Страница:
Следует отметить и тот малопочтенный факт, что некоторые лекторы их института, случайно отдыхавшие в Мухусе, не менее случайно проводили свое отпускное время в доме его матери.
И каждое лето, когда Сергей возвращался в родной город, он обязательно так или иначе встречался с этой женщиной, и она всегда просила присматривать за ее сыном там, в Москве. Глядя в ее доброе лицо с ничего не понимающими глазами, в которых горела мечта, последняя ставка жизни увидеть сына вышедшим в люди, он не решался ничего ей сказать.
— Сережа, ты же знаешь, он слабый, — просила она, заглядывая в глаза Сергею и трогая его рукой, — не оставляй его.
В таких случаях нередко сын ее стоял рядом мрачный, бугристый от мускулов и спеси, и не только не останавливал мать, но всем своим обиженным видом словно говорил: как же, дождешься от него помощи…
Свою умственную вялость он объяснял какой-то хитрой болезнью, хорошо замаскировавшейся от рентгена и всех консилиумов. В этом году он вообще ушел из института и, если верить ему, устроился заочно в пищевой, хотя, конечно, нигде не работал.
По старой памяти он время от времени приходил в институт и по старой же памяти уводил с собой Генку. Тот в свое время играл при нем и теперь продолжал поигрывать роль расторопного дружка при богатом студенте.
Трагикомизм этой дружбы усугублялся тем, что сам Генка был сыном провинциального профессора, бросившего свою жену и женившегося на юной студентке.
Юная жена профессора в знак совершеннолетия своего пасынка перекрыла крепкой плотиной финансовый ручеек, уходивший в старую семью. Генке почти ничего не доставалось. В институт он пришел уже с комплексом приживальщика.
Дружба их началась с того, что Генка поспорил с земляком Сергея, что съест пять батонов в течение двадцати минут, запивая их одной бутылкой лимонада. Все, кто был в это время в общежитии, спустились в столовую посмотреть на интересное зрелище. Но зрелище получалось не интересным, потому что Генка досрочно слопал все батоны и запросил сдобную булку в качестве премии, которую тут же съел, оросив ее остатками лимонада из той же бутылки.
Несмотря на свою нелюбовь к земляку (земляк ему отвечал тем же), Сергей, подчиняясь чувству землячества, каждый раз при встрече вынужден был сказать несколько теплых, объединяющих слов. И не только объединяющих, но даже как бы возвышающих обоих над московской жизнью.
— Представляешь, сентябрь называется, — сказал Сергей, передергиваясь не столько от озноба, сколько от пошлости этого неодолимого ритуала, — а у нас еще вовсю купаются…
— Что ты, — мрачно потеплев, бормотнул земляк, как бы прося не растравлять хотя бы эту рану, потому что чаша его терпения неудобствами Москвы и без того переполнена.
— Что вы тут делаете? — спросил Сергей, не столько интересуясь их пребыванием здесь, сколько пытаясь ополоснуть рот от предыдущей фразы.
— Да вот, — оживился Генка, — представляешь, идем на день рождения… Представляешь… Вот собираемся… Подарок…
Он кивнул в сторону ГУМа и посмотрел на Сергея взглядом, провоцирующим сентиментальность. Сергей сразу понял источник своей первоначальной тревоги и почувствовал, как близка опасность.
— Ну ладно, я пошел, — сказал он и уже отошел на несколько шагов, но тут его догнал Генка.
— Ты понимаешь, — забормотал он, косея от стыда, — покупаем подарок… Два рубля не хватает… до стипендии…
— Рубль могу дать, — сказал Сергей, хотя и рубля не хотел давать, но почему-то совсем отказать не мог и даже стал объяснять, что у него шесть рублей, из которых пять ему самому нужны позарез.
Они снова подошли к земляку, а тот продолжал стоять на месте с мрачной величавостью, словно происходящее к нему никакого отношения не имело, хотя к нему именно все это имело самое прямое отношение. Видно, он был на мели, а им сейчас хотелось выпить, и именно здесь, в ГУМе, где тогда продавали шампанское в розлив.
Сергей расстегнул плащ и, забыв, что он без пиджака, ринулся было в пиджачный карман, потом вспомнил, что деньги в брюках. И, стыдясь, что он по слабости не смог им отказать, и стыдясь того, что он им дает меньше того, что они просят, и стыдясь того, что он как бы оправдывается перед ними, достал из кармана кошелек.
Открыв его, он вынул оттуда две трешки, словно наличие именно той суммы, которую он назвал, и должно было доказывать, что пять рублей из них ему в самом деле нужны.
— Есть сдача? — спросил Сергей, показывая трешку. Генка отрицательно замотал головой. Земляк оставался мрачен и величав в своем темно-синем плаще и модном гороховом галстуке над белоснежной сорочкой.
Сергей быстро отошел к мороженщице и попросил ее разменять трешку. В это мгновение, забывая о расстоянии, он вдруг подумал, что, если девушки увидят, что он стоит возле мороженщицы, будет ужасно неприятно. Ведь она именно из-за него отказалась от мороженого! «А уж эта Буратино обязательно заметит, обязательно», — с волнением думал Сергей.
Все это как-то нехорошо получалось. Особенно неприятно было то, что у него не хватило духу отказать им, хотя он был уверен, что они ни на какой день рождения не идут, а просто хотят выпить. И было неприятно, что он как-то половинчато выполнил их просьбу, и еще неприятней было то, что он от этого чувствует какую-то вину, а теперь еще, когда продавщица протянула ему деньги, неприятность усугубилась тем, что она разменяла ему трешку серебряными рублями, и он должен был Генке, точно нищему, протянуть монету, что было унизительно для Генки и унизительно для Сергея.
Сергей сунул ему эту несчастную монету, Генка что-то пробормотал в знак благодарности, а земляк продолжал стоять в позе, выражающей мрачную независимость.
— Хоть бы пиджак надел, — сказал он на прощание, как бы через этот неоспоримый факт, что Сергей пришел на Красную площадь без пиджака, объясняя какую-то более глубокую причину своей нелюбви к нему. Он был уверен, что отсутствие у Сергея достаточно большого интереса к своей одежде есть безусловный признак его некультурности, прикрытой якобы умными, а на самом деле лицемерными разговорами.
Сергей пошел через Красную площадь. Он видел, у Мавзолея в толпе путеводно желтел плащ ее подруги.
Еще светило солнце. На Спасской башне золотой обод и стрелки часов ослепительно горели, небо нежнело предзакатной зеленцой, а над темно-кирпичным Историческим музеем высоко в небе розовела олеографическая гряда облаков.
Напротив, в конце Красной площади, над храмом Василия Блаженного, стояла огромная, слегка засвеченная и даже как бы развенчанная наличием на ней земных тел, навеки лишенная таинства невинности луна.
Чистота Красной площади, блеск ее брусчатки, ее овалоидная выпуклость, стройность и стремительность кремлевских башен, казалось, выражают угаданный в глубине прошедших веков апофеоз самолетно-ракетных обтекаемых форм.
Сергей подошел к толпе у Мавзолея. Сейчас девушка в голубой куртке стояла в нескольких шагах от него, и Сергей со сковывающим волнением смотрел на ее стриженый, слегка вьющийся затылок, смотрел, ощущая наплывы нежности и словно смутно узнавая в этом беззащитном затылке, в этой легкой фигуре тайное родство, таинственную предрешенность их встречи. Но как ей сказать об этом, как дать знать, что их встреча предрешена? Сергей вздохнул.
Слева от Сергея стояла небольшая делегация каких-то африканцев, и девушка-гид что-то им рассказывала по-английски, и, насколько понимал Сергей по отдельным, доносящимся до него словам, она говорила про Мавзолей и про смену караула, а африканцы, мелкокурчавые, пестро и модно одетые, слушали ее доброжелательно, но без особого интереса.
Иногда они задавали ей какие-то шутливые вопросы, и девушка-гид что-то отвечала им, по-видимому несколько смущаясь, и тогда на мгновение все негры оживлялись, но она продолжала говорить свое, и они терпеливо слушали ее без особого интереса. Потом негры разом повернулись в сторону Исторического музея, из чего следовало, что девушка-гид перешла к новому объекту. Оживившиеся было негры снова притихли и стали слушать ее все так же доброжелательно и без особого интереса.
Сергей заметил, что Буратино толкнула его девушку и показала глазами на часовых, а потом на двух девушек, подошедших совсем близко, насколько позволял тротуар, к Мавзолею.
Часовые застыли навытяжку с каким-то страшноватым выражением стремительной неподвижности. Коврики, на которых они стояли, белые перчатки и какая-то незнакомая Сергею, по-видимому, парадная или особая форма службы Кремля делали их самих живыми атрибутами Красной площади.
— Сейчас они стоят по часу, — заметил один из зевак, — а зимой по полчаса… замерзнуть могут.
Приглядевшись к неподвижным фигурам часовых, Сергей уловил еле заметное движение грудной клетки, обозначающее дыхание. Потом он заметил, что часовой, стоявший слева от него, все время мерно покачивается, и в этом мерном, едва заметном покачивании угадывалось неимоверное напряжение, с которым он достигал этой неподвижности. Это же напряжение угадывалось по звероватому взгляду, который он таращил из-под фуражки.
Второй часовой казался несколько свободней, то ли потому, что фуражка его была надвинута не так низко, то ли, просто будучи более опытным, он легче достигал этой неподвижности.
И тут Сергей заметил, что эти две девчушки, на которых обратила внимание Буратино, глазеют на этого часового. Сергей, вглядываясь в его лицо, теперь заметил, что оно согрето или смягчено внутренней улыбкой, странно контрастирующей со стремительной неподвижностью всей фигуры. И когда Сергей охватывал взглядом его фигуру целиком, эта внутренняя улыбка как-то исчезала, а когда он смотрел только на его лицо, она снова угадывалась.
Сергей снова посмотрел вперед, чтобы найти глазами свою девушку. Теперь их заслоняли новые зеваки, подошедшие смотреть смену караула. Он стал вглядываться сквозь толпу зевак и вдруг увидел ее голубую куртку и затылок в барашковых завитушках, и в самое это мгновение, когда он ее увидел, голова ее робко повернулась, и она стала смотреть назад, ища глазами кого-то, и Сергей знал, что это она его ищет глазами, и только он залюбовался ее оленьей, чуткой оглядкой, как глаза их встретились, она вспыхнула и отвернулась. Она приподняла руку и провела ею по затылку, словно стараясь прикрыть его от взгляда Сергея. Кисть руки и запястье, смуглые и гладкие, как морской камень, соблазнительно высунувшиеся из рукава куртки, показались Сергею ослепительно прекрасными…
Но как подойти, что сказать, снова с тоской подумал Сергей. Хорошо бы издать закон, вдруг подумал он, по которому каждый человек имел бы право знакомиться с девушкой в любом месте и без всякого повода. Регламент — три минуты. Ведь главное, что девушка боится натолкнуться на какого-то мерзавца. А в течение трех минут легко можно доказать, что ты не хулиган, не мерзавец, не приставала, и, если ты чем-то ей понравишься, вы можете быть знакомы, а там видно будет. А кто же я, как не приставала, вдруг подумал он. Нет, не приставала и не пошляк, решил он. Может, что другое, но не это точно.
Не успела голубая куртка убрать руку со своего барашкового затылка, как остроносенькая оглянулась, увидела его и, полагая, что подруга еще не знает о том, что он здесь, стоит за ними, ударила ее локтем. Хотя самого удара Сергей не видел, но он точно почувствовал это. Та терпеливо вынесла удар, но не оглянулась.
Африканцы вместе со своей девушкой-гидом шумно отошли, и сразу же стал слышен голос экскурсовода, занятого нашими провинциальными туристами.
— До революции, — услышал Сергей его голос (глаза туристов были обращены на Спасскую башню), — часовые гири подымались… Сейчас их приводит в движение электродвигатель… В тысяча девятьсот восемнадцатом году часы были остановлены попавшим в Спасскую башню снарядом…
Девушки вышли из толпы и пошли в сторону Василия Блаженного, над которым все ярче и ярче разгоралась луна. Теперь они разделились. Та, что была в желтом пижонском плаще, пошла вперед, а Буратино с голубой курткой приотстали.
Гулко забилось сердце в груди у Сергея. Он понял, что настал его час. Он понял, что девушки разделились, чтобы облегчить ему задачу. Это было точно. Тайно ликуя и волнуясь, он пошел за ними. Та, что была в пижонском плаще, продолжая независимо демонстрировать свой плащ, пересекла площадь и прямо подошла к памятнику Минину и Пожарскому и остановилась там возле небольшой группы экскурсантов.
Буратино и голубая куртка по дороге свернули и остановились посреди площади, где, оказывается, расположилась рекламная стойка с сувенирными фотографиями, вложенными в стеклянные шары. Рядом за столиком сидела женщина и, видимо, принимала заказы на эти фотографии.
Девушки остановились и стали заглядывать в эти шары, висящие на шпагатах, а Сергей, заробев, все медленней и медленней приближался к ним.
«Где же сам фотограф?» — думал Сергей, удивляясь и даже возмущаясь тем, что нет фотографа, словно собираясь запечатлеть себя на Красной площади. На самом деле ничего он не собирался запечатлеть, а просто его страх искал любую возможность отвлечься от решительного шага.
Наконец девушки отошли от стойки и медленно направились к своей подруге. И в то же мгновение Сергей, почувствовав облегчение, сразу же догадался, что фотограф просто уже ушел, потому что вечерело. Сергей тоже подошел к стойке и, взяв в руки шар, еще покачивающийся от прикосновения его милой девушки, приподнял его и заглянул в глазок. Из шара на него глянула женщина, снятая здесь же, на Красной площади, очень крупным планом, с очень спокойным домашним выражением лица и с большой глупой родинкой на щеке. Она смотрела на Сергея с некоторым равнодушным недоумением, как если бы Сергей, проходя по улице, вдруг увидел ее, взглянув в окно со случайно распахнутой ветром занавеской.
Сергей бросил этот дурацкий шар и пошел в сторону Василия Блаженного, проклиная свою нерешительность и дав себе слово теперь ни за что не отступать. Сам же знаю, говорил он себе, чем дольше откладываешь в таких случаях, тем трудней потом познакомиться. Ведь если девушка знает, что ты давно за ней следишь, трудно обратиться к ней с таким, например, вопросом:
— Скажите, пожалуйста, как пройти до кинотеатра «Ударник»?
Или с оттенком легкого юмора у памятника Минину и Пожарскому:
— Девушка, кто вам больше нравится, Минин или Пожарский?
Он подошел к толпе, стоящей у этого памятника, глядя на храм Василия Блаженного. Он увидел желтый плащ ее подруги впереди себя, но остальных в толпе не было. Он посмотрел направо и увидел голубую куртку в толпе экскурсантов, которые подходили к Спасским воротам.
«Ну что ж, — подумал он, — значит, я не виноват… Если б она сейчас здесь стояла, я обязательно подошел бы к ней и заговорил…»
Волнение его на миг улеглось, и он решил сделать законную передышку. Экскурсовод читал стихи поэта Дмитрия Кедрина о том, как царь Иван Грозный велел ослепить строителей этого великолепного храма.
Придав голосу совершенно прозаическое звучание, он продолжал:
— А сейчас, товарищи, прошу всех прямо к автобусу, — сказал он без всякого перехода и, победно взглянув на Сергея, повел группу назад, через площадь.
Экскурсанты, поеживаясь от неуютного ветра и, может быть, от всей этой неуютной истории, потянулись от храма Василия Блаженного за ним.
Девушка в желтом плаще еще раньше подошла к своим подругам, и теперь Сергей, оставшись один, пожалел, что вовремя не ушел отсюда. Теперь они снова будут втроем, и снова будет очень трудно к ним подойти, подумал он и, собрав всю свою волю, двинулся к Спасским воротам.
Теперь он стоял в нескольких шагах от нее и, зная, что это последний шанс, так разволновался, что ничего не видел, кроме расплывающегося в глазах голубого пятна ее куртки.
— Но ведь они сами разделились, ты это видел, и они это сделали для того, чтобы тебе удобней было к ним подойти, — говорил ему ободряющий голос.
— Но ведь сейчас здесь ужасно неудобно, да к тому же, может быть, она рассердилась, что я так долго не подходил, — сомневался другой голос, и Сергей понимал, что этот другой голос был куда сильнее первого.
В это время Буратино оглянулась на него и он впился в нее взглядом, умоляя расширить информацию об их истинном отношении к нему. Буратино посмотрела на него, как ему показалось, впервые с сочувствием и, что-то шепнув голубой куртке, прошла вбок, где, как теперь Сергей заметил, все с тем же чувством независимости стояла толстушка в желтом плаще.
— Ты видишь! Ты видишь! — закричал ему первый голос. — Они сделали все, чтобы ты подошел!
— Да, да, я подойду! — отвечал этому голосу Сергей. — Только бы экскурсовод сделал хоть какую-нибудь удобную паузу…
И словно чтобы определить, где будет удобная пауза, и заранее к ней подготовиться, он стал прислушиваться к его словам.
— …Само название Спасской башни произошло от названия иконы, которая была укреплена над входом в эти ворота…
Над самым проемом порот Сергей впервые обратил внимание на углубление, где, видимо, когда-то была икона…
— Сережа? Вот не ожидала, — вдруг услышал он рядом с собой голос с легким восточным акцентом. Сергей вздрогнул. Перед ним стояла девушка с его курса, но с другого факультета. На ней было длинное, почти до пят, национальное платье, цветастое, переливающееся какими-то пошлыми блестками, маленькая тюбетеечка и довольно-таки не к месту замшевая куртка.
Сергей так и обмер от ужаса — до того было неуместно ее появление.
— Приветствую, — сказал Сергей как можно доброжелательней, именно потому, что не хотел ее сейчас видеть и считал это свое чувство к ней довольно неблагородным, и изо всей силы подавлял его в себе.
— Я часто сюда прихожу, я здесь испытываю волнующее чувство, Сергей, — сказала она, заглядывая ему в глаза и, по-видимому, искренне радуясь встрече.
«Что же это такое, что за проклятое невезение, — в отчаянии думал Сергей, — она же мне все испортит». Он покосился в сторону голубой куртки, но там, слава богу, еще ничего не заметили.
— Почему ты такой мрачный, Сергей? — сказала она, с какой-то певучей настойчивостью нажимая на его имя и заглядывая ему в лицо с тем отвратительным выражением соучастия, которое свойственно людям с общественными склонностями и которое, как был уверен Сергей, на деле было самым пошлым и подлым любопытством.
— Просто так, — сказал Сергей, изо всех сил сдерживая себя, -наверное, от холода…
— …Часы эти были сделаны по заказу Петра, хотя Петр не дожил до того времени, когда они появились на Спасской башне… — донесся до него голос экскурсовода.
— Мне тоже холодно, — сказала она, — ты не проводишь меня, Сергей?
И, не дожидаясь его согласия, она взяла его под руку, и притом довольно основательно.
— Общий вес часов — двадцать пять тонн… До революции часовую гирю подымали при помощи… после революции эту работу делает электромотор, -услышал Сергей голос экскурсовода, изо всех сил напрягая слух, сам не понимая, что это отчаянная попытка вырваться от этой мымры и присоединиться к своей девушке.
— Да, да, конечно, — сказал Сергей с ужасом и внезапно появившейся лихорадочной надеждой увести ее с Красной площади, а потом вернуться и прибежать сюда, пока ее возле него не заметили эти девушки, особенно он почему-то боялся, что ее заметит Буратино.
Они пошли через площадь, и она крепко держала его под руку, дружески прижимаясь к нему, и что-то ему рассказывала про институтские дела, и он, как в кошмарном сне, слушал ее, не понимая слов, но и не забывая кивать время от времени и думая только о том, как бы довести ее до тротуара по ту сторону площади и потом под каким-нибудь предлогом улизнуть от нее, но так, чтобы она не вздумала возвращаться, а те девушки ничего не заметили.
Они прошли мимо уже одинокого стенда с шарами, висящими на ниточках, и вдруг в голове у него что-то мелькнуло, похожее на какую-то важную мысль, которую обязательно надо вспомнить, но он никак ее не мог ухватить за хвост.
В это мгновение он увидел, что их обогнали девушки, от которых он ее собирался увести. Та, что была в голубой куртке, как бы вырывалась вперед, а Буратино едва за ней поспевала. Буратино успела бросить на него испепеляющий взгляд, даже как бы кивнула в сторону телеграфа, в том смысле, что она уже тогда поняла, какой он негодяй и предатель.
Толстенькая, в своем коротком желтом плаще, шла чуть отставая от подруг. Поравнявшись с Сергеем, она откровенно усмехнулась, давая знать, что Сергей ничего лучшего не достоин, чем это пугало.
Но главное — лицо его девушки, уже потерянное навсегда! Нежные черты ее были искажены таким горем, такой униженной гордостью, таким желанием скорее, скорее уйти от всего этого, какие бывают у детей, когда они внезапно покидают шумную гурьбу ребят и, приподняв невидящее, ослепшее от обиды лицо, торопятся уйти домой!
Сергея пронзила вспышка боли, и он словно в свете ее на мгновение увидел непомерную даль жизни во всей ее жестокой механике сцепления равнодушных случайностей.
Это его надежда, будто перегоревшая лампочка, перед тем как погаснуть, вспыхнула еще ярче, приоткрыв ему все то, что сама она обычно прикрывает утешающей иллюзией смысла, которого на самом деле нет, а есть жестокий хаос, инерция многих случайных стремлений, образующих самую суть жизни.
Но если это так, это ужасно, подумал Сергей. «Да, да, это так, -сказал он себе, — ничего нет, а есть только надежда, придающая смысл нашим стремлениям, а следовательно, и вкус, и цвет всей нашей жизни».
Они уже подходили к метро «Площадь Свердлова», когда он услышал сквозь пелену своих раздумий голос своей несносной спутницы:
— У тебя какое-то горе, Сергей… делиться с друзьями…
— Ничего такого, — ответил Сергей, останавливаясь у входа в метро и показывая, что дальше идти не собирается.
— …вечером зайду в вашу комнату, — донеслось до него, и она вплыла в вестибюль метро, несколько мгновений мелькала в своем переливающемся длинном платье, в своей радостной тюбетейке, потом сгинула.
Сергей застыл перед входом в метро, не замечая входящих и выходящих из него людей. У него было такое чувство, что он должен еще что-то сделать, хотя в то же время ясно было, что делать уже нечего, потому что все бессмысленно.
Но это чувство оставалось, и он подумал о том, что ему надо что-то вспомнить. Он вспомнил, что и проходя по Красной площади мимо стенда с болтающимися стеклянными шарами он мучительно пытался что-то вспомнить. И как бывает, когда что-то пытаешься вспомнить и никак не можешь, а потом, через некоторый промежуток времени, делаешь новую попытку и сразу же вспоминаешь то, что хотел вспомнить (значит, работа мысли может проходить бессознательно), так и Сергей сейчас вспомнил то, что хотел вспомнить тогда.
Он вспомнил, что женщина, увиденная им в стеклянном шаре, с ее неожиданным и как бы непрошено нахальным крупным планом, с ее спокойным лицом и дурацкой родинкой на щеке, была страшно похожа на эту, которая испортила ему знакомство с прекрасной девушкой.
Она была похожа не внешне (теперь-то Сергей думал, что и внешне тоже), а своей спокойной уверенностью, своим непрошено нахальным появлением и еще чем-то, что Сергей чувствовал, и если бы напрягся назвать, то назвал бы победной неминуемостью пошлости.
«Ну да, — подумал Сергей, — когда я заглянул в этот шар, она предупредила о неминуемости встречи с той, а неминуемость встречи была предопределена и тем, что я слишком долго медлил, боясь подойти к этой девушке, и тем, что я слишком долго церемонился с этой выдрой, пока она наконец не решила, что между нами возможна какая-то близость».
Как все странно, подумал Сергей, чувствуя, что боль стихает. Казалось, в жестоком хаосе механических случайностей приоткрылся какой-то смысл. И хотя этот смысл ничего хорошего ему не сулил, он придавал надежду самим своим существованием. Он вспомнил, что и раньше ему становилось легче, когда то, что мучило и давило, объяснялось каким-то смыслом.
Почти с равными промежутками, словно подчиняясь биению подземного пульса, метро выбрасывало людей из своих недр.
Туго раскачивающиеся в обе стороны многочисленные створки дверей, казалось, с неутихающим бешенством сопротивлялись и тем, кто входил в метро, и тем, кто из него выходил. И, не в силах остановить толкающего, они с одушевленной злостью вымахивали на идущего следом, словно с терпеливой яростью ожидая, что среди тысяч идущих хоть один наконец зазевается и можно будет сбить его с ног и, обернувшись библейским деревянным чудом перед остальными, рявкнуть обалделой толпе:
И каждое лето, когда Сергей возвращался в родной город, он обязательно так или иначе встречался с этой женщиной, и она всегда просила присматривать за ее сыном там, в Москве. Глядя в ее доброе лицо с ничего не понимающими глазами, в которых горела мечта, последняя ставка жизни увидеть сына вышедшим в люди, он не решался ничего ей сказать.
— Сережа, ты же знаешь, он слабый, — просила она, заглядывая в глаза Сергею и трогая его рукой, — не оставляй его.
В таких случаях нередко сын ее стоял рядом мрачный, бугристый от мускулов и спеси, и не только не останавливал мать, но всем своим обиженным видом словно говорил: как же, дождешься от него помощи…
Свою умственную вялость он объяснял какой-то хитрой болезнью, хорошо замаскировавшейся от рентгена и всех консилиумов. В этом году он вообще ушел из института и, если верить ему, устроился заочно в пищевой, хотя, конечно, нигде не работал.
По старой памяти он время от времени приходил в институт и по старой же памяти уводил с собой Генку. Тот в свое время играл при нем и теперь продолжал поигрывать роль расторопного дружка при богатом студенте.
Трагикомизм этой дружбы усугублялся тем, что сам Генка был сыном провинциального профессора, бросившего свою жену и женившегося на юной студентке.
Юная жена профессора в знак совершеннолетия своего пасынка перекрыла крепкой плотиной финансовый ручеек, уходивший в старую семью. Генке почти ничего не доставалось. В институт он пришел уже с комплексом приживальщика.
Дружба их началась с того, что Генка поспорил с земляком Сергея, что съест пять батонов в течение двадцати минут, запивая их одной бутылкой лимонада. Все, кто был в это время в общежитии, спустились в столовую посмотреть на интересное зрелище. Но зрелище получалось не интересным, потому что Генка досрочно слопал все батоны и запросил сдобную булку в качестве премии, которую тут же съел, оросив ее остатками лимонада из той же бутылки.
Несмотря на свою нелюбовь к земляку (земляк ему отвечал тем же), Сергей, подчиняясь чувству землячества, каждый раз при встрече вынужден был сказать несколько теплых, объединяющих слов. И не только объединяющих, но даже как бы возвышающих обоих над московской жизнью.
— Представляешь, сентябрь называется, — сказал Сергей, передергиваясь не столько от озноба, сколько от пошлости этого неодолимого ритуала, — а у нас еще вовсю купаются…
— Что ты, — мрачно потеплев, бормотнул земляк, как бы прося не растравлять хотя бы эту рану, потому что чаша его терпения неудобствами Москвы и без того переполнена.
— Что вы тут делаете? — спросил Сергей, не столько интересуясь их пребыванием здесь, сколько пытаясь ополоснуть рот от предыдущей фразы.
— Да вот, — оживился Генка, — представляешь, идем на день рождения… Представляешь… Вот собираемся… Подарок…
Он кивнул в сторону ГУМа и посмотрел на Сергея взглядом, провоцирующим сентиментальность. Сергей сразу понял источник своей первоначальной тревоги и почувствовал, как близка опасность.
— Ну ладно, я пошел, — сказал он и уже отошел на несколько шагов, но тут его догнал Генка.
— Ты понимаешь, — забормотал он, косея от стыда, — покупаем подарок… Два рубля не хватает… до стипендии…
— Рубль могу дать, — сказал Сергей, хотя и рубля не хотел давать, но почему-то совсем отказать не мог и даже стал объяснять, что у него шесть рублей, из которых пять ему самому нужны позарез.
Они снова подошли к земляку, а тот продолжал стоять на месте с мрачной величавостью, словно происходящее к нему никакого отношения не имело, хотя к нему именно все это имело самое прямое отношение. Видно, он был на мели, а им сейчас хотелось выпить, и именно здесь, в ГУМе, где тогда продавали шампанское в розлив.
Сергей расстегнул плащ и, забыв, что он без пиджака, ринулся было в пиджачный карман, потом вспомнил, что деньги в брюках. И, стыдясь, что он по слабости не смог им отказать, и стыдясь того, что он им дает меньше того, что они просят, и стыдясь того, что он как бы оправдывается перед ними, достал из кармана кошелек.
Открыв его, он вынул оттуда две трешки, словно наличие именно той суммы, которую он назвал, и должно было доказывать, что пять рублей из них ему в самом деле нужны.
— Есть сдача? — спросил Сергей, показывая трешку. Генка отрицательно замотал головой. Земляк оставался мрачен и величав в своем темно-синем плаще и модном гороховом галстуке над белоснежной сорочкой.
Сергей быстро отошел к мороженщице и попросил ее разменять трешку. В это мгновение, забывая о расстоянии, он вдруг подумал, что, если девушки увидят, что он стоит возле мороженщицы, будет ужасно неприятно. Ведь она именно из-за него отказалась от мороженого! «А уж эта Буратино обязательно заметит, обязательно», — с волнением думал Сергей.
Все это как-то нехорошо получалось. Особенно неприятно было то, что у него не хватило духу отказать им, хотя он был уверен, что они ни на какой день рождения не идут, а просто хотят выпить. И было неприятно, что он как-то половинчато выполнил их просьбу, и еще неприятней было то, что он от этого чувствует какую-то вину, а теперь еще, когда продавщица протянула ему деньги, неприятность усугубилась тем, что она разменяла ему трешку серебряными рублями, и он должен был Генке, точно нищему, протянуть монету, что было унизительно для Генки и унизительно для Сергея.
Сергей сунул ему эту несчастную монету, Генка что-то пробормотал в знак благодарности, а земляк продолжал стоять в позе, выражающей мрачную независимость.
— Хоть бы пиджак надел, — сказал он на прощание, как бы через этот неоспоримый факт, что Сергей пришел на Красную площадь без пиджака, объясняя какую-то более глубокую причину своей нелюбви к нему. Он был уверен, что отсутствие у Сергея достаточно большого интереса к своей одежде есть безусловный признак его некультурности, прикрытой якобы умными, а на самом деле лицемерными разговорами.
Сергей пошел через Красную площадь. Он видел, у Мавзолея в толпе путеводно желтел плащ ее подруги.
Еще светило солнце. На Спасской башне золотой обод и стрелки часов ослепительно горели, небо нежнело предзакатной зеленцой, а над темно-кирпичным Историческим музеем высоко в небе розовела олеографическая гряда облаков.
Напротив, в конце Красной площади, над храмом Василия Блаженного, стояла огромная, слегка засвеченная и даже как бы развенчанная наличием на ней земных тел, навеки лишенная таинства невинности луна.
Чистота Красной площади, блеск ее брусчатки, ее овалоидная выпуклость, стройность и стремительность кремлевских башен, казалось, выражают угаданный в глубине прошедших веков апофеоз самолетно-ракетных обтекаемых форм.
Сергей подошел к толпе у Мавзолея. Сейчас девушка в голубой куртке стояла в нескольких шагах от него, и Сергей со сковывающим волнением смотрел на ее стриженый, слегка вьющийся затылок, смотрел, ощущая наплывы нежности и словно смутно узнавая в этом беззащитном затылке, в этой легкой фигуре тайное родство, таинственную предрешенность их встречи. Но как ей сказать об этом, как дать знать, что их встреча предрешена? Сергей вздохнул.
Слева от Сергея стояла небольшая делегация каких-то африканцев, и девушка-гид что-то им рассказывала по-английски, и, насколько понимал Сергей по отдельным, доносящимся до него словам, она говорила про Мавзолей и про смену караула, а африканцы, мелкокурчавые, пестро и модно одетые, слушали ее доброжелательно, но без особого интереса.
Иногда они задавали ей какие-то шутливые вопросы, и девушка-гид что-то отвечала им, по-видимому несколько смущаясь, и тогда на мгновение все негры оживлялись, но она продолжала говорить свое, и они терпеливо слушали ее без особого интереса. Потом негры разом повернулись в сторону Исторического музея, из чего следовало, что девушка-гид перешла к новому объекту. Оживившиеся было негры снова притихли и стали слушать ее все так же доброжелательно и без особого интереса.
Сергей заметил, что Буратино толкнула его девушку и показала глазами на часовых, а потом на двух девушек, подошедших совсем близко, насколько позволял тротуар, к Мавзолею.
Часовые застыли навытяжку с каким-то страшноватым выражением стремительной неподвижности. Коврики, на которых они стояли, белые перчатки и какая-то незнакомая Сергею, по-видимому, парадная или особая форма службы Кремля делали их самих живыми атрибутами Красной площади.
— Сейчас они стоят по часу, — заметил один из зевак, — а зимой по полчаса… замерзнуть могут.
Приглядевшись к неподвижным фигурам часовых, Сергей уловил еле заметное движение грудной клетки, обозначающее дыхание. Потом он заметил, что часовой, стоявший слева от него, все время мерно покачивается, и в этом мерном, едва заметном покачивании угадывалось неимоверное напряжение, с которым он достигал этой неподвижности. Это же напряжение угадывалось по звероватому взгляду, который он таращил из-под фуражки.
Второй часовой казался несколько свободней, то ли потому, что фуражка его была надвинута не так низко, то ли, просто будучи более опытным, он легче достигал этой неподвижности.
И тут Сергей заметил, что эти две девчушки, на которых обратила внимание Буратино, глазеют на этого часового. Сергей, вглядываясь в его лицо, теперь заметил, что оно согрето или смягчено внутренней улыбкой, странно контрастирующей со стремительной неподвижностью всей фигуры. И когда Сергей охватывал взглядом его фигуру целиком, эта внутренняя улыбка как-то исчезала, а когда он смотрел только на его лицо, она снова угадывалась.
Сергей снова посмотрел вперед, чтобы найти глазами свою девушку. Теперь их заслоняли новые зеваки, подошедшие смотреть смену караула. Он стал вглядываться сквозь толпу зевак и вдруг увидел ее голубую куртку и затылок в барашковых завитушках, и в самое это мгновение, когда он ее увидел, голова ее робко повернулась, и она стала смотреть назад, ища глазами кого-то, и Сергей знал, что это она его ищет глазами, и только он залюбовался ее оленьей, чуткой оглядкой, как глаза их встретились, она вспыхнула и отвернулась. Она приподняла руку и провела ею по затылку, словно стараясь прикрыть его от взгляда Сергея. Кисть руки и запястье, смуглые и гладкие, как морской камень, соблазнительно высунувшиеся из рукава куртки, показались Сергею ослепительно прекрасными…
Но как подойти, что сказать, снова с тоской подумал Сергей. Хорошо бы издать закон, вдруг подумал он, по которому каждый человек имел бы право знакомиться с девушкой в любом месте и без всякого повода. Регламент — три минуты. Ведь главное, что девушка боится натолкнуться на какого-то мерзавца. А в течение трех минут легко можно доказать, что ты не хулиган, не мерзавец, не приставала, и, если ты чем-то ей понравишься, вы можете быть знакомы, а там видно будет. А кто же я, как не приставала, вдруг подумал он. Нет, не приставала и не пошляк, решил он. Может, что другое, но не это точно.
Не успела голубая куртка убрать руку со своего барашкового затылка, как остроносенькая оглянулась, увидела его и, полагая, что подруга еще не знает о том, что он здесь, стоит за ними, ударила ее локтем. Хотя самого удара Сергей не видел, но он точно почувствовал это. Та терпеливо вынесла удар, но не оглянулась.
Африканцы вместе со своей девушкой-гидом шумно отошли, и сразу же стал слышен голос экскурсовода, занятого нашими провинциальными туристами.
— До революции, — услышал Сергей его голос (глаза туристов были обращены на Спасскую башню), — часовые гири подымались… Сейчас их приводит в движение электродвигатель… В тысяча девятьсот восемнадцатом году часы были остановлены попавшим в Спасскую башню снарядом…
Девушки вышли из толпы и пошли в сторону Василия Блаженного, над которым все ярче и ярче разгоралась луна. Теперь они разделились. Та, что была в желтом пижонском плаще, пошла вперед, а Буратино с голубой курткой приотстали.
Гулко забилось сердце в груди у Сергея. Он понял, что настал его час. Он понял, что девушки разделились, чтобы облегчить ему задачу. Это было точно. Тайно ликуя и волнуясь, он пошел за ними. Та, что была в пижонском плаще, продолжая независимо демонстрировать свой плащ, пересекла площадь и прямо подошла к памятнику Минину и Пожарскому и остановилась там возле небольшой группы экскурсантов.
Буратино и голубая куртка по дороге свернули и остановились посреди площади, где, оказывается, расположилась рекламная стойка с сувенирными фотографиями, вложенными в стеклянные шары. Рядом за столиком сидела женщина и, видимо, принимала заказы на эти фотографии.
Девушки остановились и стали заглядывать в эти шары, висящие на шпагатах, а Сергей, заробев, все медленней и медленней приближался к ним.
«Где же сам фотограф?» — думал Сергей, удивляясь и даже возмущаясь тем, что нет фотографа, словно собираясь запечатлеть себя на Красной площади. На самом деле ничего он не собирался запечатлеть, а просто его страх искал любую возможность отвлечься от решительного шага.
Наконец девушки отошли от стойки и медленно направились к своей подруге. И в то же мгновение Сергей, почувствовав облегчение, сразу же догадался, что фотограф просто уже ушел, потому что вечерело. Сергей тоже подошел к стойке и, взяв в руки шар, еще покачивающийся от прикосновения его милой девушки, приподнял его и заглянул в глазок. Из шара на него глянула женщина, снятая здесь же, на Красной площади, очень крупным планом, с очень спокойным домашним выражением лица и с большой глупой родинкой на щеке. Она смотрела на Сергея с некоторым равнодушным недоумением, как если бы Сергей, проходя по улице, вдруг увидел ее, взглянув в окно со случайно распахнутой ветром занавеской.
Сергей бросил этот дурацкий шар и пошел в сторону Василия Блаженного, проклиная свою нерешительность и дав себе слово теперь ни за что не отступать. Сам же знаю, говорил он себе, чем дольше откладываешь в таких случаях, тем трудней потом познакомиться. Ведь если девушка знает, что ты давно за ней следишь, трудно обратиться к ней с таким, например, вопросом:
— Скажите, пожалуйста, как пройти до кинотеатра «Ударник»?
Или с оттенком легкого юмора у памятника Минину и Пожарскому:
— Девушка, кто вам больше нравится, Минин или Пожарский?
Он подошел к толпе, стоящей у этого памятника, глядя на храм Василия Блаженного. Он увидел желтый плащ ее подруги впереди себя, но остальных в толпе не было. Он посмотрел направо и увидел голубую куртку в толпе экскурсантов, которые подходили к Спасским воротам.
«Ну что ж, — подумал он, — значит, я не виноват… Если б она сейчас здесь стояла, я обязательно подошел бы к ней и заговорил…»
Волнение его на миг улеглось, и он решил сделать законную передышку. Экскурсовод читал стихи поэта Дмитрия Кедрина о том, как царь Иван Грозный велел ослепить строителей этого великолепного храма.
Несмотря на ужасное чтение, Сергей заслушался стихами, мысленно расставляя слова в тот мелодический ритм, который, как думал Сергей, имел в виду поэт. Во время чтения его глаза несколько раз встречались с глазами экскурсовода, и в какое-то мгновение тот, казалось, усомнился в чем-то, может быть в правильности своего чтения, но потом осознал, и это было видно по раздраженной решительности в голосе, что Сергей не может быть каким-то там инспектором, явно слишком молод для этого и вообще не имеет права.
Чтобы в Суздальских землях и в землях Рязанских и прочих
Не поставили лучшего храма, чем храм Покрова!
Придав голосу совершенно прозаическое звучание, он продолжал:
И запретную песню про страшную царскую милость
Пели в тайных местах по широкой Руси гусляры…
— А сейчас, товарищи, прошу всех прямо к автобусу, — сказал он без всякого перехода и, победно взглянув на Сергея, повел группу назад, через площадь.
Экскурсанты, поеживаясь от неуютного ветра и, может быть, от всей этой неуютной истории, потянулись от храма Василия Блаженного за ним.
Девушка в желтом плаще еще раньше подошла к своим подругам, и теперь Сергей, оставшись один, пожалел, что вовремя не ушел отсюда. Теперь они снова будут втроем, и снова будет очень трудно к ним подойти, подумал он и, собрав всю свою волю, двинулся к Спасским воротам.
Теперь он стоял в нескольких шагах от нее и, зная, что это последний шанс, так разволновался, что ничего не видел, кроме расплывающегося в глазах голубого пятна ее куртки.
— Но ведь они сами разделились, ты это видел, и они это сделали для того, чтобы тебе удобней было к ним подойти, — говорил ему ободряющий голос.
— Но ведь сейчас здесь ужасно неудобно, да к тому же, может быть, она рассердилась, что я так долго не подходил, — сомневался другой голос, и Сергей понимал, что этот другой голос был куда сильнее первого.
В это время Буратино оглянулась на него и он впился в нее взглядом, умоляя расширить информацию об их истинном отношении к нему. Буратино посмотрела на него, как ему показалось, впервые с сочувствием и, что-то шепнув голубой куртке, прошла вбок, где, как теперь Сергей заметил, все с тем же чувством независимости стояла толстушка в желтом плаще.
— Ты видишь! Ты видишь! — закричал ему первый голос. — Они сделали все, чтобы ты подошел!
— Да, да, я подойду! — отвечал этому голосу Сергей. — Только бы экскурсовод сделал хоть какую-нибудь удобную паузу…
И словно чтобы определить, где будет удобная пауза, и заранее к ней подготовиться, он стал прислушиваться к его словам.
— …Само название Спасской башни произошло от названия иконы, которая была укреплена над входом в эти ворота…
Над самым проемом порот Сергей впервые обратил внимание на углубление, где, видимо, когда-то была икона…
— Сережа? Вот не ожидала, — вдруг услышал он рядом с собой голос с легким восточным акцентом. Сергей вздрогнул. Перед ним стояла девушка с его курса, но с другого факультета. На ней было длинное, почти до пят, национальное платье, цветастое, переливающееся какими-то пошлыми блестками, маленькая тюбетеечка и довольно-таки не к месту замшевая куртка.
Сергей так и обмер от ужаса — до того было неуместно ее появление.
— Приветствую, — сказал Сергей как можно доброжелательней, именно потому, что не хотел ее сейчас видеть и считал это свое чувство к ней довольно неблагородным, и изо всей силы подавлял его в себе.
— Я часто сюда прихожу, я здесь испытываю волнующее чувство, Сергей, — сказала она, заглядывая ему в глаза и, по-видимому, искренне радуясь встрече.
«Что же это такое, что за проклятое невезение, — в отчаянии думал Сергей, — она же мне все испортит». Он покосился в сторону голубой куртки, но там, слава богу, еще ничего не заметили.
— Почему ты такой мрачный, Сергей? — сказала она, с какой-то певучей настойчивостью нажимая на его имя и заглядывая ему в лицо с тем отвратительным выражением соучастия, которое свойственно людям с общественными склонностями и которое, как был уверен Сергей, на деле было самым пошлым и подлым любопытством.
— Просто так, — сказал Сергей, изо всех сил сдерживая себя, -наверное, от холода…
— …Часы эти были сделаны по заказу Петра, хотя Петр не дожил до того времени, когда они появились на Спасской башне… — донесся до него голос экскурсовода.
— Мне тоже холодно, — сказала она, — ты не проводишь меня, Сергей?
И, не дожидаясь его согласия, она взяла его под руку, и притом довольно основательно.
— Общий вес часов — двадцать пять тонн… До революции часовую гирю подымали при помощи… после революции эту работу делает электромотор, -услышал Сергей голос экскурсовода, изо всех сил напрягая слух, сам не понимая, что это отчаянная попытка вырваться от этой мымры и присоединиться к своей девушке.
— Да, да, конечно, — сказал Сергей с ужасом и внезапно появившейся лихорадочной надеждой увести ее с Красной площади, а потом вернуться и прибежать сюда, пока ее возле него не заметили эти девушки, особенно он почему-то боялся, что ее заметит Буратино.
Они пошли через площадь, и она крепко держала его под руку, дружески прижимаясь к нему, и что-то ему рассказывала про институтские дела, и он, как в кошмарном сне, слушал ее, не понимая слов, но и не забывая кивать время от времени и думая только о том, как бы довести ее до тротуара по ту сторону площади и потом под каким-нибудь предлогом улизнуть от нее, но так, чтобы она не вздумала возвращаться, а те девушки ничего не заметили.
Они прошли мимо уже одинокого стенда с шарами, висящими на ниточках, и вдруг в голове у него что-то мелькнуло, похожее на какую-то важную мысль, которую обязательно надо вспомнить, но он никак ее не мог ухватить за хвост.
В это мгновение он увидел, что их обогнали девушки, от которых он ее собирался увести. Та, что была в голубой куртке, как бы вырывалась вперед, а Буратино едва за ней поспевала. Буратино успела бросить на него испепеляющий взгляд, даже как бы кивнула в сторону телеграфа, в том смысле, что она уже тогда поняла, какой он негодяй и предатель.
Толстенькая, в своем коротком желтом плаще, шла чуть отставая от подруг. Поравнявшись с Сергеем, она откровенно усмехнулась, давая знать, что Сергей ничего лучшего не достоин, чем это пугало.
Но главное — лицо его девушки, уже потерянное навсегда! Нежные черты ее были искажены таким горем, такой униженной гордостью, таким желанием скорее, скорее уйти от всего этого, какие бывают у детей, когда они внезапно покидают шумную гурьбу ребят и, приподняв невидящее, ослепшее от обиды лицо, торопятся уйти домой!
Сергея пронзила вспышка боли, и он словно в свете ее на мгновение увидел непомерную даль жизни во всей ее жестокой механике сцепления равнодушных случайностей.
Это его надежда, будто перегоревшая лампочка, перед тем как погаснуть, вспыхнула еще ярче, приоткрыв ему все то, что сама она обычно прикрывает утешающей иллюзией смысла, которого на самом деле нет, а есть жестокий хаос, инерция многих случайных стремлений, образующих самую суть жизни.
Но если это так, это ужасно, подумал Сергей. «Да, да, это так, -сказал он себе, — ничего нет, а есть только надежда, придающая смысл нашим стремлениям, а следовательно, и вкус, и цвет всей нашей жизни».
Они уже подходили к метро «Площадь Свердлова», когда он услышал сквозь пелену своих раздумий голос своей несносной спутницы:
— У тебя какое-то горе, Сергей… делиться с друзьями…
— Ничего такого, — ответил Сергей, останавливаясь у входа в метро и показывая, что дальше идти не собирается.
— …вечером зайду в вашу комнату, — донеслось до него, и она вплыла в вестибюль метро, несколько мгновений мелькала в своем переливающемся длинном платье, в своей радостной тюбетейке, потом сгинула.
Сергей застыл перед входом в метро, не замечая входящих и выходящих из него людей. У него было такое чувство, что он должен еще что-то сделать, хотя в то же время ясно было, что делать уже нечего, потому что все бессмысленно.
Но это чувство оставалось, и он подумал о том, что ему надо что-то вспомнить. Он вспомнил, что и проходя по Красной площади мимо стенда с болтающимися стеклянными шарами он мучительно пытался что-то вспомнить. И как бывает, когда что-то пытаешься вспомнить и никак не можешь, а потом, через некоторый промежуток времени, делаешь новую попытку и сразу же вспоминаешь то, что хотел вспомнить (значит, работа мысли может проходить бессознательно), так и Сергей сейчас вспомнил то, что хотел вспомнить тогда.
Он вспомнил, что женщина, увиденная им в стеклянном шаре, с ее неожиданным и как бы непрошено нахальным крупным планом, с ее спокойным лицом и дурацкой родинкой на щеке, была страшно похожа на эту, которая испортила ему знакомство с прекрасной девушкой.
Она была похожа не внешне (теперь-то Сергей думал, что и внешне тоже), а своей спокойной уверенностью, своим непрошено нахальным появлением и еще чем-то, что Сергей чувствовал, и если бы напрягся назвать, то назвал бы победной неминуемостью пошлости.
«Ну да, — подумал Сергей, — когда я заглянул в этот шар, она предупредила о неминуемости встречи с той, а неминуемость встречи была предопределена и тем, что я слишком долго медлил, боясь подойти к этой девушке, и тем, что я слишком долго церемонился с этой выдрой, пока она наконец не решила, что между нами возможна какая-то близость».
Как все странно, подумал Сергей, чувствуя, что боль стихает. Казалось, в жестоком хаосе механических случайностей приоткрылся какой-то смысл. И хотя этот смысл ничего хорошего ему не сулил, он придавал надежду самим своим существованием. Он вспомнил, что и раньше ему становилось легче, когда то, что мучило и давило, объяснялось каким-то смыслом.
Почти с равными промежутками, словно подчиняясь биению подземного пульса, метро выбрасывало людей из своих недр.
Туго раскачивающиеся в обе стороны многочисленные створки дверей, казалось, с неутихающим бешенством сопротивлялись и тем, кто входил в метро, и тем, кто из него выходил. И, не в силах остановить толкающего, они с одушевленной злостью вымахивали на идущего следом, словно с терпеливой яростью ожидая, что среди тысяч идущих хоть один наконец зазевается и можно будет сбить его с ног и, обернувшись библейским деревянным чудом перед остальными, рявкнуть обалделой толпе: