Иванов Всеволод. Канцлер

   Обе взяли карандаши, линейки. Горчаков, увидя это, произнёс, зевая:
   - Ведите линию, ведите.
   Старик сел в кресло, протянул задумчиво:
   - А сейчас за столом Берлинского конгресса тоже ведётся линия. По этой линии выходит, что русское влияние на Балканах растёт по мере того, как Бисмарк даёт ему расти, и что положение русских в Софии непоколебимо, пока Бисмарк его не поколебал. Если б мне сорок, а не восемьдесят лет... Боже мой, как летят годы! Давно ли вот так, рядом, стоял... Это было во время его ссылки в Михайловском... Пушкин. И читал мне стихи. А давно ли парты, лицей и вот здесь - опять Пушкин... Дельвиг... и этот, с длинной фамилией и длинными ногами, Кюхельбекер. И вот с того времени прошло больше шестидесяти...- Он закрыл глаза.
   Развозовская тихо обратилась к Ахончевой:
   - Заснул? Уйти?
   - Нет, он проснётся от шагов. Будем говорить шёпотом.
   - Я очень рада, что подружилась с вами, Иринушка. Чувствую, старость близка.
   - Ну, какая же старость? Мы с вами однолетки. И вы так прекрасны, Нина. И неужели вы навсегда отказались от любви?
   - Навсегда. Поэтому я не встречаюсь с женихом. Я вся отдалась труду. Это нелегко. Одиночество... словно держишь в руках бурю... но, прекрасно! Нет выше наслаждения, как быть одиноким и могучим творцом!- Обернулась к карте.- Нет, нет, устья Дуная остаются за румынами, куда вы ведёте?
   - Как можно отдать румынам устья Дуная, они туда насадят немцев!
   - Прошу вас,- сказала Нина, отводя руку Ахончевой.- Понятно, что я не могу полюбить, я сухая, чёрствая, но вы - такая красавица?!
   - Я тоже навсегда решила похоронить своё сердце в делах милосердия.
   - Они вам очень к лицу, Иринушка. Только я вам должна заметить, что манеры у вас московские, вам необходимо побывать в Лондоне. Поедемте со мной.
   - Можно мне вас ещё раз поцеловать?
   Опять целуются. А в это время вошёл слуга и провозгласил громко, нарушая торжественность момента:
   - Ваша светлость, если возможно, капитан-лейтенант Ахончев просит принять Наталию Тайсич.
   Горчаков, очнувшись, со сна сказал тёплым, хриплым голосом:
   - Проси.- Слуга ушёл.- Впрочем, что это я? Зачем видеть, как мы меняем планы императора. Берите карту и закончите это дело в столовой, голубушки.
   Развозовская и Ахончева ушли. Горчаков остался один, он размышлял про себя: "Нет, пожалуй, я мало взял к западу. Надо ещё отодвинуть границу". И последовал за ними.
   Наталия влетела, таща за собой Ахончева:
   - Он вам скажет правду. Он прикажет вам, капитан-лейтенант. Он канцлер!
   - Уверяю вас, сударыня, что канцлер не сошёл с ума. Драться на дуэли| Мне? С сыном Бисмарка!
   - Да, вам! С сыном Бисмарка!
   - Я всюду спотыкаюсь об имя Бисмарка,- сказал Горчаков, входя.
   Однако предуведомим читателя. Возможно, слова и поступки Наталии Тайсич, о которых вы прочтёте дальше, могут создать впечатление, что с виду она крупное, тяжеловесное, нахальное и чрезвычайно голосистое существо. Это будет неправильно. Перед вами хрупкая, нежная девушка, почти ребёнок, с пылающими огромными глазами, передающими её внутренний жар и силу. Все её выходки производили на окружающих веяние восхитительного и тёплого ветерка, а отнюдь не вихря, а того более, смерча. Над нею не судачили - её все любили, и, кажется, она понимала это и чуть даже играла этим.
   - Ваша светлость! Я - Наталия Тайсич, дочь сербского общественного деятеля. Мой отец болен. Я помимо его воли приехала к вам! Вы знаете, сербских представителей не пустили на конгресс?
   - Знаю, и весьма сожалею, сударыня.
   - Нас! Мы первыми подняли оружие против турок, нам - я уже не говорю о территории! - нам даже не дали часу, чтобы выслушать наши пожелания. А болгарам дали всё!
   - Если, по-вашему, сейчас много дали Болгарии, а мало Сербии, то придёт время, когда мало дадут Болгарии, а много Сербии. Политика имеет одно драгоценное преимущество - она вознаграждает ожидание и веру в свои силы.
   - Мы ждём справедливости, а её нет и нет!
   Горчаков подошёл к столу и указал на икону, стоявшую там.
   - Эта икона - изображение моего предка, святого Михаила, князя Черниговского. Семьсот лет тому назад в Золотой Орде его поставили перед статуей Чингисхана и сказали: "Поклонись". Его замучили насмерть, но он не поклонился...
   - И прекрасно сделал! - воскликнула Наталия.
   - Значит, вы, сударыня, не думаете, что славянство здесь - как в Золотой Орде, и статуи Бисмарка, торчащие на каждом берлинском углу,- статуи немецкого Чингисхана? Если вы так не думаете, то вы дождётесь справедливости и победы!.. Господин Тайсич серьёзно 6олен?
   - Он болен тем, что его не пустили на конгресс, а вы, ваша светлость, тем, что вас пустили.
   - Ваша радость жизни,- князь говорил любезно,- сударыня, лечит мои немощи. Надеюсь, что она также благотворно подействует на здоровье вашего отца.
   Наталия произнесла с горечью:
   - Ах, ваша светлость! У моего отца ещё вдобавок и конская болезнь!..
   - Вот как! Это что - серьёзное заражение?
   - Мадемуазель не совсем ясно выражается по-русски,- пояснил Ахончев.Она хотела сказать...
   - Я хотела сказать, ваша светлость, видели ли вы конюшни австрийского уполномоченного графа Андраши?
   - Граф Андраши большой знаток и любитель коней,- подтвердил Горчаков.
   - Видели ли вы знаменитого чёрного рысака с белой отметиной на лбу?
   - Август? Великолепный конь!
   - Каких он кровей, по мнению вашей светлости?
   - Несомненно английских.
   Наталия повернулась к Ахончеву:
   - А по-вашему, капитан-лейтенант?
   - Раньше я думал - немецких. Теперь более склонен к мнению их светлости, как и к мнению английского военного атташе.
   - Граф Герберт, сын Бисмарка, уверен, что конь немецких кровей.
   - Это чрезвычайно любопытно! - Горчаков едва сдерживал зевоту.
   Наталия не видела этого:
   - И граф Герберт торгует у графа Андраши этого коня. Спор этот, широко известный в дипломатических кругах не менее, чем споры на Берлинском конгрессе, заинтересовал наше семейство. Дело в том, что мой отец тоже любитель лошадей. Он вырастил рысака сербской крови. Это был конь удивительной резвости и ума...
   - Был? Он - скончался? - полюбопытствовал канцлер, чуть не зевая.
   - Нет. В Сербию приехал год тому назад богатый русский коннозаводчик Ахончев. Его отец,- указала Наталия.- Господину Ахончеву чрезвычайно понравился наш конь. Он предложил отцу продать его. Отец не соглашался. Я тоже. Но когда господин Ахончев сказал, что на этом коне русский фельдмаршал въедет в Константинополь, мы продали коня. За бесценок!
   Горчаков, отвернувшись, всё-таки зевнул:
   - Чрезвычайно любопытно.
   - Мы полагали, что рысак наш стоит в лагере русских войск в Адрианополе, ожидая решения Берлинского конгресса. И вдруг - описания Августа в газетах, фотографии, рекорды, которые он дает... Не наш ли это Гордый, подумали мы? Но тут ещё затруднение. Мой отец русской ориентации, он не мог пойти в австрийское посольство. Австрийцы сразу подумают, что сербы склоняются к ним...
   - Совершенно верно.
   - Тогда мой отец захворал, а я попросила капитан-лейтенанта проводить меня в австрийское посольство посмотреть коня. Ведь не могут же подумать австрийцы, что я пришла к ним для дипломатических переговоров?
   - Можете быть вполне спокойны, сударыня.
   - Одновременно с нами пришли граф Герберт и английский военный атташе. Они спорили о кровях... раскрывают ворота конюшни. Я сжимаю под пелериной нож...
   - Позвольте, почему нож?
   - Конь, которого я кормила хлебом и овсом, поила водой из нашего родника, будет стоять в австрийской конюшне?! Да что вы, ваша светлость! Я его решила заколоть. Думаю, крикну: "Гордый", он обернётся, и я его - в шею ножом, вот так!
   - Такого коня? - Горчаков притворно закрыл рукой глаза, но весело смотрел меж разомкнутых пальцев. - Ужасно.
   - Ворота распахнуты. "Гордый",- кричу я. Конь повёртывает ко мне голову. Он! Я бросаюсь с ножом. Но в это время граф Герберт кидается на меня, хватает за плечо, я его за горло, он хрипит...
   - Сударыня, у вас страшный характер.
   - У нас в горах все девушки такие, ваша светлость.
   - Тогда надо мечтать, чтоб ваши горы подольше были неприступными. И что же, зарезали вы графа Герберта? - старик отнял руку от лица.
   - Нет.
   - Очень жаль.
   - Не правда ли, ваша светлость? Его нужно убить. Он отвратителен. У гадкого венгерца ещё более гадкий немец хочет купить сербского коня. Я сожалею, что капитан-лейтенант отнял у меня графа Герберта, хотя, правда, он помял его порядком.
   - Вот как! Капитан-лейтенант Ахончев, вы не должны мять сына Бисмарка. Это уже дипломатическое осложнение, в дни конгресса переходящее в конфликт.
   - Я не мял его, ваша светлость. Я взял его за шиворот и отбросил.
   - На сколько шагов?
   - Шагов на десять, ваша светлость.
   - А, на десять. Отброшенный на десять шагов немец не изомнётся, его надо отбросить верст на пятьсот от его границы, тогда он кое-что поймёт.
   - И опять вы правы, ваша светлость,- восторгалась Наталия.- Ах, как приятно вас слушать! Капитан Ахончев оскорблён, он должен вызвать графа Герберта на дуэль и убить его. И тогда, капитан, я отдам вам моё сердце, а убитого вашего врага буду топтать ногами!
   - Сударыня, у меня есть невеста.
   - Я самая красивая и самая богатая невеста в Сербии. Я царской крови. А кто ваша невеста?
   - Вы знаете её. Это графиня Развозовская.
   - Да, она красивее меня и богаче. Значит, вы не будете драться с графом Гербертом? Какая я несчастная! - Девушка заплакала.
   - Сударыня,- сказал Горчаков,- разрешите мне успокоить вас. Капитан-лейтенант Ахончев будет драться.
   - Тогда, ваша светлость, вы должны устроить так, чтобы я обязательно присутствовала на дуэли.
   - Да, да. Я приготовлю вам билет в первом ряду.
   - А где это будет происходить?
   - На площади, перед Зимним дворцом. Я пришлю вам билеты. До свидания, сударыня, Капитан-лейтенант несколько задержится у меня, а вы при вашей решимости совершенно безопасно можете передвигаться по Берлину.
   - Я никого не боюсь. Спасибо за внимание, ваша светлость. До свидания, капитан. Вы убьёте графа Герберта, я уверена!..
   Наталия ушла.
   Горчаков подождал, пока двери закрылись:
   - Приятно, что славянские народы входят в среду европейских, но если они всюду будут входить с таким же шумом, как эта девица, то Европе придётся поохать. Садитесь, голубчик. Итак, вы в неё влюблены? Но ведь она помимо всего прочего совершенно невежественна, она не знает, что такое Зимний дворец!
   - Я, ваша светлость, не влюблён. А она не столь невежественна, она взволновалась и не поняла вашей шутки.
   - Шутки? Мне сейчас не до шуток, господин офицер. Сейчас вы поедете к себе и подумаете, каких секундантов послать к графу Герберту.
   - Но, ваша светлость...
   - Вы, я знаю, прекрасно бьётесь на шпагах, а того лучше стреляете?
   - Если бы не умел биться на шпагах и не отличал бы курка от дула, я и тогда б не боялся дуэли, ваша светлость. Я опасаюсь, как вы изволили заметить, дипломатических осложнений.
   - О, в Берлине столько дуэлей. Немцы их не замечают.
   - Но, ваша светлость, если я убью сына Бисмарка?
   - У него их много. До свидания, капитан-лейтенант.
   Как только Ахончев покинул кабинет, тотчас же растворились двери в гостиную, и поспешно вошли Развозовская и Ахончева.
   - Какой смелый офицер! Как предан России и славянству. Его слова заставляют меня передумать моё решение о невозвращении в Россию.
   - Покойный мой муж относился, я вижу, к своему сыну пристрастно. Я должна исправить ошибку своего мужа и воспользоваться правами второй матери. Во-первых, он не должен драться на дуэли, ваша светлость...
   - Простите, Ирина Ивановна,- перебила Развозовская,- он, разумеется, не должен драться, но какая же вы ему мать?! Он старше вас! Я ему невеста, и именно я должна заботиться о нём. Признаюсь, я не понимала его...
   Вошёл слуга и объявил:
   - Их светлость, лорд Биконсфильд.
   Горчаков обрадовался:
   - Приехал? Проси скорей, Да вот что, Лаврентий. Если я тебя крикну два раза: "Лаврентий, Лаврентий", ты не приходи. Приготовь чай. Карту, Нина Юлиановна.
   - Какую карту, ваша светлость?
   - Карту, которую я вам велел начертить. Да что с вами, сударыня? Ах, понимаю, с вами молодость и любовь...
   Развозовская вспыхнула:
   - Какая любовь?
   - У кого любовь? - вспыхнула и Ахончева.
   Горчаков будто не обратил внимания:
   - О любви поговорим попозже, а сейчас - карту и прошу вас обождать в гостиной. Не думаю, чтоб лорд Биконсфильд долго задержался у меня.
   Развозовская и Ахончева передали ему карту и последовали в соседнюю комнату, а старик закутал ноги пледом, устроился поудобнее и заглянул в карту.
   - Превосходно, превосходно! - решил он.- Черта твёрдая, как императорской рукой проведённая.- Потянулся к столу, выдвинул ящик, достал печать, притиснул её к бумаге и положил возле себя карту, а печать убрал.
   Только успел он это сделать, как вошёл лорд Биконсфильд, высокий, худой, несколько согбенный. Прядь волос падала вечно на вялое его лицо. Стёклышко блистало в его левом глазу. Поношенный фрак, впрочем, не лоснился, а был, как бы сказать-то, будто бы чуть ветх. Возможно, это происходило и оттого, что у владельца его и носителя была привычка, разговаривая, всовывать руки в задние карманы фрака и помахивать фалдочками в разные стороны. Сейчас же руки лорда были заняты, он держал в обеих крошечный букет подснежников.
   Горчаков встретил гостя радушно:
   - Дорогой сэр! Биконсфильд! Я безумно счастлив, что вы посетили берлогу умирающего русского медведя, Боже мой! Эти цветы мне? Любимые вами подснежники! И в это время года?! - Старик принял букет из рук гостя и принялся пристально, нарочито громко нюхать.- Амброзия!
   Биконсфильд довольно произнёс:
   - Учёный немецкий садовод с большим трудом вывел их к моему отъезду, князь. Узнав о вашей болезни, я решил поднести их вам, ваша светлость.
   - Миллион, миллион благодарностей, сэр Биконсфильд. Но что я слышу? Вы уезжаете? У вас заболел кто-нибудь в Лондоне?
   - Нет, уезжает вся наша делегация. Разве вы об этом не знаете, князь?
   - Я никого, кроме врачей, не принимаю. А что случилось?
   - Наши враги опубликовали майский наш меморандум. Министр иностранных дел подаёт в отставку. Правительство, вынужденное общественным мнением, пересматривает вопрос о передаче Бессарабии и Батума.
   - Но вы должны разъяснить общественному мнению Англии, что Бессарабия незаконно отторгнута от России в 1856 году, а Батум - грузинский город.
   - Это так, но вы сами, сэр, толкаете английское общественное мнение на дурные мысли о вас.
   - Я, дорогой сэр Биконсфильд?
   - Именно вы, князь. Разрешите быть откровенным? Только что Бисмарк вручил мне секретную телеграмму одного дипломата о согласии его на посылку к границам Индии армии в двести тысяч штыков. Я был возмущён. Рука моя совсем было протянулась, но в это время...
   - Вы увидали глаза Бисмарка? - подхватил Горчаков.
   - Откуда вы это знаете, князь?
   - Привычка. Я много раз видел в глазах Бисмарка страстное желание войны с Россией - только чужими руками. Итак, вы, дорогой сэр, увидали это желание, и вам стало страшно?
   - Именно, мне стало страшно! Я подумал: "А не обманывает ли меня Бисмарк? Не сам ли он сочинил эту телеграмму?"
   - Нет. Телеграмму послал я.
   Биконсфильд встал:
   - Князь! Это - война?
   - Наоборот, сэр. Прочный мир и, надеюсь, когда-нибудь даже союз.
   - Но двести тысяч русских войск на границах Индии? Да тогда одних верблюдов потребуется миллиона полтора? Нет, сэр, мы с ума не сошли.
   - И мы тоже не сошли с ума.
   - А телеграмма?
   - Это только надежда, сэр, что вы задумаетесь над ней, увидите глаза Бисмарка и зайдёте перед отъездом к старому русскому медведю. Ведь Бисмарк, подавая вам телеграмму, сказал: "Видите мою дружбу к Англии и вероломство русских? Это означает: надо образовать общеевропейскую коалицию против России с привлечением к участию в ней не только Англии, но и Франции". Будьте откровенны до конца, сэр! Сказал вам такие слова Бисмарк?
   - Сказал нечто подобное, князь.
   Горчаков долго выпутывался из пледа, чтобы подняться с кресла:
   - А между тем его планы - обессилить Россию, Англию и Турцию во взаимной войне, сорвать Берлинский конгресс, а затем вместе с Австрией, которая не будет драться с вами, пойти, сэр, против России! Повторяю, вместе с Австрией разделить Балканы и идти на Суэц, Египет, Индию.
   - Князь, ваши слова волнуют меня. Вы всегда, я знаю, говорите, имея доказательства.
   - Австро-Венгрия отказалась сейчас выступить вместе с вами против России?
   - Нет. Она согласна воевать вместе с нами!
   - Сэр, вы - англичанин. Я - русский. Это две наиболее искренние нации в мире. Кроме того, вы прекрасный и искренний писатель, а я - лицейский друг Пушкина и дядя Льва Толстого, двух самых искренних писателей России, которые научили и меня искренности. Будем говорить правду! Граф Андраши сказал вам, что Австро-Венгрия не в состоянии в данное время воевать с Россией?
   - Да.
   - Благодарю вас, сэр. Если вы останетесь в Берлине на несколько дней, я доставлю вам доказательства переговоров о преступном союзе между Германией и Австро-Венгрией, цель которого - разрушение Европы и цивилизации.
   - Я остаюсь, князь.
   - Вы благородный человек, сэр.
   - Но только взамен, дорогой князь, вы должны отказаться от Бессарабии и Батума.
   - Сэр Биконсфильд! Вот карта крайних уступок, присланная мне сегодня Царским Селом. Здесь есть красная черта, за неё не отступит русский солдат. Так сказал мой император.- Биконсфильд сделал движение к карте.- К сожалению, я не могу показать её вам. Она секретна. Это, повторяю, крайние уступки, превысить которые может только война.
   - Я убежден, князь...
   - Что эта карта удовлетворит обе стороны? Бесспорно. Вам кофе или чаю, сэр? Простите, поздно вспомнил, заболтался. Лаврентий, Лаврентий! Куда он пропал?
   - Не трудитесь, ваша светлость.
   - Ужасный слуга, но я привык к нему. Лаврентий, Лаврентий! Простите, дорогой сэр, я покину вас на минутку.
   - Но у меня нет желания...
   - Таков уж у русских обычай, дорогой сэр, гость не уходит без чая. Лаврентий, Лаврентий! Куда он запропал? - По-старчески, еле волоча ноги, Горчаков ушёл.
   Биконсфильд остался один. Он сидел у стола. Взор его долго блуждал в разных направлениях, но остановился на карте. Биконсфильд отвернулся. "Нет! Он признаёт меня как самого искреннего писателя Англии, и я не должен обманывать этого доверчивого старика. Я не буду смотреть в карту, хотя..."
   Лорд отошёл от стола. С противоположной стороны неслышно раскрылась тяжёлая портьера, и показалось лицо Горчакова. Он наблюдал за Биконсфильдом, разглядывавшим корешки книг.
   "Но, с другой стороны, интересы Англии",- рассуждал дипломат. Размышляя, Биконсфильд медленно подошёл к столу и медленно наклонился к карте, заложив руки за спину. Постепенно руки его выползли из задних карманов, фалды опали. Опять показалось лицо Горчакова в складке портьеры.
   "Нет, он уважает Англию и доверяет мне как англичанину!" - убеждал себя Биконсфильд и, чтобы преодолеть искушение, вернулся к книжному шкафу. Лицо Горчакова быстро скрылось за портьерой. Между тем Биконсфильд опять повернулся к столу, и сразу же появилось лицо Горчакова. Биконсфильд наклонился над столом, протянул руку, но рука дрогнула... и он отдернул её. "Нет! Если Россия столь могущественна, что бросает небрежно такие карты, лучше их не трогать!.. "
   Раздались кашель и заглушенный портьерами голос Горчакова. Затем, бормоча, появился он сам:
   - Ему, видите ли, сэр, чай все казался жидким.- Кивнул на слугу, несшего следом поднос с принадлежностями чаепития.- Он его делал крепче, он утверждает, что англичане пьют необыкновенно крепкий чай. Ах, эта дипломатическая работа! Даже слуги и те должны обладать дипломатическим нюхом. Если б меня попросили написать воспоминания, я бы написал три тома и озаглавил их "Радости и горести дипломатической карьеры". Радость бы упоминалась только в заглавии, а горести занимали все остальные страницы.
   - Многие люди умеют прекрасно говорить, ваша светлость, но редко кто, кроме вас, умеет сказать то, что нужно,- сделал комплимент Биконсфильд.Судя по вашему красноречию, князь, чувствую, что ваше здоровье улучшилось и мы встретимся на конгрессе.
   - Непременно, дорогой сэр. До свидания, до свидания. Спасибо за милые цветы и крайне поучительную беседу, а что касается доказательств обнаруженного нами международного преступления Бисмарка, я не замедлю их представить.
   - Не провожайте меня, князь, не провожайте.
   Горчаков рассуждал вслух:
   - Но каким же образом, хотел бы я знать, добудем мы текст переговоров? Вот несчастье! - И обратился к вошедшим Развозовской и Ахончевой:- Вы слышали, что сказал Биконсфильд? Вот прекрасные мысли молодости!
   - Александр Михайлович, он совершенно не сказал ни слова о молодости! удивилась Развозовская,
   - Я тоже не слышала, Александр Михайлович,- подтвердила Ахончева.
   - Тогда он это подумал,- возразил Горчаков.- Он очень умный человек. Он так подумал, и я так думаю. Мне жаль вашей молодости, Нина Юлиановна, и вашей также, Иринушка. Вы ощутили в себе трепет счастья, огонь нарождающейся любви, и поэтому жертвы, которые вы должны принести, чтобы достать известный документ, чересчур огромны и неприемлемы! Да-с, неприемлемы. Я даю вам другое поручение.
   Обе запротестовали враз:
   - Это невозможно! Мы не желаем!..
   - В моем деле я приказываю вам желать то, что я желаю.- Развозовская и Ахончева смолкли.- А как быть иначе, сударыни? - посетовал Горчаков.- Кубок жизни был бы сладок до приторности, не падай в него несколько горьких слёз. Что же касается известного документа, то я решил добыть его сам.
   Глава вторая
   Кабинет статс-секретаря имперской канцелярии представлял собой нечто поразительно огромное. Обширный стол тянулся от стены к стене, и за него могла бы сесть целая рота солдат, чтобы обдумывать и исполнять письменные распоряжения, если бы, конечно, солдаты писали и накладывали резолюции, а не кололи штыками замешкавшегося противника.
   Под стать столу были и громадные часы. Право, отсчитывать минуты было им как-то непристойно - таким стрелкам, такому циферблату и столь широко машущему маятнику впору считать столетия. Дополнял общий вид портрет короля Вильгельма.
   Дверь в приёмную была распахнута, а в соседнюю комнату, против того, закрыта. Вошёл лакей, зажёг лампу и вышел бесшумно.
   Радовиц, германский министр, резидент в Афинах, секретарь Берлинского конгресса, смотрел корректуру и размышлял: "Не знаю: унижает его такая острота или возвеличивает? Печатать или не печатать?" И прочитал вслух: "В обществе рассуждали о том, как теплее носить меха - шерстью внутрь или наружу. Горчаков сказал: "Если б шерстью внутрь было теплее, то медведи и волки давно бы так и носили".
   Из соседней комнаты вбежал дежурный офицер:
   - Князь Бисмарк!
   Приближающийся топот, крик, брань были тому подтверждением. В кабинет ворвался Бисмарк. Он, как всегда, был в военной форме - чёрный кирасирский мундир с жёлтыми кантами, эполеты и золоченая каска, сдвинутая на затылок. В кулаках он комкал газеты, багровое лицо, с усами, нависающими на подбородок, и бровями, нависающими на глаза, дёргалось. Бисмарк бросил газеты на стол:
   - Где статс-секретарь?
   - Ушёл обедать, ваша светлость,- поспешно отрапортовал Радовиц.
   - Молчать! - выкрикнул Бисмарк.- А вы что здесь делаете, чёрт вас возьми! Вы дурак, а не секретарь конгресса. Благодаря вам напечатано интервью этой дохлой лисы Горчакова. И с кем интервью? С красноштанниками. Я говорил вам, дьявол вас побери, что он хлопочет о франко-русском союзе. Читайте, читайте! - Он схватил газету и сам же прочёл громко:- "Интервью канцлера Горчакова сотруднику французской газеты. Вопрос: что означает разбитая на банкете в Сан-Стефано генералом Скобелевым рюмка и его возглас: "Да здравствует Франция!"? Ответ: разбитая рюмка не всегда означает разбитую репутацию!" - Газета полетела на пол, её в руках сменила другая.- И вот французы обрадовались. Читайте: "Гамбетта разбил бокал бордо в честь Скобелева!" Что это такое?
   - По-видимому, ваша светлость, Горчаков при помощи Франции хочет укрепиться на Балканах.
   - Всё, что может обеспечить интересы России на Балканах, никогда не будет допущено Германией!
   - А что допустит Германия, русские всегда будут считать недостаточным для обеспечения славянских интересов, ваша светлость.
   - Русские, если б не Горчаков, сами по себе ничто. Император Александр - мой друг и племянник нашего императора Вильгельма. Но Горчаков скотина!.. Хо-о! Он ухитряется держаться одновременно и за императора Александра, и за либералов, и за Каткова, и даже за славянофилов. А его самого толкают французы и французские деньги! О проклятые красноштанники! Я вас излечу от высокомерия и властолюбия. Я вас посажу, как в 1871 году, на половинный рацион пищи. Вы у меня поголодаете, и это на вас подействует.
   - Голод с приличными промежутками - это все равно что умное телесное наказание, ваша светлость. Если наказывают много, без перерывов, то это терпимо. Но если прекратить наказание и через несколько минут возобновить его, то это невыносимо, человек соглашается на всё.
   - Вот именно. Я знаю это, Радовиц, из моей практики при уголовном суде. Когда существовали ещё телесные наказания. В нашем суде был некто Ступфени, обязательный исполнитель экзекуции порки. Так у него обыкновенно последние три удара отпускались с удвоенной силой...
   - Ха-ха-ха! Чтоб подольше помнили? Вот это и нужно французам, они об этом и мечтают, ваша светлость.