастью, идентичности. Полуотражение. Он вылез из своих лохмотьев.
— Следи за этим, — сказала Зулейка человеку в тюрбане. Тот что-то проворчал. Она извлекла из складок своей одежды песочные часы.
После первого объятия Бэльян девушку почти не замечал, поскольку приступил к ритуалам разворачивания змеиной силы. Виток за витком поднимается кобра мимо живота и сквозь грудную клетку, ритмичными толчками обвиваясь вокруг позвоночного столба. Вползая в череп, она распускает капюшон и раскрывает пасть. Голова ее заполняет голову Бэльяна, как рука перчатку.
Он обнаружил, что смотрит змеиными глазами на два отдельных сада. Перспектива отсутствовала.
Он действовал совершенно самостоятельно. Он управлял змеей. Глаза Хатун сперва расширились в экстазе, потом закрылись. Переворачивались и переворачивались песочные часы. Временами он слышал, как что-то тараторит обезьяна. Он вслушивался в крики ночных мусорщиков, проходивших по дороге за стеною, и в уханье сов, охотившихся в саду. В конце концов она потеряла сознание. Он почувствовал, как нарастает в нем змеиная сила. Сила эта выпрямила ему спину, и рот его раскрылся, превратившись в жуткое ротовое отверстие.
Наконец глаза ее открылись, и она пронзительно крикнула, попытавшись сбросить его с себя:
— О Боже, кончится это когда-нибудь?!
Потом давадар что-то кричал ей в ответ и повсюду бегали слуги. Бэльян не в силах был пошевелиться. Человек в тюрбане едва не оглушил его ударом, и они с Зулейкой стащили его с девушки. Боковой выход уже охранялся. Бэльяна подтолкнули, почти перебросив через стену. Последним перелезал человек в тюрбане. Он встал на стену и с пафосом произнес:
— Тамбурин сломался, и разошлись любовники. Ха-ха-ха!
Потом, спускаясь к ним, добавил:
— Да, будет его превосходительству над чем подумать.
Слуги давадара уже приближались. Улицы были необычайно безлюдны. И вновь бежал он по ночным улицам, спасаясь от погони. Вновь то была искаженная картина прежнего спектакля, ибо на сей раз в побеге его сопровождали двое соучастников, не считая обезьяны, которая вприпрыжку бежала рядом. Бежали они на юг, в сторону Цитадели. Она была совсем рядом, вскоре они оказались у ее основания, на ипподроме, и стала ясна причина, по которой опустели улицы.
— Мы спасены, — сказала Зулейка. — Теперь они нас не найдут.
На ипподроме собрались огромные толпы народа. По полю, мерцая, катался огненный шар из плохо воспламеняющегося дерева. Сквозь мрак, подымая страшный шум, очертя голову скакали всадники. Султан и его приближенные играли при свете факелов в поло. Ипподром был окружен кольцом одетых в ливрею пажей, через одного державших в руках факелы и запасные клюшки. Высившиеся на противоположных концах поля стойки ворот, выкрашенные по спирали в черно-желтые цвета, сверху были залиты смолой, которая ярко полыхала в ночи. Каждый раз, как забивался гол, звучал гонг. Каждый раз, как гол забивал султан, звучали трубы. В конце каждого периода на поле верхом выезжали музыканты, бившие в литавры. Ночью игра была опасной, а толпа — возбужденной.
В толпе они были в безопасности. Упасть в такой давке было невозможно. Под музыку и щелканье клюшек Бэльян погрузился в задумчивость.
Здесь, в Каире, все горазды попусту тратить время, подумал он. Его уже воротило от одних воспоминаний о ночных играх и историях. Он вспомнил, как Эммануил сказал ему: «В восточных странах жара и праздная жизнь порождают у обывателей досужие и смертоносные фантазии». Внезапно он понял, что странного было в фигуре, лежавшей в траве в давадаровом саду. То был мертвец. И что было знакомо. То был Эммануил.
Потом он в одиночестве стоял на Байн-аль-Касрейн. Его окружала толпа, но толпа спала. Миллионы ее глаз были закрыты. Люди спали стоя, сидя, опустившись на колени. Каир замер. Даже капля из кувшина продавца воды повисла в воздухе, пораженная летаргией. Бэльян подтолкнул продавца воды локтем. Человек беспокойно шевельнулся во сне и что-то пробормотал, но не проснулся. В слабеющем свете факелов Бэльян пошел по объятой сном улице на цыпочках, дабы не потревожить спящую толпу, направляясь к Цитадели. Ничто людей не потревожило. Скрещенные пики в бессильных руках преграждали вход в Цитадель, и Бэльян протиснулся сбоку. На вершине он оглянулся и увидел город, замерший меж двумя действиями в вечной кататонии. Он направился в тронный зал. В тронном зале разболтанные позы придворных продемонстрировали крадущемуся англичанину всю вульгарность сна, незащищенность его и неведение.
На цыпочках он приблизился к трону и протянул руку к короне на голове Кайтбея, намереваясь взять ее себе, как вдруг по объятым сном залам эхом прокатился громоподобный голос:
— Все это теперь мое!
И огромная волосатая рука потянулась к нему, сбила его с ног и подняла над Цитаделью. Бэльян обнаружил, что, запрокинув голову, смотрит в глаза Обезьяны Меланхолии.
— Вот ты и увидел, как все они спят, — сказала она. — Они состарились, не достигнув зрелости. Им хотелось смеяться, и я их смешил, но они были никчемными людьми.
— Были?
— Были. — Волосатая рука опустила его на пыльную, разбитую дорогу. — Пока ты растрачивал свое время на колдовские сны и волшебные истории, а они спали, прошли миллионы лет, и Каир погиб. Заговорят ли эти камни?
Бэльян молча покачал головой.
— Камни заговорят, — эхом разнесся по руинам гортанный голос. — Ничто не уничтожено окончательно. Если копнуть достаточно глубоко, обнаружатся истоки тысячелетней каирской истерии. Город подобен разуму. Причины его гибели можно обнаружить в словах и образах минувшего, в обломках колонн и в полустертых надписях. Если копнуть, обнаружатся дороги, которые поворачивают обратно, сходясь сами с собой, каменные василиски и горгоны и, повсюду, арабески — кристаллический лепной лиственный орнамент, органическая жизнь, обернувшаяся смертью, — ядоносным сумахом увивающие здания. Гибель и ее причины здесь сосуществуют.
Бэльяна, ходившего по поверхности пыльного яруса, охватила паника.
— Я хочу вернуться обратно.
— Конечно, ты вернешься.
И он вернулся, поднявшись наверх с уровня Обезьяны, дабы в который раз повстречать лунатика-канатоходца, Карагоза, Шикка и Саатиха, Барфи и Ладу, и наконец — Зулейку. Зулейке он сказал:
— Причина всех моих страхов в том, что я никогда не знаю, где проснусь.
Проснулся он в подвале. Кровь жирной красной точкой отметила конец его пути.
— … твердо решив, что если не достанется он ему, то и никому не достанется, волшебник выбросил отрубленные конечности мальчика за крепостную стену.
С белой пеной, обрамлявшей рот, Йолл все еще говорил, но разбудило Бэльяна не это, а очередное появление Корню. Покрытые струпьями белые пальцы Корню были, казалось, любовно сомкнуты на шее Йолла. Потом они сжались. Точно загипнотизированный страхом кролик, наблюдал Бэльян за удушением Йолла. Взгляд застыл, а лицо посинело. Он пришел бы Йоллу на помощь, но, видя, что Бульбуль с монахом бездействуют, тоже ничего не предпринял.
Когда все было кончено, Корню вызывающе посмотрел Бэльяну в глаза:
— Я не мог этого не сделать. Он был больным животным, больше никем. Обезьяна взяла над ним верх, а Обезьяна — орудие в руках Кошачьего Отца.
Монах подмигнул Бэльяну из-под своего капюшона. Бэльян был слишком потрясен, чтобы ответить.
— На сей раз он заговорил бы себя до смерти, — продолжал Корню, — и вас обратил бы в то же рабство, но у меня для всех вас есть работа. Время не ждет. «И потому берегись, ибо неведомо тебе, когда хозяин дома придет — ввечеру или в полночь, с криком петуха или поутру».
— У вас есть для меня работа?
Злобный взгляд обращен был на Бэльяна.
— В некотором смысле. Я хочу, чтобы вы пошли к Кошачьему Отцу и согласились у него лечиться.
— Не хочется мне туда возвращаться.
— Едва ли у вас есть выбор. Рано или поздно либо Отец схватит вас, либо Вейн. Охота началась. Можете сообщить Кошачьему Отцу, что мы осмотрели вас и отпустили. Это, возможно, даст ему пищу для размышлений.
Монах укладывал Йолла на стол. Бульбуль продолжал писать. Из тьмы подвала Бэльян поднялся в сумерки. Была уже глубокая ночь, когда провожатые привели его к Дому Сна. Так громко, как только мог, он постучался в дверь, оцарапав костяшки пальцев, и, поскольку на стук никто не отозвался, у самого порога погрузился в сон. Провожатые удалились, оставив его там лежать.
— И ты, старуха, все это мне сулишь? Почему?
— У меня есть друг. — Тут Зулейка свистнула, и человек в тюрбане вышел из кустов. Хатун подозрительно посмотрела на него. — И у него есть друг. Друг у него очень некрасив, волосат, с неровными зубами.
Человек в тюрбане оглянулся и бросил хитрый взгляд в кусты. Бэльян поднял голову и с отвращением посмотрел на обезьяну. Обезьяна скромно потупила взор.
— И в уплату за то, что пересплю с семерыми, которых пожелаю, я должна буду переспать с тем, кого не желает никто?
— Нет, мы предлагаем поступить по-другому. Сыграем в фанты. Если все семеро согласятся и если ты сумеешь одного за другим довести их до оргазма, значит, мы трудились для тебя бесплатно. Если же потерпишь неудачу, тогда переспишь с нашим другом.
— Но это же смешно. Все они будут спать со мной, ведь я красива.
— Спору нет.
— По-моему, ты джинн. Джинны склонны к такого рода играм.
— Как тебе будет угодно.
— Любой мужчина, какого захочу! — Она захлопала в ладоши. — Вон там есть решетка, сквозь которую видна улица. Там я и сделаю свой выбор.
Человек в тюрбане уселся на ступеньки, а Зулейка поспешила вслед за Хатун, крикнув ей при этом:
— И еще одно! Что бы ты ни делала, ничего этим мужчинам не говори, иначе чары рассеются. И помни: выбирай лишь семерых. Не торопись.
Давадар беспокойно пошевелился во сне. Решетка находилась довольно далеко, и с того момента до Бэльяна доносились лишь случайные обрывки их оживленной дискуссии.
— Самое главное — одно. У него не должно быть большого зада.
— Мне всегда казалось, что самое важное — это руки.
— Невозможно заранее сказать, волосатая ли у него грудь.
— Постараюсь производить осмотр и тщательный отбор.
Испытывая головокружение, он сидел в кустах и слушал. Солнце уже скрылось за домами, но с нагретой земли поднималось дневное тепло. Обезьяна флегматично чавкала на дереве бананом. Прошло время, сгустились сумерки, и розы уже струили под сенью сада свой аромат. Наконец…
— Как насчет вот этого? Если я пропущу его, найдется ли другой, не хуже? Этот. — Хатун сделала свой первый выбор.
Зулейка поспешила на улицу, выйдя через боковую калитку. Хатун вернулась к рыбному садку и стала ждать. Зулейка возвратилась, ведя за руку юношу с завязанными глазами. Повязка была поднята, и открылись его глаза, красивые, как у газели. Молча удалились они с Хатун в беседку. Когда юноша появился вновь, человек в тюрбане встал у него за спиной и, ударив его палкой, лишил сознания.
Процедура повторилась. Вторым из выбранных был индийский купец, третьим — гибкий и крепкий бедуин, только что из провинции. Наконец Бэльяну все это наскучило, и он, поднявшись из кустов, крадучись направился осматривать сад. Звук его легких, сомнамбулических шагов тонул в оглушительном пении цикад. Повсюду в полумраке сада взор его привлекали и изумляли паутина, нити и кошачьи колыбели листвы, которая, как ему казалось, спускалась с небес, связывая все, что растет, со звездами. Так, ползучие побеги и вьющиеся стебли тянулись к звездам по стенам и решеткам, ибо незримые связи пробуждали в них растительную страсть. Вместе с благоуханием уже невидимых цветов вдыхал он эзотерическую силу и чувствовал, как движется сквозь темный дождь астральных воздействий. В открытых пространствах сада господствовала восковая маска — лицо спящего давадара, залитое лунным светом и казавшееся грозным тотемом тамошних мест. Обходя эти места, Бэльян крался из зарослей в заросли — чинар, тополей и кипарисов — к фруктовому саду.
В саду, средь косматых деревьев с их посеребрившимися апельсинами, висел гамак Заморы. Бэльян встал сбоку от него так, что освещенным остался только как бы профиль получеловека. Поступок сей был безрассуден. Что, если она проснется?
Хатун кричала Зулейке, чтобы та привела ей чернокожего мужчину. Замора проснулась. Взгляд еще, казалось, был рассеян, но губы раскрылись, и она заговорила:
— Ты кто? Где слуги? Ты — опиумное видение?
Его охватил страх, но он унял его, утешив себя тем, что в этом странном сне нечего терять. Слова его не имели значения.
— Как тебе будет угодно. Я пришел исполнить все твои желания.
— Нет у меня желаний. Я больше не хочу шевелиться, не хочу ничего делать.
Казалось, она действительно чувствует себя весьма уютно. «Ночного призрака, похоже, из меня не вышло», — подумал он.
Где-то вдалеке кричала Хатун:
— Но я хочу франка! Хочу франка неверного!
Замора и Бэльян обменялись загадочными улыбками сообщников — то есть Бэльян улыбнулся вместе с ней, сам не зная почему. Замора обратила на него более внимательный взгляд:
— Ты не опиумное видение. Потри ладонь о ладонь.
Он так и сделал. В поту его ладоней возникли ниточки или червячки грязи.
— Так я и думала. Ты земной. Как и растения, все мы рождены землей и имеем общие с ними низменные побуждения. И все же перед тем, как ты меня разбудил, у меня было настоящее видение. Передо мной стояла женщина. Лицо у нее было бледное, как златоцветник, а в руке она держала нож. Она загадала мне загадку. Загадка была такая:
— Можешь отгадать?
Сестра моя была мне матерью.
Отец отцом мне не был.
Я не была ребенком и взрослою не стала.
Кто я?
Бэльян покачал головой.
— Не слишком ты силен в отгадывании загадок, — пробурчала она.
— Я не обезьяна, чтобы загадки отгадывать, — возразил он, но она уже вновь погружалась в сон.
Он все еще стоял, пристально рассматривая ее сонное лицо, когда со стороны беседки донесся голос — кто-то крикнул по-английски:
— Я тебя знаю!
Послышались звуки потасовки, и что-то тяжелое рухнуло на землю. Бэльян бросился бежать к стене, но во тьме перед ним выросла Зулейка.
— Постой. Все хорошо. — И все же лицо ее показалось ему озабоченным. — Правда, она все еще хочет франка. Для тебя это прекрасный случай.
По дороге к беседке они миновали лежавшую в высокой траве мужскую фигуру. В фигуре той было одновременно и нечто очень странное, и нечто очень знакомое. Бэльян не сумел определить причину своего беспокойства, ибо Зулейка поторапливала его, продолжая шипеть ему на ухо:
— Ничего не говори. Вспомни, чему я тебя учила. Пускай это будет завершением твоих уроков. Пора, наконец, выпустить змея на волю.
Беседка сверкала огнями фонарей. Они вошли, и Зулейка представила его Хатун.
— Знаю, он худой, зато посмотри на эти глаза. Он изучает имсаак, и к тому же он необрезанный!
Хатун казалась встревоженной, но сумела кивнуть в знак согласия. Вблизи он рассмотрел ее более внимательно. Она была похожа на даму с веером из павлиньих перьев. Сходство было, но не было, к несчастью, идентичности. Полуотражение. Он вылез из своих лохмотьев.
— Следи за этим, — сказала Зулейка человеку в тюрбане. Тот что-то проворчал. Она извлекла из складок своей одежды песочные часы.
После первого объятия Бэльян девушку почти не замечал, поскольку приступил к ритуалам разворачивания змеиной силы. Виток за витком поднимается кобра мимо живота и сквозь грудную клетку, ритмичными толчками обвиваясь вокруг позвоночного столба. Вползая в череп, она распускает капюшон и раскрывает пасть. Голова ее заполняет голову Бэльяна, как рука перчатку.
Он обнаружил, что смотрит змеиными глазами на два отдельных сада. Перспектива отсутствовала.
Он действовал совершенно самостоятельно. Он управлял змеей. Глаза Хатун сперва расширились в экстазе, потом закрылись. Переворачивались и переворачивались песочные часы. Временами он слышал, как что-то тараторит обезьяна. Он вслушивался в крики ночных мусорщиков, проходивших по дороге за стеною, и в уханье сов, охотившихся в саду. В конце концов она потеряла сознание. Он почувствовал, как нарастает в нем змеиная сила. Сила эта выпрямила ему спину, и рот его раскрылся, превратившись в жуткое ротовое отверстие.
Наконец глаза ее открылись, и она пронзительно крикнула, попытавшись сбросить его с себя:
— О Боже, кончится это когда-нибудь?!
Потом давадар что-то кричал ей в ответ и повсюду бегали слуги. Бэльян не в силах был пошевелиться. Человек в тюрбане едва не оглушил его ударом, и они с Зулейкой стащили его с девушки. Боковой выход уже охранялся. Бэльяна подтолкнули, почти перебросив через стену. Последним перелезал человек в тюрбане. Он встал на стену и с пафосом произнес:
— Тамбурин сломался, и разошлись любовники. Ха-ха-ха!
Потом, спускаясь к ним, добавил:
— Да, будет его превосходительству над чем подумать.
Слуги давадара уже приближались. Улицы были необычайно безлюдны. И вновь бежал он по ночным улицам, спасаясь от погони. Вновь то была искаженная картина прежнего спектакля, ибо на сей раз в побеге его сопровождали двое соучастников, не считая обезьяны, которая вприпрыжку бежала рядом. Бежали они на юг, в сторону Цитадели. Она была совсем рядом, вскоре они оказались у ее основания, на ипподроме, и стала ясна причина, по которой опустели улицы.
— Мы спасены, — сказала Зулейка. — Теперь они нас не найдут.
На ипподроме собрались огромные толпы народа. По полю, мерцая, катался огненный шар из плохо воспламеняющегося дерева. Сквозь мрак, подымая страшный шум, очертя голову скакали всадники. Султан и его приближенные играли при свете факелов в поло. Ипподром был окружен кольцом одетых в ливрею пажей, через одного державших в руках факелы и запасные клюшки. Высившиеся на противоположных концах поля стойки ворот, выкрашенные по спирали в черно-желтые цвета, сверху были залиты смолой, которая ярко полыхала в ночи. Каждый раз, как забивался гол, звучал гонг. Каждый раз, как гол забивал султан, звучали трубы. В конце каждого периода на поле верхом выезжали музыканты, бившие в литавры. Ночью игра была опасной, а толпа — возбужденной.
В толпе они были в безопасности. Упасть в такой давке было невозможно. Под музыку и щелканье клюшек Бэльян погрузился в задумчивость.
Здесь, в Каире, все горазды попусту тратить время, подумал он. Его уже воротило от одних воспоминаний о ночных играх и историях. Он вспомнил, как Эммануил сказал ему: «В восточных странах жара и праздная жизнь порождают у обывателей досужие и смертоносные фантазии». Внезапно он понял, что странного было в фигуре, лежавшей в траве в давадаровом саду. То был мертвец. И что было знакомо. То был Эммануил.
Потом он в одиночестве стоял на Байн-аль-Касрейн. Его окружала толпа, но толпа спала. Миллионы ее глаз были закрыты. Люди спали стоя, сидя, опустившись на колени. Каир замер. Даже капля из кувшина продавца воды повисла в воздухе, пораженная летаргией. Бэльян подтолкнул продавца воды локтем. Человек беспокойно шевельнулся во сне и что-то пробормотал, но не проснулся. В слабеющем свете факелов Бэльян пошел по объятой сном улице на цыпочках, дабы не потревожить спящую толпу, направляясь к Цитадели. Ничто людей не потревожило. Скрещенные пики в бессильных руках преграждали вход в Цитадель, и Бэльян протиснулся сбоку. На вершине он оглянулся и увидел город, замерший меж двумя действиями в вечной кататонии. Он направился в тронный зал. В тронном зале разболтанные позы придворных продемонстрировали крадущемуся англичанину всю вульгарность сна, незащищенность его и неведение.
На цыпочках он приблизился к трону и протянул руку к короне на голове Кайтбея, намереваясь взять ее себе, как вдруг по объятым сном залам эхом прокатился громоподобный голос:
— Все это теперь мое!
И огромная волосатая рука потянулась к нему, сбила его с ног и подняла над Цитаделью. Бэльян обнаружил, что, запрокинув голову, смотрит в глаза Обезьяны Меланхолии.
— Вот ты и увидел, как все они спят, — сказала она. — Они состарились, не достигнув зрелости. Им хотелось смеяться, и я их смешил, но они были никчемными людьми.
— Были?
— Были. — Волосатая рука опустила его на пыльную, разбитую дорогу. — Пока ты растрачивал свое время на колдовские сны и волшебные истории, а они спали, прошли миллионы лет, и Каир погиб. Заговорят ли эти камни?
Бэльян молча покачал головой.
— Камни заговорят, — эхом разнесся по руинам гортанный голос. — Ничто не уничтожено окончательно. Если копнуть достаточно глубоко, обнаружатся истоки тысячелетней каирской истерии. Город подобен разуму. Причины его гибели можно обнаружить в словах и образах минувшего, в обломках колонн и в полустертых надписях. Если копнуть, обнаружатся дороги, которые поворачивают обратно, сходясь сами с собой, каменные василиски и горгоны и, повсюду, арабески — кристаллический лепной лиственный орнамент, органическая жизнь, обернувшаяся смертью, — ядоносным сумахом увивающие здания. Гибель и ее причины здесь сосуществуют.
Бэльяна, ходившего по поверхности пыльного яруса, охватила паника.
— Я хочу вернуться обратно.
— Конечно, ты вернешься.
И он вернулся, поднявшись наверх с уровня Обезьяны, дабы в который раз повстречать лунатика-канатоходца, Карагоза, Шикка и Саатиха, Барфи и Ладу, и наконец — Зулейку. Зулейке он сказал:
— Причина всех моих страхов в том, что я никогда не знаю, где проснусь.
Проснулся он в подвале. Кровь жирной красной точкой отметила конец его пути.
— … твердо решив, что если не достанется он ему, то и никому не достанется, волшебник выбросил отрубленные конечности мальчика за крепостную стену.
С белой пеной, обрамлявшей рот, Йолл все еще говорил, но разбудило Бэльяна не это, а очередное появление Корню. Покрытые струпьями белые пальцы Корню были, казалось, любовно сомкнуты на шее Йолла. Потом они сжались. Точно загипнотизированный страхом кролик, наблюдал Бэльян за удушением Йолла. Взгляд застыл, а лицо посинело. Он пришел бы Йоллу на помощь, но, видя, что Бульбуль с монахом бездействуют, тоже ничего не предпринял.
Когда все было кончено, Корню вызывающе посмотрел Бэльяну в глаза:
— Я не мог этого не сделать. Он был больным животным, больше никем. Обезьяна взяла над ним верх, а Обезьяна — орудие в руках Кошачьего Отца.
Монах подмигнул Бэльяну из-под своего капюшона. Бэльян был слишком потрясен, чтобы ответить.
— На сей раз он заговорил бы себя до смерти, — продолжал Корню, — и вас обратил бы в то же рабство, но у меня для всех вас есть работа. Время не ждет. «И потому берегись, ибо неведомо тебе, когда хозяин дома придет — ввечеру или в полночь, с криком петуха или поутру».
— У вас есть для меня работа?
Злобный взгляд обращен был на Бэльяна.
— В некотором смысле. Я хочу, чтобы вы пошли к Кошачьему Отцу и согласились у него лечиться.
— Не хочется мне туда возвращаться.
— Едва ли у вас есть выбор. Рано или поздно либо Отец схватит вас, либо Вейн. Охота началась. Можете сообщить Кошачьему Отцу, что мы осмотрели вас и отпустили. Это, возможно, даст ему пищу для размышлений.
Монах укладывал Йолла на стол. Бульбуль продолжал писать. Из тьмы подвала Бэльян поднялся в сумерки. Была уже глубокая ночь, когда провожатые привели его к Дому Сна. Так громко, как только мог, он постучался в дверь, оцарапав костяшки пальцев, и, поскольку на стук никто не отозвался, у самого порога погрузился в сон. Провожатые удалились, оставив его там лежать.
Глава 19
Сокровища Каира
По-моему, задушив меня, Прокаженный Рыцарь не подумал о последствиях. Согласно афоризму, бытующему среди касасиунов, мертвец историй не рассказывает, и, к несчастью, смерть рассказчика в разгар его рассказа действительно порождает кое-какие специфические проблемы. Решение, вынесенное касасиунами по этому вопросу, сомнению еще никто не подвергал. Смерть лишает человека права состоять членом Гильдии.
Возвращаясь к тому, что я говорил в начале всей этой истории (а я не предполагал, что она окажется историей моей смерти), напомню, что в последнее время, когда я рано ложился, дабы почитать перед сном, мне не давали уснуть необъяснимые страхи. Необъяснимые, но не неописуемые — да и не такие уж, при ретроспективном рассмотрении, необъяснимые. Сейчас я опишу фантазию, из-за которой всю ночь лежал без сна и с воспаленными глазами. Она такова.
Веки тяжелеют, запрокидывается голова, скучная книга выпадает из рук, глаза закрываются. Глубокое дыхание замедляет ритм — а затем, по-видимому, останавливается. Утром, когда я не встаю в привычный час (обычно меня будит крик рассветного муэдзина), кто нибудь из встревоженных друзей — Бульбуль, к примеру, а скорее всего моя сестра Мария — входит и трясет меня, пытаясь разбудить, и, обнаружив, что я никак не реагирую, слушает мое сердце, а потом дыхание. И то, и другое, кажется, остановилось. Испускается первый крик, и мое лицо увлажняется чьими-то слезами. Потом — скорбные завывания, ритуалы похорон, кучка людей, смотрящих на мою запеленутую в саван фигуру. На тело мое швыряют пригоршни земли, а потом и полные лопаты. Солнце исчезает.
И лишь теперь я просыпаюсь и ощущаю тяжесть давящей на меня сырой земли. Да. Заживо погребен! Крики мои в столь ограниченном пространстве звучат глухо. Окровавленные руки выпутываются из многослойной ткани и царапают ногтями землю. О, кто тот человек, который, вообразив все это, сумеет безмятежно погрузиться в сон? И где тот человек, который надежно гарантирован от подобного пробуждения?
Кто, в самом деле, может поручиться, что он вообще проснется? Эта пустая фраза: «Он легко скончался во сне»… Если вдуматься, что может быть ужаснее, чем умереть от сна, умереть, того не сознавая. Но все это вопросы непростые. Я лишь хотел сказать, что эта возникшая в моем пылком, болезненном воображении картина вынуждала меня бороться со сном. Порой эти фантазии не оставляли меня всю ночь, и тогда я вставал и еще до того, как первый крик муэдзина прорезал рассвет, выходил из дома и направлялся к воротам Зувейла, где угощался вместе с персами их первым завтраком.
Более того, именно в бессонной тьме перед рассветом рождались у меня планы дальнейшего просвещения моих слушателей: предупреждения об опасностях «влажных снов»; дискуссии о том, что лучше — страдать Арабским Кошмаром и не знать об этом или, с другой стороны, быть мертвым и об этом знать; посещения уникального и революционизирующего птицеводство каирского птичьего двора и демонстрации Великого Пробного Камня Йолла, — возможности казались безграничными. Все кончено. Кто мог предвидеть, что сбудется самая бредовая и жуткая из моих фантазий? Только не я. Меня одолевали страхи, но страхам я не верил. Почти все сбылось. Некоторое утешение я нахожу в том, что моему пути к могиле предшествовало удушение — не сон.
Однако я отвлекся. Несомненно, я несколько расстроен собственной кончиной. История, однако, еще не окончена. Терпение. Терпение исходит от Бога, поспешность — от Иблиса, дьявола. Кто поспешит, тому не отыскать сокровищ, коих в Каире немало…
В ту ночь Кошачий Отец направился на огромное открытое пространство перед воротами Зувейла. Там он час за часом ждал. Незадолго до рассвета резко похолодало, и артисты, покинув свои будки, собрались вокруг общего костра. На лютом холоде пар, ими выдыхаемый, казался душами усопших. На Кошачьего Отца они взирали с безразличием, граничившим с враждебностью. Фокусники ничего, кроме недоверия, к чародею испытывать не могут. Пытаясь согреться, Кошачий Отец кружил на месте, топая ногами.
Наконец появился чернокожий. Хабаш уже не бежал, а понуро ковылял к своей клетке. Когда же он приблизился, Отец заметил у него на голове темное кровавое пятно. Заметил он и то, что, хотя Хабаш сбит с толку и смущен, сны ему уже не снятся. А главное — он с удовольствием увидел в руке у Хабаша книгу. Он ласково улыбнулся.
— Я вижу, ты возвратился побитый, но с победой. — Он осекся.
Хабаш, пропустив поздравления мимо ушей, протиснулся в клетку и плюхнулся на солому. Дезориентированный и обессиленный, он, казалось, счастлив был вновь оказаться в клетке. Обеспокоенный, Отец вошел следом.
— Что случилось? Кто на тебя напал? Где ты нашел книгу?
— Точно не знаю. Мне трудно вспомнить. Я бегал по городу в поисках вашей книги. Меня остановила какая-то старуха и пообещала книгу, если я сделаю, как она велит. Она привела меня в сад. Там сидела дама, которая сказала, что я должен с ней переспать, а обезьяна…
— Нет, только не это, довольно обезьян и дам в саду! Но книгу ты, по крайней мере, получил…
Кошачий Отец выхватил из цепких пальцев Хабаша прочно сброшюрованный манускрипт. Нечто странное в книге привлекло его внимание. Недоверчиво прочел Отец посвящение на обороте: «Сей трактат его превосходительство давадар смиренно предлагает вниманию султана султанов, Кайтбея, в надежде, что тот, кто правит землями египетскими и сирийскими, а также сердцами и глазами подданных своих, при серебристых волосах и неувядаемой красоте его, будет…» Кошачий Отец перевернул книгу и прочел на обложке название: «Ключ к пригожести и путь к украшению для рабов султана и воителей веры».
— Идиот! Это не та книга!
— Откуда мне это знать? Я читать не умею.
— Случилось нечто ужасное. Что же случилось? Мы должны это выяснить. Ты должен выпить еще и снова уснуть.
Хабаш с сомнением уставился на чашку.
— Не бойся. На сей раз я буду только задавать вопросы.
Хабаш выпил и откинулся на солому. Тем временем Отец в наигранном отчаянии воздел кверху руки и, как бы намереваясь произвести впечатление на незримые силы, с пафосом произнес:
— Кто-то расстроил мои планы, но книгу я все равно отыщу!
Хабаш уснул, и вскоре сон его стал глубоким, а дыхание — хриплым. Пришла пора задавать вопросы.
— Присутствует ли здесь дух Алям аль-Миталя, готовый говорить и отвечать на мои вопросы устами сего несчастного, пребывающего во мраке невежества раба моего?
— Да. — Голос был таким слабым, что Отцу пришлось приникнуть ухом почти к самым губам Хабаша.
— Скажи мне тогда, кто взял мою книгу?
— Если бы сны желали, чтобы их помнили, их бы помнили. Если бы сны желали, чтобы их понимали, их бы понимали. Книгу вновь поглотил Алям аль-Миталь. Она перестала быть книгой о сне и сделалась сном о книге. Таковы парадоксы сна.
— Но книгу написал я!
— Она была продиктована тебе во время спиритических сеансов. Послушной рукой, бессознательно, записывал ты нашептыванья Алям аль-Миталя. Мы изучаем тех, кто изучает нас, и забираем себе то, что принадлежит нам по праву.
— Моя книга! Труд всей моей жизни! — Отец в отчаянии принялся ломать руки.
— Проходимец! Обманщик! Твои тайные замыслы простираются намного дальше.
Отец перестал ломать руки, а голос продолжал:
— В конце концов будет вновь поглощена и китайская коробочка. Ты похож на своих кошек. Они любят зарывать свои экскременты. Ты прячешь и копишь свои сокровища в Доме Сна, но все уязвимо. Мало того, именно в этот самый миг в Дом Сна уже прокрались воры. Советую тебе оставить вопрос о книге и поспешить домой, дабы спасти то, что сумеешь.
— Спасибо, но можно спросить, кого мне благодарить за этот совет?
— Почему бы тебе не проникнуть в Алям аль-Миталь и не выяснить самому?
Хриплое дыхание прекратилось, и Хабаш погрузился в более мирный, естественный сон. Отец отвернулся и поспешил прочь.
Поперек входа в Дом Сна лежала спящая фигура в лохмотьях. Кошачий Отец ногой отодвинул тело от двери и торопливо вошел, полный смутных предчувствий.
Ранее, в ту же ночь, Барфи и Ладу пробрались по крышам в Дом Сна. Вид у них был довольно странный, поскольку, прежде чем двинуться в путь, они намазались жиром, а потом нанесли на открытые места слой пыли. Несмотря на столь поздний час, жизнь в доме не замирала: звучали гонги, с этажа на этаж ходили невольники с факелами, во внутреннем дворе дрались две кошки. Барфи и Ладу взирали на все это сверху с некоторой тревогой. И все же ночью у них по крайней мере была возможность спрятаться в каком-нибудь темном углу, куда не мог проникнуть свет факелов. Добравшись до края крыши, они свесились с нее и спрыгнули на верхнюю галерею.
Внезапно все стихло. Истошными воплями кончилась кошачья драка, замерло сотрясение гонгов, а невольники скрылись в подвале. Нет, стихло не все. Звучал еще стрекот сверчков, и оба, Барфи и Ладу, задавали себе вопрос, не биение ли сердца напарника слышится им в тишине. Луна не светила, появился лишь слабый проблеск зари. Взявшись за руки, они пробирались сквозь тьму. География дома была таинственной. Барфи с трудом отодвинул щеколду и открыл первую из дверей. На миг ему показалось, что их авантюра закончилась. Что-то ударило его в лицо, дверь громко захлопнулась, а в углу что-то принялось яростно скрестись. Но лишь на миг. Они потревожили запертую в комнате птицу. Барфи повернул назад и вновь закрыл на щеколду дверь в остальном совершенно пустой комнаты. Еще некоторое время слышалось трепетание крыльев, а вскоре и этот слабый шум резко затих. Та первая комната оказалась самой скверной. В одной из следующих спал завернутый в ковер человек. В остальном комнаты были пусты, если не считать коробок со всякой всячиной да редких куч постельных принадлежностей. Необходимо было расширить сферу исследований.
Ладу придерживался того кардинального принципа, что сокровища они обнаружат тогда, когда меньше всего будут этого ожидать. Поэтому он серьезно пытался выбросить всяческие ожидания из головы и, пока ощупью крался в темноте в поисках сокровищ, о сокровищах старался не думать. Требовавшаяся для этого умственная гимнастика в какой-то степени отвлекала его от мыслей об ужасах дома. И все же его пробирала дрожь, хотя временами он выполнял свой план неведения столь успешно, что, роясь в сундуке, останавливался вдруг в нерешительности и силился вспомнить, зачем, по его мнению, все это делает.
Возвращаясь к тому, что я говорил в начале всей этой истории (а я не предполагал, что она окажется историей моей смерти), напомню, что в последнее время, когда я рано ложился, дабы почитать перед сном, мне не давали уснуть необъяснимые страхи. Необъяснимые, но не неописуемые — да и не такие уж, при ретроспективном рассмотрении, необъяснимые. Сейчас я опишу фантазию, из-за которой всю ночь лежал без сна и с воспаленными глазами. Она такова.
Веки тяжелеют, запрокидывается голова, скучная книга выпадает из рук, глаза закрываются. Глубокое дыхание замедляет ритм — а затем, по-видимому, останавливается. Утром, когда я не встаю в привычный час (обычно меня будит крик рассветного муэдзина), кто нибудь из встревоженных друзей — Бульбуль, к примеру, а скорее всего моя сестра Мария — входит и трясет меня, пытаясь разбудить, и, обнаружив, что я никак не реагирую, слушает мое сердце, а потом дыхание. И то, и другое, кажется, остановилось. Испускается первый крик, и мое лицо увлажняется чьими-то слезами. Потом — скорбные завывания, ритуалы похорон, кучка людей, смотрящих на мою запеленутую в саван фигуру. На тело мое швыряют пригоршни земли, а потом и полные лопаты. Солнце исчезает.
И лишь теперь я просыпаюсь и ощущаю тяжесть давящей на меня сырой земли. Да. Заживо погребен! Крики мои в столь ограниченном пространстве звучат глухо. Окровавленные руки выпутываются из многослойной ткани и царапают ногтями землю. О, кто тот человек, который, вообразив все это, сумеет безмятежно погрузиться в сон? И где тот человек, который надежно гарантирован от подобного пробуждения?
Кто, в самом деле, может поручиться, что он вообще проснется? Эта пустая фраза: «Он легко скончался во сне»… Если вдуматься, что может быть ужаснее, чем умереть от сна, умереть, того не сознавая. Но все это вопросы непростые. Я лишь хотел сказать, что эта возникшая в моем пылком, болезненном воображении картина вынуждала меня бороться со сном. Порой эти фантазии не оставляли меня всю ночь, и тогда я вставал и еще до того, как первый крик муэдзина прорезал рассвет, выходил из дома и направлялся к воротам Зувейла, где угощался вместе с персами их первым завтраком.
Более того, именно в бессонной тьме перед рассветом рождались у меня планы дальнейшего просвещения моих слушателей: предупреждения об опасностях «влажных снов»; дискуссии о том, что лучше — страдать Арабским Кошмаром и не знать об этом или, с другой стороны, быть мертвым и об этом знать; посещения уникального и революционизирующего птицеводство каирского птичьего двора и демонстрации Великого Пробного Камня Йолла, — возможности казались безграничными. Все кончено. Кто мог предвидеть, что сбудется самая бредовая и жуткая из моих фантазий? Только не я. Меня одолевали страхи, но страхам я не верил. Почти все сбылось. Некоторое утешение я нахожу в том, что моему пути к могиле предшествовало удушение — не сон.
Однако я отвлекся. Несомненно, я несколько расстроен собственной кончиной. История, однако, еще не окончена. Терпение. Терпение исходит от Бога, поспешность — от Иблиса, дьявола. Кто поспешит, тому не отыскать сокровищ, коих в Каире немало…
В ту ночь Кошачий Отец направился на огромное открытое пространство перед воротами Зувейла. Там он час за часом ждал. Незадолго до рассвета резко похолодало, и артисты, покинув свои будки, собрались вокруг общего костра. На лютом холоде пар, ими выдыхаемый, казался душами усопших. На Кошачьего Отца они взирали с безразличием, граничившим с враждебностью. Фокусники ничего, кроме недоверия, к чародею испытывать не могут. Пытаясь согреться, Кошачий Отец кружил на месте, топая ногами.
Наконец появился чернокожий. Хабаш уже не бежал, а понуро ковылял к своей клетке. Когда же он приблизился, Отец заметил у него на голове темное кровавое пятно. Заметил он и то, что, хотя Хабаш сбит с толку и смущен, сны ему уже не снятся. А главное — он с удовольствием увидел в руке у Хабаша книгу. Он ласково улыбнулся.
— Я вижу, ты возвратился побитый, но с победой. — Он осекся.
Хабаш, пропустив поздравления мимо ушей, протиснулся в клетку и плюхнулся на солому. Дезориентированный и обессиленный, он, казалось, счастлив был вновь оказаться в клетке. Обеспокоенный, Отец вошел следом.
— Что случилось? Кто на тебя напал? Где ты нашел книгу?
— Точно не знаю. Мне трудно вспомнить. Я бегал по городу в поисках вашей книги. Меня остановила какая-то старуха и пообещала книгу, если я сделаю, как она велит. Она привела меня в сад. Там сидела дама, которая сказала, что я должен с ней переспать, а обезьяна…
— Нет, только не это, довольно обезьян и дам в саду! Но книгу ты, по крайней мере, получил…
Кошачий Отец выхватил из цепких пальцев Хабаша прочно сброшюрованный манускрипт. Нечто странное в книге привлекло его внимание. Недоверчиво прочел Отец посвящение на обороте: «Сей трактат его превосходительство давадар смиренно предлагает вниманию султана султанов, Кайтбея, в надежде, что тот, кто правит землями египетскими и сирийскими, а также сердцами и глазами подданных своих, при серебристых волосах и неувядаемой красоте его, будет…» Кошачий Отец перевернул книгу и прочел на обложке название: «Ключ к пригожести и путь к украшению для рабов султана и воителей веры».
— Идиот! Это не та книга!
— Откуда мне это знать? Я читать не умею.
— Случилось нечто ужасное. Что же случилось? Мы должны это выяснить. Ты должен выпить еще и снова уснуть.
Хабаш с сомнением уставился на чашку.
— Не бойся. На сей раз я буду только задавать вопросы.
Хабаш выпил и откинулся на солому. Тем временем Отец в наигранном отчаянии воздел кверху руки и, как бы намереваясь произвести впечатление на незримые силы, с пафосом произнес:
— Кто-то расстроил мои планы, но книгу я все равно отыщу!
Хабаш уснул, и вскоре сон его стал глубоким, а дыхание — хриплым. Пришла пора задавать вопросы.
— Присутствует ли здесь дух Алям аль-Миталя, готовый говорить и отвечать на мои вопросы устами сего несчастного, пребывающего во мраке невежества раба моего?
— Да. — Голос был таким слабым, что Отцу пришлось приникнуть ухом почти к самым губам Хабаша.
— Скажи мне тогда, кто взял мою книгу?
— Если бы сны желали, чтобы их помнили, их бы помнили. Если бы сны желали, чтобы их понимали, их бы понимали. Книгу вновь поглотил Алям аль-Миталь. Она перестала быть книгой о сне и сделалась сном о книге. Таковы парадоксы сна.
— Но книгу написал я!
— Она была продиктована тебе во время спиритических сеансов. Послушной рукой, бессознательно, записывал ты нашептыванья Алям аль-Миталя. Мы изучаем тех, кто изучает нас, и забираем себе то, что принадлежит нам по праву.
— Моя книга! Труд всей моей жизни! — Отец в отчаянии принялся ломать руки.
— Проходимец! Обманщик! Твои тайные замыслы простираются намного дальше.
Отец перестал ломать руки, а голос продолжал:
— В конце концов будет вновь поглощена и китайская коробочка. Ты похож на своих кошек. Они любят зарывать свои экскременты. Ты прячешь и копишь свои сокровища в Доме Сна, но все уязвимо. Мало того, именно в этот самый миг в Дом Сна уже прокрались воры. Советую тебе оставить вопрос о книге и поспешить домой, дабы спасти то, что сумеешь.
— Спасибо, но можно спросить, кого мне благодарить за этот совет?
— Почему бы тебе не проникнуть в Алям аль-Миталь и не выяснить самому?
Хриплое дыхание прекратилось, и Хабаш погрузился в более мирный, естественный сон. Отец отвернулся и поспешил прочь.
Поперек входа в Дом Сна лежала спящая фигура в лохмотьях. Кошачий Отец ногой отодвинул тело от двери и торопливо вошел, полный смутных предчувствий.
Ранее, в ту же ночь, Барфи и Ладу пробрались по крышам в Дом Сна. Вид у них был довольно странный, поскольку, прежде чем двинуться в путь, они намазались жиром, а потом нанесли на открытые места слой пыли. Несмотря на столь поздний час, жизнь в доме не замирала: звучали гонги, с этажа на этаж ходили невольники с факелами, во внутреннем дворе дрались две кошки. Барфи и Ладу взирали на все это сверху с некоторой тревогой. И все же ночью у них по крайней мере была возможность спрятаться в каком-нибудь темном углу, куда не мог проникнуть свет факелов. Добравшись до края крыши, они свесились с нее и спрыгнули на верхнюю галерею.
Внезапно все стихло. Истошными воплями кончилась кошачья драка, замерло сотрясение гонгов, а невольники скрылись в подвале. Нет, стихло не все. Звучал еще стрекот сверчков, и оба, Барфи и Ладу, задавали себе вопрос, не биение ли сердца напарника слышится им в тишине. Луна не светила, появился лишь слабый проблеск зари. Взявшись за руки, они пробирались сквозь тьму. География дома была таинственной. Барфи с трудом отодвинул щеколду и открыл первую из дверей. На миг ему показалось, что их авантюра закончилась. Что-то ударило его в лицо, дверь громко захлопнулась, а в углу что-то принялось яростно скрестись. Но лишь на миг. Они потревожили запертую в комнате птицу. Барфи повернул назад и вновь закрыл на щеколду дверь в остальном совершенно пустой комнаты. Еще некоторое время слышалось трепетание крыльев, а вскоре и этот слабый шум резко затих. Та первая комната оказалась самой скверной. В одной из следующих спал завернутый в ковер человек. В остальном комнаты были пусты, если не считать коробок со всякой всячиной да редких куч постельных принадлежностей. Необходимо было расширить сферу исследований.
Ладу придерживался того кардинального принципа, что сокровища они обнаружат тогда, когда меньше всего будут этого ожидать. Поэтому он серьезно пытался выбросить всяческие ожидания из головы и, пока ощупью крался в темноте в поисках сокровищ, о сокровищах старался не думать. Требовавшаяся для этого умственная гимнастика в какой-то степени отвлекала его от мыслей об ужасах дома. И все же его пробирала дрожь, хотя временами он выполнял свой план неведения столь успешно, что, роясь в сундуке, останавливался вдруг в нерешительности и силился вспомнить, зачем, по его мнению, все это делает.