Страница:
— О, кровь, Боггли! Я заколот! — заорал он, в то время как Бигги окончательно пригвоздила его своим высоким меховым ботинком, придавив им грудь Меррилла, а острие лыжной палки слегка вошло в его живот.
— Это только игра, это игра! — пронзительно закричал Меррилл. — Я тебе сделал больно? Сделал? Клянусь чем хочешь, нет! Нет, я тебе не сделал больно… нет, нет, нет!
Но Сью Бигги Кунфт замерла над ним, давя на лыжную палку ровно с той силой, которой хватало, чтобы удерживать Меррилла распятым; пригрозив ему выпустить наружу все кишки, она бросила на меня сердитый взгляд, как на предателя.
— Скажи ей, Боггли, — взмолился Меррилл. — Мы тебя полюбили.
— Мы бы оторвали башку тому нахалу, который брал у тебя интервью, — сказал я ей.
— Ты выглядела просто красавицей, — добавил Меррилл. — Они хотели показать, что ты прыгаешь от радости, выиграв этот приз, но ты дала им понять, что тебе плевать на это дерьмо! Она уставилась на него, удивленная.
— Это все из-за его сахара в крови, — пояснил я ей. — У него все путается…
— Он написал о тебе стихи, — врал Меррилл, и Бигги взглянула на меня, явно тронутая. — Это очень хорошие стихи, — продолжал Меррилл. — Он настоящий поэт.
— Который когда-то прыгал с шестом, — добавила Бигги с сомнением.
— Он еще был борцом, — выкрикнул неожиданно сумасшедший Меррилл. — И если ты проткнешь меня этой чертовой палкой, он сломает тебе твою проклятую шею!
— Он не понимает, что говорит, — заверил я Бигги, которая не отрываясь смотрела на кровоточащую ладонь Меррилла, пытавшуюся отстранить палку.
— Я могу умереть, — заявил Меррилл. — Кто знает, куда попадет эта палка.
— Ткни его как следует и пошли отсюда, — сказала одна из лыжных товарок Бигги.
— И не отдавай палку, — посоветовала другая, бросив на меня сердитый взгляд.
— Ниже линии живота находятся жизненно важные органы, — стонал Меррилл. — О господи…
— Да не собираюсь я протыкать твой живот, — сказала ему Бигги.
— Когда над тобой хотели посмеяться, мы тебя полюбили, — заявил Меррилл. — В этом уродливом, напыщенном, постоянно соревнующемся мире ты выглядела человеком, обладающим достоинством и чувством юмора.
— Что стало с твоим чувством юмора? — спросил я ее.
Она посмотрела на меня, задетая за живое. Эта фраза тронула ее; казалось, это значило для нее многое.
— Почему фас зофут Бигги? — передразнивая журналиста, спросил ее Меррилл. — Почему, как ви думаете? — обратился он ко мне.
— Это, видно, из-за ее большого сердца, — ответил я. Затем отнял у нее палку. Она улыбалась и покраснела в тон своему ярко-оранжевому свитеру с V-образным вырезом.
Потом Меррилл Овертарф поднялся на ноги слишком быстро, из последних сил пытаясь сохранить равновесие. Когда он вскочил, как мячик, я подумал, что все свои мозги он оставил лежать на полу. Мы заметили, как побелели его глаза, хотя он всем улыбался. Его руки набрали в воздухе телефонный номер.
— Гоб, Доггли, — произнес он.
Я увидел, как мелькнули его лодыжки, перед тем как он упал словно подкошенный.
Глава 14
Глава 15
— Это только игра, это игра! — пронзительно закричал Меррилл. — Я тебе сделал больно? Сделал? Клянусь чем хочешь, нет! Нет, я тебе не сделал больно… нет, нет, нет!
Но Сью Бигги Кунфт замерла над ним, давя на лыжную палку ровно с той силой, которой хватало, чтобы удерживать Меррилла распятым; пригрозив ему выпустить наружу все кишки, она бросила на меня сердитый взгляд, как на предателя.
— Скажи ей, Боггли, — взмолился Меррилл. — Мы тебя полюбили.
— Мы бы оторвали башку тому нахалу, который брал у тебя интервью, — сказал я ей.
— Ты выглядела просто красавицей, — добавил Меррилл. — Они хотели показать, что ты прыгаешь от радости, выиграв этот приз, но ты дала им понять, что тебе плевать на это дерьмо! Она уставилась на него, удивленная.
— Это все из-за его сахара в крови, — пояснил я ей. — У него все путается…
— Он написал о тебе стихи, — врал Меррилл, и Бигги взглянула на меня, явно тронутая. — Это очень хорошие стихи, — продолжал Меррилл. — Он настоящий поэт.
— Который когда-то прыгал с шестом, — добавила Бигги с сомнением.
— Он еще был борцом, — выкрикнул неожиданно сумасшедший Меррилл. — И если ты проткнешь меня этой чертовой палкой, он сломает тебе твою проклятую шею!
— Он не понимает, что говорит, — заверил я Бигги, которая не отрываясь смотрела на кровоточащую ладонь Меррилла, пытавшуюся отстранить палку.
— Я могу умереть, — заявил Меррилл. — Кто знает, куда попадет эта палка.
— Ткни его как следует и пошли отсюда, — сказала одна из лыжных товарок Бигги.
— И не отдавай палку, — посоветовала другая, бросив на меня сердитый взгляд.
— Ниже линии живота находятся жизненно важные органы, — стонал Меррилл. — О господи…
— Да не собираюсь я протыкать твой живот, — сказала ему Бигги.
— Когда над тобой хотели посмеяться, мы тебя полюбили, — заявил Меррилл. — В этом уродливом, напыщенном, постоянно соревнующемся мире ты выглядела человеком, обладающим достоинством и чувством юмора.
— Что стало с твоим чувством юмора? — спросил я ее.
Она посмотрела на меня, задетая за живое. Эта фраза тронула ее; казалось, это значило для нее многое.
— Почему фас зофут Бигги? — передразнивая журналиста, спросил ее Меррилл. — Почему, как ви думаете? — обратился он ко мне.
— Это, видно, из-за ее большого сердца, — ответил я. Затем отнял у нее палку. Она улыбалась и покраснела в тон своему ярко-оранжевому свитеру с V-образным вырезом.
Потом Меррилл Овертарф поднялся на ноги слишком быстро, из последних сил пытаясь сохранить равновесие. Когда он вскочил, как мячик, я подумал, что все свои мозги он оставил лежать на полу. Мы заметили, как побелели его глаза, хотя он всем улыбался. Его руки набрали в воздухе телефонный номер.
— Гоб, Доггли, — произнес он.
Я увидел, как мелькнули его лодыжки, перед тем как он упал словно подкошенный.
Глава 14
ПОДРАТЬСЯ В ХОРОШЕЙ ДРАКЕ
Своим оптимизмом в моей семейной фазе на 918, Айова-авеню я обязан Бесстрашной Мыши. Пять ночей, избегая смерти, она бесстрашно крала приманку из мышеловки. Очередной раз я предупредил ее об опасности. Я принес ей жирную порцию копченой грудинки Бигги, которую расположил как можно более привлекательным образом: не в самой ловушке, а несколькими футами дальше. Давая ясно понять, что я о ней забочусь. Ей нет нужды рисковать своей тонкой бархатной шейкой, засовывая ее в огромную ловушку Бигги, предназначенную для ласок, хорьков, вомбатов и гигантских крыс.
Я никогда не мог понять, что Бигги имеет против этого маленького грызуна. Она видела ее только раз, испугав до смерти, когда однажды вечером спустилась в подвал за своими лыжами. Может, она решила, что мышь становится слишком нахальной и намеревается вторгнуться на верхний этаж. Или сгрызть ее лыжи, которые она отнесла в кладовую спальни. Время от времени они падали на меня, когда я утром искал на ощупь свою одежду. Их острые концы могли нанести глубокую рану. Это стало предметом постоянных раздоров между мною и Бигги.
Итак, однажды ночью Бесстрашная Мышь получила свою грудинку, насчет которой меня одолевали сомнения. Едят ли мыши мясо?
Потом я залез в ванну с Кольмом. Он был таким сонным, что мне приходилось все время поддерживать его за подмышки, иначе он тут же норовил уйти под воду. Купание с Кольмом всегда меня расслабляло, если не обращать внимания на то, что Бигги всегда приходила полюбоваться на нас.
С искренней заботой она всегда спрашивала:
— У Кольма тоже будет столько волос, как у тебя? — Подразумевая: как скоро он начнет превращаться в отвратительную мужскую особь?
— А ты бы хотела, чтобы я был совсем безволосым, Биг? — слегка раздражаясь, спрашивал я всегда.
Тогда она немного отступала:
— Это не совсем так. Скорее мне не хотелось бы, чтобы Кольм вырос таким же волосатым, как ты.
— Все относительно, Биг, — возражал я. — Я не такой волосатый, как большинство мужчин.
— Какое мне дело до остальных? — фыркала она, как если бы ее беспокоило то, что только я был таким.
Однако я догадывался, что у нее на уме: лыжники, блондинистые (если не блондинистые, то смуглые) самцы, никаких следов табака на зубах, безволосые, белоснежные сильные мускулы под нижним бельем, совершенно гладкие по всему телу от постоянного спанья в спальных мешках. Единственная отталкивающая часть тела лыжников — их ступни. Я полагаю, что лыжники потеют только через свои разогретые, сведенные судорогой, слоящиеся ступни. Это их единственная брешь в здоровье.
Я был первым и единственным нелыжником, с которым Бигги когда-либо спала. Должно быть, новизна ощущений сыграла свою роль. Но теперь ее мучило сожаление. Воспоминание о всех заснеженных гладких красавцах.
Моя ли это вина, что я не носил натирающего кожу шелкового белья, от которого вылезли бы все мои волосы? Мои поры оказались слишком большими для катания на лыжах; внутрь меня проникал ветер. Моя ли это вина, что меня наградили жирной смазкой? Могу ли я с этим что-либо поделать, если даже мытье не всегда помогает мне? Я могу выйти из ванны, свежий как огурчик, напудрить все мои члены, намазать подмышки, побрызгать мое свежевыбритое лицо душистым лосьоном, а через десять минут я начну потеть. Вроде как лосниться. Порой, когда я с кем-то разговаривал, я начинал замечать, что на меня таращат глаза, как если бы моего собеседника что-то беспокоило. Я догадываюсь, что это может быть. Он неожиданно замечает мои открывшиеся поры, а может, его внимание приковано к одной-единственной поре, откупорившейся и сочащейся прямо на него. Я имел опыт наблюдения этого в зеркале, поэтому я могу посочувствовать собеседнику, — это лишает присутствия духа.
Но ты мог бы рассчитывать, что твоя жена не станет пожирать тебя осуждающими глазами, когда твой метаболизм выходит наружу, особенно в тревожное время.
Вместо этого она отпускает замечания по поводу улучшения моего внешнего вида.
— Сбрей усы, Богус. Честное слово, они напоминают лобок.
Но мне виднее. Мне нужны все до единого мои волоски. Без волос чем я прикрою свои чудовищные поры? Бигги никогда этого не понять; никаких пор у нее нет. Ее кожа такая же гладкая, как попка у Кольма. Я знаю, на что она надеется: что Кольм унаследует ее поры, вернее, отсутствие ее пор. Естественно, это задевает меня. Но мне не безразличен мой сын. Честное слово, никому бы я не пожелал таких пор, как у меня.
И все же эти конфронтации в ванной ввергают меня в уныние.
Я отправляюсь в «Бенни», полагая, что, возможно, Ральф Пакер, спорщик, устроил там показательный суд или формулирует какие-нибудь изречения. Но в «Бенни» непривычно пусто, и я, воспользовавшись тишиной, делаю бессмысленный звонок в женское общежитие «Флора Маклей-Холл».
— Какой этаж? — хотел кто-то знать, и я принялся размышлять, на каком же этаже может жить Лидия Киндли. Высоко, под самой крышей, где птицы вьют гнезда?
Набираются разные добавочные номера. Девица подозрительным голосом произнесла: —Да?
— Лидию Киндли, пожалуйста, — попросил я.
— Кто звонит? — хотели знать на том конце провода. — Это ее сестра по этажу.
Сестра по этажу? Вешая трубку, я представил себе «братьев по стенам», «отцов по дверям», «оконных матерей» и написал на штукатурке рядом с писсуаром: «Флора Маклей оставалась девственницей до конца».
В отхожей кабинке, похоже, кто-то попал в беду. Из-под двери выглядывают плетеные сандалии, фиолетовые носки, пара спущенных расклешенных штанин и… явно, беда.
Кто бы он ни был, он плакал.
Да, я знаю, как больно бывает писать, поэтому я могу посочувствовать. Вместе с тем мне не хотелось бы вмешиваться. Может, я смогу купить ему пиво в баре, просунуть под дверь, сказать, что это от меня, и по-быстрому уйти.
В унитазе спускается вода — знаменитые само-спускаюшиеся унитазы «Бенни». В целях экономии воды, как утверждает молва, они снабжены электрическим таймером, чтобы спускать воду во всех унитазах одновременно. Мне пришло в голову, что я присутствую при этом редком моменте!
Но человек в кабинке тоже слышит этот звук; он почувствовал, что тут кто-то есть, и перестал плакать. Я попытался отойти к дверям на цыпочках. Его голос слабо донесся из кабинки:
— Пожалуйста, скажите мне, уже стемнело?
—Да.
— О господи, — простонал он.
Внезапно на меня напал страх! Я оглянулся в поисках кого-то. Кого? Заглянул снизу под дверь кабинки — там прятался мокрый мужчина.
— Кто это был? — спросил я его.
Дверца кабинки открылась, рванув вверх его клеши. Это был худой, смуглый юноша из тех, что могут быть поэтами и иметь склонность носить одежду бледно-лилового цвета; студент, подрабатывающий в; книжном магазине Рута, он может оказаться как великолепным любовником, так и гомосексуалистом, а может, и тем и другим одновременно.
— Господи, они ушли? — спросил он. — О, большое вам спасибо. Они велели мне не выходить, пока не стемнеет, но здесь нет окон.
Взгляд на него вблизи выявил, что он был жестоко избит. Они набросились на него в мужском туалете, заявив, что его место в женском, а не тут. Потом они выпачкали его в моче, натерли нос твердым дезодорантом, ободравшим ему лицо и вызвавшим жгучую боль, как если бы его драили пемзой. От него исходила ужасная смесь запахов; в его кармане оказалась разбитая бутылка туалетной воды «Леопардиха». Если духи вылить в уборную, то и тогда нельзя было бы получить более отвратительного запаха.
— Господи, — сказал он. — Так вышло, что они не ошиблись. Я голубой, но я мог им и не быть. Я хочу сказать, они не знали, кто я такой. Я просто зашел отлить. Это же естественно, разве нет? Я хочу сказать, что я не пристаю к парням в мужском туалете. У меня есть все, что мне нужно.
— А как насчет туалетной воды?
— Они даже не знали, что она у меня есть, — ответил он. — Господи, она не для меня. Это для девушки — моей сестры. Мы вместе живем. Она позьонила мне на работу и попросила купить ей какую-нибудь по дороге домой.
Ему было больно идти — они действительно разделали его под орех, — поэтому я сказал, что помогу ему выбраться отсюда.
— Я живу неподалеку, — вздохнул он. — Вам не нужно идти со мной. Они могут подумать, что вы тоже такой.
Но я проводил его, поддерживая под руку, мимо косящихся парочек у двери. Полюбуйтесь на двух дружков! Один из них выжрал бутылку духов, а затем обоссал свои штаны!
Сам Бенни занял позицию у стойки бара с блестящими глиняными кружками, делая вид, будто его ничто не касается.
— Твои унитазы спустило разом, Бенни, — заявил я ему. — Поставь галочку в календаре.
— Спокойной ночи, мальчики, — откликнулся Бенни, и тщедушный художник за угловым столиком ткнулся носом в свое пиво, потопив в нем момент, когда мы миновали двери.
— Я знал, что в Айове может быть плохо, — пожаловался мне гомик, — но мне и в голову не приходило, что будет так ужасно.
Мы стояли на улице возле его дома в конце Клинтон-стрит.
— Ты был очень мил, — сказал он мне. — Я бы пригласил тебя зайти, но… Я сейчас очень связан, понимаешь. Я никогда раньше не хранил верность до такой степени, честное слово, но этот парень… ты понимаешь, он совершенно особенный.
— Я не такой, как ты, — ответил я ему. — Я хочу сказать, что я мог бы быть таким, но ты ошибаешься.
Он взял меня за руку.
— Это ничего, — сказал он мне. — Я понимаю. Как-нибудь в другой раз, посмотрим. Как тебя зовут?
— Забудь об этом, — улыбнулся я ему. И зашагал прочь, стараясь оставить его зловоние позади вместе с ним. На этой убогой улочке в своем ярком прикиде он походил на некоего голубого рыцаря, только что явившегося в вымерший от чумы город, отважного, нелепого и обреченного.
— Не нужно задирать нос! — крикнул он мне вдогонку. — Никогда не оправдывайся, но и не задирай нос!
Необычный совет от страннейшего из провидцев! Вниз по темной Айова-авеню, где орды мучителей гомиков таятся в каждой подворотне. Оставят ли они меня в покое, если я докажу им, что я правильный? Если мне попадется девушка, должен ли я ее изнасиловать? Посмотрите на меня! Я нормальный!
Или мне следует оставить отдернутыми занавеси на окнах, когда я вернусь домой к моей рыжеватой львице, растянувшейся на нашей скомканной постели среди журналов и маленьких подушек с вышитыми на них альпийскими пейзажами.
— Господи, чем это ты пахнешь! — уставилась на меня Бигги.
И ужас предстоящего объяснения охватил меня, не менее сильный, чем пары сдобренной духами мочи, исходившие от меня после контакта со служащим из книжного магазина Рута. Я представлял собой разжиженную версию его ужасного запаха.
— В чем это ты? — спросила Бигги. — Кто это был? Ты, подонок…
— Я всего лишь был в «Бенни», — пытался оправдаться я. — Там в мужском туалете был один гомосексуалист. Знаешь, тот, что работает в книжном магазине Рута? — Но Бигги подползла к краю кровати, обнюхивая меня всего и поднося к носу мои руки. — Честное слово, Бигги, — начал я, пытаясь ущипнуть ее за щеку, но она оттолкнула меня.
— Ах ты, сукин сын, чертов ублюдок, Богус…
— Я не сделал ничего плохого, Биг, клянусь…
— Господи! — воскликнула она. — И ты посмел притащиться с ее запахом ко мне домой!
— Бигги, это все из-за того проклятого гомика в мужском туалете. Его вываляли в моче, разбили туалетную воду, которая была у него в кармане… — «Вот дерьмо, — подумал я. — Это звучит слишком невероятно, чтобы кто-то мог поверить». И я добавил, совершенно ни на что не надеясь: — Это был очень сильный запах, он впитался…
— Могу поклясться, что это был сильный запах! — набросилась на меня Бигги. — От нее несло как от сучки, у которой течка! Она оставила свой запах по всему твоему телу!
— Я ничего такого не делал, Бигги…
— Это одна из тех индианок в хламиде, с вихляющими бедрами, пахнущая как целый гарем! О, я знаю тебя, Богус! Ты всегда бегал за такими, разве нет? Ты всегда заглядывался на чернокожих, восточных извращенок и смуглых евреек! Черт бы тебя побрал, я вижу тебя насквозь!
— Ради бога, Биг…
— Это правда, Богус! — выкрикнула она. — Честное слово, ты всегда бегал за такими, я знаю. За шлюхами с длинными патлами… поганым университетским дерьмом.
— Господи, Бигги!
— Ты все время хотел, чтобы я была другой, — заявила она, ударив кулаком. — Посмотри, что ты мне покупаешь. Ты покупаешь мне ужасные тряпки. Повторяю тебе, они мне не идут! У меня слишком широкие бедра. «Не носи лифчик, — говоришь ты мне. — У тебя потрясные титьки, Биг», — уверяешь ты. Но если я не стану носить лифчик, то буду шлепать ими как корова! «Ты выглядишь потрясно», — говоришь ты. Господи, я отлично знаю, как я выгляжу. Да у меня соски больше, чем у некоторых девчонок титьки!
— Это правда, Биг. Они такие. Но я люблю твои соски, Бигги!
— Нет, не любишь! — выкрикнула она. — И ты все время повторяешь, что ты не любишь блондинок. «Я не люблю блондинок, как правило», — твердишь ты, а потом грубо хватаешь меня за разные места. «Как правило», — говоришь ты, заставляя меня чувствовать себя…
— Я сейчас заставлю тебя почувствовать кое-что, — заорал я, — если ты не заткнешься!
Она отступила назад, между нами оказалась кровать.
— Только тронь меня, негодяй…
— Я ничего такого не делал, Биг…
— Ты, вонючка! — выкрикнула она. — Ты, наверное, занимался этим в сарае! Валялся со свиноматкой в… в навозе!
Я сорвал с себя рубашку и навис над ней.
— Понюхай меня, черт бы тебя побрал, Бигги! Пахнут только мои руки…
— Только твои руки, Богус? — с ледяным спокойствием произнесла она. — Ты что, трахал в сарае пальцем козу, а? — Это было выше моих сил, поэтому я сбросил ботинки, сорвал с себя брюки и набросился на нее, пытаясь стянуть трусы с колен.
— Ты, животное! — завопила она. — Убери от меня свою грязную тыкалку, Богус! О-о-о-о! Ты не знаешь, какую заразу ты подцепил! Я не хочу из-за тебя иметь то же самое.
Она увернулась, кинулась к кровати, когда я рванулся за ней, зацепилась подолом своей нелепой вздувшейся ночнушки из отвратительной фланели, которая разорвалась по шву до самого горла, и упала плашмя на кровать. Я почти накрыл ее собой, когда она изо всех сил лягнула меня своими мощными ногами лыжницы прямо в грудь, оставив в моих руках лохмотья ночной рубашки, и рванула в коридор. Я поймал ее сзади у дверного проема, но она через мое плечо вцепилась одной рукой прямо мне в волосы, просунув другую меж своих ног, она потянулась в сторону моего мужского естества. Я произвел быструю и точную подсечку — самую лучшую, уверен, за всю мою карьеру борца. Я был уверен, что она будет ошарашена, но она резко ударила локтем мне по горлу и вцепилась в меня руками и коленями. С Бигги всегда нужно следить за ее ногами. Я запоздало попытался отбиться от нее, брыкаясь, но она вскочила и потащила меня на спине через комнату, ковыляя к комоду, перед которым ловко скрутила меня, стараясь засунуть мою голову и плечи в выдвинутый ящик.
В глазах у меня заплясали звезды, и я прикусил язык, который, несмотря на постоянное при-кусывание в каждом поединке в течение всей моей спортивной карьеры, я так и не научился держать во рту. Я вцепился ей в бедро, когда она попыталась отскочить от комода, ловко блокируя ее свирепый апперкот лбом, и, пока она потирала больное место рукой, я увернулся от ее колена и опрокинул ее на пол боковой подсечкой — на этот раз захватив ножницами ног и придавив ее дальнюю руку своим телом (отчаянный маневр, который я часто использовал в своей карьере). Она молотила свободной рукой, пытаясь куда-нибудь попасть. Я воспользовался этим моментом, чтобы закрепить свое преимущество, и захватил обе ее руки, согнув их под прямым углом к телу и приподняв ее с упором на шею сзади. Она сучила своими смертоубийственными ногами вокруг меня, хотя и была накрепко зажата; на самом деле, я ее даже отправил в туше. Но здесь поблизости не было рефери, чтобы шлепнуть по мату и развести нас. Двойной захват руками причинил ей боль, я это знал, поэтому плавно придвинул свой бледный живот к ее голове, подсунув пупок прямо к ее разгоряченной щеке, следя, чтобы она не укусила. Я старался быть осторожным, чтобы не потерять захват; в такие наиважнейшие моменты я частенько обнаруживал дурную привычку неожиданно оказываться пригвожденным к полу. Я придвинул свой уязвимый орган к ее взбешенному глазу, стараясь, однако, держать его вне досягаемости ее крепких зубов.
— Я откушу его к чертовой матери, клянусь! — прохрипела Бигги и напряглась против моего двойного захвата, зажавшего ее, словно тиски.
— Будь добра, сначала понюхай, Биг, — взмолился я, проводя животом по ее гладкой щеке; ее тяжелые колени плавно зашли за мою склоненную голову, и я ощутил тяжелый удар по спине. — Пожалуйста, понюхай, — попросил я снова, — и честно скажи, чем там пахнет. И пахнет ли мое естество чужим, есть ли там гаремный запах, Биг? И не пахнет ли оно исключительно мной? — Ее ноги стали колотить помедленней; я увидел, как она сморщила нос. — Исходя из этой экспертизы, Биг, — продолжил я, — исходя из своего богатого опыта в том, что касается моего запаха, можешь ли ты с чистой совестью утверждать, будто ты обнаружила хоть слабейший намек на присутствие чего-нибудь необычного? Рискнешь ли ты утверждать, что этот живот скользил по чужому животу и впитал в себя его запах? — Я почувствовал, как она съежилась, ощутил обезоруживающий трепет против двойного захвата и позволил ей повернуть немного лицо и скользнуть носом куда надо — там на ее щеке покоился мой член. «Он не пощадил живота своего, чтобы спасти свою женитьбу». — Ну и чем он пахнет, Биг? — ласково спросил я ее… Уловила ли ты признак преступного полового сношения?
Она покачала головой. Мой нервный малыш лежал под ее носом, на ее верхней губе.
— Но твои руки… — В ее голосе улавливалось сомнение.
— Я прикасался к избитому гомику, покрытому мочой и духами, Биг. Я отвел его домой. Мы пожали друг другу руки.
Мне пришлось посадить ее напротив себя, прежде чем я разомкнул свой двойной захват, и приложиться кровавыми губами к ее шее — мой язык все еще кровоточил, и тонкая струйка крови стекала по горлу. Над моим левым ухом кожа туго натянулась на вздувшейся от удара об ящик комода шишке. Я представил себе повреждения, нанесенные ящичку с дамским бельем. Были ли трусики потрясены этим ударом — скомканные, забились ли они в самый дальний угол ящика и затаились там, встревоженные?
Позже, в нашей нежной борьбе под одеялом, Бигги сказала мне:
— Подвинь руку, побыстрей. Нет, сюда… нет, не сюда. Да, сюда,..
И, доставляя удовольствие нам обоим, она начала плавно двигаться подо мой в свойственной ей манере, которая вызывала у меня опасение, как бы она не уплыла от меня. Но она никогда этого не делает, и даже не собирается. Скорее она гребла куда-то в нашей лодке, а я просто прилаживался к ее легкому сильному скольжению. Весь секрет крылся в неутомимости ее сильных ног.
— Должно быть, эти движения полезны для лыжников, — заметил я ей.
— Да, у меня хорошие мышцы, — сказала Бигги, легко раскачиваясь, словно широкая лодка на покрытом зыбью море.
— Я люблю твои мышцы, — сказал я ей.
— О, ладно тебе. Не эту мышцу. И вовсе не мышцу, — сказала она. — Знаешь, для девушки у меня слишком много мышц.
— Ты — сплошные мышцы, Биг.
— Ну, не совсем… Нет, хватит тебе, ты вовсе не о мышцах, черт побери…
— Это место лучше, чем мышца, Биг.
— Еще бы, Богус,
— И это занятие для тебя лучше, чем катание на лыжах, Биг. К тому же оно куда веселее…
— Знаешь, мне не хотелось бы выбирать, — сказала она, и я глубже вошел в нее за это.
Будучи тяжелой, Бигги способна переворачиваться мгновенно, словно лодка, захваченная и унесенная прибоем. Я покачивал ее — мы плыли очень медленно. Мы ничего не весили. Затем море внезапно изменилось и швырнуло нас на берег, где закончилась наша невесомость и где я лежал, как выброшенное на песок тяжелое бревно, а Бигги лежала подо мной, такая же спокойная, как вода в пруду.
Позже она сказала:
— Что ж, пока-пока, — но сама даже не пошевелилась.
— Пока! — ответил я. — Куда ты собираешься? Но она лишь сказала:
— Знаешь, Богус, на самом деле ты не такой уж плохой.
— Ну конечно же, Биг, — подтвердил я, стараясь говорить как можно более небрежно. Но мой голос прозвучал хрипло и глухо, как если бы я давно не говорил. «О, медленный, бархатный голос благополучного совокупления! Я помню, как я встретил тебя, Бигги…»
Я никогда не мог понять, что Бигги имеет против этого маленького грызуна. Она видела ее только раз, испугав до смерти, когда однажды вечером спустилась в подвал за своими лыжами. Может, она решила, что мышь становится слишком нахальной и намеревается вторгнуться на верхний этаж. Или сгрызть ее лыжи, которые она отнесла в кладовую спальни. Время от времени они падали на меня, когда я утром искал на ощупь свою одежду. Их острые концы могли нанести глубокую рану. Это стало предметом постоянных раздоров между мною и Бигги.
Итак, однажды ночью Бесстрашная Мышь получила свою грудинку, насчет которой меня одолевали сомнения. Едят ли мыши мясо?
Потом я залез в ванну с Кольмом. Он был таким сонным, что мне приходилось все время поддерживать его за подмышки, иначе он тут же норовил уйти под воду. Купание с Кольмом всегда меня расслабляло, если не обращать внимания на то, что Бигги всегда приходила полюбоваться на нас.
С искренней заботой она всегда спрашивала:
— У Кольма тоже будет столько волос, как у тебя? — Подразумевая: как скоро он начнет превращаться в отвратительную мужскую особь?
— А ты бы хотела, чтобы я был совсем безволосым, Биг? — слегка раздражаясь, спрашивал я всегда.
Тогда она немного отступала:
— Это не совсем так. Скорее мне не хотелось бы, чтобы Кольм вырос таким же волосатым, как ты.
— Все относительно, Биг, — возражал я. — Я не такой волосатый, как большинство мужчин.
— Какое мне дело до остальных? — фыркала она, как если бы ее беспокоило то, что только я был таким.
Однако я догадывался, что у нее на уме: лыжники, блондинистые (если не блондинистые, то смуглые) самцы, никаких следов табака на зубах, безволосые, белоснежные сильные мускулы под нижним бельем, совершенно гладкие по всему телу от постоянного спанья в спальных мешках. Единственная отталкивающая часть тела лыжников — их ступни. Я полагаю, что лыжники потеют только через свои разогретые, сведенные судорогой, слоящиеся ступни. Это их единственная брешь в здоровье.
Я был первым и единственным нелыжником, с которым Бигги когда-либо спала. Должно быть, новизна ощущений сыграла свою роль. Но теперь ее мучило сожаление. Воспоминание о всех заснеженных гладких красавцах.
Моя ли это вина, что я не носил натирающего кожу шелкового белья, от которого вылезли бы все мои волосы? Мои поры оказались слишком большими для катания на лыжах; внутрь меня проникал ветер. Моя ли это вина, что меня наградили жирной смазкой? Могу ли я с этим что-либо поделать, если даже мытье не всегда помогает мне? Я могу выйти из ванны, свежий как огурчик, напудрить все мои члены, намазать подмышки, побрызгать мое свежевыбритое лицо душистым лосьоном, а через десять минут я начну потеть. Вроде как лосниться. Порой, когда я с кем-то разговаривал, я начинал замечать, что на меня таращат глаза, как если бы моего собеседника что-то беспокоило. Я догадываюсь, что это может быть. Он неожиданно замечает мои открывшиеся поры, а может, его внимание приковано к одной-единственной поре, откупорившейся и сочащейся прямо на него. Я имел опыт наблюдения этого в зеркале, поэтому я могу посочувствовать собеседнику, — это лишает присутствия духа.
Но ты мог бы рассчитывать, что твоя жена не станет пожирать тебя осуждающими глазами, когда твой метаболизм выходит наружу, особенно в тревожное время.
Вместо этого она отпускает замечания по поводу улучшения моего внешнего вида.
— Сбрей усы, Богус. Честное слово, они напоминают лобок.
Но мне виднее. Мне нужны все до единого мои волоски. Без волос чем я прикрою свои чудовищные поры? Бигги никогда этого не понять; никаких пор у нее нет. Ее кожа такая же гладкая, как попка у Кольма. Я знаю, на что она надеется: что Кольм унаследует ее поры, вернее, отсутствие ее пор. Естественно, это задевает меня. Но мне не безразличен мой сын. Честное слово, никому бы я не пожелал таких пор, как у меня.
И все же эти конфронтации в ванной ввергают меня в уныние.
Я отправляюсь в «Бенни», полагая, что, возможно, Ральф Пакер, спорщик, устроил там показательный суд или формулирует какие-нибудь изречения. Но в «Бенни» непривычно пусто, и я, воспользовавшись тишиной, делаю бессмысленный звонок в женское общежитие «Флора Маклей-Холл».
— Какой этаж? — хотел кто-то знать, и я принялся размышлять, на каком же этаже может жить Лидия Киндли. Высоко, под самой крышей, где птицы вьют гнезда?
Набираются разные добавочные номера. Девица подозрительным голосом произнесла: —Да?
— Лидию Киндли, пожалуйста, — попросил я.
— Кто звонит? — хотели знать на том конце провода. — Это ее сестра по этажу.
Сестра по этажу? Вешая трубку, я представил себе «братьев по стенам», «отцов по дверям», «оконных матерей» и написал на штукатурке рядом с писсуаром: «Флора Маклей оставалась девственницей до конца».
В отхожей кабинке, похоже, кто-то попал в беду. Из-под двери выглядывают плетеные сандалии, фиолетовые носки, пара спущенных расклешенных штанин и… явно, беда.
Кто бы он ни был, он плакал.
Да, я знаю, как больно бывает писать, поэтому я могу посочувствовать. Вместе с тем мне не хотелось бы вмешиваться. Может, я смогу купить ему пиво в баре, просунуть под дверь, сказать, что это от меня, и по-быстрому уйти.
В унитазе спускается вода — знаменитые само-спускаюшиеся унитазы «Бенни». В целях экономии воды, как утверждает молва, они снабжены электрическим таймером, чтобы спускать воду во всех унитазах одновременно. Мне пришло в голову, что я присутствую при этом редком моменте!
Но человек в кабинке тоже слышит этот звук; он почувствовал, что тут кто-то есть, и перестал плакать. Я попытался отойти к дверям на цыпочках. Его голос слабо донесся из кабинки:
— Пожалуйста, скажите мне, уже стемнело?
—Да.
— О господи, — простонал он.
Внезапно на меня напал страх! Я оглянулся в поисках кого-то. Кого? Заглянул снизу под дверь кабинки — там прятался мокрый мужчина.
— Кто это был? — спросил я его.
Дверца кабинки открылась, рванув вверх его клеши. Это был худой, смуглый юноша из тех, что могут быть поэтами и иметь склонность носить одежду бледно-лилового цвета; студент, подрабатывающий в; книжном магазине Рута, он может оказаться как великолепным любовником, так и гомосексуалистом, а может, и тем и другим одновременно.
— Господи, они ушли? — спросил он. — О, большое вам спасибо. Они велели мне не выходить, пока не стемнеет, но здесь нет окон.
Взгляд на него вблизи выявил, что он был жестоко избит. Они набросились на него в мужском туалете, заявив, что его место в женском, а не тут. Потом они выпачкали его в моче, натерли нос твердым дезодорантом, ободравшим ему лицо и вызвавшим жгучую боль, как если бы его драили пемзой. От него исходила ужасная смесь запахов; в его кармане оказалась разбитая бутылка туалетной воды «Леопардиха». Если духи вылить в уборную, то и тогда нельзя было бы получить более отвратительного запаха.
— Господи, — сказал он. — Так вышло, что они не ошиблись. Я голубой, но я мог им и не быть. Я хочу сказать, они не знали, кто я такой. Я просто зашел отлить. Это же естественно, разве нет? Я хочу сказать, что я не пристаю к парням в мужском туалете. У меня есть все, что мне нужно.
— А как насчет туалетной воды?
— Они даже не знали, что она у меня есть, — ответил он. — Господи, она не для меня. Это для девушки — моей сестры. Мы вместе живем. Она позьонила мне на работу и попросила купить ей какую-нибудь по дороге домой.
Ему было больно идти — они действительно разделали его под орех, — поэтому я сказал, что помогу ему выбраться отсюда.
— Я живу неподалеку, — вздохнул он. — Вам не нужно идти со мной. Они могут подумать, что вы тоже такой.
Но я проводил его, поддерживая под руку, мимо косящихся парочек у двери. Полюбуйтесь на двух дружков! Один из них выжрал бутылку духов, а затем обоссал свои штаны!
Сам Бенни занял позицию у стойки бара с блестящими глиняными кружками, делая вид, будто его ничто не касается.
— Твои унитазы спустило разом, Бенни, — заявил я ему. — Поставь галочку в календаре.
— Спокойной ночи, мальчики, — откликнулся Бенни, и тщедушный художник за угловым столиком ткнулся носом в свое пиво, потопив в нем момент, когда мы миновали двери.
— Я знал, что в Айове может быть плохо, — пожаловался мне гомик, — но мне и в голову не приходило, что будет так ужасно.
Мы стояли на улице возле его дома в конце Клинтон-стрит.
— Ты был очень мил, — сказал он мне. — Я бы пригласил тебя зайти, но… Я сейчас очень связан, понимаешь. Я никогда раньше не хранил верность до такой степени, честное слово, но этот парень… ты понимаешь, он совершенно особенный.
— Я не такой, как ты, — ответил я ему. — Я хочу сказать, что я мог бы быть таким, но ты ошибаешься.
Он взял меня за руку.
— Это ничего, — сказал он мне. — Я понимаю. Как-нибудь в другой раз, посмотрим. Как тебя зовут?
— Забудь об этом, — улыбнулся я ему. И зашагал прочь, стараясь оставить его зловоние позади вместе с ним. На этой убогой улочке в своем ярком прикиде он походил на некоего голубого рыцаря, только что явившегося в вымерший от чумы город, отважного, нелепого и обреченного.
— Не нужно задирать нос! — крикнул он мне вдогонку. — Никогда не оправдывайся, но и не задирай нос!
Необычный совет от страннейшего из провидцев! Вниз по темной Айова-авеню, где орды мучителей гомиков таятся в каждой подворотне. Оставят ли они меня в покое, если я докажу им, что я правильный? Если мне попадется девушка, должен ли я ее изнасиловать? Посмотрите на меня! Я нормальный!
Или мне следует оставить отдернутыми занавеси на окнах, когда я вернусь домой к моей рыжеватой львице, растянувшейся на нашей скомканной постели среди журналов и маленьких подушек с вышитыми на них альпийскими пейзажами.
— Господи, чем это ты пахнешь! — уставилась на меня Бигги.
И ужас предстоящего объяснения охватил меня, не менее сильный, чем пары сдобренной духами мочи, исходившие от меня после контакта со служащим из книжного магазина Рута. Я представлял собой разжиженную версию его ужасного запаха.
— В чем это ты? — спросила Бигги. — Кто это был? Ты, подонок…
— Я всего лишь был в «Бенни», — пытался оправдаться я. — Там в мужском туалете был один гомосексуалист. Знаешь, тот, что работает в книжном магазине Рута? — Но Бигги подползла к краю кровати, обнюхивая меня всего и поднося к носу мои руки. — Честное слово, Бигги, — начал я, пытаясь ущипнуть ее за щеку, но она оттолкнула меня.
— Ах ты, сукин сын, чертов ублюдок, Богус…
— Я не сделал ничего плохого, Биг, клянусь…
— Господи! — воскликнула она. — И ты посмел притащиться с ее запахом ко мне домой!
— Бигги, это все из-за того проклятого гомика в мужском туалете. Его вываляли в моче, разбили туалетную воду, которая была у него в кармане… — «Вот дерьмо, — подумал я. — Это звучит слишком невероятно, чтобы кто-то мог поверить». И я добавил, совершенно ни на что не надеясь: — Это был очень сильный запах, он впитался…
— Могу поклясться, что это был сильный запах! — набросилась на меня Бигги. — От нее несло как от сучки, у которой течка! Она оставила свой запах по всему твоему телу!
— Я ничего такого не делал, Бигги…
— Это одна из тех индианок в хламиде, с вихляющими бедрами, пахнущая как целый гарем! О, я знаю тебя, Богус! Ты всегда бегал за такими, разве нет? Ты всегда заглядывался на чернокожих, восточных извращенок и смуглых евреек! Черт бы тебя побрал, я вижу тебя насквозь!
— Ради бога, Биг…
— Это правда, Богус! — выкрикнула она. — Честное слово, ты всегда бегал за такими, я знаю. За шлюхами с длинными патлами… поганым университетским дерьмом.
— Господи, Бигги!
— Ты все время хотел, чтобы я была другой, — заявила она, ударив кулаком. — Посмотри, что ты мне покупаешь. Ты покупаешь мне ужасные тряпки. Повторяю тебе, они мне не идут! У меня слишком широкие бедра. «Не носи лифчик, — говоришь ты мне. — У тебя потрясные титьки, Биг», — уверяешь ты. Но если я не стану носить лифчик, то буду шлепать ими как корова! «Ты выглядишь потрясно», — говоришь ты. Господи, я отлично знаю, как я выгляжу. Да у меня соски больше, чем у некоторых девчонок титьки!
— Это правда, Биг. Они такие. Но я люблю твои соски, Бигги!
— Нет, не любишь! — выкрикнула она. — И ты все время повторяешь, что ты не любишь блондинок. «Я не люблю блондинок, как правило», — твердишь ты, а потом грубо хватаешь меня за разные места. «Как правило», — говоришь ты, заставляя меня чувствовать себя…
— Я сейчас заставлю тебя почувствовать кое-что, — заорал я, — если ты не заткнешься!
Она отступила назад, между нами оказалась кровать.
— Только тронь меня, негодяй…
— Я ничего такого не делал, Биг…
— Ты, вонючка! — выкрикнула она. — Ты, наверное, занимался этим в сарае! Валялся со свиноматкой в… в навозе!
Я сорвал с себя рубашку и навис над ней.
— Понюхай меня, черт бы тебя побрал, Бигги! Пахнут только мои руки…
— Только твои руки, Богус? — с ледяным спокойствием произнесла она. — Ты что, трахал в сарае пальцем козу, а? — Это было выше моих сил, поэтому я сбросил ботинки, сорвал с себя брюки и набросился на нее, пытаясь стянуть трусы с колен.
— Ты, животное! — завопила она. — Убери от меня свою грязную тыкалку, Богус! О-о-о-о! Ты не знаешь, какую заразу ты подцепил! Я не хочу из-за тебя иметь то же самое.
Она увернулась, кинулась к кровати, когда я рванулся за ней, зацепилась подолом своей нелепой вздувшейся ночнушки из отвратительной фланели, которая разорвалась по шву до самого горла, и упала плашмя на кровать. Я почти накрыл ее собой, когда она изо всех сил лягнула меня своими мощными ногами лыжницы прямо в грудь, оставив в моих руках лохмотья ночной рубашки, и рванула в коридор. Я поймал ее сзади у дверного проема, но она через мое плечо вцепилась одной рукой прямо мне в волосы, просунув другую меж своих ног, она потянулась в сторону моего мужского естества. Я произвел быструю и точную подсечку — самую лучшую, уверен, за всю мою карьеру борца. Я был уверен, что она будет ошарашена, но она резко ударила локтем мне по горлу и вцепилась в меня руками и коленями. С Бигги всегда нужно следить за ее ногами. Я запоздало попытался отбиться от нее, брыкаясь, но она вскочила и потащила меня на спине через комнату, ковыляя к комоду, перед которым ловко скрутила меня, стараясь засунуть мою голову и плечи в выдвинутый ящик.
В глазах у меня заплясали звезды, и я прикусил язык, который, несмотря на постоянное при-кусывание в каждом поединке в течение всей моей спортивной карьеры, я так и не научился держать во рту. Я вцепился ей в бедро, когда она попыталась отскочить от комода, ловко блокируя ее свирепый апперкот лбом, и, пока она потирала больное место рукой, я увернулся от ее колена и опрокинул ее на пол боковой подсечкой — на этот раз захватив ножницами ног и придавив ее дальнюю руку своим телом (отчаянный маневр, который я часто использовал в своей карьере). Она молотила свободной рукой, пытаясь куда-нибудь попасть. Я воспользовался этим моментом, чтобы закрепить свое преимущество, и захватил обе ее руки, согнув их под прямым углом к телу и приподняв ее с упором на шею сзади. Она сучила своими смертоубийственными ногами вокруг меня, хотя и была накрепко зажата; на самом деле, я ее даже отправил в туше. Но здесь поблизости не было рефери, чтобы шлепнуть по мату и развести нас. Двойной захват руками причинил ей боль, я это знал, поэтому плавно придвинул свой бледный живот к ее голове, подсунув пупок прямо к ее разгоряченной щеке, следя, чтобы она не укусила. Я старался быть осторожным, чтобы не потерять захват; в такие наиважнейшие моменты я частенько обнаруживал дурную привычку неожиданно оказываться пригвожденным к полу. Я придвинул свой уязвимый орган к ее взбешенному глазу, стараясь, однако, держать его вне досягаемости ее крепких зубов.
— Я откушу его к чертовой матери, клянусь! — прохрипела Бигги и напряглась против моего двойного захвата, зажавшего ее, словно тиски.
— Будь добра, сначала понюхай, Биг, — взмолился я, проводя животом по ее гладкой щеке; ее тяжелые колени плавно зашли за мою склоненную голову, и я ощутил тяжелый удар по спине. — Пожалуйста, понюхай, — попросил я снова, — и честно скажи, чем там пахнет. И пахнет ли мое естество чужим, есть ли там гаремный запах, Биг? И не пахнет ли оно исключительно мной? — Ее ноги стали колотить помедленней; я увидел, как она сморщила нос. — Исходя из этой экспертизы, Биг, — продолжил я, — исходя из своего богатого опыта в том, что касается моего запаха, можешь ли ты с чистой совестью утверждать, будто ты обнаружила хоть слабейший намек на присутствие чего-нибудь необычного? Рискнешь ли ты утверждать, что этот живот скользил по чужому животу и впитал в себя его запах? — Я почувствовал, как она съежилась, ощутил обезоруживающий трепет против двойного захвата и позволил ей повернуть немного лицо и скользнуть носом куда надо — там на ее щеке покоился мой член. «Он не пощадил живота своего, чтобы спасти свою женитьбу». — Ну и чем он пахнет, Биг? — ласково спросил я ее… Уловила ли ты признак преступного полового сношения?
Она покачала головой. Мой нервный малыш лежал под ее носом, на ее верхней губе.
— Но твои руки… — В ее голосе улавливалось сомнение.
— Я прикасался к избитому гомику, покрытому мочой и духами, Биг. Я отвел его домой. Мы пожали друг другу руки.
Мне пришлось посадить ее напротив себя, прежде чем я разомкнул свой двойной захват, и приложиться кровавыми губами к ее шее — мой язык все еще кровоточил, и тонкая струйка крови стекала по горлу. Над моим левым ухом кожа туго натянулась на вздувшейся от удара об ящик комода шишке. Я представил себе повреждения, нанесенные ящичку с дамским бельем. Были ли трусики потрясены этим ударом — скомканные, забились ли они в самый дальний угол ящика и затаились там, встревоженные?
Позже, в нашей нежной борьбе под одеялом, Бигги сказала мне:
— Подвинь руку, побыстрей. Нет, сюда… нет, не сюда. Да, сюда,..
И, доставляя удовольствие нам обоим, она начала плавно двигаться подо мой в свойственной ей манере, которая вызывала у меня опасение, как бы она не уплыла от меня. Но она никогда этого не делает, и даже не собирается. Скорее она гребла куда-то в нашей лодке, а я просто прилаживался к ее легкому сильному скольжению. Весь секрет крылся в неутомимости ее сильных ног.
— Должно быть, эти движения полезны для лыжников, — заметил я ей.
— Да, у меня хорошие мышцы, — сказала Бигги, легко раскачиваясь, словно широкая лодка на покрытом зыбью море.
— Я люблю твои мышцы, — сказал я ей.
— О, ладно тебе. Не эту мышцу. И вовсе не мышцу, — сказала она. — Знаешь, для девушки у меня слишком много мышц.
— Ты — сплошные мышцы, Биг.
— Ну, не совсем… Нет, хватит тебе, ты вовсе не о мышцах, черт побери…
— Это место лучше, чем мышца, Биг.
— Еще бы, Богус,
— И это занятие для тебя лучше, чем катание на лыжах, Биг. К тому же оно куда веселее…
— Знаешь, мне не хотелось бы выбирать, — сказала она, и я глубже вошел в нее за это.
Будучи тяжелой, Бигги способна переворачиваться мгновенно, словно лодка, захваченная и унесенная прибоем. Я покачивал ее — мы плыли очень медленно. Мы ничего не весили. Затем море внезапно изменилось и швырнуло нас на берег, где закончилась наша невесомость и где я лежал, как выброшенное на песок тяжелое бревно, а Бигги лежала подо мной, такая же спокойная, как вода в пруду.
Позже она сказала:
— Что ж, пока-пока, — но сама даже не пошевелилась.
— Пока! — ответил я. — Куда ты собираешься? Но она лишь сказала:
— Знаешь, Богус, на самом деле ты не такой уж плохой.
— Ну конечно же, Биг, — подтвердил я, стараясь говорить как можно более небрежно. Но мой голос прозвучал хрипло и глухо, как если бы я давно не говорил. «О, медленный, бархатный голос благополучного совокупления! Я помню, как я встретил тебя, Бигги…»
Глава 15
ПОМНИШЬ, КАК БЫЛ ВЛЮБЛЕН В БИГГИ?
Сквозь старинный сумрак Тауернхоф-Келлер я тащил потерявшего сознание Овертарфа к лестнице. Я не слишком волновался насчет него. Плохо управляемый диабет Меррилла часто замутнял его сознание, потом снова прояснял — его организму либо недоставало сахара, либо было слишком много.
— Слишком много алкоголя, — заметил герр Халлинг сочувственно.
— Слишком много инсулина или слишком мало, — сказал я.
— Он, должно быть, сумасшедший, — сказала Бигги, хотя была убеждена в этом. Она последовала за нами вверх по лестнице, игнорируя занудство своих уродливых товарок.
— Нам пора идти, — ныла одна из них.
— Это не наша машина, — заявила мне вторая. — Она принадлежит команде.
Пересекая лестничную площадку вместе с Бигги, я догадывался, что она заметила, какой я невысокий. Она смотрела на меня немного сверху. Чтобы компенсировать это, я делал вид, будто мне ничего не стоит тащить Меррилла: подкидывал его, словно мешок картошки, и переступал через две ступени сразу, чтобы Бигги видела, что я хоть и маленький, но зато сильный.
Волоча Меррилла в его комнату, я ударил его головой о дверной косяк, на который налетел, потому что от натуги у меня потемнело в глазах. Бигги вздрогнула, но Меррилл лишь пробормотал:
— Не сейчас, пожалуйста. — Он открыл глаза, когда я свалил его на постель, и уставился на верхний свет, словно это был сверхинтенсивный пучок света от лампы над операционным столом, на котором он лежал, неподвижный, ожидая операции. — Я ничего не чувствую, ничего, — заявил он анестезиологу, затем он ослабел и сонно закрыл глаза.
— Если вы хотите все вытащить из этого чемодана, проворчал он, — то должны положить все обратно на место.
— Слишком много алкоголя, — заметил герр Халлинг сочувственно.
— Слишком много инсулина или слишком мало, — сказал я.
— Он, должно быть, сумасшедший, — сказала Бигги, хотя была убеждена в этом. Она последовала за нами вверх по лестнице, игнорируя занудство своих уродливых товарок.
— Нам пора идти, — ныла одна из них.
— Это не наша машина, — заявила мне вторая. — Она принадлежит команде.
Пересекая лестничную площадку вместе с Бигги, я догадывался, что она заметила, какой я невысокий. Она смотрела на меня немного сверху. Чтобы компенсировать это, я делал вид, будто мне ничего не стоит тащить Меррилла: подкидывал его, словно мешок картошки, и переступал через две ступени сразу, чтобы Бигги видела, что я хоть и маленький, но зато сильный.
Волоча Меррилла в его комнату, я ударил его головой о дверной косяк, на который налетел, потому что от натуги у меня потемнело в глазах. Бигги вздрогнула, но Меррилл лишь пробормотал:
— Не сейчас, пожалуйста. — Он открыл глаза, когда я свалил его на постель, и уставился на верхний свет, словно это был сверхинтенсивный пучок света от лампы над операционным столом, на котором он лежал, неподвижный, ожидая операции. — Я ничего не чувствую, ничего, — заявил он анестезиологу, затем он ослабел и сонно закрыл глаза.
— Если вы хотите все вытащить из этого чемодана, проворчал он, — то должны положить все обратно на место.