Страница:
– Нет, ничего, – постарался быстро сбросить озабоченность Андрей. – Как наш чай?
– Тебя ждали. Но что случилось?
– Абсолютно ничего.
Однако в немых перекрестных взглядах-вопросах он читал ее озабоченность и все возрастающую тревогу. Как ни странно, оказалось неожиданно приятно осознавать, что о тебе кто-то волнуется, замечает твое состояние. Если бы по другому какому поводу…
«Что-то неприятное?» – продолжала мысленно допытываться Нина.
«Говорю тебе – нет».
«Я не верю».
«Все уладится».
– Нина, зайдите ко мне, – послышалась новая команда Кота.
Да, общая трансляция – не для оперативности, это – чисто психологическое оружие. Чтобы держать всех в напряжении, в ожидании команды.
Девушка в последний раз бросила умоляющий, полный растерянности взгляд на Тарасевича: что происходит? Что меня ждет? Так кролики идут, ползут в пасть к удаву – загипнотизированные, понимающие неизбежность худшего, но не имеющие сил сопротивляться.
Нинины подружки, защебетав, сгрудились у зеркала – ничего не заметив и не поняв. Нет, не зря Кот берет в заложники именно Нину: что-то уже пролегло между нею и Андреем, завязалось в узелок. Может, даже неосознанно, вопреки их воле и желаниям, но так отыскиваются те самые половинки, которые вдруг оказываются одним целым. Зита здесь опять не в счет, Нина и Андрей одно целое или наиболее близкое друг другу именно здесь, в «Стрельце». Завтра, случись иное окружение и иная работа, все изменится, но пока…
«Что у тебя?» – теперь уже Андрей спросил взглядом у танцовщицы, лишь она возвратилась назад.
«Все нормально», – отрешенно ответила та.
«Не верю. Что?» – умолял Андрей.
«Плохо», – пожаловалась Нина, обреченно глядя на него.
В комнату вошел Серега, потом еще двое «стрельцов» – вроде просто так, побазарить и попить чайку. Но по тому, с каким страхом отнеслась к их появлению Нина, Андрею стало ясно: пришла охрана. Точнее, охранники. Что же Кот сказал Нине?
Андрей попытался поймать взгляд Сергея – тщетно. Крутится, улыбается, острит, ухаживает за девчатами, в его сторону не то что не смотрит, а даже не поворачивает головы. Вырубить бы их здесь всех троих, забрать Нину – и ищи ветра в поле. Но захочет ли этого Нина? Стоит ли ее впутывать в непонятную авантюру? Зита, по существу, погибла из-за него. Да что там «по существу» – он, и только он виновен в ее гибели. Теперь к какой-то опасной черте подводят Нину. Неужели это он несет на себе печать несчастий для тех, кто оказывается рядом?
Но Кот-то, Кот! Хитер и предусмотрителен более, чем можно даже было предположить.
Легок на помине, майор сам заглянул в комнату, цепко оценил настрой в ней и кивнул Тарасевичу – пойдем.
У себя в кабинете, став у окна, скрестил руки на груди.
– Ответь мне на один вопрос: чем лучше наших гладиаторов те же музыканты, собирающиеся узким кругом послушать божественную музыку, а перед этим переспавшие с женами своих друзей?
– Они не убивают, – ответил Андрей первое, что лежало на поверхности.
– А тебя жизнь еще не научила, что подлость порой страшнее смерти?
– И, тем не менее, – согласившись с начальником, все же остался при своем мнении Тарасевич.
– У гладиаторов тот же любительский кружок профессионалов: они умеют и хотят драться. Кто за деньги, а кто… Помнишь черноволосого милиционера?
– Победитель?
– Нет, он не победитель. Он просто ищет своей смерти. Упорно ищет.
– Не понимаю.
– Он – капитан милиции. Исполнитель смертных приговоров в тюрьме. Общество – все эти нежные музыкантики и иже с ними, выставило его на самую грязную работу – убирать тех, кто мешает спокойно жить и творить свои мелкие подлости. И теперь с презрением смотрит на него, согласившегося, – само оставаясь якобы в белых перчатках. Исполнитель появляется среди гладиаторов после каждого расстрела. Скорее всего, специально подставляя себя, оправдываясь перед собой – я тоже хожу под Богом, я так же смертен.
Помолчали. Кот перешел к столу, сел в кресло, на глазах Андрея поправив кобуру с пистолетом под пиджаком.
– А у нас сейчас вся страна превращена в гладиаторскую арену, – вдруг озабоченно, уставившись в одну точку, продолжил майор. – И весь мир, кто в ужасе, а кто в злорадстве, наблюдает, как половина россиян уже сцепились в мертвой схватке друг с другом, вторая – готовится к этому. И подзуживают ведь, накручивают, а наши ельциноиды все орут, что это гуманитарная помощь. Идиотство! – ударил кулаком по столу Кот.
Более чем странно было слышать Андрею эти слова в этом кабинете. Как может быть Коту больно за страну и терзаемую Россию, если он лично охраняет как раз тех, кто пьет ненасытно ее кровь. И спокойно берет за это деньги. Скорее всего, играет майор, он прекрасный артист…
– Но разговор, я понимаю, обо мне, – сузил тему Тарасевич. – Я жду своей участи.
– Ты настолько безропотен? Не верю, – с сомнением покачал головой майор. – Или я совсем разучился разбираться в людях.
– Нет, я не безропотен. Я сначала узнаю свою участь, а потом начну действовать.
– Ох, зря ты начал копаться там, где тебя не просили, – в голосе Кота вновь послышались нотки сожаления. – Ты нам во многом подходишь, и я бы не хотел терять тебя. Не хотел бы терять, – повторил он. – К тому же у тебя открывалась хорошая перспектива стать одним из моих заместителей. А теперь… Уж и не знаю. Все будет зависеть от тебя. Иди. А вечером съездим попаримся.
«На гладиаторский бой?» – хотел спросить Андрей, но сдержался. Судя по всему, ему дают возможность отыграться…
8
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
1
– Тебя ждали. Но что случилось?
– Абсолютно ничего.
Однако в немых перекрестных взглядах-вопросах он читал ее озабоченность и все возрастающую тревогу. Как ни странно, оказалось неожиданно приятно осознавать, что о тебе кто-то волнуется, замечает твое состояние. Если бы по другому какому поводу…
«Что-то неприятное?» – продолжала мысленно допытываться Нина.
«Говорю тебе – нет».
«Я не верю».
«Все уладится».
– Нина, зайдите ко мне, – послышалась новая команда Кота.
Да, общая трансляция – не для оперативности, это – чисто психологическое оружие. Чтобы держать всех в напряжении, в ожидании команды.
Девушка в последний раз бросила умоляющий, полный растерянности взгляд на Тарасевича: что происходит? Что меня ждет? Так кролики идут, ползут в пасть к удаву – загипнотизированные, понимающие неизбежность худшего, но не имеющие сил сопротивляться.
Нинины подружки, защебетав, сгрудились у зеркала – ничего не заметив и не поняв. Нет, не зря Кот берет в заложники именно Нину: что-то уже пролегло между нею и Андреем, завязалось в узелок. Может, даже неосознанно, вопреки их воле и желаниям, но так отыскиваются те самые половинки, которые вдруг оказываются одним целым. Зита здесь опять не в счет, Нина и Андрей одно целое или наиболее близкое друг другу именно здесь, в «Стрельце». Завтра, случись иное окружение и иная работа, все изменится, но пока…
«Что у тебя?» – теперь уже Андрей спросил взглядом у танцовщицы, лишь она возвратилась назад.
«Все нормально», – отрешенно ответила та.
«Не верю. Что?» – умолял Андрей.
«Плохо», – пожаловалась Нина, обреченно глядя на него.
В комнату вошел Серега, потом еще двое «стрельцов» – вроде просто так, побазарить и попить чайку. Но по тому, с каким страхом отнеслась к их появлению Нина, Андрею стало ясно: пришла охрана. Точнее, охранники. Что же Кот сказал Нине?
Андрей попытался поймать взгляд Сергея – тщетно. Крутится, улыбается, острит, ухаживает за девчатами, в его сторону не то что не смотрит, а даже не поворачивает головы. Вырубить бы их здесь всех троих, забрать Нину – и ищи ветра в поле. Но захочет ли этого Нина? Стоит ли ее впутывать в непонятную авантюру? Зита, по существу, погибла из-за него. Да что там «по существу» – он, и только он виновен в ее гибели. Теперь к какой-то опасной черте подводят Нину. Неужели это он несет на себе печать несчастий для тех, кто оказывается рядом?
Но Кот-то, Кот! Хитер и предусмотрителен более, чем можно даже было предположить.
Легок на помине, майор сам заглянул в комнату, цепко оценил настрой в ней и кивнул Тарасевичу – пойдем.
У себя в кабинете, став у окна, скрестил руки на груди.
– Ответь мне на один вопрос: чем лучше наших гладиаторов те же музыканты, собирающиеся узким кругом послушать божественную музыку, а перед этим переспавшие с женами своих друзей?
– Они не убивают, – ответил Андрей первое, что лежало на поверхности.
– А тебя жизнь еще не научила, что подлость порой страшнее смерти?
– И, тем не менее, – согласившись с начальником, все же остался при своем мнении Тарасевич.
– У гладиаторов тот же любительский кружок профессионалов: они умеют и хотят драться. Кто за деньги, а кто… Помнишь черноволосого милиционера?
– Победитель?
– Нет, он не победитель. Он просто ищет своей смерти. Упорно ищет.
– Не понимаю.
– Он – капитан милиции. Исполнитель смертных приговоров в тюрьме. Общество – все эти нежные музыкантики и иже с ними, выставило его на самую грязную работу – убирать тех, кто мешает спокойно жить и творить свои мелкие подлости. И теперь с презрением смотрит на него, согласившегося, – само оставаясь якобы в белых перчатках. Исполнитель появляется среди гладиаторов после каждого расстрела. Скорее всего, специально подставляя себя, оправдываясь перед собой – я тоже хожу под Богом, я так же смертен.
Помолчали. Кот перешел к столу, сел в кресло, на глазах Андрея поправив кобуру с пистолетом под пиджаком.
– А у нас сейчас вся страна превращена в гладиаторскую арену, – вдруг озабоченно, уставившись в одну точку, продолжил майор. – И весь мир, кто в ужасе, а кто в злорадстве, наблюдает, как половина россиян уже сцепились в мертвой схватке друг с другом, вторая – готовится к этому. И подзуживают ведь, накручивают, а наши ельциноиды все орут, что это гуманитарная помощь. Идиотство! – ударил кулаком по столу Кот.
Более чем странно было слышать Андрею эти слова в этом кабинете. Как может быть Коту больно за страну и терзаемую Россию, если он лично охраняет как раз тех, кто пьет ненасытно ее кровь. И спокойно берет за это деньги. Скорее всего, играет майор, он прекрасный артист…
– Но разговор, я понимаю, обо мне, – сузил тему Тарасевич. – Я жду своей участи.
– Ты настолько безропотен? Не верю, – с сомнением покачал головой майор. – Или я совсем разучился разбираться в людях.
– Нет, я не безропотен. Я сначала узнаю свою участь, а потом начну действовать.
– Ох, зря ты начал копаться там, где тебя не просили, – в голосе Кота вновь послышались нотки сожаления. – Ты нам во многом подходишь, и я бы не хотел терять тебя. Не хотел бы терять, – повторил он. – К тому же у тебя открывалась хорошая перспектива стать одним из моих заместителей. А теперь… Уж и не знаю. Все будет зависеть от тебя. Иди. А вечером съездим попаримся.
«На гладиаторский бой?» – хотел спросить Андрей, но сдержался. Судя по всему, ему дают возможность отыграться…
8
…И вот Нина танцует перед ним и Исполнителем. Гладиаторский бой – вот то самое «общее дело», которым решил связать его с собой Кот. Только убийством другого человека Андрей докажет теперь свою надежность и преданность «Стрельцу». Подняв руку на милиционера, отрежет себе любой путь назад. И получит паспорт. И, может быть, когда-нибудь даже станет одним из заместителей начальника охраны. А пока с него даже не потребовали расписки о добровольном выходе на ринг: он – никто, ни один человек в мире не станет искать его в случае победы Исполнителя. И это итог жизни?
Замельтешил прожектор, заставляя Нину обнажиться полностью. А это ее итог и удел? И не Нина это раздевается, если судить по большому счету. Кот прав в неожиданной своей проповеди: страну для утехи новоявленным буржуа раздевают и выводят на гладиаторские бои. Неужели мы обречены на это понукание, неужели нет никого, кто бы встал и просто расправил плечи!
– Любо! – послышался знакомый крик.
Ага, значит, «казачок» повышен в статусе, из кафе перебрался в парилку. И ему надо теперь орать, чтобы оправдать столь высокое доверие.
А Нина, выходит, знала, что ей предстоит вызывать его на бой. Потому она и вышла от Кота такой подавленной. Единственное, чего жаль – не нашлось у них ни одной минуты, чтобы серьезно поговорить. Теперь же этой минуты не будет тем более. Жаль, но прощай, товарищ Нина. Твое сиреневое пятно многое разбередило лично в его жизни, а для тебя одним Тарасевичем больше, одним меньше – это ли причина для расстройства?
И ты зря ищешь своей смерти, милицейский капитан. Кому она нужна, кому и что ты докажешь? Тебя можно победить, но он, рижский омоновец, старший лейтенант Андрей Тарасевич, не станет этого делать. На его совести нет ни одной смерти, кроме тех подонков, которые заслужили ее за гибель Зиты. Сегодня же хотят сделать по-иному: убить гладиатора – это отдать себя в услужение новоявленным господам. Упасть так, чтобы никогда больше не подняться. Каяться всю жизнь. Но у них ничего не выйдет. И сейчас на этой арене он покажет не гладиаторский бой, а великолепный цирк. Сейчас впервые в жизни и он посмотрит и попробует на полную катушку, что значит русский стиль боевого искусства. Увидим, захочется ли после этого кричать «Любо!». В зале всего двадцать три человека – это он посчитал сразу. С десяток наберется прислуги. Он погоняет всех этих «казачков» по лавкам, парилкам да бассейнам. Он перевернет это шапито вверх дном. Ищите пластыри и гипсовые повязки. Про страну он не говорит, но лично он сегодня встанет и поведет плечом…
А потом поймает свою пулю и успокоится. Да, только она сможет остановить его. А она давно летит в него, очень давно. Он даже устал ждать ее. А нынче уже чувствует ее разгоряченное холодное приближение. Только бы сразу уложили наповал. Стрелять наверняка, будет Кот, дай Бог ему не промахнуться. И ему он тоже докажет, что и из угла есть выход…
Мимо извивающейся, путающейся в трусиках Нины вышел в желтый прямоугольник раздевалки.
– Я хочу выпить, – потребовал у Кота, который вышел из зала вслед за ним.
– А я думаю, что не стоит, – неуверенно возразил майор.
– Может, и не стоит, – охотно согласился с ним Тарасевич, и тут же, переходя на «ты» и тем самым подчеркивая, что выходит из подчинения, спросил: – А попросить тебя могу? Как офицер офицера?
Кот приподнял голову: смотря о чем, но слушаю.
– Не трогай Нину. В моей жизни она еще не стала никем, и что бы ни случилось сегодня, она ни при чем. Она просто беззащитная и слабая женщина, но никак не сообщница.
– Ты говоришь так, словно заранее обрекаешь себя на поражение.
– Я никогда не буду побежденным. В отличие от тебя, майор. Насколько я понял, ты очень боялся промахнуться в этой жизни. Желаю тебе не промахнуться и в очередной раз, – вкладывая в свои пожелания особый смысл, жестко заключил Андрей.
Кот продолжал вприщур глядеть на него. Потом оглянулся на дверь, за которой росли бурные овации – наверное, на арену вышел Исполнитель. И, на что-то решившись, майор вдруг вытащил из кобуры под мышкой пистолет Макарова. На глазах у Андрея выдавил из рукоятки магазин с желтенькими крутолобыми пулями, подпертыми пружиной к самому верху.
– Я приблизительно догадываюсь, что ты намерен сейчас сделать, – положив оружие и патроны в разные карманы пиджака, сказал он. – Если Исполнитель прямолинеен в приемах, то ты настолько же прямолинеен в характере и поступках. Ты прогнозируем. Не напрягайся, – увидев, как Андрей собрался для прыжка, выставил он вперед руку. – Я обещаю не трогать Нину и тем более могилу твоей жены. Стоять! – уже выкрикнул Кот, когда на последние слова Тарасевич дернулся к нему. – Да, от твоего поведения будет зависеть, чтобы жена спокойно спала там, где ее похоронили. А теперь… теперь я тебя отпускаю. Ты уходишь быстро и исчезаешь. В Приднестровье, Абхазию, Югославию – куда угодно. Но нигде никому ни слова о «Стрельце». Тебя здесь не было.
Зал загудел нетерпеливее, и Кот поторопил:
– Теперь я жду твоего слова.
– Я никогда не праздновал труса, – озадаченный предложением и поведением начальника, медленно проговорил Тарасевич. Ну ладно, если бы это предложение сделал тот же Серега, но чтобы сам Кот… А впрочем, что он знает о майоре? Да и после того, как он сравнил страну с гладиаторской ареной, можно предположить, что не вся его совесть перетекла в купюры. И еще долго, видимо, будут сопротивляться люди тому, что им навязывается.
– Это не трусость, а разумность. А ты – это я несколько лет назад. Я многое бы отдал за то, чтобы и меня кто-то остановил перед началом моей новой службы. Никого не оказалось рядом, – разложил, наконец, свой жизненный пасьянс перед Тарасевичем майор. – Уходи. Я не хочу, чтобы ты убивал.
– А как же… сам?
– Не твои заботы. Прощай. Иди в эту дверь, потом через забор и в лес. Ну! – зверино зарычал Кот, разбередивший самого себя и боящийся теперь отрезветь.
Андрей кивнул ему и распахнул дверь в темный коридор.
Замельтешил прожектор, заставляя Нину обнажиться полностью. А это ее итог и удел? И не Нина это раздевается, если судить по большому счету. Кот прав в неожиданной своей проповеди: страну для утехи новоявленным буржуа раздевают и выводят на гладиаторские бои. Неужели мы обречены на это понукание, неужели нет никого, кто бы встал и просто расправил плечи!
– Любо! – послышался знакомый крик.
Ага, значит, «казачок» повышен в статусе, из кафе перебрался в парилку. И ему надо теперь орать, чтобы оправдать столь высокое доверие.
А Нина, выходит, знала, что ей предстоит вызывать его на бой. Потому она и вышла от Кота такой подавленной. Единственное, чего жаль – не нашлось у них ни одной минуты, чтобы серьезно поговорить. Теперь же этой минуты не будет тем более. Жаль, но прощай, товарищ Нина. Твое сиреневое пятно многое разбередило лично в его жизни, а для тебя одним Тарасевичем больше, одним меньше – это ли причина для расстройства?
И ты зря ищешь своей смерти, милицейский капитан. Кому она нужна, кому и что ты докажешь? Тебя можно победить, но он, рижский омоновец, старший лейтенант Андрей Тарасевич, не станет этого делать. На его совести нет ни одной смерти, кроме тех подонков, которые заслужили ее за гибель Зиты. Сегодня же хотят сделать по-иному: убить гладиатора – это отдать себя в услужение новоявленным господам. Упасть так, чтобы никогда больше не подняться. Каяться всю жизнь. Но у них ничего не выйдет. И сейчас на этой арене он покажет не гладиаторский бой, а великолепный цирк. Сейчас впервые в жизни и он посмотрит и попробует на полную катушку, что значит русский стиль боевого искусства. Увидим, захочется ли после этого кричать «Любо!». В зале всего двадцать три человека – это он посчитал сразу. С десяток наберется прислуги. Он погоняет всех этих «казачков» по лавкам, парилкам да бассейнам. Он перевернет это шапито вверх дном. Ищите пластыри и гипсовые повязки. Про страну он не говорит, но лично он сегодня встанет и поведет плечом…
А потом поймает свою пулю и успокоится. Да, только она сможет остановить его. А она давно летит в него, очень давно. Он даже устал ждать ее. А нынче уже чувствует ее разгоряченное холодное приближение. Только бы сразу уложили наповал. Стрелять наверняка, будет Кот, дай Бог ему не промахнуться. И ему он тоже докажет, что и из угла есть выход…
Мимо извивающейся, путающейся в трусиках Нины вышел в желтый прямоугольник раздевалки.
– Я хочу выпить, – потребовал у Кота, который вышел из зала вслед за ним.
– А я думаю, что не стоит, – неуверенно возразил майор.
– Может, и не стоит, – охотно согласился с ним Тарасевич, и тут же, переходя на «ты» и тем самым подчеркивая, что выходит из подчинения, спросил: – А попросить тебя могу? Как офицер офицера?
Кот приподнял голову: смотря о чем, но слушаю.
– Не трогай Нину. В моей жизни она еще не стала никем, и что бы ни случилось сегодня, она ни при чем. Она просто беззащитная и слабая женщина, но никак не сообщница.
– Ты говоришь так, словно заранее обрекаешь себя на поражение.
– Я никогда не буду побежденным. В отличие от тебя, майор. Насколько я понял, ты очень боялся промахнуться в этой жизни. Желаю тебе не промахнуться и в очередной раз, – вкладывая в свои пожелания особый смысл, жестко заключил Андрей.
Кот продолжал вприщур глядеть на него. Потом оглянулся на дверь, за которой росли бурные овации – наверное, на арену вышел Исполнитель. И, на что-то решившись, майор вдруг вытащил из кобуры под мышкой пистолет Макарова. На глазах у Андрея выдавил из рукоятки магазин с желтенькими крутолобыми пулями, подпертыми пружиной к самому верху.
– Я приблизительно догадываюсь, что ты намерен сейчас сделать, – положив оружие и патроны в разные карманы пиджака, сказал он. – Если Исполнитель прямолинеен в приемах, то ты настолько же прямолинеен в характере и поступках. Ты прогнозируем. Не напрягайся, – увидев, как Андрей собрался для прыжка, выставил он вперед руку. – Я обещаю не трогать Нину и тем более могилу твоей жены. Стоять! – уже выкрикнул Кот, когда на последние слова Тарасевич дернулся к нему. – Да, от твоего поведения будет зависеть, чтобы жена спокойно спала там, где ее похоронили. А теперь… теперь я тебя отпускаю. Ты уходишь быстро и исчезаешь. В Приднестровье, Абхазию, Югославию – куда угодно. Но нигде никому ни слова о «Стрельце». Тебя здесь не было.
Зал загудел нетерпеливее, и Кот поторопил:
– Теперь я жду твоего слова.
– Я никогда не праздновал труса, – озадаченный предложением и поведением начальника, медленно проговорил Тарасевич. Ну ладно, если бы это предложение сделал тот же Серега, но чтобы сам Кот… А впрочем, что он знает о майоре? Да и после того, как он сравнил страну с гладиаторской ареной, можно предположить, что не вся его совесть перетекла в купюры. И еще долго, видимо, будут сопротивляться люди тому, что им навязывается.
– Это не трусость, а разумность. А ты – это я несколько лет назад. Я многое бы отдал за то, чтобы и меня кто-то остановил перед началом моей новой службы. Никого не оказалось рядом, – разложил, наконец, свой жизненный пасьянс перед Тарасевичем майор. – Уходи. Я не хочу, чтобы ты убивал.
– А как же… сам?
– Не твои заботы. Прощай. Иди в эту дверь, потом через забор и в лес. Ну! – зверино зарычал Кот, разбередивший самого себя и боящийся теперь отрезветь.
Андрей кивнул ему и распахнул дверь в темный коридор.
ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
«Свинья» в центре Москвы. Армия, спаси свой народ! Ростропович приезжал играть на похоронах марш для России. Понедельники светлыми не бывают. «По парламенту, бронебойными, прямой наводкой – огонь!» «Вам высокое „Честь имею“ не позволят произнести».
1
Полковник – толстый от спрятанного под бушлат бронежилета, в чулке-маске – выждав только ему известное время, отдал в мегафон негромкую команду:
– Пошли.
Омоновцы застучали дубинками по щитам, сделали несколько шагов вперед. В толпе демонстрантов закричали: кто от того, что был вытолкнут в лужу, кто от злости и отчаяния.
Этого рывка хватило, чтобы дубинки достали до поливальной машины, на желтом горбу которой стояли освещенные фарами ораторы и фотокорреспонденты. Оскользаясь, они горохом посыпались вниз, и только один – в черной куртке, с длинными мокрыми волосами, остался наверху. Мишка узнал знакомое по телевидению лицо: писатель Проханов, главный редактор запрещенной газеты «День».
– Народ! – закричал он сорванным, сиплым голосом. Но до него уже дотянулись влезшие на машину омоновцы, вцепились в куртку.
– Народ, держись, – успел прокричать редактор и, сдернутый с машины, исчез под черной крышей зонтов.
– Пошли, – уже громче скомандовал полковник, и солдаты вдавились в толпу еще на два-три шага.
– Фашисты!
– Лучше ловите бандитов.
– Да они сами бандиты. ОМОН и мафия – едины!
– Вас же завтра будут судить. Запомните: вас всех будут судить.
– Товарищи, не трогайте солдат. Это наши дети, их послали, они выполняют приказ.
– Значит, они по приказу и мать родную растопчут? И останутся чистенькими? Позор!
– По-зор! По-зор!
– И все равно, не трогайте их.
Пока в толпе спорили, как относиться к солдатам, к краснопресненскому стадиону под свист и улюлюканье подошло еще несколько милицейских групп. Одетые кто во что горазд – в шинели, куртки, плащи, ботинки, сапоги, шапки, гаишные шлемы, фуражки и даже пилотки, они испуганно оглядывались по сторонам, втягивая головы в плечи. Было видно, что собирали их по всей Москве, снимая с постов, дежурств, вытаскивая из квартир.
Пользу они, может быть, и не принесли, но внимание митингующих они отвлекли, и тех, потерявших бдительность, легко выдавили с площади сразу на несколько метров. Перед бронированной цепью оказался костер, у которого грелись женщины, но солдаты не стали его даже обходить: разметали, расшвыряли ногами, затоптали угли в чавкающий, перенасыщенный влагой газон.
Стало еще темнее.
Мишка шел за цепью своего взвода – так предписывала инструкция. Великий психолог и подлец составлял ее: командиру требовалось смотреть и контролировать, кто из солдат дрогнул, кто отступил, растерялся. И чтобы сам оставался невредим – подчиненному в толпе никак нельзя оставаться без начальника.
К тому же где-то среди митингующих, под видом корреспондентов, работают и свои «видюшники», снимая на камеру как самых активных демонстрантов, так и сослуживцев. Чтобы потом, на разборе, начальство могло ткнуть носом: а вот у тебя подчиненные дрогнули, тут не были агрессивны, а вот – отступили, растерялись, дали прорвать цепь, пожалели противника…
Мерзко и гнусно. Все мерзко и гнусно после восьми часов вечера 21 сентября, когда Ельцин зачитал Указ о разгоне Верховного Совета и депутатов. Это походило скорее на бессильный удар кулаком по столу, когда каждый занят своим делом – а все-таки я в доме хозяин. И наплевать, что одни считают меня дураком, а другие гением. Важно, что думаю о себе я сам! Поэтому – все вон из-за стола, остаюсь только я и те, кого захочу видеть рядом. Нас и слушать.
Страна, только-только притихшая после майских митингов, болезненно притирающаяся к новым реалиям, вновь вздыбилась. Теперь даже для самых оголтелых поклонников Президента стало ясно: сколько в Кремле будет находиться Борис Николаевич, столько и Россию будет трясти. Ну, заложен у этого человека Богом только отрицательный заряд, уготовано ему только взрывать и разрушать – будь то Ипатьевский дом в Свердловске, КПСС, Советский Союз, – так откуда взяться созиданию! В спокойной, рабочей обстановке наверх поднимутся другие, поэтому, чтобы быть на виду, ему просто необходимы круги по воде. И как можно большие. Раскачиваются при этом, обрывая канаты и уносясь в открытое море, без парусов, компаса, якорей, при неполных команде и запасе провианта, суденышки? Захлебываются упавшие в воду? Но ведь если не гнать волну самому, кто же узнает, какой у власти умный и деятельный Президент?
Отсюда – скандал за скандалом, баррикада за баррикадой, кровь за кровью. И полное нежелание замечать, что от подобного самоистязания скатилась Россия уже на третьестепенные роли в мире. Что такие действа только на радость ее врагам.
А может, так и замышлялось и так подстраивалось? Иначе с чего бы бросил 21 сентября 1993 года свой Указ-баррикаду на истощенную Россию ее Президент? Ведь предвиделось любым здравомыслящим человеком, что уже утром встанут на этой баррикаде русские против русских.
И вынужден теперь он, Мишка Багрянцев, по долгу службы, но не офицерской чести, выступать на одной из сторон – президентской. Не на охране порядка, к чему приучали, а, если честно и без лукавства, – против народа, пришедшего на поддержку Белого дома и ими же выбранных депутатов.
Хотя, конечно, и им ясно, что это просто в верхах не поделили власть, «рассерчали барина», что сцепились в банке пауки, еще вчера единодушно разваливавшие Союз. По совести – так подогнать бы к набережной баржу, загрузить всех вместе да спустить вниз по Москве-реке: плывите, ребята, надоели со своими разборками. И не возвращайтесь. И не пишите писем – и так стоите поперек горла у всей страны.
Но не подплывет баржа. Не хватит государственной мудрости, мужества и элементарной совести обеим сторонам, чтобы обоюдно раскланяться и оставить в покое страну. И потому стучит Мишкин взвод дубинками по щитам, стараясь запугать тех, кто пришел поддержать блокированных в здании Верховного Совета депутатов. Сегодня, 28 сентября, через неделю после Указа, не сдавшийся Белый дом опутали запрещенной во всем мире режущей колючей проволокой, на этажах отключили свет, воду, телефоны. Все проходы к Дому забили поливальными машинами и водометами.
Паскудство. Толпа права – такое могли сделать только фашисты. И тогда получается, что он, капитан Багрянцев, их приспешник. Полицай. Он выстроил свой взвод вместе с другими взводами и ротами в «свинью» и таранит тех, кто не побоялся сказать «нет» концлагерю в центре Москвы.
– Товарищи, не провоцируйте нас на насилие. Расходитесь по домам, товарищи, – начал вещать на толпу полковник-дирижер «свиньи».
– Гад ты, а не товарищ. Мы тебя еще вычислим в Балашихе22, – раздался в ответ мальчишеский голос.
– Пошли! – в момент утратил дружелюбие «свинопас».
Очередного рывка хватило, чтобы расчленить толпу на две части: одну теперь теснили к зоопарку, вторую – вверх, к станции метро «Краснопресненская» и высотному зданию. Цепь пошла быстрее, уже без команды, и, казалось, что теперь ничто не остановит ее бронированной поступи. Но вдруг из толпы раздался все тот же мальчишеский голос, отвечавший полковнику:
– Мужики, а не быстро ли мы бежим?
Зонты замерли, закрутились на одном месте, группируясь, и двинулись навстречу плотной, стык в стык, стене из щитов. Солдатские каски за ней стали опускаться, в дырчатых щелях забегали испуганные глаза солдат-мальчишек.
– Не бойтесь, ребята, мы вас трогать не станем, – уперевшись плечами в щиты, успокаивали милиционеров, а заодно и себя, демонстранты. – Мы ж понимаем, что сволочи – это те, кто прислал вас сюда.
– Эй, офицеры! Что же вы прячетесь за спины своих солдат? Где ваши честь и совесть? Лужкову продали?
– Позор офицерам!
– Снимите погоны, вы их недостойны.
– И кокарды снимите – на них герб Советского Союза.
– Ублюдки, какая же мать вас родила. Глянула бы она сейчас на вас.
– Вперед! – стараясь заглушить крики, заорал «свинопас».
Шеренга качнулась, мужики уперлись – и все остались на прежних местах.
– Землячок, ты меня не бей, и я тебя не трону. Договор? – мужичонка в вязаной шапке «петушком» придавленный собратьями по митингу к щиту, заглянул за него и подмигнул лупоглазенькому, ошарашенному происходящим солдатику.
– А у вас закурить не найдется? – неожиданно попросил тот, наверное, о самом заветном, колыхаясь во всеобщем противостоянии.
– Это дело мы быстро организуем. Держи. – Мужичок протянул сигарету прямо в дырку в щите. Солдат, не выпуская из рук дубинку и щит, а может, просто не имея возможности пошевелиться в зажатой шеренге, взял ее прямо губами. – Погодите, не напирайте. Дайте человеку прикурить.
Идиллия. Учения по гражданской обороне, когда через пять минут условные противники обнимаются и вновь друзья.
Огонек от спички успел перескочить на видимый из дыры белый кончик «Примы», прежде чем снова засипел мегафон.
– А родом откуда будешь, землячок? – сдерживая солдатика, продолжал беседу разговорчивый мужик.
– Из Пензы.
– Родители есть?
– Одна мама.
– Чего сюда-то пришел?
– Привели. Не выполнишь приказ – в дисбат отправят. А туда неохота.
– Переходи на нашу сторону. Все равно мы победим.
– А если нет? Вам-то что, разойдетесь по домам. А мы? Пусть бы командиры приказали.
– Командиры попрятались за ваши спины, неужели не видите?
Солдат невесело усмехнулся: толку-то, что видим.
– Уходи, сынок, – уговаривала женщина рядом уже другого милиционера. – Не бери грех на душу. Всю жизнь ведь потом вспоминать будешь. Этот позор спать тебе не даст. Уходи. Я укрою, а мать простит.
Солдат, не реагируя, отрешенно смотрел поверх голов.
– Ты же жизнь свою с насилия начинаешь, – не отступала женщина. – Дети тех, кто тебя послал бить собственный народ, в Америке учатся. Ты ведь уже взрослый, должен сам думать и все понимать.
– Да уйдите вы все ради Бога! – заорал, сорвавшись, тот. – Мы хоть на службе, а что вы здесь делаете? Идите по домам спать. Мы трое суток под дождем и не евши из-за вас.
– Не из-за нас, сынок, не из-за нас, – обрадовавшись голосу подопечного, как радуются ожившему больному, ласково и осторожно ответила агитаторша. – Мы на своей земле. Это вы с друзьями лучше подумайте, кто и зачем вас сюда прислал.
– Вперед!
Женщину оттеснили, но мужичок в шапке-«петушке», вцепившись пальцами в дыры щита, удержался около своего «землячка».
Все замечал, слышал и чувствовал Мишка. И предвидел неизбежный конец, когда солдаты или в самом деле бросят все к чертовой матери и уйдут куда глаза глядят, или заревут дико и примутся колотить всех, кто попадет под руку. В глубине души он желал первого, но случится, конечно, второе. Балашихинский «свинопас» дождется точки кипения у подчиненных и даст команду «фас». Обе стороны власти пошли ва-банк, и о каком-то джентльменстве речь идти не будет. Если сегодня – колючая проволока и водометы, то что тогда завтра? Или уже сегодня? На последнем инструктаже исподволь, намеками, но давали понять: если со стороны защитников БД или депутатов спровоцируется насилие или стрельба, то это даст право милиции и ОМОНу действовать более жестко и решительно.
Скорее всего такая установка «прокачивалась» на самых верхах, потому что это «если» повторялось столько раз и с таким неприкрытым желанием, что даже самые бестолковые могли понять: тот, кто умело поработает на эту идею, по крайней мере, будет замечен и всячески обласкан. Властям как воздух нужен оправдательный толчок, чтобы наконец-то покончить с собственным позором. Бессилием. Ситуацию для них может спасти только кровь. А имея на руках телевидение, радио, практически всю прессу, ими из Белого сделать Красно-кровавый дом – задание для первоклассников. И неважно, чья это была кровь и по чьей вине. Никто никогда не докопается до истины. Да и поздно потом будет копаться. В августе 91-го это получилось как нельзя кстати…
– Лакеи! Прихлебатели, – взорвалась криками толпа на левом фланге, и, глянув туда, Багрянцев увидел мелькающие в воздухе дубинки.
Неужели началось?
– На кого руку поднимаете? На собственный народ?
– Страшитесь, мы вам этого никогда не забудем и не простим.
– Это вы сегодня у власти. Но завтра уже на собственную задницу и сядете.
Напор от демонстрантов ослаб, солдаты пошли еще быстрее, словно и в самом деле торопясь закончить дело, уехать в казармы и спрятаться с головой под одеяло…
– Спокойнее, спокойнее, – удерживал свой взвод Мишка, мотаясь от края к краю цепи. – Взяли себя в руки, спокойнее.
Пусть снимают «видюшники». Пусть завтра его поднимут и начнут топтать: взвод не поддержал, не развил, не передал дальше по цепи команду «фас». Но ведь кто-то же должен остановить это безумие, на ком-то обязана споткнуться дичайшая несуразица. Не в Уругвае же и не на Гаити, не в кино и не в страшном сне – в центре Москвы, по освещенной улице сыновья гонят дубинками своих отцов и матерей. Или это все-таки сон?
Начали оглядываться назад солдаты – верный признак того, что надломились, дрогнули. Задача командира – криком, матом, собственным примером, но взбодрить подчиненных, придавить все их чувства и мысли. Но он, Михаил Багрянцев, не станет этого делать. Пусть его солдаты сегодня боятся. Пусть оглядываются и даже отступают. Это спасет их от мучительных переживаний и будущих кошмаров. Сдержитесь, братцы.
– Спокойнее, не нервничайте, – подошел вплотную к зеленым стальным спинам подчиненных Багрянцев.
– Пошли.
Омоновцы застучали дубинками по щитам, сделали несколько шагов вперед. В толпе демонстрантов закричали: кто от того, что был вытолкнут в лужу, кто от злости и отчаяния.
Этого рывка хватило, чтобы дубинки достали до поливальной машины, на желтом горбу которой стояли освещенные фарами ораторы и фотокорреспонденты. Оскользаясь, они горохом посыпались вниз, и только один – в черной куртке, с длинными мокрыми волосами, остался наверху. Мишка узнал знакомое по телевидению лицо: писатель Проханов, главный редактор запрещенной газеты «День».
– Народ! – закричал он сорванным, сиплым голосом. Но до него уже дотянулись влезшие на машину омоновцы, вцепились в куртку.
– Народ, держись, – успел прокричать редактор и, сдернутый с машины, исчез под черной крышей зонтов.
– Пошли, – уже громче скомандовал полковник, и солдаты вдавились в толпу еще на два-три шага.
– Фашисты!
– Лучше ловите бандитов.
– Да они сами бандиты. ОМОН и мафия – едины!
– Вас же завтра будут судить. Запомните: вас всех будут судить.
– Товарищи, не трогайте солдат. Это наши дети, их послали, они выполняют приказ.
– Значит, они по приказу и мать родную растопчут? И останутся чистенькими? Позор!
– По-зор! По-зор!
– И все равно, не трогайте их.
Пока в толпе спорили, как относиться к солдатам, к краснопресненскому стадиону под свист и улюлюканье подошло еще несколько милицейских групп. Одетые кто во что горазд – в шинели, куртки, плащи, ботинки, сапоги, шапки, гаишные шлемы, фуражки и даже пилотки, они испуганно оглядывались по сторонам, втягивая головы в плечи. Было видно, что собирали их по всей Москве, снимая с постов, дежурств, вытаскивая из квартир.
Пользу они, может быть, и не принесли, но внимание митингующих они отвлекли, и тех, потерявших бдительность, легко выдавили с площади сразу на несколько метров. Перед бронированной цепью оказался костер, у которого грелись женщины, но солдаты не стали его даже обходить: разметали, расшвыряли ногами, затоптали угли в чавкающий, перенасыщенный влагой газон.
Стало еще темнее.
Мишка шел за цепью своего взвода – так предписывала инструкция. Великий психолог и подлец составлял ее: командиру требовалось смотреть и контролировать, кто из солдат дрогнул, кто отступил, растерялся. И чтобы сам оставался невредим – подчиненному в толпе никак нельзя оставаться без начальника.
К тому же где-то среди митингующих, под видом корреспондентов, работают и свои «видюшники», снимая на камеру как самых активных демонстрантов, так и сослуживцев. Чтобы потом, на разборе, начальство могло ткнуть носом: а вот у тебя подчиненные дрогнули, тут не были агрессивны, а вот – отступили, растерялись, дали прорвать цепь, пожалели противника…
Мерзко и гнусно. Все мерзко и гнусно после восьми часов вечера 21 сентября, когда Ельцин зачитал Указ о разгоне Верховного Совета и депутатов. Это походило скорее на бессильный удар кулаком по столу, когда каждый занят своим делом – а все-таки я в доме хозяин. И наплевать, что одни считают меня дураком, а другие гением. Важно, что думаю о себе я сам! Поэтому – все вон из-за стола, остаюсь только я и те, кого захочу видеть рядом. Нас и слушать.
Страна, только-только притихшая после майских митингов, болезненно притирающаяся к новым реалиям, вновь вздыбилась. Теперь даже для самых оголтелых поклонников Президента стало ясно: сколько в Кремле будет находиться Борис Николаевич, столько и Россию будет трясти. Ну, заложен у этого человека Богом только отрицательный заряд, уготовано ему только взрывать и разрушать – будь то Ипатьевский дом в Свердловске, КПСС, Советский Союз, – так откуда взяться созиданию! В спокойной, рабочей обстановке наверх поднимутся другие, поэтому, чтобы быть на виду, ему просто необходимы круги по воде. И как можно большие. Раскачиваются при этом, обрывая канаты и уносясь в открытое море, без парусов, компаса, якорей, при неполных команде и запасе провианта, суденышки? Захлебываются упавшие в воду? Но ведь если не гнать волну самому, кто же узнает, какой у власти умный и деятельный Президент?
Отсюда – скандал за скандалом, баррикада за баррикадой, кровь за кровью. И полное нежелание замечать, что от подобного самоистязания скатилась Россия уже на третьестепенные роли в мире. Что такие действа только на радость ее врагам.
А может, так и замышлялось и так подстраивалось? Иначе с чего бы бросил 21 сентября 1993 года свой Указ-баррикаду на истощенную Россию ее Президент? Ведь предвиделось любым здравомыслящим человеком, что уже утром встанут на этой баррикаде русские против русских.
И вынужден теперь он, Мишка Багрянцев, по долгу службы, но не офицерской чести, выступать на одной из сторон – президентской. Не на охране порядка, к чему приучали, а, если честно и без лукавства, – против народа, пришедшего на поддержку Белого дома и ими же выбранных депутатов.
Хотя, конечно, и им ясно, что это просто в верхах не поделили власть, «рассерчали барина», что сцепились в банке пауки, еще вчера единодушно разваливавшие Союз. По совести – так подогнать бы к набережной баржу, загрузить всех вместе да спустить вниз по Москве-реке: плывите, ребята, надоели со своими разборками. И не возвращайтесь. И не пишите писем – и так стоите поперек горла у всей страны.
Но не подплывет баржа. Не хватит государственной мудрости, мужества и элементарной совести обеим сторонам, чтобы обоюдно раскланяться и оставить в покое страну. И потому стучит Мишкин взвод дубинками по щитам, стараясь запугать тех, кто пришел поддержать блокированных в здании Верховного Совета депутатов. Сегодня, 28 сентября, через неделю после Указа, не сдавшийся Белый дом опутали запрещенной во всем мире режущей колючей проволокой, на этажах отключили свет, воду, телефоны. Все проходы к Дому забили поливальными машинами и водометами.
Паскудство. Толпа права – такое могли сделать только фашисты. И тогда получается, что он, капитан Багрянцев, их приспешник. Полицай. Он выстроил свой взвод вместе с другими взводами и ротами в «свинью» и таранит тех, кто не побоялся сказать «нет» концлагерю в центре Москвы.
– Товарищи, не провоцируйте нас на насилие. Расходитесь по домам, товарищи, – начал вещать на толпу полковник-дирижер «свиньи».
– Гад ты, а не товарищ. Мы тебя еще вычислим в Балашихе22, – раздался в ответ мальчишеский голос.
– Пошли! – в момент утратил дружелюбие «свинопас».
Очередного рывка хватило, чтобы расчленить толпу на две части: одну теперь теснили к зоопарку, вторую – вверх, к станции метро «Краснопресненская» и высотному зданию. Цепь пошла быстрее, уже без команды, и, казалось, что теперь ничто не остановит ее бронированной поступи. Но вдруг из толпы раздался все тот же мальчишеский голос, отвечавший полковнику:
– Мужики, а не быстро ли мы бежим?
Зонты замерли, закрутились на одном месте, группируясь, и двинулись навстречу плотной, стык в стык, стене из щитов. Солдатские каски за ней стали опускаться, в дырчатых щелях забегали испуганные глаза солдат-мальчишек.
– Не бойтесь, ребята, мы вас трогать не станем, – уперевшись плечами в щиты, успокаивали милиционеров, а заодно и себя, демонстранты. – Мы ж понимаем, что сволочи – это те, кто прислал вас сюда.
– Эй, офицеры! Что же вы прячетесь за спины своих солдат? Где ваши честь и совесть? Лужкову продали?
– Позор офицерам!
– Снимите погоны, вы их недостойны.
– И кокарды снимите – на них герб Советского Союза.
– Ублюдки, какая же мать вас родила. Глянула бы она сейчас на вас.
– Вперед! – стараясь заглушить крики, заорал «свинопас».
Шеренга качнулась, мужики уперлись – и все остались на прежних местах.
– Землячок, ты меня не бей, и я тебя не трону. Договор? – мужичонка в вязаной шапке «петушком» придавленный собратьями по митингу к щиту, заглянул за него и подмигнул лупоглазенькому, ошарашенному происходящим солдатику.
– А у вас закурить не найдется? – неожиданно попросил тот, наверное, о самом заветном, колыхаясь во всеобщем противостоянии.
– Это дело мы быстро организуем. Держи. – Мужичок протянул сигарету прямо в дырку в щите. Солдат, не выпуская из рук дубинку и щит, а может, просто не имея возможности пошевелиться в зажатой шеренге, взял ее прямо губами. – Погодите, не напирайте. Дайте человеку прикурить.
Идиллия. Учения по гражданской обороне, когда через пять минут условные противники обнимаются и вновь друзья.
Огонек от спички успел перескочить на видимый из дыры белый кончик «Примы», прежде чем снова засипел мегафон.
– А родом откуда будешь, землячок? – сдерживая солдатика, продолжал беседу разговорчивый мужик.
– Из Пензы.
– Родители есть?
– Одна мама.
– Чего сюда-то пришел?
– Привели. Не выполнишь приказ – в дисбат отправят. А туда неохота.
– Переходи на нашу сторону. Все равно мы победим.
– А если нет? Вам-то что, разойдетесь по домам. А мы? Пусть бы командиры приказали.
– Командиры попрятались за ваши спины, неужели не видите?
Солдат невесело усмехнулся: толку-то, что видим.
– Уходи, сынок, – уговаривала женщина рядом уже другого милиционера. – Не бери грех на душу. Всю жизнь ведь потом вспоминать будешь. Этот позор спать тебе не даст. Уходи. Я укрою, а мать простит.
Солдат, не реагируя, отрешенно смотрел поверх голов.
– Ты же жизнь свою с насилия начинаешь, – не отступала женщина. – Дети тех, кто тебя послал бить собственный народ, в Америке учатся. Ты ведь уже взрослый, должен сам думать и все понимать.
– Да уйдите вы все ради Бога! – заорал, сорвавшись, тот. – Мы хоть на службе, а что вы здесь делаете? Идите по домам спать. Мы трое суток под дождем и не евши из-за вас.
– Не из-за нас, сынок, не из-за нас, – обрадовавшись голосу подопечного, как радуются ожившему больному, ласково и осторожно ответила агитаторша. – Мы на своей земле. Это вы с друзьями лучше подумайте, кто и зачем вас сюда прислал.
– Вперед!
Женщину оттеснили, но мужичок в шапке-«петушке», вцепившись пальцами в дыры щита, удержался около своего «землячка».
Все замечал, слышал и чувствовал Мишка. И предвидел неизбежный конец, когда солдаты или в самом деле бросят все к чертовой матери и уйдут куда глаза глядят, или заревут дико и примутся колотить всех, кто попадет под руку. В глубине души он желал первого, но случится, конечно, второе. Балашихинский «свинопас» дождется точки кипения у подчиненных и даст команду «фас». Обе стороны власти пошли ва-банк, и о каком-то джентльменстве речь идти не будет. Если сегодня – колючая проволока и водометы, то что тогда завтра? Или уже сегодня? На последнем инструктаже исподволь, намеками, но давали понять: если со стороны защитников БД или депутатов спровоцируется насилие или стрельба, то это даст право милиции и ОМОНу действовать более жестко и решительно.
Скорее всего такая установка «прокачивалась» на самых верхах, потому что это «если» повторялось столько раз и с таким неприкрытым желанием, что даже самые бестолковые могли понять: тот, кто умело поработает на эту идею, по крайней мере, будет замечен и всячески обласкан. Властям как воздух нужен оправдательный толчок, чтобы наконец-то покончить с собственным позором. Бессилием. Ситуацию для них может спасти только кровь. А имея на руках телевидение, радио, практически всю прессу, ими из Белого сделать Красно-кровавый дом – задание для первоклассников. И неважно, чья это была кровь и по чьей вине. Никто никогда не докопается до истины. Да и поздно потом будет копаться. В августе 91-го это получилось как нельзя кстати…
– Лакеи! Прихлебатели, – взорвалась криками толпа на левом фланге, и, глянув туда, Багрянцев увидел мелькающие в воздухе дубинки.
Неужели началось?
– На кого руку поднимаете? На собственный народ?
– Страшитесь, мы вам этого никогда не забудем и не простим.
– Это вы сегодня у власти. Но завтра уже на собственную задницу и сядете.
Напор от демонстрантов ослаб, солдаты пошли еще быстрее, словно и в самом деле торопясь закончить дело, уехать в казармы и спрятаться с головой под одеяло…
– Спокойнее, спокойнее, – удерживал свой взвод Мишка, мотаясь от края к краю цепи. – Взяли себя в руки, спокойнее.
Пусть снимают «видюшники». Пусть завтра его поднимут и начнут топтать: взвод не поддержал, не развил, не передал дальше по цепи команду «фас». Но ведь кто-то же должен остановить это безумие, на ком-то обязана споткнуться дичайшая несуразица. Не в Уругвае же и не на Гаити, не в кино и не в страшном сне – в центре Москвы, по освещенной улице сыновья гонят дубинками своих отцов и матерей. Или это все-таки сон?
Начали оглядываться назад солдаты – верный признак того, что надломились, дрогнули. Задача командира – криком, матом, собственным примером, но взбодрить подчиненных, придавить все их чувства и мысли. Но он, Михаил Багрянцев, не станет этого делать. Пусть его солдаты сегодня боятся. Пусть оглядываются и даже отступают. Это спасет их от мучительных переживаний и будущих кошмаров. Сдержитесь, братцы.
– Спокойнее, не нервничайте, – подошел вплотную к зеленым стальным спинам подчиненных Багрянцев.