Кто-то из друзей вышел на убийц Зиты. Только бы не спугнули, подождали, когда он выберется отсюда. Выбраться из тюрьмы… Как же она не вовремя!
   «Я видел парусника».
   Музыка, всколыхнувшая боль. Клочок бумажки, как книга воспоминаний. Записку незаметно передал Арнольд Константинович. Старый капитан, не поднимая глаз, прошел в его камеру, дотронулся до топчана, коснулся стен и молча вышел. «Не стыдись, Арнольд Константинович, ты здесь ни при чем», – понял душевное состояние начальника тюрьмы Тарасевич. Еще вчера были вместе, а сегодня один – враг народа, бандит и террорист, а второй – на его охране. Так скоро и всю страну поделят.
   Но вся политика показалась ерундой, когда прочел неизвестно когда оставленную капитаном записку. Он не забыт! Мир не захлопнулся вместе с тюремной дверью, за ней продолжают происходить события, касающиеся непосредственно его, командира ОМОНа. Бывшего командира, но это роли не играет. Это даже лучше, что он не командир. Погоны не давят, долг службы не требует. Он – свободен. Свободен в выборе своего мщения.
   Прилег на топчан, но не лежалось. Замотал круги в четырех углах, потом заштриховал их по диагоналям. Кому повезло? Щеглу? Но брать банду он должен сам. Сам. Но что же ему предъявят в Риге? Обвинить, впрочем, могут в чем угодно. Единственное же отступление от закона, если положить руку на сердце, было у них в самом начале работы отряда. Это когда они взяли перекупщиков водки. Пригнали их «КамАЗ» на Рижское взморье и заставили этой водкой вымыть всю машину. Но на большее, чем превышение полномочий, это не тянет. Откуда взялись бандитизм и убийства? Да, поначалу они, дураки, лихачили, но постепенно реальность заставила блюсти букву закона пуще глаза. Знали, что вся полиция Латвии поставлена на слежку ОМОНа, на контроле каждый шаг и каждое слово. Тогда-то и родилась «Березовая роща» против тех, кто не стал изменять присяге и остался верен Конституции СССР, отменив приказы рижского начальства.
   Но при любом раскладе сейчас-то он служит на территории России! Почему она отдает своих офицеров иностранному теперь уже государству? Латышей понять можно, они делают свое дело, но как же нужно не считаться с интересами своего государства, России! Как можно так лебезить и пресмыкаться, неужели Советский Союз стоит уже на таких коленях, что какая-то Латвия диктует свои условия? И что будет тогда со страной дальше? Заискивающие никогда не станут сильными и самостоятельными. И кого взяли еще, кроме них с Сергеем Парфеновым? А если бы все это легло на плечи Зиты?
   Андрей замер посреди камеры, испугавшись собственной мысли: неужели лучше, что Зиту теперь ничего это не потревожит? «Нет-нет», – Андрей сжал голову руками. Тысячу, миллион раз, никогда «нет». Хотя этот арест стал бы для нее большим ударом…
   Звякнули ключи. Опытно, без перебора, сразу отыскался нужный. Тарасевич облегченно повернулся к дверям – чей-то приход освободил его от необходимости до конца додумывать ситуацию с Зитой.
   Вошел Пшеничный. Как и утром, повторяя себя, прошелся по камере, дотронулся до топчана, провел рукой по стене.
   – Кто? – поторопился тихо спросить Андрей, боясь, что капитан также, как накануне, молча выйдет.
   – Багрянцев, – поняв, что интересует Тарасевича, так же тихо и однозначно ответил Пшеничный.
   Мишка? Мишка! Мишка, стервец. Победа! Этот не упустит. Он сшибет все паруса и реи. Теперь можно и в тюрьму. Хоть в Моабит. Спасибо, Арнольд Константинович. Радовался ли кто из узников когда-нибудь твоему появлению? Но Мишка, Мишка! Откуда он свалился? И сразу – в десятку!
   – Он просил еще передать на словах, что будет ждать тебя у въезда на аэродром. Будь готов.
   Андрей, сдерживая волнение, ничего не переспросил и не доуточнил – расспросы ни к чему, капитан и так говорит уже слишком много.
   – Да, – Арнольд Константинович задержался у выхода. – Хочу чтобы ты знал: вчера я написал рапорт на увольнение в запас. Я не желаю быть начальником тюрьмы, в которую сажают таких, как ты. Прощай. Удачи вам.
   Широки плечи у капитана – чтобы выйти, надо открывать дверь полностью. Поэтому долго смотрел на Пшеничного Андрей, виновато улыбаясь. Рапорт капитана – это поступок. А то, что он сделал сейчас – должностное преступление. Что значит было пойти на него человеку, тридцать лет верному своему долгу и присяге? Вот времена…
   А Мишка… Что же он задумал? Капитан сказал: «Удачи вам». Значит, надо выстроить всю цепочку, попробовать предугадать его мысли, возможные действия.
   В аэропорт его, конечно, повезут в милицейском «воронке». Там… Нет, надо начинать раньше. С этой камеры. Сюда войдут представители латышской полиции, наденут наручники. Наручники будут, это вне всякого сомнения. В тюремном дворе сажают в «воронок». Один латыш сядет рядом с водителем, двое с ним.
   Так, теперь дорога в аэропорт. При въезде на поле постовой из транспортной милиции остановит машину для проверки документов. Мишка ждет именно в этом месте. Значит, ему надо, чтобы машина остановилась. Налет? Спокойнее, просчитаем все другое…
   А что другое? К тому же Мишка – спецназовец, а не дипломат, он приучен к делу, он нацелен «на взятие», а не «отмывание». А если неудача? Знает ли он, на что идет? Может, остановить его, попытаться самому выбраться? А как самому? Если посадят в самолет, то – все. В лучшем случае вот такая же камера на несколько лет. Но за что? Да еще в то время, когда найден «парусник». Убийцы будут разгуливать на свободе, а он, отдавший родине все, садись на баланду? Чтобы лет через десять-пятнадцать перед ним расшаркивались: ах, извините, время было такое сумбурное, заполитизированное, мы ошиблись.
   Не извинит. Если Мишка все просчитал и поможет освободиться – он скажет ему только спасибо. А тот должен просчитать все случайности. Только бы ни в какой степени не вмешивал в это дело ОМОН. Такую жертву он принять не сможет. Отряд – это его жизнь, это и память о Зите. Первые удостоверения омоновцев выписаны ее рукой, первый семейный вечер в отряде организовала и провела она – откуда только решимость и способности появились. Просто очень хотела помочь ему поставить отряд на ноги…
   – Тарасевич Андрей Леонидович? – наверное, специально с ужасным акцентом спросил у него один из рослых латышей, когда конвойные вывели его к желто-грязному милицейскому «уазику».
   – Старший лейтенант Тарасевич Андрей Леонидович, – презрительно оглядев новоявленного иностранца, поправил Андрей.
   Однако латыш не оскорбился, хотя усмешкой дал понять: посмотрим, как станешь себя вести через несколько часов в Риге. Достал из «дипломата» двое наручников.
   Теперь Андрею предстояло самое главное: не дать приковать себя к сопровождающему. Быстро, насколько это не могло вызвать подозрений, протянул вперед обе руки. И лишь только щелкнул замок, пошел к машине. Вторые наручники пусть держат для аэродрома. Когда поведут к самолету. Если поведут. И надо сесть на лавку, которая по ходу открытия двери. Сама дверь без ручки, вернее, ручка у старшего, только он может вставлять ее в паз и открывать замок. Мишка достал такую же? Спасибо, Арнольд Константиныч. Не дать приковать себя к охране.
   Начал сморкаться, вытирать нос правым рукавом – преступников приковывают за правую руку. Брезгливо морщитесь? Отлично, мне ваше мнение до фени, поморщимся потом вместе. Охрана села: один напротив, второй – рядом. Старший захлопнул дверь, сел в кабину, посмотрел в кузовок через зарешеченное окно. Довольно улыбнулся. Тронулись.
   А если у Мишки что-то не получится? Сорвется? Тогда он сам развернется у самолета. Он станет биться насмерть. Просто так, аккуратненько, без проблем и синяков им его не увезти. Пусть и стреляют, он готов вызвать на себя огонь и даже погибнуть, чем оказаться на территории суверенной и свободной от совести Латвии. Думал ли когда-нибудь вернуться именно таким образом в родной город? И в страшном сне не могло привидеться подобное. Интересно, а какие сны снятся Горбачеву? Трогает ли его кровь, льющаяся уже по всей стране?..
   Зарешеченная дорога спереди, зарешеченная сзади. Но дорога сейчас не нужна. Надо расслабиться, показать, что надломлен, погружен в свои невеселые думы. Смирился. Отдался течению судьбы. Пусть и охрана не волнуется. Но ноги для прыжка или толчка приготовим, подтянем, будто ненароком. Аэропорт недалеко, ехать всего несколько минут. Не смотреть в окно, его цель – дверь. И то только в тот момент, когда остановятся у поста. Он четко представляет это место: деревянная будочка постового около полосатых, кажется, красных ворот. Рядом двухэтажное здание транспортной милиции, затем кафе, цветочный базарчик, автобусные остановки и лес. По другую сторону – сам аэровокзал, стоянка такси, спуск к туалетам и электричке. Куда лучше бежать? В любом случае – в разные стороны с Мишкой. Только бы не попался он.
   За размышлениями вроде спокойно и незаметно, а на самом деле до впившихся в ладони ногтей подъехали к аэропорту уже так близко, что гул самолетов начал заглушать машину. Сбавлена скорость, и вот, неловко дернувшись, «уазик» наконец остановился. Открылась дверца кабины, и в тот же миг среди постороннего уличного гама и шума, сам вроде посторонний, прозвучал сигнал:
   – Эй, там, приготовиться.
   И в то же мгновение, не давая времени додуматься до смысла или даже просто заволноваться охране, точный удар в скважину для ручки на дверях:
   – Пошел!
   Ласточкой, локтями вперед, через ничего не понявших сопровождающих бросился Андрей на дверь. А секундой раньше она распахнулась, и ударил свет в глаза, и в этот свет вылетел, ударившись коленями о порожек будки, Тарасевич. И, как учили на физподготовке, повернулся боком к замызганному, в пятнах соляры, асфальту, чтобы смягчить удар. Дверь мгновенно захлопнулась, отрезав охрану. Что-то закричал старший, из-за спешки неловко вываливающийся из кабины.
   – Ходу, – подхватил Андрея за шиворот Багрянцев, помогая одновременно и встать, и сразу взять скорость.
   – Стой, стреляю, – уже на чисто русском, без картавости, прокричал латыш.
   Но он, наверное, заметался, выбирая – бежать за преступниками или сначала открыть застрявших ловушке помощников. По крайней мере выстрелы раздались, когда Мишка и Андрей уже врезались в толпу, хлынувшую к подошедшему как раз к стоянке автобусу.
   – Держи, держи их, – закричало несколько человек, но разве можно давать людям, часами маявшимся в ожидании вожделенного автобуса, право выбора, – бежать неизвестно за кем да еще под грохот пальбы, или наконец-то втиснуться в транспорт. Нет, Мишка не только волкодав-хвататель, он еще и психолог. И в лес друзья вбежали одни, не обращая особого внимания на стрельбу: они-то различают, когда стреляют по цели, а когда от отчаяния.
   – Левее, – бросил короткую команду Мишка, и Тарасевич понял, что тот наверняка вчера полазил здесь не один час.
   Лес быстро расступился, кланяясь мелкими кустарниками проносящимся по шоссе машинам. Не обращая на них внимания, Мишка нырнул в трубу под полотном дороги, захлюпал по воде. Сгибаясь в три погибели, пропустив схваченные наручниками руки меж ног, рискуя после каждого неловкого шага воткнуться в мутную воду носом, Андрей шел за ним.
   – Привет, – после того, как вновь углубились в лес и немного попетляли по нему, остановился наконец Мишка.
   – Привет, – устало и счастливо улыбнулся в ответ Андрей, стукнул лбом в плечо капитана.
   – Ваши ручки, – спецназовец, фокусничая, вытащил пилку по металлу.
   Нашли поваленное дерево, приспособились к работе. В двух словах, торопясь, переговорили свои новости после путча. Видя нетерпение Андрея, Багрянцев уже подробнее, во всех деталях поведал о своих неожиданных приключениях в банде. И чтобы не дать другу опаливать сердце воспоминаниями о жене, сразу же, добавил, уводя разговор в сторону:
   – Ну, и последнее: можешь меня поздравить с новым званием.
   – О, товарищ майор. Извините, я встану.
   – Да нет, сиди. Старший лейтенант.
   – Как? Почему? Да погоди ты, не пили, – Андрей стряхнул металлические опилки с рук, Мишка тоже блаженно вытянул свои перебинтованные, мелко подрагивающие от монотонной и напряженной работы.
   – Вчера вечером звонил своим. В нашей конторе работает комиссия по путчу, мальчики вместе с Лопатиным и типа Лопатина. Помнишь, майор-депутат7: форма морская, а не плавает, эмблемы летные – а не летает, апломба как у министра, а уровень начальника Дома офицеров. Такие теперь и решают, каким быть Вооруженным Силам. Первый удар – как раз по нашему управлению – немедленно расформировать: в свободной стране не должно быть боевых отрядов. Все, кто был в патруле во время путча, признаны его участниками или уволены в запас, или понижены в званиях.
   – Но ведь вы, можно сказать, наоборот: смотрели за порядком…
   – Кого это волнует? В недрах Генштаба обнаружилась организация с опытом боевой работы – а вдруг она завтра повернет свой опыт против новой власти? У демократов, наверное, и так глаза от страха выпучило. Да ты посмотри и на назначения: думаешь, случайно министрами и их замами ставятся никому не известные, неавторитетные люди? Делается все, чтобы за ними не пошел народ. На всякий случай. Улыбающиеся марионетки: рушится великая страна, а у них все нормально. Как говорит Горбачев, процесс пошел. Ладно, ну ее, политику.
   – Куда ж от нее, если она заправляет нашими судьбами, – не согласился Андрей. – Мы обречены на политику. Поэтому слушай меня, Миша: ты сегодня же уезжаешь домой.
   – Куда?
   – В Москву.
   – Да перестань ты. Давай руки.
   – Нет, Миша, это серьезно, и это я решил еще вчера. Извини, но здесь тебе не Ирак. Здесь законы. И я не хочу, чтобы из-за меня…
   – Какие законы, – перебил Мишка. – Тебя вывозят из страны – это законно? Насилуют, убивают безответно – это тоже по закону? Меня разжаловали, «Белого медведя» отправили на пенсию – «Медведя», который для страны один сделал больше, чем вся эта шелупонь из комиссии – по закону? Кто же их пишет, эти законы.
   – Нет, Мишка. Нет. Дальше я – один. Один я буду более свободен и не стану оглядываться на тебя. Не уедешь – я вернусь в тюрьму.
   – Ты так говоришь, будто я все делал с бухты-барахты. А я, между прочим, тоже думал и тоже делал выбор, – Мишка обиженно отвернулся.
   – И все равно, – чувствуя, что наносит другу обиду, тем не менее не отступал от своего Андрей. – Понимая тебя, прошу, чтобы ты понял и меня. Я перед Зитой до конца своих дней не искуплю вины, а если еще нести и твой крест в случае чего… Давай хоть мы не станем отбирать у себя права на совесть.
   – Ладно, потом разберемся, – примиряюще уступил Багрянцев и кивнул на бревно: – Ваши ручки.

6

   Осень оказалась такой же бестолковой и бездарной, как и власть. Утро могло пудрить мозги солнцем и безветрием, а вечер уже рвал недожелтевшие до срока листья, сек землю холодным дождем. Люди шарахались не только в выборе одежды, но и в своем настроении, своих планах, связанных с погодой. Ни «а», ни «б», одни перехлесты.
   Вторую неделю Андрей жил у Мишки в Москве. Ни до чего не договорившись тогда в лесу, рассудили по-иному: уезжать все же лучше обоим. Пусть схлынет волна поисков. Лучше переждать ее, пока новые события преподнесут местной милиции такие заботы, когда ей станет не до латышских проблем. К сожалению или счастью, время сейчас только способствует этому: кражи, грабежи, разбои на каждом шагу.
   К тому же опасаться стоило уже не так милиции, сколько Данилыча с дружками: попавшись на крючок, они попытаются сделать все, чтобы убрать лишних свидетелей. Да и Геру они не простят, и главаря своего, Козыря, которого, вопреки предупреждениям, взял-таки Тарасевич тогда в камере у заложников голыми руками и которого после этого отправили тянуть новый срок за Уральский хребет.
   – И осень на носу, в лесу не заночуешь, – находил все новые и новые доводы Багрянцев.
   Видимо, ему тоже было тяжко оставаться одному после всего случившегося – не смея ни перед кем выговориться, поделиться сомнениями, подпитаться уверенностью в правоте своих действий. И к моменту, когда стальные обручи распиленно распахнулись, обоюдное согласие было достигнуто: вдвоем и в Москву.
   Потом Мишка, помаявшись, отпросился на два часа и вернулся с сумкой бутербродов и виноватыми глазами. Отводя их, объяснил появление гостинца:
   – Соседка твоя собрала. Тоже волновалась. Объяснил вкратце ситуацию. А квартиру твою уже опечатали.
   …В Москве мало что изменилось после путча, если не считать более длинных, а потому бросающихся в глаза очередей за хлебом и молоком. Да однажды в переходе на Пушкинской площади увидел Андрей лозунги, выведенные каким-то умельцем черной краской и которыми раньше демократическая столица не славилась: «Ну что, долбаные москвичи: за что боролись, на то и напоролись», а покрупнее и выше: «Мишку – на Север!» Тарасевич вспомнил про листовку, в которой во время путча «росло» количество остановленных танков, решил сходить к ней.
   Бумажки, само собой, уже не оказалось, на окне белели лишь пятна после клея. Зато перед зданием напротив, оказавшимся Союзом писателей СССР, митинговало в скверике около ста человек. Подходивших встречал лозунг: «Верному ленинцу, верному сталинцу, верному брежневцу, верному горбачевцу, верному ельцинцу Евтушенко – позор от русских писателей». На длинном шесте коптело чучело правительственного поэта.
   – Инженеры человеческих душ, мать вашу, – чертыхнулся Андрей, когда узнал, что элита московских литераторов во главе с Евтушенко под шумок послепутчевской вседозволенности и анархии начала захватывать кабинеты в Союзе писателей. – А еще чему-то поучали других…
   Не заметил, как оказался у телеграфа на Арбате. У того, где узнал, что Зиты больше нет. Если войти в стеклянные двери, подняться на второй этаж, то там, справа, в первой кабине… И тогда тоже шел мелкий дождь. С того дня – одни дожди…
   – Все, больше не могу, – метался в тот вечер он по комнате в ожидании Мишки. – Еду. Каждый день отсрочки – это предательство Зиты. Смерть. Хочу смерти!
   Взведенный, не сразу увидел озабоченность на лице друга. Тот пришел совсем поздно, молча уселся перед телевизором, потом распахнул все шкафы, начал перебирать вещи.
   – Чего ты? – отрешился, наконец, от своих мыслей Тарасевич.
   – Еду латать валенки. Меня, мастера по хрустальным башмачками – латать валенки. Очень по?государственному и мудро.
   – Давай с начала, – дернул друга за рукав Тарасевич, усаживая его рядом с собой на диван.
   – Старший лейтенант Багрянцев назначен в оперативный отдел штаба Закавказского военного округа. Рисовать карты и нести дежурство. К новому месту службы убыть завтра.
   Переключиться с Зиты на Мишкины проблемы оказалось не так-то и просто. Чтобы не сфальшивить ни в чувствах, ни в словах, Андрей решил вообще пока промолчать. А он сам, конечно, хорош: у живущих рядом дорогих и близких людей миллион своих проблем, а он только о себе. Не забывать, помнить об этом, помнить об этом, помнить об этом…
   – Рае что-нибудь хочешь передать? – избежав сюсюканья, охов и ахов, по мужски и офицерски доверительно, сразу – конкретно, спросил Андрей. А чтобы избавить Мишку от смущения, пояснил: – Ты знаешь, а я только что перед твоим приходом принял решение возвращаться к себе. Подчинимся обстоятельствам и желаниям?
   – А там посмотрим, – согласился не мусолить ситуацию и Мишка. – А Рае… – он встал, подошел к стенке. Из хозяйственного отделения достал чашку, расписанную розовыми цветами. – Китайская. Их две осталось. Так и скажи. Одна – ей.
   – Добро. Давай собирать тебя.
   А к вечеру следующего дня Андрей – в кепи, прикрывающем глаза, с аккуратной маленькой бородкой, сошел с поезда в своем городе. Оставив сумку в камере хранения, стал звонить по телефонам, заглядывая в листок с записями. Не получив ответов, впрыгнул в автобус, проехал несколько остановок, отвернувшись от всех и глядя в окно. Замешался в толпе вечерних прохожих.
   После безрезультатных звонков теперь уже в квартиры Данилыча и Тенгиза, переехал на другой конец города. По бетонному забору вдоль тротуара к дому Эллочки. Трижды коротко нажал на звонок. Тишина. А что же он хотел: сошел с поезда – и сразу решил все дела?
   Вообще-то его тянуло в другие места – на кладбище, к дому и на базу отряда. Но еще в поезде решил для себя однозначно: к Зите он придет только тогда, когда она будет отомщена. Чтобы не опускать взгляд перед ее плачущими глазами. В квартиру тоже зайдет только для того, чтобы взять фотографии, некоторые зимние вещи и уйти навсегда. Спасибо, Россия, за приют. А куда дальше? Это менее всего важно. Это – потом. Никоим образом он не станет давать знать о себе и Щеглову. В день побега тот, умница, устроил строевой смотр отряда, поставил в строй до последнего человека и продержал на плацу весь день, тем самым сняв с ОМОНа и малейшие подозрения в соучастии к случившемуся. Раю, чтобы передать Мишкин подарок, он тоже отыщет перед самым отъездом – ни один человек не будет больше втянут в это дело. То ли преступное, то ли…
   А какое еще? И почему преступное? Для кого преступное? Зло должно, обязано караться. Не пресеченное сегодня, оно заставит завтра плакать других невинных. Он берет на себя роль палача. Нет, в нашем обществе палач воспринимается как человек, лишающий жизней невиновных и мучеников. А он – просто возмездие. Неотвратимое. Неизбежное. Иначе сотни новых Зит будут лежать в могилах, общество – разглагольствовать о гуманности к преступникам, а «парусники» нагло посмеиваться, плевать на всех и наслаждаться жизнью. Хватит. Суды пусть разбираются в спорных и запутанных делах. Здесь же все ясно до последней слезинки Зиты.
   Может быть, странно, но ни сомнений, ни угрызений совести Андрей не испытывал. Жажда мщения была подогрета, конечно же, и его собственным арестом, выдачей латвийским властям: загнанному в угол будет не до любезностей. Но и не будь этого, решение иным бы, наверное, не стало.
   Дважды еще объехал свои «точки», прежде чем после полуночи за дверью Эллочки не послышался ее писклявый пьяненький голосок:
   – Ну, кто там еще?
   – Привет, Элла. Слушай, срочно нужен Данилыч, а ни дома, ни у Соньки, ни у Боксера нету, – небрежно проговорил давно отработанное Андрей. – До тебя тоже целый вечер не дозвониться.
   Эллочка затихла, пытаясь угадать голос.
   – Слушай, может, Мотя знает? Но его тоже что-то давно не видно. Или уже ускакал в свою первопрестольную? – продолжал шиковать тремя известными именами и двумя фактами Андрей.
   – Они вчера как раз поехали к нему в Москву, – наконец, хоть и неуверенно, сообщила Эллочка.
   – А что же меня не прихватили? – успокоил ее беззаботным голосом Тарасевич. – Вернуться-то когда грозились?
   – Завтра.
   – А, тогда все нормально. Спокойной ночи. Не забывай старых знакомых.
   Небрежно протопал по лестнице. Но на тротуар выходить не стал – вдоль стеночки и за угол. Пусть поломает голову Эллочка о ночном визитере. А Данилыч с Тенгизом, значит, в Москве. Разошлись, разлетелись на каком-то перегоне их поезда. Но ничего, он сам перейдет на их рельсы, параллельных прямых для них не будет. И они сшибутся. И встанет после этой сшибки только кто?нибудь один. Или никто.
   Своей смерти Андрей не боялся – притупилось это чувство, пока служил в ОМОНе. А после смерти Зиты что жизнь? Шептались ведь старушки на похоронах: ох, велик оказался гроб для одной, знать, место припасено еще для кого-то из родных. Осеклись, когда увидели его.
   Припасено так припасено. Он с детдома о смерти знает, в детдоме они почему-то часто о ней говорили.
   Вроде никуда конкретно теперь не шел Андрей, на ночь он облюбовал себе строительный домик, в котором однажды брали одного бомжа: ничего уголок, перекантоваться день-два можно. Но оказалось, что крутится он вокруг да около дороги, ведущей на кладбище. И, устав делать вид, что это случайность, устав отгонять мысли о Зите, остановился и признался себе: да, он хочет идти на могилу жены.
   – Но не пойду, – вслух проговорил он. Даже повернулся спиной к окраине города. – Только после. Все.
   Ночь проворочался на узкой лавке среди тряпья, пустых бутылок, мотков проволоки – в воспоминаниях, думах о завтрашнем дне, в боязни проспать утро. Днем еще по нескольку минут забывался в залах ожидания аэропорта, автовокзала и железнодорожной станции. Поезд и самолет из Москвы прибывали почти одновременно, и, чтобы не дергаться, поехал сразу к дому Данилыча. Устроился в подъезде напротив, через несколько минут впервые в жизни уже завидуя курящим – тем есть хоть чем заняться. Прутиком вычистил весь подоконник на лестничном пролете, а похожих на Данилыча все не появлялось. Не вытерпел, позвонил из ближайшего телефона в справочное: рейсы из Москвы прибыли без опозданий. То есть давно. Подумав, набрал телефон. Тишина. Перезвонил Тенгизу. А вот там мгновенно подняли трубку.
   – Да-а, слушаю, говорите, – пропищал голос Эллочки. Нет, не дурочка она, и пьянка из колеи не выбила. Наверняка встретила дружков, рассказала про гостя и какие-то варианты в группе уже просчитаны.
   – Да-а, слушаю, – опять отозвалась, напомнила о себе девица.