Ирвинг Вашингтон. И грянул гром… (Том 4-й дополнительный)

   Макгвайр с трудом передвинул свои двести пятьдесят фунтов
   — Послушай, а что, если мы подцепим от Смита эту болезнь?
   Хартли взглянул на тело, его зрачки сузились.
   — Смит не болен. Неужели вы не замечаете вырождение? Это как рак. Вы не заражаетесь им, вы наследуете тенденцию. Я начал бояться и ненавидеть Смита только неделю назад, когда обнаружил, что он существует, дышит и процветает с запечатанным ртом и ноздрями. Этого не может быть. Этого не должно быть.
   Макгвайр проговорил с дрожью в голосе:
   — Что, если ты, и я, и Рокуэлл — все станем зелеными и чума охватит всю страну, что тогда?
   — Тогда, — ответил Рокуэлл, — если я ошибаюсь, что вполне возможно, я умру. Но это их в малейшей степени меня не волнует.
   Он повернулся к Смиту и продолжил свою работу.

* * *

   Колокол. Еще колокол. Два колокола, два колокола. Дюжина колоколов, сто колоколов. Десять тысяч и миллион лязгающих, стучащих, грохочущих металлом колоколов. Родившиеся мгновенно и одновременно в тишине, вопящие, визжащие, ранящие, бьющие по ушам эхом! Звенящие, поющие громкими и тихими, низкими и высокими голосами
   Из-за всего этого колокольного звона Смит не мог сразу сообразить, где он находится. Он знал, что не сможет смотреть, потому что его веки были плотно прижаты; знал, что не может говорить, потому что его губы срослись. Его уши были тесно зажаты, но тем не менее колокола колотили вовсю.
   Он не мог видеть, хотя нет, он мог, мог, и это было как будто внутри маленькой темной красной пещеры, как если бы его глаза были повернуты внутрь его головы.
   Затем Смит попробовал пошевелить языком, я неожиданно, пытаясь вскрикнуть, он осознал, что у него пропал язык. Нет языка. Странно. Почему? Смит попытался остановить колокола. Они утихли, наградив его тишиной, окутавшей его холодным одеялом. Что-то происходило. Определенно происходило. Смит попытался шевельнуть пальцем, но он ему не повиновался. Руки, ноги, голова, туловище — ничто не двигалось. Секундой позже пришло ужасное открытие, что он больше не дышит, по крайней мере при помощи легких.
   — Потому что у меня нет легких! — вскрякнул он, но вскрикнул внутренне, про себя, и крик этот обволокло темным красным потоком, который поглотил, растворил в себе и унес этот крик, принеся Смиту облегчение и спокойствие.
   «Я не боюсь, — думал он. — Я осознал это и не понимаю почему. Я понимаю, что мне не страшно, но не знаю причины этого.
   Без языка, без носа, без легких. Но, наверное, позже они появятся. Да, конечно, появятся. Ведь что-то происходит».
   Через поры его отвердевшего тела проникал воздух, пропитывая, как дождь, каждую часть его тела, вдыхая в него жизнь. Дыхание через миллионы жаберных пластинок, вдыхание кислорода, азота, водорода и двуокиси углерода и усвоение всего этого. Удивительно. Билось ли еще его сердце?
   О да, оно билось. Медленно, медленно, медленно. Неясный красный шорох, поток, река, вздымающаяся вокруг него, медленно, медленнее, еще медленнее. Как хорошо! Как легко!
 
   Дни слагались в недели, и картина становилась яснее. Помогал Макгвайр. Отставной хирург, он был секретарем Рокуэлла в течение нескольких лет. Не слишком много помощи, но хороший компаньон.
   Рокуэлл заметил, что Макгвайр много, нервно и грубовато шутил по поводу Смита, стараясь сохранить спокойствие. Однако как-то он прекратил это, поразмыслил и медленно проговорил:
   — Слушай, до меня только сейчас дошло! Смит жив. Но он должен быть мертв. А он жив. О господи!
   Рокуэлл рассмеялся.
   — Что, черт возьми, по-твоему, я собираюсь делать? Я на следующий неделе приволоку сюда рентгеновский аппарат чубы посмотреть, что же делается внутри этой скорлупы.
   Рокуэлл ткнул иглой в тело, но она сломалась о жесткую оболочку. Он попробовал еще одну иглу, потом еще и еще пока наконец не пробил ее, откачал немного крови и поместил пластинки под микроскоп. Несколькими часами позже он спокойно пихнул пробу сыворотки под красный нос Макгвайра я быстро заговорил:
   — Боже! Я не могу в это поверять. Его кровь убивает бактерии. Я поместил в нее колонию стрептококков, которая была уничтожена за восемь секунд! Можно ввести Смиту любые известные болезнетворные микробы, и он уничтожит их всех!
   Через несколько часов — новые открытия. Они держали Рокуэлла в напряжении ночи напролет, заставляя его думать, сопоставлять, удивляться и разрабатывать титанические теории и идеи.
   Вот, например.
   Хартли до последнего времени ежедневно питал Смита огромным количеством внутривенных вливаний. Ни один миллиграмм этой пищи не бы уничтожен. Вся она была запасена и не в жировых складках, а в совершенно нормальном виде — икс-жидкости, содержавшейся в высококонцентрированной форме в крови Смита. Унция ее могла обеспечить человека всем необходимым в течение трех суток… Эта икс-жидкость циркулировала по телу до тех пор, пока в ней не возникала надобность, тогда она усваивалась и использовалась. Удобнее, чем жир. Гораздо удобнее! Рокуэлл сиял, довольный своим открытием. Смит запасся таким количеством икс-жидкости, что ее хватило бы на многие месяцы. Самопитание.
   Макгвайр, когда узнал об этом, сказал, печально созерцая свое брюшко.
   — Хотел бы я хранить свое питание таким образом. Это было еще не все. Смиту не нужно было много воздуха. То, что он имел, он получал, видимо, посредством осмотического процесса через свою кожу. И он использовал каждую молекулу. Никаких потерь.
   — И, — заключил Рокуэлл, — в конце концов, сердце Смита даже может отдохнуть от своей работы, полностью прекратит биться!
   — Тогда он будет мертв, — сказал Макгвайр.
   — Для тебя и для меня — да. Для Смита — может быть. Только может быть. Подумай над этим, Макгвайр. В общем-то Смит- это самоочищающийся поток крови, в течение месяцев не требующий восстановления, почти не подверженный нарушениям. Он не уничтожает отходы своей жизнедеятельности, каждая молекула используется. Этот лоток саморазвивается и смертелен для всех микробов. И Хартли еще говорит о вырождении!
   Хартли был раздражен, когда услышал об открытиях. но продолжал утверждать, что Смит вырождался и был опасен.
   Макгвайр внес свою лепту.
   — Откуда мы знаем, а может быть, это какая-нибудь сверхмикроскопическая зараза, которая уничтожает все другие бактерии, пока расправляется со своей жертвой. В конце концов, и малярийный вирус иногда используют для лечения, почему бы не существовать новой бацилле, которая уничтожает всех остальных?
   — Хорошая мысль, — сказал Рокуэлл, — но ведь мы не больны, не правда ли?
   — Может быть, ей нужен инкубационный период?
   — Типичный ответ старомодного врача. Неважно, что происходит с человеком, если есть отклонения от нормы. Это твоя мысль, Хартли, — заявил Рокуэлл. — А не моя. Доктора не удовлетворяются до тех пор, пока не поставят диагноз и не наклеят ярлык на каждый случай. Я же считаю. что Смит здоров, так здоров, что вы боитесь его.
   — Ты ненормальный, — сказал Макгвайр.
   — Может быть. Но я не считаю, что Смит нуждается в медицинском вмешательстве. Он сам работает над своим спасением. Ты считаешь, что он вырождается, а я говорю, что он растет.
   — Посмотри на его кожу, — произнес Макгвайр.
   — Овца в волчьей шкуре. Снаружи- жесткий, хрупкий эпидермис. Внутри — упорядоченное перерастание, изменение. Почему? Я на грани понимания. Эти перемены внутри Смита настолько интенсивны, что потребовалась оболочка для обеспечения их действия. А что касается тебя, Хартли, скажи мне честно, когда ты был молод, ты боялся насекомых, пауков и всего такого прочего?
   — Да.
   — Ну вот. Невроз страха, фобия, которая отразилась на твоем отношении к Смиту. Это объясняет твое отвращение к происшедшим с ним переменам.
   В течение последующих недель Рокуэлл тщательно исследовал прошлую жизнь Смита. Он посетил электронную лабораторию, где работал к заболел Смит, проверил комнату, в которой Смит провел первые недели своей «болезни», и осмотрел стоявшую там технику, выяснил что-то о радиации…
   Пока его не было к санатории, Рокуэлл запер Смита и поставил Макгвайра охранять дверь на случая, если в голову Хартли полезут какие-нибудь странные идея.
   Детали двадцати трех лет жизни Смита были просты: он в течение пяти лет работал в электронной лаборатории, занимаясь экспериментами. Он ни разу серьезно не болел за свою жизнь.
   Рокуэлл долгое время прогуливался в одиночестве около санатория, обдумывая и детализируя невероятную теорию, которая начала выкристаллизовываться в его мозгу. И однажды днем он остановился у куста жасмина, который рос около санатория, улыбаясь, протянул руку и снял с длинной ветки темный блестящий предмет. Он взглянул на него, положил в карман и направился к санаторию.
   С веранды он позвал Макгвайра, за которым притащился Хартли, бормоча угрозы.
   Вот что сказал им Рокуэлл:
   — Смит не болен. Бактерии не могут в нем жить. В нем нет ни духов, ни монстров, которые «овладели» его телом. Я специально сказал об этом, чтобы показать, что не упустил их одного момента. Я отвергаю все обычные диагнозы я предлагаю самую важную и самую легко допустимую возможность — замедленная наследственная мутация.
   — Мутация? — Голос Макгвайра прозвучал странно.
   Рокуэлл поднял к свету темный блестящий предмет…
   — Я нашел это в саду. Это превосходно проиллюстрирует мою теорию. После изучения симптомов, осмотра лаборатории и изучения нескольких подобных вариантов, — он повертел предмет пальцами, — я уверен. Это метаморфоза, превращение. Это регенерация, изменение, мутация после рождения. Вот, лови, это Смит. — Он бросил предмет Хартли, тот поймал его.
   — Это куколка гусеницы, — сказал Хартли.
   — Правильно, — кивнул Рокуэлл.
   — Не хочешь же ты сказать, что Смит- куколка?
   — Я уверен в этом, — ответил Рокуэлл.
   Рокуэлл стоял у тела Смита в вечерней темноте. Хартли я Макгвайр тихо сидели напротив и слушали. Рокуэлл мягко прикоснулся и телу Смита.
   — Предположим, что жизнь- это нечто большее, чем родиться, прожить семьдесят лет и умереть. Предположим, что в человеческом существовании есть еще один великий шаг вверх, и Смит — первый из нас, делающий этот шаг.
   Глядя на гусеницу, мы видим то, что считаем статическим объектом. Но она превращается в бабочку. Почему? Не существует законченных теорий, объясняющих это. В основном это прогресс, развитие. По существу, предположительно неизменный объект превращается в промежуточный, совершенно непохожей, куколку, и затем появляется бабочка. Внешне куколка выглядит мертвой. Это заблуждение. Смит ввел нас в заблуждение, понимаете? Внешне — мертв. Внутри — водоворот, перестройка, лихорадочная работа с невероятной целью. Из личинки — в москита, из гусеницы — в бабочку, из Смита — в…
   — Смит — куколка? — Макгвайр неестественно засмеялся.
   — Да.
   — Люди не ведут себя таким образом.
   — Перестань, Макгвайр. Эта ступень в эволюции слишком значительна для твоего понимания. Осмотри тело и скажи мне что-нибудь другое. Кожа, глаза, дыхание, течение крови. Недели усваивания пищи для этой хрупкой спячки. Почему он ел всю эту пищу, для чего ему понадобилась эта икс-жидкость в его теле, как не для метаморфозы? И причиной всего этого была радиация. Жесткое излучение от лабораторного оборудования Смита. Запланированное или случайное, я не знаю. Оно затронуло определенную часть его основной генной структуры определенную часть эволюционной структуры человека которая не была предназначена для работы, возможно, еще в течение тысячелетий.
   — Ты думаешь, что когда-нибудь все люди…
   — Личинка мухи не остается в стоячем труду, личинка москита в почве, а гусеница на капустном листе. Они меняются, волнами расходясь в пространстве. Смит — это ответ на вопрос: «Что происходит с человеком, куда мы движемся?» Мы стоим перед неизвестностью вселенной и сложностью жизни а лев, и человек, такой, каким он сейчас является, не готов к борьбе с ней. Малейшее усилие утомляет его, излишняя работа убивает его сердце, а болезни- тело. Может быть, Смит будет готов ответить из извечную философскую проблему смысла жизни Может быть, он даст ей новый смысл.
   В самом деле все мы всего лишь крошечные насекомые, копошащиеся на планете величиной с булавочную головку. Человеку не предопределено всегда оставаться здесь в быть болезненным, маленьким и слабым, но он еще не открыл секрета великого знания.
   Но измените человека. Постройте вашего совершенного человека, вашего, если хотите, супермена. Устраните слабый интеллект, дайте ему полный физиологический, неврологический и психологический контроль над собой: дайте ему ясный проницательный ум, дайте ему неутомимую кровеносную систему, тело, которое может приспосабливаться где угодно к любому климату и расправляться с любыми болезнями. Освободите человека от оков и слабостей плоти, и тогда он уже не будет более бедным, несчастным маленьким человеком, боящимся мечтать, потому что знает, что его хрупкое тело стоит на пути исполнения его желаний, тогда он будет готов вести войну, единственную войну, которую стоит вести — столкновение перерожденного Человека со всей потрясенной Вселенной!
   В величайшем напряжении с тяжело бьющимся сердцем Рокуэлл склонился над Смитом я закрыл глаза. Вера в Смита переполняла его. Он был прав. Он знал, что был прав.
   После нескольких секунд молчания заговорил Хартли:
   — Я не верю в эту теорию.
   Затем Макгвайр:
   — Откуда ты знаешь, что Смит внутри не просто желеобразная каша? Ты его просвечивал?
   — Я не рискнул этого делать, это могло помешать его перерождению так же, как и солнце.
   — Итак, он будет суперменом. А как он будет выглядеть?
   — Подождем увидим.
   — Как ты думаешь, он может слышать, как мы сейчас о нем разговариваем?
   — Может или нет, в одном можно быть уверенным — мы стали обладателями тайны, которая для нас не предназначалась. Смит не намеревался посвящать меня и Макгвайра в это дело. Ему пришлось с этим примириться. Но супермены не любят, когда люди узнают о них, потому что у людей есть противные привычки завидовать, ревновать и ненавидеть, Смит знал, что он не будет в безопасности, если о нем узнают. Может быть, это объясняет я твою ненависть, Хартли.
   Все замолчали прислушиваясь. Ни звука. Только кровь колотилась в висках у Рокуэлла, к все. Перед ними лежал Смит, вернее, теперь не Смит, а контейнер с ярлыком «Смит», содержимое которого было неизвестно.
   — Если все, что ты сказал, правда, — произнес Хартли, — тогда мы тем более должны его уничтожить. Подумай о той власти над миром, которая будет в его руках. И если это повлияло на его мозг, а я думаю, что повлияло, он постарается убить нас, когда выберется, потому что только мы знаем о нем. Он будет ненавидеть нас за то, что мы были свидетелями его превращения.
   Рокуэлл сказал беспечно:
   — Я не боюсь этого.
   Хартли промолчал. В комнате было слышно хриплое и тяжелое дыхание.
   Рокуэлл обошел вокруг стола.
   — Я думаю, теперь мы лучше распрощаемся, не так ли?
   Машина Хартли скрылась за тонкой пеленой дождя. Рокуэлл закрыл дверь, приказал Макгвайру спать эту ночь внизу на походной кровати перед дверью комнаты, в которой лежал Смит, и затем пошел к себе. Раздеваясь, он мысленно вновь пережил все невероятные события последних недель. Сверхчеловек. Почему бы и нету Ум, сила… Он лег в постель. Когда? Когда Смит появится из своего кокона? Дождь тихо моросил по крыше санатория.
 
   Макгвайр лежал, тяжело дыша, на походной кровати, погруженный в дрему, окруженный звуками грозы. Где-то скрипнула дверь, но Макгвайр продолжал спать. В холле повеяло ветром, Макгвайр заворчал и повернулся на другой бок Дверь мягко закрылась, к ветер утих. Чьи-то мягкие шаги по толстому ковру. Медленные шаги, напряженные и настороженные. Шаги. Глаза Макгвайра дрогнули я открылись. В неясном свете перед ним стояла какая-то фигура. Единственная лампочка, горевшая в холле, узким желтым лучом освещала пол около кровати.
   Запах раздавленного насекомого наполнил воздух. Шевельнулась рука. Послышался голос.
   Макгвайр вскрикнул. Потому что рука, попавшая в луч света, была зеленой.
   — Смит!
   Макгвайр тяжело рванулся к двери, вопя:
   — Он двигается! Он не может ходить, но он ходит!
   Дверь распахнулась под его нажимом. Ветер и дождь сомкнулись вокруг него, и он исчез, что-то бормоча.
   Фигура в холле стояла неподвижно. Наверху быстро открылась дверь, и Рокуэлл сбежал по ступенькам. Зеленая рука двинулась из полосы света и спряталась за спиной фигуры.
   — Кто здесь? — Рокуэлл остановился на полпути. Фигура ступила в полосу света.
   — Хартли?! Что тебе опять здесь надо?
   — Кое-что произошло, — сказал Хартли, — ты лучше найди Макгвайра. Он выбежал под дождь, бормоча как дурак.
   Рокуэлл промолчал. Он одним взглядом осмотрел Хартли, затем спустился в холл и выбежал наружу, под холодный ветер и дождь.
   — Макгвайр! Макгвайр, вернись, ты, идиот!
   Он нашел Макгвайра примерно в ста ярдах от санатория, рыдающего.
   — Смит, Смит ходит…
   — Чепуха. Хартли вернулся, вот и все.
   — Я видел зеленую руку. Она двигалась.
   — Тебе приснилось.
   — Нет. Нет!
   Мокрое лицо Макгвайра было бледным.
   — Поверь мне, я видел зеленую руку. Зачем вернулся Хартли? Он…
   Только при упоминании имени Хартли полное осознание происходящего ворвалось в мозг Рокуэлла. Страх пронесся через его мозг, его охватила непонятная тревога, резанула беззвучным криком о помощи.
   — Хартли!
   Оттолкнув Макгвайра в сторону, Рокуэлл повернулся и бросился с криком обратно в санаторий.
   Дверь в комнату Смита была распахнута. Хартли стоял в центре комнаты с револьвером в руке.
   Он повернулся на шум вбегавшего Рокуэлла. Их движения были одновременными. Хартли выстрелил, а Рокуэлл дернул шнурок выключателя.
   Темнота. Пламя рванулось через комнату, осветив сбоку тело Смита как фотовспышка. Рокуэлл прыгнул в сторону пламени. Даже во время прыжка глубоко потрясенный Рокуэлл начал понимать, почему Хартли вернулся. За это короткое мгновение, пока свет не исчез, он успел увидеть пальцы Хартли. Они были покрыты мелкими зелеными пятнышками.
   Потом была схватка, и Хартли переставший сопротивляться, когда вспыхнул свет, и Макгвайр, весь мокрый стоящий в дверях и выдавливающий из себя слова:
   — Смит, Смит убит?
   Смит был невредим. Пуля прошла мимо.
   — Этот дурак этот дурак! — кричал Рокуэлл, стоя над оцепеневшим Хартли. — Величайший случай в истории, и он пытается его уничтожить!
   Хартли медленно пришел в себя.
   — Я должен был догадаться. Смит предупредил тебя.
   — Чепуха, он… — Рокуэлл замолчал, пораженный. Да. Это неожиданное дурное предчувствие, ворвавшееся в его мозг. Да.
   Затем он взглянул на Хартли.
   — Отправляйся наверх. Ты будешь заперт на ночь. Ты тоже, Макгвайр. Чтобы мог наблюдать за ним.
   Макгвайр прохрипел:
   — Рука Хартли! Посмотри на нее. Она зеленая. Это Хартли был в холле, не Смит!
   Хартли уставился на свои пальцы.
   — Чудесно, не правда ли? — сказал он с горечью. — Когда Смит только заболел, я был в зоне действия этой радиации довольно долгое время. Похоже, и я стану существом вроде Смита. Это длится уже несколько дней. Я скрывал и старался ничего не говорить. Этой ночью мое терпение кончилось, и я вернулся, чтобы уничтожить Смита за то, что он сделал со мной…
   В воздухе раздался сухой, резкий треск. Все трое замерли. Три крохотных кусочка отслоились от кокона Смита и упали на пол.
   Через мгновение Рокуэлл был около стола, застыв в изумлении.
   — Он начинает трескаться! От ключицы до пупка микроскопическая трещина! Скоро он выберется из своего кокона.
   Толстые щеки Макгвайра дрожали.
   — И что тогда?
   Слова Хартли были пропитаны горечью.
   — Тогда у нас будет супермен. Вопрос: как выглядит супермен? Ответа никто не знает.
   Еще несколько чешуек отслоились.
   Макгвайр дрожал:
   — Ты попытаешься поговорить с ним?
   — Конечно.
   — С каких это пор бабочки говорят?
   — О господи, Макгвайр!
   Надежно заперев двух других наверху, Рокуэлл расположился на походной кровати в комнате Смита, приготовившись ждать всю дождливую ночь, наблюдая, слушая, думая.
   Он смотрел как крохотные хлопья отскакивали от сморщенной кожи куколки, в то время как Неизвестный внутри спокойно выбирался наружу.
   Оставалось ждать всего несколько часов. Дождь тихо моросил по крыше дома. Как мог бы выглядеть Смит? Возможно, измененные ушные раковины для большей остроты слуха; может быть, добавочные глаза; изменения в строении головы, в костях скелета, в расположении органов, строении кожи, тысяча и одно изменение.
   Рокуэлл начал уставать, но боялся заснуть. Веки становились все тяжелее я тяжелее. Что, если он был неправ? Что, если его теория совершенно неверна? Что, если Смит ненормальный, сумасшедший настолько другой, что будет угрожать всему миру? Нет, нет! Рокуэлл затряс головой. Смит — это совершенство. Совершенство. В нем нет места для дурных мыслей. Он — совершенство
   В санатории была гробовая тишина. Единственным звуком было слабое потрескивание падающих на пол чешуек кокона…
   Рокуэлл спал. Он погрузился в глубокий сон со странными сновидениями. Ему снился Смит, который поднялся со своего стола и угловато передвигался по комнате, и Хартли, кричащий, размахивающий сверкающим топором и погружающий его снова и снова в зеленую броню Смита, разрубая его и превращая в какую-то ужасную жидкую массу. Снился ему Макгвайр бегающий, бормоча, код кровавым дождем. Снился ему…
   Жаркое солнце. Жаркий солнечный свет во всей комнате. Было уже утро Рокуэлл потер глаза, смутно обеспокоенный тем, что кто-то поднял жалюзи. Он рванулся вперед — кто-то поднял! Солнце! Жалюзи нельзя было поднимать: Они были опущены уже несколько недель. Он закричал. Дверь была открыта. В санатории было тихо. Едва осмеливаясь повернуть голову, Рокуэлл взглянул на стол, где должен был лежать Смит.
   Его не было.
   Ничего, кроме солнечного света и еще останков разрушенного кокона. Останки.
   Хрупкие черепки, сброшенная оболочка, разломанная надвое, остаток скорлупы, который был бедром, след руки, осколок грудной клетки- это было все, что осталось от Смита.
   Смит исчез. Рокуэлл, сломленный, пошатываясь, добрался до стола, карабкаясь, как ребенок, между шуршащими, как папирус, остатками кожи. Затем он повернулся как пьяный и, шатаясь, пошел из комнаты и затем начал карабкаться вверх по ступенькам, крича:
   — Хартли! Что ты с ним сделал! Хартли! Ты что думаешь, что можешь убить его, избавиться от тела и оставить несколько кусков скорлупы, чтобы сбить меня со следа?
   Дверь в комнату, где спали Хартли и Макгвайр, была заперта. Дрожащими руками Рокуэлл с трудом открыл ее. Оба, Макгвайр и Хартли, были там.
   — Ты здесь? — сказал Рокуэлл завороженно. — Значит, ты не был внизу. Или ты открыл дверь, спустился, проник в комнату, убил Смита и… нет, нет!
   — Что случилось?
   — Смит исчез! Макгвайр, Хартли выходил из этой комнаты?
   — Нет, ни разу.
   — Тогда есть только одно объяснение: Смит восстал из своего кокона я ночью исчез! Я никогда не увижу его, я никогда не смогу увидеть его, проклятье! Какой же я дурак, что заснул!
   — Теперь все ясно! — объявил Хартли. — Он опасен, иначе он остался бы и мы бы его увидели! Только бог знает, что это такое.
   — В таком случае мы должны его искать. Он не может быть далеко. Мы должны его искать! Хартли, Макгвайр, быстро!
   Макгвайр тяжело опустился на стул.
   — Я с места не сдвинусь. Пусть сам себя ищет. С меня достаточно.
   Рокуэлл не стал дальше слушать и бросился вниз по лестнице, Хартли не отставал ни на шаг. Через несколько мгновений за ними последовал, тяжело дыша, Макгвайр.
   Рокуэлл выбежал в холл, задержавшись на секунду у широких окон, выходящих на горы и пустыню. Был ли хоть один шанс найти Смита? Первого сверхсущества. Первого, может быть, из множества других. Рокуэлл взмок от волнения, Смит не мог уйти. Или…
   Кухонная дверь медленно отворилась. Нога переступила через порог, за ней другая. Рука коснулась стены. Сигаретный дым тянулся от губ.
   — Кто-то ищет меня?
   Ошеломленный Рокуэлл обернулся. Он увидел выражение лица Хартли, услышал, как Макгвайр задохнулся от удивления. Все трое одновременно произнесли одно слово, как будто им подсказали.
   — Смит!
   Смит выпустил облачко дыма. Его лицо было красновато-розовым, как будто он сгорел на солнце, его глаза были ярко-голубыми. Он был босой, и его обнаженное тело было прикрыто одной из старых рубашек Рокуэлла.
   — Не скажете ли мне, где я нахожусь? Что я делал последние три-четыре месяца? Это что, госпиталь или нет?
   Страх охватил Рокуэлла. Он судорожно глотнул,
   — Привет. Я… То есть… Вы что, ничего не помните?
   Смит показал свои пальцы.
   — Я вспоминаю, что начал зеленеть, если вы это имеете в виду. Кроме этого — ничего.
   Рокуэлл тяжело прислонился к стене. Потрясенный, он поднял руки к глазам и покачал головой. Не веря в то, что он видит перед собой, он спросил:
   — Когда вы выбрались из кокона?