Страница:
Во сне - рыбачил, на удочку. Клевало хорошо. Сначала натаскал много мелких рыб, а затем поймал огромную. Так как сны, да еще такой резкой отчетливости, вижу редко, и так как в голове пустой шум, мешающий сосредоточению и работе, и так как несчастья приучают к суеверию, и так как нет для семьи денег и не знаю, где их достать, словом - достал "Сонник", едва ли не первый раз в жизни, и прочел. Увы, сонник ответил мне с двойственностью, обычной для оракула. Рыбу удить плохо. Но, поймать большую рыбу - хорошо. Не удочкой, а сетью очевидно. А коли удочкой, то, стало быть, ни богу свечка, ни черту кочерга!
Статья в "Известиях" не напечатана. Да, и ну их к лешему, устал я от этих статей!
Конечно, можно страдать, мучиться потому, что нельзя напечатать роман, или что статьи твои хвалят - не хвалят. Но, все же обычная, рядомшная жизнь куда страшнее всех твоих страданий. [...] В вагоне две кондукторши - одна толстомордая, молодая и ужасно расстроенная, а другая тощая, еле двигающаяся. Вот эта тощая и разъясняет кому-то: "Пища у кондукторш плохая, холод, работа на ногах - они и мрут. И перемерли. Тогда провели мобилизацию - толстомордых - из булочных, столовых. Ишь, паникуют!" [...]
Иду по улице Горького. Впереди, мелкими, старческими шажками, одутловатое лицо, на котором пенсне кажется капелькой... Боже мой, неужели Качалов!
- Василий Иванович, здравствуй!
- А, Всеволод... чеславич - забыв отчество, пробормотал он что-то неясное и подал мне, тем смущенный, руку в вязаной перчатке. - Как живем?
- Хорошо.
- Да, хорошо. Думаете, что теперь... Москве авиация грозить не будет... Немцы...
- Куда идешь, Василий Иванович?
- А в аптеку. Вот из аптеки в аптеку и порхаю.
- Почему же сюда? Надо в Кремлевскую?
- В Кремлевской того, что здесь есть, нет... Например, одеколон. А здесь я всегда найду, всегда. Прощай, Всеволод!
И он снял перчатку и действительно вошел в аптеку.
Если бы ему нужен был одеколон для туалета, он мог бы послать кого-нибудь. Значит, для питья? Ну тогда я не алкоголик! И с этой глупой мыслью я бодро зашагал по ул. Горького к Красной площади.
12 февраля. Пятница
Кружится голова. Сижу дома. Нельзя ни писать, ни читать. Принял какие-то лекарства, прописанные года два тому назад, и вроде стало легче. [...]
13 февраля. Суббота
Чувствую себя несколько лучше.
[...] Ночью зашли Михайлов и Федин. Длинная, до двух часов ночи беседа. Михайлов - о пленении Паулюса, о немце-снайпере, которого разорвали на куски наши, когда узнали, что тот убил 320 русских. Прогнозы Михайлова: победит Америка и, может быть, мы. Англия развалится или, во всяком случае, даст трещину. Мы, инспирировав статью Дюранти, напечатанную в американских газетах, высказали свои желания: нет претензий к Западу, а на Востоке желаем получить Порт-Артур, Маньчжурию, Шанхай и еще какую-то провинцию с советскими районами. В Касабланке велись переговоры о мире - Гитлер предлагал замириться за наш счет, со счетов Америки желает сбросить Италию и Финляндию. Внутреннее положение у нас остается такое же, только будет реорганизация промышленности. Мужик, увидав, что от немца нечего получить, стал нас поддерживать. Это не лишено правды. Кто-то, кажется Асеев, выразил это более красочно. Мужик бросил шапку оземь и сказал:
- Э, все равно пропадать, туда-то их!.. - и пошел бить немцев. [...]
15 февраля. Понедельник
Комка так рад жизни, что от плесени, которая в их комнате покрыла не только стены, но и абажур - в восторге: "Красивые пятна".
А здесь - смотрят на небо - и думают о весне.
Рисунок победы: заняли Сталинград. Немцев пленили. Фронт прекратился. Пустынный, холодный, одни стены - город. Жгут фюзеляжи немецких самолетов. Костры. Выдали водки много - по 100 гр. полагается, но т. к. выдавали по спискам, а не по фактическому числу (много раненых и убитых), получили по поллитра. Выпили. Сидят у костров. И скучно. Взяли в руки немецкие ракетницы и начали для развлечения пускать ракеты. Всю ночь над Сталинградом горели разноцветные ракеты.
Прелесть Диккенса, особенно юмористическая сторона его, в том, что он подсмеивается над неподвижным и косным бытом. Натурализм этот юмор принял как форму и тем самым уничтожил юмор и создал роман, которому скоро будет уже сто лет. Быт нашей страны почти лишен косности (кроме, конечно, косности бюрократической, но кто позволит об этом писать?), и, следовательно, натурализму, я даже бы сказал, реализму, нет места. То, что мы натуралисты - это не доказательство потребности, а доказательство трусости современного писателя, - и меня в том числе. Нужно отбросить все лишнее - описание портянок, которых, кстати сказать, мало, рукавиц, шинели. Лохмотья так однообразны! И так они похожи на шинели! Нужно оставить чувства, страсти, столкновения... Нужно создать романтизм. И без этого не обойдутся, так как и натурализм и реализм явления критические (Флобер, Золя, Чехов, Горький, даже Л.Толстой - все писали критику на существующий строй и человека), а надо искусство проповедническое, и значит романтическое. Шатобриан, а равно и немецкие романтики, были проповедниками. "Все это, допустим, верно, - возразят мне. - А как же проповедь? Ведь проповедь всегда и прежде всего что-то обличает, указывает на какие-то пороки и недостатки, которые надо искоренить. А ведь у нас, по мнению бюрократов, которые управляют искусством, нет пороков, а недостатки столь ничтожны, что лучше - прямо приступить к описанию добродетели". Я замолчу, ибо, по совести говоря, не знаю способа уничтожения бюрократов. [...]
16 февраля. Вторник
У Кончаловского: "Лермонтов". К тому времени, когда будут напечатаны эти строки, вы уже превосходно будете знать эту картину: я не буду описывать ее. Я шел к Петру Петровичу и мало думал о том, что он мне покажет. На дворе - оттепель, я смотрел на тротуар, и он был желтый от песка, и машин стало больше. Я думал о наших победах и пытался нарисовать в уме теперешнее состояние немецкой армии... Петр Петрович, когда я вошел в комнату, глядел на меня глазами, полными слез. Картина мне понравилась. В ней чувствуется какая-то благородная манерность гения... А глаза Лермонтова - тоскливые и счастливые, глаза сына Петра Петровича - Миши. У него дочка, которая - ей два года - передразнивает, как смеется - в кулак - дедушка. В коридоре - печка железная. В гостиной холодище, мы все стояли в шубах. Петр Петрович сушит картину электрическим камином. Затем он стал рассказывать, как сначала, с этюда, написал "Казбек" и "к этому стал подгонять все остальное", т.е. Лермонтова. Написав костюм, он пошел справляться в Исторический музей - так ли? Оказалось, так... На это я ему сказал, что я, например, до сих пор не собрался съездить на Дальний Восток, чтобы проверить, так ли написан "Бронепоезд" и что Петр Петрович живей меня. Бурку он взял у знакомого - "бурая действительно! А теперешние - крашеные и у них плечи подкладные!". Мундир на белой подкладке, как у всех кавалеристов... Портреты Лермонтова хоть и разные, но по строению лица, если геометрически вымерить, одинаковы... Предполагает назвать: "Я ехал на перекладных из Тифлиса". Я сказал, что не стоит, т.к. неизбежно будут путать эту фразу с пушкинской. Тогда он согласился, что лучше назвать "Лермонтов". Очень боится показывать художникам, обворуют: "Бурку непременно украдут! У меня Дейнека решетку украл, поставил за нее девушку голую... Наденут мундир современный - и готов генерал Доватор!"... "Никому не говорил в столовой, обманывал - вот, мол, снег выпал, а сегодня - бурка, а сабли не могу подобрать. Все думают - Петр Петрович пишет кавалерию, рубку! А тут - лирика!" Короче, чем говорить о художниках, лучше сжечь искусство!.. Глупостей наговорили мы много, но расстались очень довольные, предпочитающие всему опять то же самое чертово искусство и этих чертовых художников!
Взят Харьков.
17 февраля. Cреда
[...] Получил хорошие письма от детей, с нарочным. Кома по-прежнему с восторгом описывает сырость в комнате и оба смеются над совещанием в Касабланке.
А совещание кое-что дало: не ожидая американского наступления, немцы, как сообщают сегодня газеты, перешли в наступление, потеснили на 20 миль американцев и заняли какой-то пункт. Для занятия всего Средиземноморского побережья немцы едва ли имеют силы, а частные успехи им что? [...]
18 февраля. Четверг
[...] Видел: на мосту, по направлению Дома Правительства, со стороны Волхонки, две женщины, пожилая и молодая, волочат за веревку санки. Санки широкие, те, на которых возят дрова. Тащить трудно, вчера была оттепель, протаяло сильно и теперь, когда подмерзло, то лед оказался с землей. Пожилая женщина тащит усердно, лямки врезались глубоко в шубу, платок на затылке. Женщина помоложе, в белом шерстяном платке, еле тащит, не хочется. Но она и назад не оглядывается. На санках - лист фанеры. На этом, чем-то застеленном листе, сидит мужчина, лет тридцати, до пояса укрытый одеялом. На нем шинель, шапка-ушанка. Лицо у него истощенное, серое, но ласковое. У него нет одной руки и одной ноги. Дотащив санки до середины моста женщины останавливаются, передохнуть. Пожилая женщина сбрасывает лямку и подходит к калеке. Лицо у нее, - несмотря ни на что! - сияет. Это, наверное, мать. Калека смотрит на нее радостно. Женщина помоложе стоит, не снимая лямки, отвернувшись от санок. Мне хочется заглянуть ей в лицо, и я тороплюсь. Обогнал, заглянул. Лицо измученное, лицо женщины, много рожавшей. Она недвижна. Она тупо смотрит на серую, унылую громаду Дома Правительства, и не видит ничего!.. Наша толпа, поглощенная собой, спешащая, все же оглядывается на эту троицу... Я спешу перейти на ту сторону моста.
А по другой стороне - она очень широкая и с той стороны надо уж очень внимательно смотреть, чтобы разглядеть "троицу", - идет командир со сверкающими золотыми погонами. К нему прижалась женщина в платочке. Глаза у нее полны слез. Она смотрит на него. И у него тоже скорбь в глазах... Они, конечно, не видели "троицу", - но они знают и без того, что такое война! А ему, должно быть, пора "туда".
[...] В небе, то тут, то там, словно открывают огромные вентиляторы, летают невидимые истребители, ибо солнца нет и тучи серые, и много их!..
19 февраля. Пятница
Дома. Писал и тут же перепечатывал рассказ "Честь знамени". Получается что-то длинное.
Наука всегда стремилась классифицировать. Теология мешала ей в этом. Но теперь теология не мешает - и наука словно сошла с ума. Каждая отрасль науки, - даже не наука! - старается приобрести свой язык, свои термины, свои значки. Литературоведение пока питается крохами, падающими со стола философии и экономики, но уже так называемые "формалисты" пытались изобрести - да и изобретут еще! - свой литературный жаргон. [...] Поэты совершенно правильно делают, что не изучают жизни. И я говорил глупости, когда требовал "изучения". Во-первых, боль нельзя изучить, пока сам не переболеешь (а мы болели достаточно - и что толку?), а во-вторых, чем больше ошибок в твоей книге и чем ты меньше знаешь жизнь, тем ты будешь убедительнее. Корова умеет только мычать, а между тем из-за отсутствия жиров скоро вымрет пол-России, и не даром индусы обоготворили корову. Дело не в том, что "знаешь жизнь", т.е. понимаешь все эти значки и словечки, куда и что прикладывается, а дело в таланте. [...]
20 февраля. Суббота
Исправил статью для "Гудка" об Украине. Легкая оттепель. Опять шум в голове. Вечером заехал Бажан. Он не сегодня-завтра улетает в Харьков. Сильно встревожен - "как-то они мне в глаза посмотрят? Наверно, им неприятно, и приятно. Да и что "это" такое?". Приглашал к себе. Сказал, что в речи Геббельса, о которой упоминается в сегодняшних газетах, нет ни слова о Гитлере и что американские газеты пишут, будто Гитлера не то убили, не то он сошел с ума. Наверное, вздор.
Тревожимся, когда два дня нет хорошего "В последний час". Ночью пожалуйста - и хороший "В последний час": наши взяли Красноград, Павлоград, т.е. подкатились к Днепропетровску и Полтаве! Ну, что ж, проделать за три месяца путь от Волги до Днепра - приятно и лестно. Правда, за три месяца немцы проделали путь от Вислы до Москва-реки [...] Нонешний немец, слава богу, уже не тот.
Читал Бергсона - беллетристика, недаром он хвалит художников.
21 февраля. Воскресенье
Месяц назад отправил письмо Сталину. Ответа, конечно, нет. Но вот прошел месяц, и я думаю - правильно сделал, что написал. Не то что я жду каких-то благ (хотя, разумеется, ждал, как и всякий бы на моем месте), но надо было высказаться, отмахнуться от романа, отделаться от крайне неприятного ощущения, что надо мной посмеялись.
[...] Вчера иду по Петровке. Ну, как всегда мрачная черная толпа. Мокрый снег под ногами, и вообще похоже, что идешь по какой-то первой, к сожалению, очень длинной, площадке темной лестницы. Да и небо над тобой словно за тем матово-волнистым стеклом, что вставляют в уборных международных вагонов. У магазина стоит пожилая и голодная женщина. Через грудь, по сильно поношенному пальто, ягдташ-сумка, в нее ей надо бы класть деньги, ибо она продает "массовые песни". А масса идет мимо и не смотрит на женщину.
[...] Я получил повестку - явиться к военному комиссару 24-го, как раз в день моего рождения. Приходит дочь Маня, принесла повестку - ее мобилизуют в ФЗО.
22 февраля. Понедельник
Выходил в Союз и Военный комиссариат - бумажки "броня". Ветеринарный фельдшер убеждал комиссара мобилизовать его, не давать отсрочки. Комиссар сказал: "А вы бы переквалифицировались. Лошади все равно все передохли. Мы давно не приглашаем ветеринаров".
Приходили из "Гудка", приглашали писать. Многозначительно говорят:
- К нашей газете за рубежом приглядываются. Мы можем сказать то, что не скажет "Правда" и "Известия".
Ну а мне-то не все равно? [...]
Согласился написать статью о Выставке к 25-летию РККА, надеясь, что там будет картина Петра Петровича "Лермонтов". Позвонил им. Ольга Васильевна сказала, что, хотя Петру Петровичу никто ничего не говорил, однако же он понял, что лицо у Лермонтова слишком безмятежное и он его подправил: потому, де, и на выставку не дал. На самом-то деле, наверное, сказали ему, потому что настроение это входит в настроение, которое прорывается в газетах - Россия-то Россией, товарищи, но надо помнить, что и тогда... Словом, всплывают охранительные тенденции, - грозопоносные.
"В последний час" нет. Хорошо, что не подгоняют победу к юбилеям, но все же настроение падает. Видимо, мешает распутица. В Москве оттепель, почти слякоть.
Читал свод статей по Достоевскому: современников и более поздних. Убожество ужасающее. Прекрасен только Владимир Соловьев да К.Леонтьев - и не потому, что они правы в оценке, а потому, что талантливо, и ощущали, что Достоевский - сооружение больших размеров, гора.
23 февраля. Вторник
По приглашению "Труда" пошел на выставку 25-летия Красной Армии, чтобы написать статью. Посмотрел - и отказался. Худо не то, что плохие картины [...] - а худо то, что от выставки впечатление такое, что люди посовали что попало и куда попало. По залам ходили тощие люди в черном, преимущественно художники и их жены, скучая, глядели на рамы, именно на рамы, а не на картины.
Вечером зашел Б.Д.Михайлов. В международной обстановке изменений нет, разве что наши отношения с союзниками становятся все холоднее. Закрыта "Интернациональная литература", поскольку, мол, этот журнал стал англо-американским - "а это нам не нужно".
[...] Лагерь пленных. Комендант Великих Лук, которому Гитлер обещал переименовать город в его честь. Его просят доложить пленным, как он защищал Великие Луки. Он поправил на шее железный крест и начал: "Я - враг большевиков, но я в плену". Затем - вопросы пленных: "А почему полроты погибло, которых вы посылали за баранами?", "А восемь человек перебили ходили они за молоком для вас?" Все вопросы в струнку, по форме. И под конец: "Почему вы не выполнили долг немецкого офицера - не застрелились?" Полковник объясняет так, что у него выбили из рук револьвер. Под конец собрания выносят единогласное решение: "Просить коменданта лагеря выдать на один день револьвер господину полковнику Зельцке".
24 февраля. Среда
Позвонила Екатерина Павловна - поздравила с днем рождения. Была в Горках - полное разорение. Да и то сказать - что может уцелеть, если проходили мимо армии! То же самое у нее на даче в Барвихе. Все поломано и побито.
Утром - комиссариат. Заполнял анкету, вернее, заполняла какая-то грудастая девица, которая никак не могла понять - как это я не служу? И была довольна, когда я ей сказал: "Ну, пишите - служу в Союзе Советских Писателей".
Вечером - Николай Владимирович и Бажаны, который все не может улететь в Харьков. Николай Владимирович к дню рождения подарил мне "парабеллум" с патронами, а Маня - стихи мрачного свойства о "Старом доме". Ужас, как мрачно!
Идут разговоры, что немцы контратакуют нас.
25 февраля. Четверг
Похоже - "контратакуют": впервые, после долгого перерыва в сводке нет наименования занятых нами мест, а о контратаках упоминается. [...] Рузвельт, отвечая радиокомментатору, сказал, что нет оснований думать, будто русские, прогнав немцев, закончат войну. И так как это стоит на первом месте, то странно... Конечно, прогнать немцев до советской границы не так-то легко...
Был на заводе "Динамо", в литейном цеху.
26 февраля. Пятница
[...] Сводка - "Наступательные бои".
Без пунктов - взятых. Телеграммы из заграницы подобраны, требующие, так или иначе, Второго фронта. Одна говорит, что, если, мол, дать немцам сейчас два месяца для поправки (подразумевая весну), то это будет непоправимой ошибкой, которую не исправить в два-три года. [...]
Город усиленно готовится к газовой войне. Приятель Татьяны, газист, сказал, что так как против этих газов не действительны противогазы, то им приказано выводить население из зараженных пунктов. Было два случая подлета к Москве бомбардировщиков... И если к этому добавить слова Бажана, который приходил сегодня ко мне за книгами, что немцы сосредоточили в районе Ржева 90 дивизий, то есть миллион, то настроение Москвы будет слегка понятно.
В доме - праздник. Татьяна, с большим трудом, достала мне калоши огромные, блестящие новые калоши на красной подкладке, с приложенными суконными стельками!
27 февраля. Суббота
[...] Шел по улице, возбуждая у прохожих внимание своими новыми калошами. [...]
По обрывкам газет - здоровье Ганди ухудшилось. Англичане, для престижа империи, в такое опасное время вряд ли согласятся освободить его, да притом безоговорочно. Запрос в Палате Общин о газовой войне: "Мы, англичане, зальем в случае чего, города Германии газами". - Весело, черт дери!
Предложение г-м Вадимова, - редактора "Красной звезды" - поехать в какой-либо освобожденный город. Я согласился. [...]
Татьяна шла с калошами мимо Арбатского рынка. Хотела купить клюквы. Смотрит, рынок закрыт. Спрашивает, почему? А так как у нее в руке сверток, то к ней кинулись: "Хлеб? Продаете?" и сразу человек двадцать!
Да-с, прохарчились мы. [...]
28 февраля. Воскресенье
Звонили из Ташкента. Наши выезжают 11-го. Стало быть, приедут недели через три.
Миша Левин видел генерала Рокоссовского, который осматривал противовоздушную оборону Москвы. Оный генерал командует, говорят, Западным фронтом. Дай бог, чтоб ныне он уже не защищал Москву, а гнал немцев прочь.
Сыро - оттепель. Прошел пять кварталов, почувствовал слабость и вернулся. Читал стихи Фета, Достоевского, Келлермана и кончил Бальзаком, а дрожжи внутри бродят и бродят.
Уже пятый месяц в Москве. Кроме десятка статей, ничего не сделано, а живу! Со стороны подумать - легкая жизнь, бельведер какой-то, а просто, жизнь, как река, дает колено.
1 марта. Понедельник
[...] Приходила О.Д.Форш. Повторила свои рассказы о внучке, которая спрашивает - трех лет - о боге... и старуха очень рада этому обстоятельству (а небось, сама и научила, не замечая того), восхищалась "Дядюшкиным сном" в МХАТе. [...] Екатерина Павловна рассказывала, утащили два чемодана, утащат последнее. Вот так и говорит, делая ротик как колечко, - от молодости осталось кокетство. И говорит так правомочно, как будто от всей литературы... [...]
Вычитанная пословица: "Мир с ума сойдет - на цепь не посадишь".
3 марта. Среда
[...] Перепечатывал рассказ "Честь знамени". В газете "Труд" напечатан мой очерк, искромсанный, конечно. Писатель я, должно быть, с ворсом, да не в ту сторону - и не блестит и не греет.
Над чем смеялись великие сатирики мира? Во Франции Рабле - над обжорами, пьяницами и щеголями. В Англии Свифт - над людским тщеславием и самомнением. В Испании Сервантес - над попытками перестроить мечом мир. А у нас в России? Салтыков-Щедрин над бюрократией. И старик был прав. И поныне бюрократы, как прачки - стирают, чистят, катают и гладят нас, думая вымыть добела. А Козьма Прутков? До войны выдержал 15 изданий. [...]
Взят Ржев: пистолет, приставленный немцами к виску Москвы. [...]
4 марта. Четверг
Бажан назначен Зам.Пред.Совнаркома УССР, а П.Тычина - Народным Комиссаром просвещения. Надо думать, что это значит - хотят несколько "спустить на тормозах" то настроение, которое возникает после прихода не армии, а идущих за ней бюрократов, которые губят человека не за понюшку табаку.
В Клубе нам решили выдать вместо той бурды, которую я получаю, сухой паек. Таня бегала пять дней, а сегодня ей грубо говорят: "Всеволод Иванов не получит... Может быть, в следующем месяце. Пусть берет обеды!"
Если бы не поддержка "Гудка", не знаю, чем бы я жил.
[...] Железная дорога между Ржевом и Великими Луками освобождена полностью - значит наши спускаются к Смоленску.
Никулин сказал, что Комитет по Сталинским премиям хочет дать премию Пастернаку, за переводы. Это все равно, что типографщику платить не за все издание книги, а за то, что хорошая краска. [...]
5 марта. Пятница
Посетил семью Гастелло. Два раза был в партизанском шта-бе - видел и разговаривал с четырьмя партизанами, а также читал очень интересные письма партизан, которые, небось, так и погибнут в архивах. [...]
7 марта. Воскресенье
Отдыхал. Ходил к Пешковым на блины. Дочки Надежды Алексеевны мечтают быть киноактрисами. Трауберг, кинорежиссер, весь начиненный иностранными сюжетами рассказов и романов, равно как и группой жестов. [...]
Взяли Гжатск. Сталин - маршал!
[...] Судьба германских генералов все еще волнует интеллигенцию. Говорят, они живут под Москвой, в санатории, "хорошо питаются", имеют библиотеку, кино. Наши создают несколько ударных армий, которые пойдут на Берлин.
8 марта. Понедельник
Телеграммы: наши откладывают выезд - заболел Комка "легкой формой желтухи". Вот не везет парню! Ну, мы, естественно, огорчились. Без детей скучно и даже бессмысленно.
Пьесы, которые у меня возникают, всегда вначале выливаются в заглавие. Пусть позже я его переменю, пусть оно однодневно даже, все равно заглавие всегда тесно сливается с замыслом. Сегодня наоборот. Придумал пьесу, но заглавия нет и я о нем, что удивительней всего, не думаю. Это сочинение без номера. Думаю почему-то, что напишу ее быстро. Несомненно одно - героизм ее навеян посещением дома Гастелло и завода "Динамо". Вы, конечно, можете сказать, а где же ваша теория, что писатель должен видеть мало? Но, в том-то и дело, отвечу я, что ведь видел я именно мало. Разве я говорю, что для того, чтобы быть художником, надо ослепнуть?
В "Правде" статья под названием "Свободная Польша".
Взглянув на нее, я подумал - опять с поляками лаемся. Оказывается, другое. Новая польская газета, которую, надо думать, редактирует Ванда Василевская. Газета направлена против тех панов, что шумят в Лондоне. И какой-то пан Грош, купленный нами не за грош, а за копейку, кричит, что Польша не нуждается в Западной Украине и Западной Белоруссии. Событие шито не только белыми, но и сверкающе белыми нитками. Я, грешный, думаю, что этой газетой мы угрожаем Англии, заявляя, что "подпишем мир с Германией, устроив буфер из Польши".
По улице Горького ведет женщина пегую тощую корову с лохматой шерстью и маленьким выменем. Впереди ребенок тащит санки. По бокам санок - две козы. Ребенку тащить трудно - там лежат какие-то мешки. Мать подталкивает мешки палкой. [...]
Легкий морозец. Облачно. Сквозь этот сопливый цвет облаков все же пробивается весеннее солнце. [...]
Взята Сычевка. Наши приближаются к Вязьме. С другой стороны, - как сообщил Михайлов со слов английского радио - немцы взяли Славянск, Краматорскую, Лозовую и в некоторых местах вышли на Донец. Наши об этом молчат. Газеты по-прежнему полны приказами.
10 марта. Среда
[...] Принесли газеты. Так и есть. Контрнаступление немцев. Отданы Лозовая, Краматорская... немцы рвутся к Харькову. Дивизии немцы привезли из Западной Европы: намек на союзников. А что ж тут намекать? Нужно яростно ругаться! Словом, сообщение крайне прискорбное, указывающее на то, что у немцев сил достаточно, и они нас могут бить и бить. [...]
Вечером сообщили о взятии города Белый в Смоленской области. Наши ребятки, должно быть, идут прямо по лесам и болотам к Смоленску.
11 марта. Четверг
Всякий, кто хочет получить власть, должен унизить прошлое своего предшественника, которое, мол, потому было плохим, что не существовало у власти его, объясняющего жизнь! Будущее предстоит великолепное, потому что налицо - он, объясняющий. Если же это будущее, как оно и бывает всегда, окажется плохим, объясняющий всегда может свалить неудачу на своих врагов. Написаны сотни-тысячи книг о том, каким способом людям стать хорошими, а о том, как им стать плохими, руководств почти нет. И тем не менее, люди гораздо искусней в зле, чем в добре. Кончится это тем, что людям надоедят книги и они переменят значки - способ изложения своих мыслей, - думая, что они меняют головы. И тогда все пойдет сначала... За эти мысли дураки назовут меня пессимистом, умные - глупцом, счастливые - слепцом, а несчастные - оптимистом, тогда как я только дитя, которое долго не становится на ноги.
Статья в "Известиях" не напечатана. Да, и ну их к лешему, устал я от этих статей!
Конечно, можно страдать, мучиться потому, что нельзя напечатать роман, или что статьи твои хвалят - не хвалят. Но, все же обычная, рядомшная жизнь куда страшнее всех твоих страданий. [...] В вагоне две кондукторши - одна толстомордая, молодая и ужасно расстроенная, а другая тощая, еле двигающаяся. Вот эта тощая и разъясняет кому-то: "Пища у кондукторш плохая, холод, работа на ногах - они и мрут. И перемерли. Тогда провели мобилизацию - толстомордых - из булочных, столовых. Ишь, паникуют!" [...]
Иду по улице Горького. Впереди, мелкими, старческими шажками, одутловатое лицо, на котором пенсне кажется капелькой... Боже мой, неужели Качалов!
- Василий Иванович, здравствуй!
- А, Всеволод... чеславич - забыв отчество, пробормотал он что-то неясное и подал мне, тем смущенный, руку в вязаной перчатке. - Как живем?
- Хорошо.
- Да, хорошо. Думаете, что теперь... Москве авиация грозить не будет... Немцы...
- Куда идешь, Василий Иванович?
- А в аптеку. Вот из аптеки в аптеку и порхаю.
- Почему же сюда? Надо в Кремлевскую?
- В Кремлевской того, что здесь есть, нет... Например, одеколон. А здесь я всегда найду, всегда. Прощай, Всеволод!
И он снял перчатку и действительно вошел в аптеку.
Если бы ему нужен был одеколон для туалета, он мог бы послать кого-нибудь. Значит, для питья? Ну тогда я не алкоголик! И с этой глупой мыслью я бодро зашагал по ул. Горького к Красной площади.
12 февраля. Пятница
Кружится голова. Сижу дома. Нельзя ни писать, ни читать. Принял какие-то лекарства, прописанные года два тому назад, и вроде стало легче. [...]
13 февраля. Суббота
Чувствую себя несколько лучше.
[...] Ночью зашли Михайлов и Федин. Длинная, до двух часов ночи беседа. Михайлов - о пленении Паулюса, о немце-снайпере, которого разорвали на куски наши, когда узнали, что тот убил 320 русских. Прогнозы Михайлова: победит Америка и, может быть, мы. Англия развалится или, во всяком случае, даст трещину. Мы, инспирировав статью Дюранти, напечатанную в американских газетах, высказали свои желания: нет претензий к Западу, а на Востоке желаем получить Порт-Артур, Маньчжурию, Шанхай и еще какую-то провинцию с советскими районами. В Касабланке велись переговоры о мире - Гитлер предлагал замириться за наш счет, со счетов Америки желает сбросить Италию и Финляндию. Внутреннее положение у нас остается такое же, только будет реорганизация промышленности. Мужик, увидав, что от немца нечего получить, стал нас поддерживать. Это не лишено правды. Кто-то, кажется Асеев, выразил это более красочно. Мужик бросил шапку оземь и сказал:
- Э, все равно пропадать, туда-то их!.. - и пошел бить немцев. [...]
15 февраля. Понедельник
Комка так рад жизни, что от плесени, которая в их комнате покрыла не только стены, но и абажур - в восторге: "Красивые пятна".
А здесь - смотрят на небо - и думают о весне.
Рисунок победы: заняли Сталинград. Немцев пленили. Фронт прекратился. Пустынный, холодный, одни стены - город. Жгут фюзеляжи немецких самолетов. Костры. Выдали водки много - по 100 гр. полагается, но т. к. выдавали по спискам, а не по фактическому числу (много раненых и убитых), получили по поллитра. Выпили. Сидят у костров. И скучно. Взяли в руки немецкие ракетницы и начали для развлечения пускать ракеты. Всю ночь над Сталинградом горели разноцветные ракеты.
Прелесть Диккенса, особенно юмористическая сторона его, в том, что он подсмеивается над неподвижным и косным бытом. Натурализм этот юмор принял как форму и тем самым уничтожил юмор и создал роман, которому скоро будет уже сто лет. Быт нашей страны почти лишен косности (кроме, конечно, косности бюрократической, но кто позволит об этом писать?), и, следовательно, натурализму, я даже бы сказал, реализму, нет места. То, что мы натуралисты - это не доказательство потребности, а доказательство трусости современного писателя, - и меня в том числе. Нужно отбросить все лишнее - описание портянок, которых, кстати сказать, мало, рукавиц, шинели. Лохмотья так однообразны! И так они похожи на шинели! Нужно оставить чувства, страсти, столкновения... Нужно создать романтизм. И без этого не обойдутся, так как и натурализм и реализм явления критические (Флобер, Золя, Чехов, Горький, даже Л.Толстой - все писали критику на существующий строй и человека), а надо искусство проповедническое, и значит романтическое. Шатобриан, а равно и немецкие романтики, были проповедниками. "Все это, допустим, верно, - возразят мне. - А как же проповедь? Ведь проповедь всегда и прежде всего что-то обличает, указывает на какие-то пороки и недостатки, которые надо искоренить. А ведь у нас, по мнению бюрократов, которые управляют искусством, нет пороков, а недостатки столь ничтожны, что лучше - прямо приступить к описанию добродетели". Я замолчу, ибо, по совести говоря, не знаю способа уничтожения бюрократов. [...]
16 февраля. Вторник
У Кончаловского: "Лермонтов". К тому времени, когда будут напечатаны эти строки, вы уже превосходно будете знать эту картину: я не буду описывать ее. Я шел к Петру Петровичу и мало думал о том, что он мне покажет. На дворе - оттепель, я смотрел на тротуар, и он был желтый от песка, и машин стало больше. Я думал о наших победах и пытался нарисовать в уме теперешнее состояние немецкой армии... Петр Петрович, когда я вошел в комнату, глядел на меня глазами, полными слез. Картина мне понравилась. В ней чувствуется какая-то благородная манерность гения... А глаза Лермонтова - тоскливые и счастливые, глаза сына Петра Петровича - Миши. У него дочка, которая - ей два года - передразнивает, как смеется - в кулак - дедушка. В коридоре - печка железная. В гостиной холодище, мы все стояли в шубах. Петр Петрович сушит картину электрическим камином. Затем он стал рассказывать, как сначала, с этюда, написал "Казбек" и "к этому стал подгонять все остальное", т.е. Лермонтова. Написав костюм, он пошел справляться в Исторический музей - так ли? Оказалось, так... На это я ему сказал, что я, например, до сих пор не собрался съездить на Дальний Восток, чтобы проверить, так ли написан "Бронепоезд" и что Петр Петрович живей меня. Бурку он взял у знакомого - "бурая действительно! А теперешние - крашеные и у них плечи подкладные!". Мундир на белой подкладке, как у всех кавалеристов... Портреты Лермонтова хоть и разные, но по строению лица, если геометрически вымерить, одинаковы... Предполагает назвать: "Я ехал на перекладных из Тифлиса". Я сказал, что не стоит, т.к. неизбежно будут путать эту фразу с пушкинской. Тогда он согласился, что лучше назвать "Лермонтов". Очень боится показывать художникам, обворуют: "Бурку непременно украдут! У меня Дейнека решетку украл, поставил за нее девушку голую... Наденут мундир современный - и готов генерал Доватор!"... "Никому не говорил в столовой, обманывал - вот, мол, снег выпал, а сегодня - бурка, а сабли не могу подобрать. Все думают - Петр Петрович пишет кавалерию, рубку! А тут - лирика!" Короче, чем говорить о художниках, лучше сжечь искусство!.. Глупостей наговорили мы много, но расстались очень довольные, предпочитающие всему опять то же самое чертово искусство и этих чертовых художников!
Взят Харьков.
17 февраля. Cреда
[...] Получил хорошие письма от детей, с нарочным. Кома по-прежнему с восторгом описывает сырость в комнате и оба смеются над совещанием в Касабланке.
А совещание кое-что дало: не ожидая американского наступления, немцы, как сообщают сегодня газеты, перешли в наступление, потеснили на 20 миль американцев и заняли какой-то пункт. Для занятия всего Средиземноморского побережья немцы едва ли имеют силы, а частные успехи им что? [...]
18 февраля. Четверг
[...] Видел: на мосту, по направлению Дома Правительства, со стороны Волхонки, две женщины, пожилая и молодая, волочат за веревку санки. Санки широкие, те, на которых возят дрова. Тащить трудно, вчера была оттепель, протаяло сильно и теперь, когда подмерзло, то лед оказался с землей. Пожилая женщина тащит усердно, лямки врезались глубоко в шубу, платок на затылке. Женщина помоложе, в белом шерстяном платке, еле тащит, не хочется. Но она и назад не оглядывается. На санках - лист фанеры. На этом, чем-то застеленном листе, сидит мужчина, лет тридцати, до пояса укрытый одеялом. На нем шинель, шапка-ушанка. Лицо у него истощенное, серое, но ласковое. У него нет одной руки и одной ноги. Дотащив санки до середины моста женщины останавливаются, передохнуть. Пожилая женщина сбрасывает лямку и подходит к калеке. Лицо у нее, - несмотря ни на что! - сияет. Это, наверное, мать. Калека смотрит на нее радостно. Женщина помоложе стоит, не снимая лямки, отвернувшись от санок. Мне хочется заглянуть ей в лицо, и я тороплюсь. Обогнал, заглянул. Лицо измученное, лицо женщины, много рожавшей. Она недвижна. Она тупо смотрит на серую, унылую громаду Дома Правительства, и не видит ничего!.. Наша толпа, поглощенная собой, спешащая, все же оглядывается на эту троицу... Я спешу перейти на ту сторону моста.
А по другой стороне - она очень широкая и с той стороны надо уж очень внимательно смотреть, чтобы разглядеть "троицу", - идет командир со сверкающими золотыми погонами. К нему прижалась женщина в платочке. Глаза у нее полны слез. Она смотрит на него. И у него тоже скорбь в глазах... Они, конечно, не видели "троицу", - но они знают и без того, что такое война! А ему, должно быть, пора "туда".
[...] В небе, то тут, то там, словно открывают огромные вентиляторы, летают невидимые истребители, ибо солнца нет и тучи серые, и много их!..
19 февраля. Пятница
Дома. Писал и тут же перепечатывал рассказ "Честь знамени". Получается что-то длинное.
Наука всегда стремилась классифицировать. Теология мешала ей в этом. Но теперь теология не мешает - и наука словно сошла с ума. Каждая отрасль науки, - даже не наука! - старается приобрести свой язык, свои термины, свои значки. Литературоведение пока питается крохами, падающими со стола философии и экономики, но уже так называемые "формалисты" пытались изобрести - да и изобретут еще! - свой литературный жаргон. [...] Поэты совершенно правильно делают, что не изучают жизни. И я говорил глупости, когда требовал "изучения". Во-первых, боль нельзя изучить, пока сам не переболеешь (а мы болели достаточно - и что толку?), а во-вторых, чем больше ошибок в твоей книге и чем ты меньше знаешь жизнь, тем ты будешь убедительнее. Корова умеет только мычать, а между тем из-за отсутствия жиров скоро вымрет пол-России, и не даром индусы обоготворили корову. Дело не в том, что "знаешь жизнь", т.е. понимаешь все эти значки и словечки, куда и что прикладывается, а дело в таланте. [...]
20 февраля. Суббота
Исправил статью для "Гудка" об Украине. Легкая оттепель. Опять шум в голове. Вечером заехал Бажан. Он не сегодня-завтра улетает в Харьков. Сильно встревожен - "как-то они мне в глаза посмотрят? Наверно, им неприятно, и приятно. Да и что "это" такое?". Приглашал к себе. Сказал, что в речи Геббельса, о которой упоминается в сегодняшних газетах, нет ни слова о Гитлере и что американские газеты пишут, будто Гитлера не то убили, не то он сошел с ума. Наверное, вздор.
Тревожимся, когда два дня нет хорошего "В последний час". Ночью пожалуйста - и хороший "В последний час": наши взяли Красноград, Павлоград, т.е. подкатились к Днепропетровску и Полтаве! Ну, что ж, проделать за три месяца путь от Волги до Днепра - приятно и лестно. Правда, за три месяца немцы проделали путь от Вислы до Москва-реки [...] Нонешний немец, слава богу, уже не тот.
Читал Бергсона - беллетристика, недаром он хвалит художников.
21 февраля. Воскресенье
Месяц назад отправил письмо Сталину. Ответа, конечно, нет. Но вот прошел месяц, и я думаю - правильно сделал, что написал. Не то что я жду каких-то благ (хотя, разумеется, ждал, как и всякий бы на моем месте), но надо было высказаться, отмахнуться от романа, отделаться от крайне неприятного ощущения, что надо мной посмеялись.
[...] Вчера иду по Петровке. Ну, как всегда мрачная черная толпа. Мокрый снег под ногами, и вообще похоже, что идешь по какой-то первой, к сожалению, очень длинной, площадке темной лестницы. Да и небо над тобой словно за тем матово-волнистым стеклом, что вставляют в уборных международных вагонов. У магазина стоит пожилая и голодная женщина. Через грудь, по сильно поношенному пальто, ягдташ-сумка, в нее ей надо бы класть деньги, ибо она продает "массовые песни". А масса идет мимо и не смотрит на женщину.
[...] Я получил повестку - явиться к военному комиссару 24-го, как раз в день моего рождения. Приходит дочь Маня, принесла повестку - ее мобилизуют в ФЗО.
22 февраля. Понедельник
Выходил в Союз и Военный комиссариат - бумажки "броня". Ветеринарный фельдшер убеждал комиссара мобилизовать его, не давать отсрочки. Комиссар сказал: "А вы бы переквалифицировались. Лошади все равно все передохли. Мы давно не приглашаем ветеринаров".
Приходили из "Гудка", приглашали писать. Многозначительно говорят:
- К нашей газете за рубежом приглядываются. Мы можем сказать то, что не скажет "Правда" и "Известия".
Ну а мне-то не все равно? [...]
Согласился написать статью о Выставке к 25-летию РККА, надеясь, что там будет картина Петра Петровича "Лермонтов". Позвонил им. Ольга Васильевна сказала, что, хотя Петру Петровичу никто ничего не говорил, однако же он понял, что лицо у Лермонтова слишком безмятежное и он его подправил: потому, де, и на выставку не дал. На самом-то деле, наверное, сказали ему, потому что настроение это входит в настроение, которое прорывается в газетах - Россия-то Россией, товарищи, но надо помнить, что и тогда... Словом, всплывают охранительные тенденции, - грозопоносные.
"В последний час" нет. Хорошо, что не подгоняют победу к юбилеям, но все же настроение падает. Видимо, мешает распутица. В Москве оттепель, почти слякоть.
Читал свод статей по Достоевскому: современников и более поздних. Убожество ужасающее. Прекрасен только Владимир Соловьев да К.Леонтьев - и не потому, что они правы в оценке, а потому, что талантливо, и ощущали, что Достоевский - сооружение больших размеров, гора.
23 февраля. Вторник
По приглашению "Труда" пошел на выставку 25-летия Красной Армии, чтобы написать статью. Посмотрел - и отказался. Худо не то, что плохие картины [...] - а худо то, что от выставки впечатление такое, что люди посовали что попало и куда попало. По залам ходили тощие люди в черном, преимущественно художники и их жены, скучая, глядели на рамы, именно на рамы, а не на картины.
Вечером зашел Б.Д.Михайлов. В международной обстановке изменений нет, разве что наши отношения с союзниками становятся все холоднее. Закрыта "Интернациональная литература", поскольку, мол, этот журнал стал англо-американским - "а это нам не нужно".
[...] Лагерь пленных. Комендант Великих Лук, которому Гитлер обещал переименовать город в его честь. Его просят доложить пленным, как он защищал Великие Луки. Он поправил на шее железный крест и начал: "Я - враг большевиков, но я в плену". Затем - вопросы пленных: "А почему полроты погибло, которых вы посылали за баранами?", "А восемь человек перебили ходили они за молоком для вас?" Все вопросы в струнку, по форме. И под конец: "Почему вы не выполнили долг немецкого офицера - не застрелились?" Полковник объясняет так, что у него выбили из рук револьвер. Под конец собрания выносят единогласное решение: "Просить коменданта лагеря выдать на один день револьвер господину полковнику Зельцке".
24 февраля. Среда
Позвонила Екатерина Павловна - поздравила с днем рождения. Была в Горках - полное разорение. Да и то сказать - что может уцелеть, если проходили мимо армии! То же самое у нее на даче в Барвихе. Все поломано и побито.
Утром - комиссариат. Заполнял анкету, вернее, заполняла какая-то грудастая девица, которая никак не могла понять - как это я не служу? И была довольна, когда я ей сказал: "Ну, пишите - служу в Союзе Советских Писателей".
Вечером - Николай Владимирович и Бажаны, который все не может улететь в Харьков. Николай Владимирович к дню рождения подарил мне "парабеллум" с патронами, а Маня - стихи мрачного свойства о "Старом доме". Ужас, как мрачно!
Идут разговоры, что немцы контратакуют нас.
25 февраля. Четверг
Похоже - "контратакуют": впервые, после долгого перерыва в сводке нет наименования занятых нами мест, а о контратаках упоминается. [...] Рузвельт, отвечая радиокомментатору, сказал, что нет оснований думать, будто русские, прогнав немцев, закончат войну. И так как это стоит на первом месте, то странно... Конечно, прогнать немцев до советской границы не так-то легко...
Был на заводе "Динамо", в литейном цеху.
26 февраля. Пятница
[...] Сводка - "Наступательные бои".
Без пунктов - взятых. Телеграммы из заграницы подобраны, требующие, так или иначе, Второго фронта. Одна говорит, что, если, мол, дать немцам сейчас два месяца для поправки (подразумевая весну), то это будет непоправимой ошибкой, которую не исправить в два-три года. [...]
Город усиленно готовится к газовой войне. Приятель Татьяны, газист, сказал, что так как против этих газов не действительны противогазы, то им приказано выводить население из зараженных пунктов. Было два случая подлета к Москве бомбардировщиков... И если к этому добавить слова Бажана, который приходил сегодня ко мне за книгами, что немцы сосредоточили в районе Ржева 90 дивизий, то есть миллион, то настроение Москвы будет слегка понятно.
В доме - праздник. Татьяна, с большим трудом, достала мне калоши огромные, блестящие новые калоши на красной подкладке, с приложенными суконными стельками!
27 февраля. Суббота
[...] Шел по улице, возбуждая у прохожих внимание своими новыми калошами. [...]
По обрывкам газет - здоровье Ганди ухудшилось. Англичане, для престижа империи, в такое опасное время вряд ли согласятся освободить его, да притом безоговорочно. Запрос в Палате Общин о газовой войне: "Мы, англичане, зальем в случае чего, города Германии газами". - Весело, черт дери!
Предложение г-м Вадимова, - редактора "Красной звезды" - поехать в какой-либо освобожденный город. Я согласился. [...]
Татьяна шла с калошами мимо Арбатского рынка. Хотела купить клюквы. Смотрит, рынок закрыт. Спрашивает, почему? А так как у нее в руке сверток, то к ней кинулись: "Хлеб? Продаете?" и сразу человек двадцать!
Да-с, прохарчились мы. [...]
28 февраля. Воскресенье
Звонили из Ташкента. Наши выезжают 11-го. Стало быть, приедут недели через три.
Миша Левин видел генерала Рокоссовского, который осматривал противовоздушную оборону Москвы. Оный генерал командует, говорят, Западным фронтом. Дай бог, чтоб ныне он уже не защищал Москву, а гнал немцев прочь.
Сыро - оттепель. Прошел пять кварталов, почувствовал слабость и вернулся. Читал стихи Фета, Достоевского, Келлермана и кончил Бальзаком, а дрожжи внутри бродят и бродят.
Уже пятый месяц в Москве. Кроме десятка статей, ничего не сделано, а живу! Со стороны подумать - легкая жизнь, бельведер какой-то, а просто, жизнь, как река, дает колено.
1 марта. Понедельник
[...] Приходила О.Д.Форш. Повторила свои рассказы о внучке, которая спрашивает - трех лет - о боге... и старуха очень рада этому обстоятельству (а небось, сама и научила, не замечая того), восхищалась "Дядюшкиным сном" в МХАТе. [...] Екатерина Павловна рассказывала, утащили два чемодана, утащат последнее. Вот так и говорит, делая ротик как колечко, - от молодости осталось кокетство. И говорит так правомочно, как будто от всей литературы... [...]
Вычитанная пословица: "Мир с ума сойдет - на цепь не посадишь".
3 марта. Среда
[...] Перепечатывал рассказ "Честь знамени". В газете "Труд" напечатан мой очерк, искромсанный, конечно. Писатель я, должно быть, с ворсом, да не в ту сторону - и не блестит и не греет.
Над чем смеялись великие сатирики мира? Во Франции Рабле - над обжорами, пьяницами и щеголями. В Англии Свифт - над людским тщеславием и самомнением. В Испании Сервантес - над попытками перестроить мечом мир. А у нас в России? Салтыков-Щедрин над бюрократией. И старик был прав. И поныне бюрократы, как прачки - стирают, чистят, катают и гладят нас, думая вымыть добела. А Козьма Прутков? До войны выдержал 15 изданий. [...]
Взят Ржев: пистолет, приставленный немцами к виску Москвы. [...]
4 марта. Четверг
Бажан назначен Зам.Пред.Совнаркома УССР, а П.Тычина - Народным Комиссаром просвещения. Надо думать, что это значит - хотят несколько "спустить на тормозах" то настроение, которое возникает после прихода не армии, а идущих за ней бюрократов, которые губят человека не за понюшку табаку.
В Клубе нам решили выдать вместо той бурды, которую я получаю, сухой паек. Таня бегала пять дней, а сегодня ей грубо говорят: "Всеволод Иванов не получит... Может быть, в следующем месяце. Пусть берет обеды!"
Если бы не поддержка "Гудка", не знаю, чем бы я жил.
[...] Железная дорога между Ржевом и Великими Луками освобождена полностью - значит наши спускаются к Смоленску.
Никулин сказал, что Комитет по Сталинским премиям хочет дать премию Пастернаку, за переводы. Это все равно, что типографщику платить не за все издание книги, а за то, что хорошая краска. [...]
5 марта. Пятница
Посетил семью Гастелло. Два раза был в партизанском шта-бе - видел и разговаривал с четырьмя партизанами, а также читал очень интересные письма партизан, которые, небось, так и погибнут в архивах. [...]
7 марта. Воскресенье
Отдыхал. Ходил к Пешковым на блины. Дочки Надежды Алексеевны мечтают быть киноактрисами. Трауберг, кинорежиссер, весь начиненный иностранными сюжетами рассказов и романов, равно как и группой жестов. [...]
Взяли Гжатск. Сталин - маршал!
[...] Судьба германских генералов все еще волнует интеллигенцию. Говорят, они живут под Москвой, в санатории, "хорошо питаются", имеют библиотеку, кино. Наши создают несколько ударных армий, которые пойдут на Берлин.
8 марта. Понедельник
Телеграммы: наши откладывают выезд - заболел Комка "легкой формой желтухи". Вот не везет парню! Ну, мы, естественно, огорчились. Без детей скучно и даже бессмысленно.
Пьесы, которые у меня возникают, всегда вначале выливаются в заглавие. Пусть позже я его переменю, пусть оно однодневно даже, все равно заглавие всегда тесно сливается с замыслом. Сегодня наоборот. Придумал пьесу, но заглавия нет и я о нем, что удивительней всего, не думаю. Это сочинение без номера. Думаю почему-то, что напишу ее быстро. Несомненно одно - героизм ее навеян посещением дома Гастелло и завода "Динамо". Вы, конечно, можете сказать, а где же ваша теория, что писатель должен видеть мало? Но, в том-то и дело, отвечу я, что ведь видел я именно мало. Разве я говорю, что для того, чтобы быть художником, надо ослепнуть?
В "Правде" статья под названием "Свободная Польша".
Взглянув на нее, я подумал - опять с поляками лаемся. Оказывается, другое. Новая польская газета, которую, надо думать, редактирует Ванда Василевская. Газета направлена против тех панов, что шумят в Лондоне. И какой-то пан Грош, купленный нами не за грош, а за копейку, кричит, что Польша не нуждается в Западной Украине и Западной Белоруссии. Событие шито не только белыми, но и сверкающе белыми нитками. Я, грешный, думаю, что этой газетой мы угрожаем Англии, заявляя, что "подпишем мир с Германией, устроив буфер из Польши".
По улице Горького ведет женщина пегую тощую корову с лохматой шерстью и маленьким выменем. Впереди ребенок тащит санки. По бокам санок - две козы. Ребенку тащить трудно - там лежат какие-то мешки. Мать подталкивает мешки палкой. [...]
Легкий морозец. Облачно. Сквозь этот сопливый цвет облаков все же пробивается весеннее солнце. [...]
Взята Сычевка. Наши приближаются к Вязьме. С другой стороны, - как сообщил Михайлов со слов английского радио - немцы взяли Славянск, Краматорскую, Лозовую и в некоторых местах вышли на Донец. Наши об этом молчат. Газеты по-прежнему полны приказами.
10 марта. Среда
[...] Принесли газеты. Так и есть. Контрнаступление немцев. Отданы Лозовая, Краматорская... немцы рвутся к Харькову. Дивизии немцы привезли из Западной Европы: намек на союзников. А что ж тут намекать? Нужно яростно ругаться! Словом, сообщение крайне прискорбное, указывающее на то, что у немцев сил достаточно, и они нас могут бить и бить. [...]
Вечером сообщили о взятии города Белый в Смоленской области. Наши ребятки, должно быть, идут прямо по лесам и болотам к Смоленску.
11 марта. Четверг
Всякий, кто хочет получить власть, должен унизить прошлое своего предшественника, которое, мол, потому было плохим, что не существовало у власти его, объясняющего жизнь! Будущее предстоит великолепное, потому что налицо - он, объясняющий. Если же это будущее, как оно и бывает всегда, окажется плохим, объясняющий всегда может свалить неудачу на своих врагов. Написаны сотни-тысячи книг о том, каким способом людям стать хорошими, а о том, как им стать плохими, руководств почти нет. И тем не менее, люди гораздо искусней в зле, чем в добре. Кончится это тем, что людям надоедят книги и они переменят значки - способ изложения своих мыслей, - думая, что они меняют головы. И тогда все пойдет сначала... За эти мысли дураки назовут меня пессимистом, умные - глупцом, счастливые - слепцом, а несчастные - оптимистом, тогда как я только дитя, которое долго не становится на ноги.