Иванов Всеволод. Бронепоезд No 14,69

   -- Мы тебя кашеваром сделаем. Ты не трусь!
   И, указывая на телефон, сказал:
   -- С луной, бают, в Питере-то большевики учены переговаривают?
   -- Ничо не поделашь, коли правда.
   Мужики вздохнули, поглядели на насыпь.
   -- Правда-то, она и на звезды влезет.
   Штаб ждал бронепоезда. Направили к мосту пятьсот мужиков, к насыпи на длинных российских телегах привезли бревна, чтоб бронепоезд не ушел обратно. У шпал валялись лома -- разобрать рельсы.
   Знобов сказал недовольно:
   -- Все правда, да, правда! А к чему и сами не знам. Тебе с луною-то, Васька, для чего говорить?
   -- А все-таки, чудно! Может захочем на луне-то мужика не строить.
   Мужики захохотали.
   -- Ботало.
   -- Окурок!
   -- Надо, чтоб народу лишнего не расходовать, а он тут про луну. Как бронепоезд возьмем, дьявол?
   -- Возьмем!
   -- Это тебе не белка, с сосны снять!
   В это время приехал Вершинин. Вошел, тяжело дыша, грузно положил фуражку на стол и сказал Знобову.
   -- Скоро ль?
   Стрелочник сказал у телефона:
   -- Не отвечают.
   Мужики сидели молча. Один начал рассказывать про охоту. Знобов вспомнил про председателя ревкома в городе.
   -- Этот, белобрысый-то? -- спросил мужик, рассказывавший про охоту, и тут же начал врать про Пеклеванова, что у него лицо белее крупчатки и что бабы за ним, как лягушки за болотом, и что американский министр предлагал семьсот мильярдов за то, чтоб Пеклеванов перешел в американскую веру, а Пеклеванов гордо ответил: "Мы вас в свою -- даром не возьмем".
   -- Вот стерва, -- восторгались мужики.
   Знобову было почему-то приятно слушать это вранье и хотелось рассказать самому. Вершинин снял сапоги и начал переобуваться. Стрелочник вдруг робко спросил:
   -- Во сколько? Пять двадцать?
   Обернувшись к мужикам, сказал:
   -- Идет!
   И точно, поезд был уже у будки, -- все выбежали и, вскинув ружья, залезли на телеги и поехали на восток к взорванному мосту.
   -- Успем! -- говорил Окорок.
   Вперед послали нарочного.
   Глядели на рельсы, тускло блестевшие среди деревьев.
   -- Разобрать бы и только.
   С соседней телеги отвечали:
   -- Нельзя. А кто собирать будет.
   -- Мы, брат, прямо на поезде!
   -- В город вкатим!
   -- А тут собирай.
   Окорок крикнул:
   -- Братцы, а ведь у них люди-то есть!
   -- Где?
   -- У Незеласовых-то? Которые рельсы ремонтируют -- есть-то люди?
   -- Дурной, Васьша, а как мы их перебьем? Всех?
   И, разохотившись на работу, согласились:
   -- Все можна... Перебьем!..
   -- Нет, шпалы некому собирать.
   Все время оглядывались назад -- не идет ли бронепоезд. Прятались в лес, потому -- люди теперь по линии необычны, -поезд несется и стреляет в них.
   Стучали боязливо сердца, били по лошадям, гнали, точно у моста их ждало прикрытие.
   Верстах в двух от домика стрелочника, на насыпи увидали верхового человека.
   -- Свой! -- закричал Знобов.
   Васька взял на прицел.
   -- Снять ево?
   -- Какой чорт свой, кабы свой -- не цеплялся б!
   Син-Бин-У, сидевший рядом с Васькой, удержал:
   -- Пасытой, Васика-а!..
   -- Обождь! -- закричал Знобов.
   Человек на лошади подогнал ближе. Это был мужик с перевязанной щекой, приведший американца.
   -- Никита Егорыч здеся?
   -- Ну?
   Мужик, радуясь, закричал:
   -- Пришли мы туда, а там -- казаки. Около мосту-то! Постреляли мы, да и обратно.
   -- Откуда?
   Вершинин подъехал к мужику и, оглядывая его, спросил:
   -- Всех убили?
   -- Усех, Никита Егорыч. Пятеро -- царство небесное!..
   -- А казаки откуда?
   Мужик хлопнул лошадь по гриве.
   -- Да ведь мост-от, Никита Егорыч, не подняли.
   Мужики заорали:
   -- Чего там?..
   -- Правокатер!
   -- Дай ему в харю!
   Мужиченко торопливо закрестился.
   -- Вот те крест -- не подняли. У камня, саженях в триста, сами себя взорвали. Должно, динамит пробовать удумали. Только штанину одну с мясом нашли, а все остальное... Пропали...
   Мужики молчали. Поехали вперед. Но вдруг остановились. Васька с перекосившимся лицом закричал:
   -- Братцы, а ведь уйдет броневик-то! В город! Братцы!..
   Из лесу ввалилась посланная вперед толпа мужиков.
   Один из них сказал:
   -- Там бревна, Никита Егорыч, у моста навалены, на насыпь-то. Отстреливаются от казаков. Ну, их немного.
   -- Туда к мосту итти? -- спросил Знобов.
   Здесь все разом почему-то оглянулись. Над лесом тонко стлался дымок.
   -- Идет! -- сказал Окорок.
   Знобов повторил, ударяя яростно лошадь кнутом:
   -- Идет...
   Мужики повторили:
   -- Идет!..
   -- Товарищи! -- звенел Окорок, -- остановит надо!..
   Сорвались с телеги. Схватив винтовки, кинулись на насыпь. Лошади ушли в травы и, помахивая уздечками, щипали.
   Мужики добежали до насыпи. Легли на шпалы. Вставили обоймы. Приготовились.
   Тихо стонали рельсы -- шел бронепоезд.
   Знобов тихо сказал:
   -- Перережет -- и все. Стрелять не будет даже зря!
   И вдруг, почувствовав это, тихо сползли все в кустарники, опять обнажив насыпь.
   Дым густел, его рвал ветер, но он упорно полз над лесом.
   -- Идет!.. идет!.. -- с криком бежали к Вершинину мужики.
   Вершинин и весь штаб, мокрые, стыдливо лежали в кустарниках. Васька Окорок злобно бил кулаком по земле. Китаец сидел на корточках и срывал траву.
   Знобов торопливо, испуганно сказал:
   -- Кабы мертвой!
   -- Для чего?
   -- А вишь по закону -- как мертвого перережут, поезд-то останавливатся. Чтоб протокол составить... свидетельство и все там!..
   -- Ну?
   -- Вот кабы трупу. Положил бы ево. Перережут и остановятся, а тут машиниста, когда он выйдет -- пристрелить. Можно взять...
   Дым густел. Раздался гудок.
   Вершинин вскочил и закричал:
   -- Кто хочет, товарищи... на рельсы чтоб и перережет!.. Все равно подыхать-то. Ну?.. А мы тут машиниста с поезда снимем! А только вернее, что остановится, не дойдет до человека.
   Мужики подняли тела, взглянули на насыпь, похожую на могильный холм.
   -- Товарищи! -- закричал Вершинин.
   Мужики молчали.
   Васька отбросил ружье и полез на насыпь.
   -- Куда? -- крикнул Знобов.
   Васька злобно огрызнулся:
   -- А ну вас к..! Стервы...
   И, вытянув руки вдоль тела, лег поперек рельс.
   Уже дышали, гукая, деревья и, как пена, над ними оторвался и прыгал по верхушкам желто-багровый дым.
   Васька повернулся вниз животом. Смолисто пахли шпалы. Васька насыпал на шпалу горсть песка и лег на него щекой.
   Неразборчиво, как ветер по листве, говорили в кустах мужики. Гудела в лесу земля...
   Васька поднял голову и тихо бросил в кусты:
   -- Самогонки нету?.. горит!..
   Палевобородый мужик, на четвереньках, приполз с ковшом самогонки. Васька выпил и положил ковш рядом.
   Потом поднял голову и, стряхивая рукой со щеки песок, посмотрел на гул: голубые гудели деревья, голубые звенели шпалы.
   Приподнялся на локтях. Лицо стянулось в одну желтую морщину, глаза как две алые слезы...
   -- Не могу-у!.. душа-а!..
   Мужики молчали.
   Китаец откинул винтовку и пополз вверх:
   -- Куда? -- спросил Знобов.
   Син-Бин-У, не оборачиваясь, сказал:
   -- Сыкмуучна-а!.. Васикьа!
   И лег с Васькой рядом.
   Морщилось, темнело, как осенний лист, лицо желтое. Шпала плакала. Человек ли отползал вниз по откосу, кусты ли кого принимали -- не знал, не видел Син-Бин-У...
   -- Не могу-у!.. братани-и!.. -- плакал Васька, отползая вниз.
   Слюнявилась трава, слюнявилось небо...
   Син-Бин-У был один.
   Плоская изумрудноглазая, как у кобры, голова пощупала шпалы, оторвалась от них и, качаясь, поднялась над рельсами... Оглянулась.
   Подняли кусты молчаливые мужицкие головы со ждущими голодными глазами.
   Син-Бин-У опять лег.
   И еще потянулась изумрудноглазая кобра -- вверх, и еще несколько сот голов зашевелили кустами и взглянули на него.
   Китаец лег опять.
   Корявый палевобородый мужичонко крикнул ему:
   -- Ковш тот брось суды, манза!.. Да и ливорвер-то бы оставил. Куды тебе ево?.. Ей!.. А мне сгодится!..
   Син-Бин-У вынул револьвер, не поднимая головы, махнул рукой, будто желая кинуть в кусты, и вдруг выстрелил себе в затылок.
   Тело китайца тесно прижалось к рельсам.
   Сосны выкинули бронепоезд. Был он серый, квадратный, и злобно багрово блестели зрачки паровоза. Серой плесенью подернулось небо, как голубое сукно были деревья...
   И труп китайца Син-Бин-У, плотно прижавшийся к земле, слушал гулкий перезвон рельс...
   * ГЛАВА СЕДЬМАЯ *
   I.
   Прапорщик Обаб остался лежать у насыпи, в травах.
   Капитан Незеласов был в купэ, в паровозе, по вагонам. И всем казалось, что он не торопится, хоть и говорил, проглатывая слова:
   -- Пошел!.. пошел!..
   На смену прибежал помощник машиниста. Мешаясь в рычагах, обтирая о замасленную куртку руки, сказал:
   -- Сичас... нельзя так... смотреть!..
   Закипели водопроводные краны.
   Разыскивая в паровозном инструменте зубило, узкогорлый зашиб голову и вдруг не от боли закричал.
   Незеласов, пригибаясь, побежал прочь:
   -- Ну, вас к чорту... к чорту!!.
   Поезд торопился к мосту, но там на рельсах за три версты лежали бревна, огромная лиственница. И мост почему-то казался взорванным.
   Бронепоезд, лязгая буферами, отпрыгнул обратно и с визгом понесся к станции. Но на повороте в лес, где убили Обаба, были разобраны шпалы...
   И на прямом пути стремительно взад и вперед -- от моста до будки стрелочника было шесть верст -- как огромный маятник метался взад и вперед капитан Незеласов.
   Били пулеметы, били вагоны пулеметами, пулеметы были горячие как кровь... Как кровь...
   Видно было, как из кустарников подпрыгивали кверху тяжело раненые партизаны. Они теперь не боялись показаться лицом.
   Но тех, что были живы, не было видно, так же гнулся золотисто-серый кустарник и глубоко темнел кедр. Временами казалось, что бьет только один бронепоезд.
   Незеласов не мог отличить лиц солдат в поезде. Темнели лампы и лица казались светлее желтых фителей.
   Тело Незеласова покорно слушалось, звонко, немного резко кричала глотка и левая рука тискала что-то в воздухе. Он хотел прокричать солдатам какие-то утешения, но подумал:
   -- Сами знают!
   И тут опять почувствовал злость на прапорщика Обаба.
   Ночью партизаны зажгли костры. Они горели огромным молочно-желтым пламенем и так как подходить и подбрасывать дров в костер было опасно, то кидали издали и будто костры были широкие, величиной с крестьянские избы.
   Бронепоезд бежал среди этих костров и на пламя усиливал огонь пулеметов и орудий.
   Так по обеим сторонам дороги горели костры и не видно было людей, а выстрелы из тайги походили на треск горевших сырых поленьев.
   Капитану казалось, что его тело, тяжелое, перетягивает один конец поезда, и он бежал на середину и думал, что машинист уйдет к партизанам, а в будке машиниста, что позади, отцепляют солдаты вагоны на ходу.
   Капитан, стараясь казаться строгим, говорил:
   -- Патронов... того... не жалеть!..
   И, утешая самого себя, кричал машинисту:
   -- Я говорю... не слышите, вам говорят!.. не жалеть патронов!
   И, отвернувшись, тихо смеялся за дверями и тряс левой рукой.
   -- Главное, капитан... стереотипные фразы... "патронов не жалеть"!..
   Капитан схватил винтовку и попробовал сам стрелять в темноту, но вспомнил, что начальник нужен как распорядитель, а не как боевая единица. Пощупал бритый подбородок и подумал торопливо: "А на что я нужен"?
   Но тут:
   "Хорошо бы капитану влюбиться... бороду в поларшина!.. Генеральская дочь... карьера... Не смей!.."
   Капитан побежал на середину поезда.
   -- Не смей без приказания!
   Бронепоезд без приказаний капитана метался от моста -маленького деревянного мостика через речонку, которого почему-то не могли взорвать партизаны -- и за будку стрелочника, но уже все ближе, навстречу -- как плоскости двух винтов ползли бревна по рельсам, а за бревнами мужики.
   В бревна били пули, навстречу им стреляли мужики.
   Бронепоезд, слепой, боясь оступиться, шел грудью на пули, а за стенками из стали уже перебегали из вагона в вагон солдаты, менялись местами, работая не у своих аппаратов, вытирая потные груди и говорили:
   -- Прости ты, Господи!
   Незеласову было страшно показаться к машинисту. И как за стальными стенками перебегали с места на место мысли и, когда нужно было говорить что-нибудь нужное, капитан кричал:
   -- Сволочи!..
   И долго билось нужное слово в ногах, в локтях рук, покрытых гусиной кожей.
   Капитан прибежал в свое купэ. Коричневый щенок спал клубком на кровати.
   Капитан замахал рукой:
   -- Говорил... ни снарядов!.. ни жалости!.. А тут сволочи... сволочи!..
   Он потоптался на одном месте, хлопнул ладонью по подушке, щенок отскочил, раскрыл рот и запищал тихо. Капитан наклонился к нему и послушал.
   -- И-и-и!.. -- пикал щенок.
   Капитан схватил его и сунул под мышку и с ним побежал по вагонам.
   Солдаты не оглядывались на капитана. Его знакомая, широкая, но плоская фигура, бывшая сейчас какой-то прозрачной, как плохая курительная бумага, пробегала с тихим визгом. И солдатам казалось, что визжит не щенок, а капитан. И не удивляло то, что визжит капитан.
   Но визжал щенок, слабо царапая мягкими лапами френч капитана.
   Так же не утихая, седьмой час под-ряд били пулеметы в траву, в деревья, в темноту, в отражавшиеся у костров камни и непонятно было, почему партизаны стреляют в стальную броню вагонов, зная, что не пробьет ее пулей.
   Капитан чувствовал усталость, когда дотрагивался до головы. Тесно жали ноги сухие и жесткие, точно из дерева, сапоги.
   Крутился потолок, гнулись стены, пахло горелым мясом -откуда почему? И гудел не переставая паровоз:
   -- А-у о-е-е-е-и.
   II.
   Мужики прибывали и прибывали. Они оставляли в лесу телеги с женами и по тропам выходили с ружьями на плечах на опушку. Отсюда ползли к насыпи и окапывались.
   Бабы, причитая, встречали раненых и увозили их домой. Раненые, которые посильнее, ругали баб матерной бранью, а тяжело раненые, подпрыгивая на корнях, раскрывали воздуху и опадающему желтому листу свои полые куски мяса. Листы присыхали к крови выпачканных телег.
   Рябая, маленькая старуха с ковшом святой воды ходила по опушке и с уголька обрызгивала идущих. Они ползли, сворачивали к ней и проползали тихо, похожие на стадо сытых возвращающихся с поля овец.
   Вершинин на телеге за будкой стрелочника слушал донесения, которые читал ему толстый секретарь.
   Васька Окорок шепнул боязливо:
   -- Страшно, Никита Егорыч?
   -- Чего? -- хрипло спросил Вершинин.
   -- Народу-то темень!
   -- Тебе что, -- ты не конокрад. Известно -- мир!..
   Васька после смерти китайца ходил съежившись и глядел всем в лицо с вялой виноватой улыбочкой.
   -- Тихо идут-то, Никита Егорыч; у меня внутри не ладно.
   -- А ты молчи и пройдет!
   Знобов сказал:
   -- Кою ночь не спим, а ты, Васька, рыжий, а рыжая-то, парень, с перьями.
   Васька тихо вздохнул:
   -- В какой-то стране, бают, рыжих в солдаты не берут. А я у царю-то, почесть, семь лет служил -- четыре года на действительной, да три войны германской.
   -- Хорошо мост-то не подняли... -- сказал Знобов.
   -- Чего? -- спросил Васька.
   -- Как бы повели на город бронепоезд-то? Даже шпал не хотели разбирать, а тут тебе мост. Омраченье!..
   Васька уткнул курчавую голову в плечи и поднял воротник.
   -- Жалко мне, Знобов, китайца-то! А, думаю, в рай он удет -за крестьянску веру пострадал.
   -- А дурак ты, Васька.
   -- Чего?
   -- В бога веруешь.
   -- А ты нет?
   -- Никаких!..
   -- Стерва ты, Знобов. А, впрочем, дела твои, братан. Ноне свобода, кого хошь, того и лижи. Только мне без веры нельзя -у меня вся семья из веку кержацкая, раскольной веры.
   -- Вери-ители!..
   Знобов рассмеялся. Васька тоскливо вздохнул:
   -- Пусти ты меня, Никита Егорыч, -- постреляю хоть!
   -- Нельзя. Раз ты штаб, значит и сиди в штабной квартире.
   -- Телеги-то!
   Задребезжало и с мягким звоном упало стекло в стрелочной. Снаряд упал рядом.
   Вершинин вдруг озлился и столкнул секретаря:
   -- Сиди тут. А ночь, как придет -- пушшай костер палят. А не то слезут с поезда-то и в лес удерут, либо чорт их знат, што им в голову придет.
   Вершинин погнал лошадь вдоль линии железной дороги вслед убегающему бронепоезду:
   -- Не уйдешь, курва!
   Лохматая, как собака, лошаденка трясла большим, как бочка, животом. Телега подпрыгивала. Вершинин встал на ноги, натянул вожжи:
   -- Ну-у!..
   Лошаденка натянула ноги, закрутила хвостом и понесла. Знобов, подскакивая грузным телом, крепко держался за грядку телеги, уговаривая Вершинина.
   -- А ты не гони, не догонишь! А убить-то тебя за дешеву монету убьют.
   -- Никуда он не убежит. Но-о, пошел!
   Он хлестнул лошадь кнутом по потной спине.
   Васька закричал:
   -- Гони! Весь штаб делат смотр войскам! А на капитана етова с поездом его плевать. Гони, Егорыч!.. Пошел!
   Телеги бежали мимо окопавшихся мужиков. Мужики подымались на колени и молча провожали глазами стоящего на телеге, потом клали винтовки на руки и ждали проносящийся мимо поезд, чтобы стрелять.
   Бронепоезд с грохотом, выстрелами несся навстречу.
   Васька зажмурился.
   -- Высоко берет, -- сказал Знобов, -- вишь не хватат. Они там, должно, очумели, ни черта не видят!
   -- Ни лешева! -- яростно заорал Васька и, схватив прут, начал стегать лошадь.
   Вершинин был огромный, брови рвались по мокрому лицу.
   -- Не выдавай, товарищи!
   -- Крой! -- орал Васька.
   Телега дребезжала, об колеса билась лагушка, из-под сиденья валилось на землю выбрасываемое толчками сено. Мужики в кустарниках не по-солдатски отвечали:
   -- Ничего!..
   И это казалось крепким и своим, и даже Знобов вскочил на колени и, махая винтовкой, закричал:
   -- А дуй, паря, пропадать, так пропадать!
   Опять навстречу мчался уже не страшный бронепоезд и Васька грозил кулаком:
   -- Доберемся!
   Среди огней молчаливых костров стремительно в темноте серые коробки вагонов с грохотом носились взад и вперед.
   А волосатый человек на телеге приказывал. Мужики подтаскивали бревна на насыпи и, медленно подталкивая их впереди себя, ползли. Бронепоезд подходил и бил в упор.
   Бревна были, как трупы, и трупы, как бревна -- хрустели ветки и руки, и молодое и здоровое тело было у деревьев и людей.
   Небо было темное и тяжелое, выкованное из чугуна, и ревело сверху гулким паровозным ревом.
   Мужики крестились, заряжали винтовки и подталкивали бревна. Пахло от бревен смолой, а от мужиков потом.
   Пихты были как пики и хрупко ломались о броню подходившего поезда.
   Васька, изгибаясь по телеге, хохотал:
   -- Не пьешь, стерва. Мы, брат, до тебя доберемся. Не ускочишь. Задарма мы тебе китайца отдали.
   Знобов высчитывал:
   -- Завтра у них вода выдет. Возьмем. Это обязательно.
   Вершинин сказал:
   -- Надо в город-то на подмогу итти.
   Как спелые плоды от ветра -- падали люди и целовали смертельным последним поцелуем землю.
   Руки уже не упирались, а мягко падало все тело и не ушибалось больше -- земля жалела. Сначала их были десятки. Тихо плакали за опушкою, на просеке бабы. Потом сотни -- и выше и выше подымался вой. Носить их стало некому и трупы мешали подтаскивать бревна.
   Мужики все лезли и лезли.
   Броневик продолжал жевать, не уставая и точно теряя путь от дыма пустующих костров, все меньше и меньше делал свои шаги от будки стрелочника до деревянного мостика через речонку.
   Потом остановился.
   Тогда то далеко еще до крика Вершинина:
   -- Пашел!.. Та-ва-ри-щи!..
   Мужики повели наступление.
   Падали, отрываясь от стальных стенок, кусочки свинца и меди в тела, рвали груди, пробивая насквозь, застегивая навсегда со смертью в одну петлю.
   Мужики ревели:
   -- О-а-а-а-о!!.
   Травы ползли по груди, животу. О сучья кустарников цеплялись лица, путались и рвались бороды и из потного мокрого волоса лезли наружу губы:
   -- О-а-а-а-о-о!!!
   Костры остались за спиной, а тут недалеко стояли темные, похожие на амбары вагоны, и не было пути к людям, боязливо спрятавшимся за стальными стенками.
   Партизан бросил бомбу к колесам. Она разорвалась, стукнувшись у каждого в груди.
   Мужики отступили.
   Светало.
   Когда при свете увидели трупы, заорали, точно им сразу сцарапнули со спины кожу, и опять полезли на вагоны.
   Вершинин снял сапоги и шел босиком. Знобов, часто приседая, почти на четвереньках осторожно и, почему-то, обходя кусты, полз. Васька Окорок восторженно глядел на Вершинина и кричал:
   -- А ты, Никита Егорыч, Еруслан!
   Лицо у Васьки было веселое и только на глазах блестели слезы.
   Броневик гудел.
   -- Заткни ему глотку-то, -- закричал пронзительно Окорок и вдруг поднялся с колен и, схватившись за грудь, проговорил тоненьким голоском, каким говорят обиженные дети:
   -- Господи... и меня!..
   Упал.
   Партизаны, не глядя на Ваську, лезли к насыпи, высокой, желтой, похожей на огромную могилу.
   Васька судорожно дрыгал всем телом, торопясь куда-то, умер.
   Партизаны опять отступили.
   III.
   Мокрые от пота солдаты, громыхая битонами, охлаждали у бойниц пулеметы. Были у них робко торопливые и словно стыдливые движения исцарапанных рук.
   Поезд трясся мелкой сыпучей дрожью и был весь горячий, как больной в тифозном бреду.
   Темно-багровый мрак трепещущими сгустками заполнял голову капитана Незеласова. От висков колючим треугольником -- тупым концом вниз шла и оседала у сердца коробящая тело жаркая, зябкая дрожь.
   -- Мерзавцы! -- кричал капитан.
   В руках у него был неизвестно как попавший кавалерийский карабин и затвор его был удивительно тепел и мягок. Незеласов, задевая прикладом за двери, бегал по вагонам.
   -- Мерзавцы! -- кричал он визгливо. -- Мерзавцы!..
   Было обидно, что не мог подыскать такого слова, которое было б похоже на приказание и ругань ему казалась наиболее подходящей и наиболее легко вспоминаемой.
   Мужики вели наступление на поезд.
   Через просветы бойниц среди кустарников, похожих на свалявшуюся желтую шерсть, видно было, как пробегали горбатые спины и сбоку их мелькали винтовки, похожие на дощечки.
   За кустарниками леса и всегда неожиданно толстые, темно-зеленые сопки, похожие на груди. Но страшнее огромных сопок были эти торопливо перебегающие по кустарникам спины, похожие на куски коры.
   И солдаты чувствовали этот страх и, чтоб заглушить непонятно хриплый рев из кустарников, заглушали его пулеметами.
   Неустанно, несравнимо ни с чем, ни с кем -- бил по кустарникам пулемет.
   Капитан Незеласов несколько раз пробежал мимо своего купэ. Зайти туда было почему-то страшно, через дверку виден был литографированный портрет Колчака, план театра европейской войны и чугунный божок, заменявший пепельницу. Капитан чувствовал, что, попав в купэ, он заплачет и не выйдет, забившись куда-нибудь в угол, как этот непонятно где визжавший щенок.
   Мужики наступали.
   Стыдно было сознаться, но он не знал, сколько было наступлений, а спросить было нельзя у солдат, такой злобой были наполнены их глаза. Их не подымали с затворов винтовок и пулеметных лент и нельзя было эти глаза оторвать безнаказанно -- убьют. Капитан бегал среди них и карабин, бивший его по голенищу сапога, был легок, как камышевая трость.
   Уже уходил бронепоезд в ночь и тьма неохотно пускала тяжелые стальные коробки. Обрывками капитану думалось, что если он услышит шум ветра в лесу... Солдаты угрюмо били из ружей и пулеметов в тьму. Пулеметы словно резали огромное, яростно кричащее тело.
   Какой-то бледноволосый солдат наливал керосин в лампу. Керосин давно уже тек у него по коленям, и капитан, остановившись подле ощутил легкий запах яблок.
   -- Щенка надо... напоить!.. -- сказал Незеласов торопливо.
   Бледноволосый послушно вытянул губы и позвал:
   -- Н, ах...н, пх...н, ах!..
   Другой с тонкими, но страшно короткими руками, переобувал сапоги и, подымая портянку, долго нюхал и сказал очень спокойно капитану:
   -- Керосин, ваше благородие. У нас в поселке керосин по керенке фунт...
   x x x
   ...Их было много, много... И всем почему-то нужно было умирать и лежать вблизи бронепоезда в кустарниках, похожих на желтую свалявшуюся шерсть.
   Зажгли костры. Они горели, как свечи, ровно, чуть вздрагивая и не видно было, кто подбрасывал дров. Горели сопки.
   -- Камень не горит!..
   -- Горит!..
   -- Горит!..
   Опять наступление.
   Кто-то бежит к поезду и падает. Отбегает обратно и опять бежит.
   -- Это наступление?
   Ерунда.
   Они полежат -- эти в кустарниках, встанут, отбегут и опять.
   ...Побежали!..
   x x x
   Через пулеметы, мимо звонких маленьких жерл, пронесся и пал в вагоны каменный густой рев:
   -- Оо-у-ое!..
   И тонко, тонко:
   -- Ой... Ой!..
   Солдат со впавшими серыми щеками сказал:
   -- Причитают... там в тайге, бабы по ним!..
   И осел на скамью.
   Пуля попала ему в ухо и на другой стороне головы прорвала дыру в кулак.
   -- Почему видно все во тьме? -- сказал Незеласов.
   Там костры, а тут должно быть темно.
   Костры во тьме, за ними рев баб. А может быть сопки ревут?..
   -- Ерунда!.. Сопки горят!..
   -- Нет, тоже ерунда, это горят костры!..
   Пулеметчик обжег бок и заплакал по-мальчишески.
   Старый, бородатый, как поп, доброволец пристрелил его из нагана.
   Капитан хотел закричать, но почему-то смолчал и только потрогал свои сухие, как бумага, и тонкие веки.
   x x x
   Карабин становился тяжелей, но надо для чего-то таскать его с собой.
   У капитана Незеласова белая мягкая кожа и на ней, как цветок на шелку, -- глаза.
   Уже проходит ночь. Скоро взойдет солнце.
   Бледноволосый солдатик спал у пулемета, а тот стрелял сонный. Хотя, быть может, стрелял и не его пулемет, а соседа. Или у соседа спал пулемет, а сосед кричал:
   -- Туды вашу!.. туды вашу!..