Ирвин Роберт. Плоть молитвенных подушек

   — Я хочу тебя, Перизада.
   — Такого не должно было случиться!
   — Такова твоя судьба, — отрезал Орхан.
   В конечном счете вместо гадюки в дверь «Таверны парфюмеров» протиснулся одноглазый мужчина. Орхан тяжело навалился на прачку, нимало не беспокоясь о том, что причиняет ей боль. Перизада лежала с каменным лицом, обливаясь потом. Она ни разу не шевельнулась, чтобы ему помочь, но тело ее сотрясалось от его тычков, как наполненный водой матрас. Перизада неслышно плакала. Покоряться она не хотела, но в конце концов покорилась, а в последний миг обхватила Орхана руками и крепко стиснула в объятиях.
   Орхан долго лежал на ней, целуя ее и слизывая с ее щек слезы. Когда же он наконец скатился с нее и, поворочавшись, улегся рядом, его мгновенно одолела послекоитусная дремота. Проснулся он, испугавшись таинственного и страшного сна, в котором у него на лице примостилось нечто неподвижное и тяжелое — быть может, некое исполинское существо, — мешавшее ему дышать. Потом он осознал, что это не сон и что у него на лице в самом деле сидит Перизада. Он с трудом услышал, как она мурлычет от удовольствия. Собравшись с силами, он сбросил ее с себя и столкнул на пол. Однако, хотя с инкубом он разделался быстро, своевольная гадюка все-таки успела еще разок выпить в «Таверне парфюмеров».
   Так и не одернув задранного выше бедер платья, Перизада вновь опустилась на колени у ног Орхана, однако в ее покорности сквозило самодовольство.
   — Теперь, когда ты стал испытывать влечение ко мне, я знаю, что ты простишь Анадиль и сделаешь меня своей дамой.
   — Ошибаешься, ведьма! Ты разделишь ее участь! — И, закутавшись в свой халат, Орхан стремглав выбежал из беседки.

Глава четвертая

Попугай в клетке

   Небо стало уже темно-синим и продолжало темнеть. Стоявший за дверью беседки немой, завидев выходящего Орхана, указал на тропинку, дав понять, что тот должен идти по ней. По обеим сторонам посыпанной гравием тропинки стояли лакированные и шелковые ширмы, увенчанные факелами. Пока Орхан шел, причитания Перизады у него за спиной делались все слабее, и вскоре он услышал журчание воды, а еще дальше — женские голоса и удары в бубен. Стало уже прохладнее, и наступивший вечер выпустил на волю незнакомые запахи. Орхан шел медленно, ожидая подвоха в каждом звуке и каждом движении, ибо уже сознавал, что райские кущи, средь которых он идет, отравлены блудом. Наконец ряды ширм закончились, и он вышел на большую круглую площадку, окаймленную чинарами и кипарисами. В центре был пересохший фонтан, а на его украшенном скульптурами бордюре сидела тщедушная фигурка.
   Орхан заговорил с визирем повелительным тоном:
   — Арестуй ту подлую женщину в беседке! Я не желаю ее больше видеть — как и ей подобных!
   — Служить султану — единственная наша отрада, — ответил визирь, но при этом не шевельнулся.
   Орхан внимательно посмотрел на визиря:
   — А где же министры? Разве не пора некоторым из них появиться?
   — Некоторые министры действительно были недавно здесь, о мой господин, но поскольку ты принимал у себя в гостях ту женщину, допускать их к тебе представлялось несвоевременным, и я велел им на цыпочках удалиться. Разумеется, они с большим нетерпением ожидают новой возможности заняться государственными делами. Значит, Перизада тебе не угодила? Подыскать другую женщину нам труда не составит. Моя жена, подобно мне, горбунья. Я мог бы ее тебе одолжить. Ты убедишься, что свидание с ней — настоящая проба сил, я в этом…
   Орхан жестом велел ему умолкнуть. Они уставились друг на друга. Затем, после долгого молчания, Орхан заговорил:
   — Никаких министров на самом деле здесь не было, правильно?
   — Да.
   — И никакие министры никогда не придут, правильно?
   — Да.
   — И ты не арестовал Анадиль?
   — Нет.
   — И Перизаду ты тоже не арестуешь?
   — Нет. — Визирь выглядел немного смущенным. — Я — раб султана, и я надеялся на лучшее, вот почему я не хотел, чтобы он услышал то, что вызвало бы его недовольство.
   — Ну что ж, в таком случае твои надежды не оправдались, ибо я весьма недоволен. Не быть тебе больше моим визирем. Но прежде чем я велю тебя арестовать, ты объяснишься. — Однако, даже слыша собственные слова, Орхан знал, что они лишены смысла и визирь относится к ним с пренебрежением.
   — Ты не сможешь арестовать меня! По-моему, ты живешь в каком-то своем безмятежном сне, ибо только и знаешь, что то и дело приказывать: «Этого арестовать!», «Того арестовать!», «Эту казнить!». Мир, в котором ты оказался, совсем не таков, да и сместить меня с поста визиря не в твоей власти.
   Орхан тяжело опустился на бордюр рядом с визирем.
   — Тогда расскажи мне, каков этот мир на самом деле. Думаю, тебе пора поведать мне то, что мне не понравится.
   — О мой господин, возможно, ты полагаешь, что, будучи султаном, правишь империей мужчин… однако здесь, в Гареме, тебя фактически только терпит республика женщин. Было время — быть может, лет сто тому назад, — когда султан правил Гаремом и Дворцом так же, как и Империей. Потом началась фитпна женщин. Тебе следует знать, что это за слово — фитпна. Оно попало в наш язык из арабского. Это слово означает разногласие, переворот, подстрекательство к мятежу, но помимо того, оно означает искушение или обольщение. Есть у него и другие значения. Например, испытание, горение и таяние, экстаз, безумие и одержимость. Наконец, фитпна означает также и женщину. Сотню лет тому назад женщины, воспользовавшись своими способностями к обольщению, устроили дворцовый переворот, а обманом, хитростью и снадобьями добились того, что мужчина, который был в то время султаном, сделался их рабом. С той поры всем заправляет женщина, которая носит титул старшей валиде. Ей, и только ей, подчиняются все евнухи, немые и невольницы.
   — Значит, я… значит, султан стал просто-напросто игрушкой в руках Гарема?
   — Увы! Если бы только это! В конце концов, нетрудно вообразить и более страшную участь. Нет, дела в Гареме приняли более серьезный оборот. И все из-за этого дьявольского движения Молитвенных Подушек…
   — Что это за история с молитвенными подушками?
   — Не спрашивай! Лучше тебе ничего об этом не знать — хотя бы до тех пор, пока не возникнет крайняя необходимость.
   — Нет, время секретов и намеков прошло. Я желаю немедленно все узнать. Расскажи мне откровенно, что за опасность может таиться в молитвенных подушках?
   — Ну что ж, нужно — значит, нужно… но ты пожалеешь о том, что спросил. Разумеется, если речь идет о какой-нибудь мягкой, украшенной вышивкой подушечке, на которой может отдохнуть, насладившись досугом, мужчина, то такая подушка опасности в себе не таит. Но я говорю о движении, известном как «Молитвенные Подушки из Плоти». Это очень древняя преступная секта, в которую входят некоторые племена, населяющие чащобы и болота Балкан. Хотя процветает секта на Балканах, она не имеет ничего общего ни с исламом, ни с христианством, будучи гораздо старше и того, и другого. Ее приверженцы убеждены, что человек может постигнуть Бога только при помощи женщин. Они полагают, что женщины — существа не одного с мужчинами происхождения. Женщины — это духи, нечто вроде добрых гениев, коих наделили плотью и поселили на Земле, дабы они направляли мужчин на путь духовного продвижения к Божеству. Женщины — это молитвенные подушки мужчин, и совокупление с ними готовит мужчину к Мистическому Союзу с Божеством.
   Орхан обдумал слова визиря, после чего спросил:
   — Действительно, все это кажется чудачеством и безумием, но не представляется таким уж опасным. С какой стати каждый мужчина должен бояться Молитвенных Подушек из Плоти?
   — О мой господин, учти, что, если мужчина продлевает половую связь с женщиной из числа Молитвенных Подушек, это чревато его гибелью и абсолютным перерождением, ибо такова цель фитны. Поддавшись искушению, душа мужчины должна смягчиться и растаять, дабы он смог испытать Экстаз, а от Экстаза он вполне может погибнуть, однако останется мужчина в живых или нет — несущественно. Задолго до этого мужчину соблазняют, толкнув на путь полнейшего самоотречения, и его подлинная личность сгорает дотла в пламени исступленного восторга. То, что встает с постели, не имеет ничего общего с мужчиной, который изначально улегся там рядом с Молитвенной Подушкой из Плоти.
   Орхан пытался сосредоточиться на смысле того, о чем говорил визирь, но это давалось ему с трудом. Мешало то, что всякий раз, как визирь произносил слова «женщина», «женщины» или «постель», язык во рту у Орхана начинал шевелиться. Что ему было до значения арабского слова, что ему было до происков древних балканских сект, если гадюку, которая извивалась у него за зубами, лишили ее напитка? Становилось все труднее думать о чем-то, кроме мягких, белых, округлых бедер.
   Наконец Орхан признался:
   — Я ничего не понимаю. Не имею ни малейшего понятия, о чем ты толкуешь.
   — Я и сам этого не понимаю, — ответил визирь. — Подобные вещи понятны лишь женщинам.
   Он хотел было что-то добавить, но в этот момент к ним размеренным шагом подошла по тропинке девица в костюме пажа и вручила визирю записку. Тот, прочтя ее, принялся горячо спорить с девицей-пажом. Наконец он пожал плечами и отпустил ее. Потом повернулся к Орхану:
   — Похоже, Михрима ждет своего султана.
   — Разве Михрима из тех, кто командует султанами?
   На это визирь не потрудился ответить. Взамен он сказал:
   — Мы идем в другую часть Гарема, удаленную от тех частей, где ты бывал до сих пор. По дороге я расскажу тебе одну историю.
   История, которую рассказал визирь, такова: Сотни лет тому назад один из первых султанов, прародитель Орхана, повел свое войско в поход на Набатейское Царство и разграбил его. Общеизвестно, что Набатея была (и остается до сих пор) грязной, идолопоклоннической страной, населенной колдунами, отравителями и каннибалами, и султаново войско обошлось с ними соответствующим образом — турецкие воины отошли только после того, как превратили большую часть территории в безлюдную пустыню. Хотя почти все набатеяне были отъявленными грешниками, нельзя не признать, что при этом они обладали такой добродетелью, как терпение. В тот год, когда турецкое войско опустошило их страну, у царя Набатеи родилась девочка. Царь — счастливый отец — повелел, чтобы в грудное молоко, которым питался ребенок, добавляли яд. По его приказу стали смазывать ядом соски кормилицы. Ходят разные слухи о том, какой применялся яд — то ли аконит, то ли ртуть, то ли мышьяк, — но, что бы это ни было за вещество, давали его девочке в мельчайших количествах, дабы, вместо того чтобы отравиться и умереть, малютка привыкала к приему яда, и пока она росла, превращаясь в девушку, яд продолжали подмешивать ей в пищу, так что каждая жилка ее тела пропиталась смертельной отравой.
   Было это в великую эпоху отравителей, когда токсикология считалась важнейшей наукой. Нынче таких отравителей уже не сыщешь, увы! Однако вернемся к девушке — принцессу сию звали Аслан Хатун, — каковая превратилась в ядоносную девицу, и даже слюна с ее губ способна была насквозь прожигать фарфор. Как только она достигла брачного возраста, царь Набатеи написал оттоманскому султану, предложив заключить между их двумя государствами вечный мир и скрепить сей мир брачным союзом между его дочерью и прямым наследником султана принцем Назимом. При этом он, разумеется, намеревался убить султанова сына, ибо стоило принцу обнять принцессу, как он в тот же миг неминуемо умер бы, отравившись ядом, содержавшимся в соках ее слюны или во влаге у нее между ног. Тело девушки было так насыщено ядом, что пространство внутри ее влагалища походило на гнездо, полное разъяренных ос. Половая связь с ядоносной девицей — одна из признанных разновидностей Смерти Праведника.
   Оттоманский султан простодушно принял предложение царя, и Аслан Хатун отправилась в длительное путешествие из Набатеи в Стамбул. В день прибытия в этот город ее препроводили к султану и его сыну. Аслан Хатун была ослепительно красива — в буквальном смысле, ибо кожа ее отличалась странным серебристым блеском. (Вероятно, дело было в мышьяке, которым она питалась, ведь мышьяк, говорят, полезен для кожи.) Принц Назим влюбился в нее с первого взгляда. Увидев перед собой высокую, изящную фигуру принцессы, он понял, что не желает от жизни иных счастливых даров, кроме как возможности обладать ее телом. А вечером, во время свадебного пира, принцесса, отнюдь того не желая и борясь с возникшим чувством, постепенно влюбилась в принца. Дамы набатейского двора с пеленок обучали ее всем премудростям обольщения, и хотя в тот вечер ей не хотелось обольщать молодого человека, который, как она думала поначалу, ей понравился и который, как поняла потом, пробудил в ней страстное желание, тем не менее каждое ее слово и каждый скупой жест, казалось, содержали в себе намек на услады любви. Она не знала иного языка и потому искушала мужчину, коего желала и в то же время не желала, обрекая его тем самым на верную смерть.
   Наконец настал час, когда принц Назим должен был вести свою невесту в супружескую опочивальню. То был миг, ради которого пестовали Аслан Хатун, миг, когда ей предстояло отомстить за все зло, причиненное ее родине. Однако она уже сознавала, что месть за урон, понесенный Набатеей, нисколько ее не заботит. Не успел влюбленный принц прикоснуться к ней, как она предостерегла его против подобных попыток. Если ему дорога жизнь, он не должен к ней приближаться. Потом она поведала ему о коварном замысле своего отца. «Можешь смотреть, но только не трогай, — сказала она, — ибо я люблю тебя больше, чем отца и его губительные мечты об отмщении».
   Однако этим своим признанием набатейская принцесса лишь еще сильнее вскружила голову Назиму, который уже и без того ее полюбил. Он знал, что любит ее, любит всю, до кончиков ногтей, и если яд — это неотъемлемая часть ее тела, флюид, текущий в ней вместе с кровью и слюной, то и яд сей достоин любви. Он поспешно решил отдать жизнь за один-единственный миг любовного экстаза в объятиях этой ослепительной женщины. Так он и сказал Аслан Хатун и, прежде чем она успела воспротивиться, взял ее на руки и неистово прижал к груди. Потом он поцеловал принцессу, утолив жажду ее горькой слюной, и продолжал насиловать ее до последних своих минут, пока в страшных мучениях и самозабвенном упоении не испустил дух. Вошедшие наутро придворные нашли принца мертвым на брачном ложе. Его труп уже почернел от смертоносных, гнилостных жидкостей, которые в нем текли. Аслан Хатун сидела и стенала подле вздувшегося тела своего возлюбленного, и когда она попросила похоронить ее заживо в могиле мужчины, который одну ночь был ее мужем, придворные с удовольствием эту просьбу исполнили.
   Как только визирь закончил эту историю, Орхану захотелось узнать, зачем он ее рассказал.
   — Разве всему должна быть причина? Это попросту сказка, рассказанная ради развлечения.
   — Неужели Барак переспал с ядоносной девицей? — не унимался Орхан.
   — Разумеется, нет! Не бывает никаких ядоносных девиц. Я же сказал, это всего лишь сказка. Подобно историям о Меджнуне и Лейле или о Фархаде и Ширин, история о Назиме и Аслан Хатун — это романтическая повесть о влюбленных. Наслаждайся моей историей и наслаждайся жизнью. Ты молод, силен, к тому же ты — принц. Ты еще способен на авантюры и романтические поступки, способен любить. Такому стареющему, горбатому карлику, как я, подобное счастье неведомо… Однако не природа виновата в том, что я стал таким. За это я проклинаю своих родителей. Знаешь, что такое глооттокома?
   Орхан дал понять, что не знает.
   — «Глооттокома» — слово греческое. Оно означает ящик для формирования карликов. В раннем детстве, проведенном в греческой деревне, я чуть ли не целыми днями сидел в специальных ящиках, предназначавшихся для того, чтобы остановить мой рост, ибо родители решили воспитать из меня карлика и за высокую цену продать во дворец какого-то короля. Чем ниже я был бы ростом, тем дороже меня можно было продать. Другие обитатели нашей деревни воспитывали своих дочерей будущими наложницами. Помнится, вся деревня превратилась в сплошной питомник рабов. Нечто подобное, как мы слышали, происходит в Египте, где существуют специалисты по производству цирковых уродов. В Джезире есть хирурги, поднаторевшие в искусстве создания «смеющихся людей» — людей, чьи губы так искривлены, что кажется, будто они постоянно смеются, ведь таким образом они могут зарабатывать на жизнь, притворяясь веселыми нищими. Существуют также искусные мастера, которые специализируются на том, что калечат мальчикам руки и ноги или увеличивают до гигантских размеров яйца. По всему миру разбросаны клетки и ящики, в которых создаются такие уродцы, как я. Вот насколько прогнил наш век.
   Орхан задумался.
   — Твои дела не так уж и плохи. Ты стал императорским визирем.
   Визирь улыбнулся:
   — Ну что ж, как бы то ни было, ты молод, у тебя еще все впереди, вся ночь еще впереди, и ты идешь в гости к Михриме. Наслаждайся тем, что тебе предстоит, покуда есть такая возможность.
   Они миновали несколько узких крытых проходов между рядами каморок, предназначенных для нужд наложниц и евнухов. Визирь посторонился, дав Орхану возможность войти в дверь и в одиночку спуститься по ступенькам, ведущим в нечто похожее на овальную яму. Оттуда исходило некое зловоние, источник которого он установить не сумел. На дне ямы стояла пара свечей, но пламя их дрожало на слабом сквозняке, и Орхан не сразу увидел, что у противоположной стены находится клетка, а за ее мелкосетчатой золотистой решеткой стоит женщина, чье лицо закрыто чадрой и капюшоном.
   Орхан осторожно пробрался между свечами и, прижавшись к решетке, уставился на женщину в клетке. На ней была блузка из прозрачного белого шелка, свободно опускавшаяся на тонкие розовые шаровары из камчатной ткани, расшитой серебристыми цветами. Талию опоясывал широкий алый кушак с бриллиантовой пряжкой. Женщина была обута в белые кожаные ботинки, прошитые золотой нитью. У нее за спиной, в глубине клетки, виднелась дверь, на которой было грубо намалезано изображение черного кота.
   Первым заговорил Орхан:
   — Кто ты такая, дама? И кто тебя запер в клетке? Тебя освободить?
   — Имя мое — Михрима, что значит «Солнце-Луна», но прозываюсь я Дуррах, «Попугай». Никто меня насильно не запирал. Наоборот, я сама распорядилась, чтобы меня заперли здесь ради твоей безопасности — дабы я тебя не убила. — Голос у женщины был мелодичный, однако, завидев, что Орхан прижимается к золотистой решетке, она заговорила категорическим тоном: — Если тебе дорога жизнь, не пытайся ворваться в клетку. Лучше сядь, и я объясню тебе, почему «Попугай» сидит в клетке, а также открою смысл моего имени. Садись, слушай и восторгайся!
   Орхан повиновался, и Михрима продолжила:
   — Мы, Молитвенные Подушки из Плоти, беспрестанно учим и экзаменуем, но при этом никогда не повторяемся, и ни один из наших подопечных никогда не испытывает дважды один и тот же оргазм. Анадиль преподала тебе твой первый урок, а на мою долю выпало дать его тебе заново. Коль скоро я — твоя вторая по счету наложница, прозвание мое — Дуррах, «Попугай», то есть я повторяю с тобой все, что ты успел узнать по прежнему опыту, и проверяю, хорошо ли ты это усвоил. Тем не менее мы никогда не повторяемся, и если Анадиль говорила только о внешних проявлениях, то я указываю на их внутреннюю суть. Красота Анадиль — всего лишь тень моей, а лепет ее служил тебе лишь скорлупой смысла, тогда как я извлекаю на свет ядро, ибо глупая Анадиль знает названия, но ей неведомо их значение…
   Орхан подумал об Анадиль, о ее позвякивающих драгоценностях и бессмысленных наставлениях по поводу частей тела. Михрима — бледная тень в полумраке — все продолжала говорить о том, что до той поры он обучался только сексу, а не любви. Однако секс — это вынужденный первый шаг, неясный эскиз грядущего Экстаза. Секс с такими глупышками, как Анадиль и ее прачка, — неплохая тренировка ума для мужчины. Михрима говорила о том, что назавтра Орхану следует пойти и попросить прощения у этих дам, ибо таков путь любовника к уничижению…
   Орхан сидел и с удовольствием слушал, а Михрима расхаживала по своей клетке, говоря о тайнах вожделения и угасания чувств. Мужчина рожден любить мимолетное и преходящее — плоть, которая делается дряблой и истасканной. И лишь потому, что телесная красота недолговечна, она поистине привлекательна. Разумеется, все, что Михрима говорила о мистическом сексе, было лишено для Орхана всякого смысла, но голос у нее был приятный, а ее тщеславие очаровывало — как и покачивание бедрами, когда она ходила взад и вперед по клетке. Вполне довольный, он сидел и не сводил с этого создания глаз. Тем не менее ему пришло в голову, что Михрима мигом отреклась бы от всей своей оккультной бессмыслицы насчет лунного экстаза, прославления рабства и тому подобного, сумей он только ввести в нее свой член. Он уже решил было, что Михрима — обыкновенная, милая молодая женщина, чьи безумные идеи — естественный результат отсутствия свиданий с мужчинами, результат чересчур длительного пребывания в Гареме, коему настоящий мужчина своих услуг еще не предлагал, — когда она заговорила о Скорбном Взгляде:
   — Прежде чем все это кончится, ты будешь готов умереть, лишь бы только избавиться от Экстаза. В данную минуту ты лицезришь меня одетой, в чадре и капюшоне, дабы тебя не ослепил блеск моей естественной красоты. Я прикрылась из милости к тебе, дабы ты не погиб от Экстаза. Но теперь, если ты готов, я обострю твое желание, позволив тебе одну за другой рассмотреть самые опасные и соблазнительные части моего тела.
   Поскольку Орхан кивнул, Михрима принялась возиться со шнурками своей блузки. Она опустилась на колени, чтобы показать свои груди, и, поддерживая их ладонями, высунула наружу, предложив вниманию Орхана. В тот же миг вдалеке раздался странный трубный звук.
   — Это первые объекты созерцания, — сказала она. — Как называла их Анадиль?
   — Она называла их своими лунами, — ответил Орхан.
   — Анадиль была права, но что это значит?
   Михрима на коленях придвинулась к Орхану так близко, как только смогла, и соски ее груди коснулись золотистой решетки. Даже прорези для глаз в ее черной бархатной чадре были затянуты тонкой нитяной сеточкой. Орхана позабавила пришедшая ему в голову мысль о том, что ее лицо, возможно, обезображено проказой или страшено изуродовано по иной причине.
   Михрима продолжала нежным голосом рассуждать о том, что ее груди — это знаки лун в сексуальном космосе и, как и все, так или иначе связанное с луной, они подвержены смене фаз и разложению. Любить их следует не только за то, какие они есть, но и за то, во что превратятся — в сморщенное вымя. Но груди — это еще и голубиные яйца, а также — плоды граната. Более того, они заслуживают благоговейного отношения как Малые Молитвенные Подушки, на которых мужчина может найти утешение и спасти свою душу, — части эти символизируют все женское тело, то есть Большую Молитвенную Подушку. Все мужчины в стремлении своем вернуться к материнской груди на самом деле стремятся вернуться к Божеству. Луны-близнецы — не что иное, как боголепные навигационные ориентиры в этом мистическом путешествии вспять.
   Пока Михрима говорила о гипсовых куполах, освещаемых лучами лунной тайны, Орхан, словно загипнотизированный, глазел на ее груди. Они и вправду были очень привлекательны, но, по его мнению, больше походили не на мистические луны, а на слепых щенят, нуждающихся в ласке. Орхан почувствовал, как что-то шевельнулось у основания его позвоночника.
   — Смотри на мои груди! Смотри внимательно! — настаивала Михрима. — Кажется, что они сами предлагают тебе себя, независимо от моего желания. Они мягкие и ранимые, но при этом, похоже, тебе угрожают, не правда ли? Разве такое возможно?
   Так и не дождавшись от Орхана ответа, она указала на него пальцем и продолжила:
   — А если ты не в состоянии как следует разглядеть мои груди, то посмотри на себя — такой закаленный, стройный, крепко сбитый, а вот с членом своим совладать не можешь. Будучи очень сильным, физически крепким мужчиной, ты все же угодил в сети моей слабости. Обольщение есть не что иное, как проделки слабых с целью покорения сильных. Сильные всегда стремятся выплеснуть свою силу в нежность и сделаться слабыми. Но ты должен стать еще слабее. Пора переходить ко второму этапу тренировки взгляда.
   С этими словами Михрима откинула капюшон и сорвала чадру, явив взору копну золотистых волос, обрамлявших спокойное, приятной округлости лицо, которое бледной луной заблестело в слабом свете свечей. Ее распущенные волосы были сетями, расставленными на любовника. Он, любовник, был соловьем, коего заманили в горящий розарий. И соловей, и розарий были обречены на гибель, и союз их был возможен лишь в слиянии бренных останков. Что благороднее — любить красоту или быть красивым? Кому досталась лучшая доля — соловью или розарию?
   Хотя Михрима продолжала говорить о высоких тайнах женского пола, Орхан, созерцая ее лицо, грудь и плечи, пытался вообразить, что произошло бы, окажись сейчас плоть этой женщины в его власти. Желание в нем росло. Боль между ног была такой сильной, что казалось, он уже не сумеет встать, если тотчас же не добьется некоторого облегчения. От своих грустных мыслей он отвлекся только тогда, когда Михрима объявила:
   — А теперь я покажу тебе другое свое лицо.