- Почем банк? - воскликнул пискливо Галкин.
- Сто двадцать рублей,- ответил духанщик.
- По банку!..
Франц играл больше для порядка. Он ставил полтинник, выигрывал; наливал стаканчик вина и ждал следующей карты. Один раз он поставил три рубля - проиграл. Он посмотрел в лицо Галкину и протяжно сказал: "Сильно люди не любят позора". Галкин незаметно оглянулся на дверь, за которой спала Аленушка. И еще - к банку подошел братец Иванушка, неожиданно вынул червонец, пухлая рука его протянулась через головы играющих: он выиграл. Поставил два - и еще выиграл. Он положил выигрыш в карман, зевнул и пошел спать. Выигрыши Галкина и особенно появление Иванушки раздражали находящихся в духане. Многие жалели Шавлиева, но остановить его никто не решался.
Духанщик заметил что-то в картах и крикнул:
- Неправильно!..
Галкин положил колоду:
- Это в чем же, милые, неправильно? Тут тебе не "малина"!.. Или "пера" хочешь?
Шавлиев замолчал. Струсил, так поняли все, и сочувствие тотчас же перекинулось на сторону Галкина. "Крой его!" - завопил кто-то громко,- и стало ясно, что теперь все поверили: Галкин - не шулер, Галкин счастливей, а люди любят счастливцев и желают их защитить.
Филипп внезапно раздвинул окружающих и положил свою теплую руку на мокрую руку Франца.
- Дай мне револьвер,- сказал протяжно Филипп.
Франц выпрямился и потянулся застегивать пуговицы.
Игра приостановилась.
- А зачем тебе казенное оружие? - спросил милиционер.- Если желаешь убить соперника, то убивай его ножом, я же казенного оружия тебе не дам.
- Дай мне револьвер!
Галкин протянул к Филиппу полную колоду:
- Сними.
Филипп сделал в воздухе шестерку руками - и снял.
Галкин подал колоду Францу.
- Ты мне веришь, Франц?
- Тебе?.. Тебе я верю,- глядя в колоду, решительным голосом ответил Франц Галкину.
- Так дай ему револьвер. Не будет он шмару бить. А зачем тебе, ципа, револьвер?
- Кочергу возьму,- ответил Филипп.
Галкин даже завизжал от удовольствия.
- Ну, вот, говорил я вам, он убивать не станет шмару! Я тебе сто рублей взаймы дам, Франц.
- Не надо мне ста рублей, Галкин,- мне отдать трудно.
- После отдашь. Я тебе дам сто рублей взаймы, а ты дай Фильке револьвер. Он завтра приедет к обеду сюда... на серой в яблоках!.. И Кочергу привезет!
Духанщик устало и злобно, вскричал:
- Сдавайте!.. Кому сдавать? Поговорили!..
Галкин вырвал назад колоду у Франца:
- И на кон тебя не допустим, ты - начальство, ты играть не смеешь. Не мешай парню бандита арестовать. Он - герой, ей-богу. Отдай ему, Франц, револьвер!
- Давай сто рублей,- сказал Франц, снимая кобуру.
- На тебе пока десять, а то ведь остальные тоже проиграешь.
Франц улыбнулся гордо и снисходительно.
- Конечно, проиграю,- и передал револьвер Филиппу.
Филипп был уже в дверях, когда Франц крикнул ему:
- А коли убьешь любовницу или любовника, я не буду возражать против твоего самосуда, гражданин.
Вызвались провожать Филиппа. Он, действительно, ушел по дороге в горы, но ему все-таки не поверили и побежали к землянке, в которой спала Софья. Старались говорить тихо, но Софья проснулась и вышла. Ей рассказали о словах Филиппа и о том, как он шел под дождем в горы (а действительно накрапывал дождь). И Софья начала браниться - по-мужски, так что пришед-шим стало противно, и они, поверив и посочувствовав Филиппу в его несчастьях, вернулись в духан. И как только они ушли, она (зная, что тот уже ждет за углом) крикнула раздраженно: "Петька!" И действительно, сейчас же вышел Петька. Она еще раз назвала Филиппа хвастуном и сказала, что дураков она любить не может и не умеет. Петька торопливо подтвердил правиль-ность ее мыслей и схватил ее за груди. Она его оттолкнула и сказала, что Филипп трепло и жулик и встречаться с ним она больше не будет. И еще раз Петька схватил ее за груди, и тогда она не оттолкнула его. И так как итти в кустарники было далеко, да и дождь накрапывал, Петька уговорил лечь подле дверей, прямо на землю, и Софья легла. И так они лежали долго, и Софья думала, что любовь Петьки немногим отличается от любви Филиппа: так же он дышит, так же бормочет ненужные слова, а все-таки она, чего-то жалея, плакала. Но слез ее Петька не заметил, да ей не хотелось, чтоб он замечал их. Петьке ее лицо казалось горячим и содрогающимся от нежности. Он был сильно доволен, потому что уже восемь месяцев не лежал с женщиной, и еще потому, что завтра многие будут ему завидовать.
III
Илья Кочерга бродил по двору своего дома, мучимый ознобом и бегающими по всему телу болями. Последние полгода он плохо спал, а если и засыпал, то сны ему постоянно снились военные - сражения, взрывы, повешения. Спускаться вниз, в долину Бзуджи, было все труднее и труднее. Надо было хранить степенность походки; не глядеть на народ, по которому он сильно соскучился; не пить в компании водку. Илья Александрович Кочерга приехал на Демебекову гору не с Урала, как о нем рассказывали, а из-под города Гурьева, что стоит у Каспия. Хозяйство его разрушили войной,- он выкопал землянку и все-таки запахал. И два раза худые люди сжигали у него поспевшие хлеба. Он посеял третий раз - съела саранча! И тогда он украл в совхозе серого в яблоках и ушел на Кавказ. Здесь, у Демебековой горы, он выстроил с большим трудом деревянный дом, и постройка деревянного дома многих изумила - об Илье пошли рассказы. Однажды пришли к нему четыре удалых человека, заперлись с ним в горнице, и через два дня в ста сорока верстах от Демебековой горы, в селе Иша, был ограблен кооператив, и при этом грабеже впервые Илья убил человека. Убить человека (а Илья выстрелил ему в рот) оказалось делом противным, но легким. Хозяйство Ильи наладилось, и, так как все свои поступки он обдумывал подолгу и от природы не был болтливым, у него было мало промахов, и он смог быстро нагнать на людей страх и ту особую почтительность к силе, которая держится дольше страха. О первых своих бандитских налетах он просил жену свою рассказывать приятельницам,- слава о нем пошла быстро, но подле Демебековой горы не селились, и гости, которые вначале его посещали, перестали к нему ездить. И вдруг, действительно, оказалось, что далеко округ земля им, Ильей, распугана. Это ему вначале сильно понравилось, но затем переносить такое отношение людей становилось все труднее и труднее. Если бы он пахал и сеял, он мог бы знать, сколько может перепахать и посеять, и сколько сжать, и сколько продать. Но сеять и пахать он уже не мог, потому что это показывало бы людям его слабость, и люди немедленно приехали бы к нему на двор и. мстя за свои страхи и унижения, убили бы с долгими мучениями, Илью. И выходило так, что Илья должен был грабить и убивать людей даже тогда, когда ему было трудно убивать и когда ему не хотелось. Расходы по дому были маленькие; денег нужно немного: но он продолжал убивать и грабить. Из-за того, что с людьми он встречался мало, он с теми, с которыми приходилось встречаться, усвоил грубое обращение и короткие фразы в разговоре. Двоих его помощников убили при одном из нападений, а двое сами покинули его, не желая выносить грубостей. И остался Илья один. Сведения о богатых людях и кооперативах приносили ему пастухи, он встречал их на лугу перед домом,- и с каждым месяцем все меньше и меньше посещало его пастухов, и все реже спускался Илья в долину. Пробовал он ходить в Турцию с контрабандой, но среди грузинов он был одним русским, и грузины не верили ему, а он не верил грузинам. Так с контрабандой и не вышло... От колодца, сильно сутулясь, жена Ильи, Даша, несла большое ведро воды. День был жаркий - от ведра поднимался еле заметный пар. Утром хотел приехать духанщик Шавлиев, привезти Даше серьги и сообщить, когда из кооператива повезут выручку в город... И с женой тоже не получилось счастья, потому что верил ей, пока был сильным, а как только почувствовал слабость, начал жену бить. Она переносила его побои молча, сжав губы и уставясь ему в бороду ненавидящими глазами. После побоев она долго молилась (Даша была дочь протоиерея, и этими молитвами она как бы безмолвно намекала на свое раскаяние за то, что сбежала от отца с Ильей).
Дом стоял на превосходном горном лугу. Веселая речушка кружила возле дома. На лугу паслись коровы и гордо мычал пегий бугай. Железная крыша дома была окрашена в зеленую краску. Больше года собирался Илья запрячь опять серого в яблоках, нагрузить телегу и скрыться. Но приходили мысли: и телега-то его всем известна, и серого в яблоках знают на много сотен верст округ. Прежде - ночью - разбей палатку, и спи, сколько хочешь: от воров у серого на ногах стальные путы да и собаки, а теперь... Илья умылся из речки, выпил две пригоршни воды. Озноб не исчезал. Жена позвала пить чай. "Сейчас приду",- ответил он. И опять ему пришло в голову, что и жене даже боится сказать о своих болях и своих слабостях и даже о том, что ему противно пить чай и закусывать его крепким и синеватым сахаром. Жену ведь тоже при самосуде не пощадят, и, заметив его слабость, не пожелает ли она, спасая свою жизнь, побежать и рассказать миру, что у Ильи нет помощников, он немощен и одинок!..
В юности Илья работал у сапожника подмастерьем. Однажды на площади били конокрада. Мужики кидали его кверху так, чтобы он падал на спину. Конокрад, дюжий цыган, падал грузно и каждый раз при падении визгливо кричал: "Аоеах!..", а затем басом: "Братцы, кончайте, ради бога!" Илья отложил колодку. "Куда ты?" - спросил его мастер. "А вот пойду дам раз в морду и прибегу". И действительно, Илья подбежал к цыгану, ударил его в рот, сплошь наполненный зубами, колодкой и вернулся. А теперь его военные сны вдруг прервались - он видел самосуд: его вскидывали в пыльный и тяжелый воздух, и какой-то мальчишка бежал к нему с колодкой в руках... И опять мелькали бегущие цепи солдат, и протяжный треск пулемета за каким-то далеким холмом.
Жена опять позвала его. "Иду, иду!" - ответил Илья. Собаки насторожились. Илья прислушался, но стука копыт не было слышно,- должно быть, всадник скакал еще далеко. Собаки залаяли радостными голосами, и Илье подумалось, что радуются они тому, что им есть на кого полаять. По ту сторону луга, на дороге, показался человек. У него была усталая и тяжелая походка, и рукой он делал так, как будто чертил в воздухе цифру шесть. С того времени, как Илья подвозил сюда лес и щебень, дорога сильно заросла: трава поднималась человеку выше колен. Он срывал травы, мял их в руках и откидывал. У ручья человек было остановился, потянул рукой сапог, но, увидав Илью, крикнул ему что-то неразборчивое: или от волнения или от усталости. И тогда напряженно-веселым голосом, осанисто выпрямившись, Илья отозвался:
- Здесь нету духана, милай!
Человек выпил воды и, проведя мокрой рукой по лбу, спросил:
- Ты Кочерга. Илья Александрович, будешь?
- Я.
- Письмо тебе.
- От кого ж письмо?
- От меня письмо. Сдавайся!
- Спалишь иначе?
- Зачем палить? Мужики засудят!
- Надоел я мужикам? Я - не конокрад, а, сказывают, разбойник,- сказал Илья.
В голосе его Филипп услыхал усталость и тревожную гордость. Филипп сказал с горечью (да он и на самом деле чувствовал горечь - то ли от усталости, то ли от чего другого):
- Надоел! Замучают тебя мужики. Лучше мне сдавайся!
- С мужиками приехал? - после короткого молчания спросил его Кочерга.
Филипп промолчал. Илья одним глазом повел на горы. Опять помолчали. Илья сказал с расстановкой:
- В избу, что ли, зайдем поговорить?
- И зайдем, если хочешь. Покажи дорогу.
Выбежали двое детей, черноглазых, похожих на цыган. Они с любовью смотрели на отца. Филипп поманил их пальцем, хотел было сказать: "Зачем ты их тут держишь?", но дети прервали его криком: "Тять, ты его убей!" И этот возглас и эти черномазые дети - все это походило на сказку о Соловье-разбойнике. В сенях пахло капустой и вениками, и в загоне мычал теленок. Глядя на черноглазых детей, которых гладил Илья, Филипп почему-то подумал, что жена-то, должно быть, у Ильи и впрямь раскрасавица. Илья сконфуженно улыбнулся и, раскрывая дверь в избу, сказал:
- Жена их глупостям всяким учит. В школу пора, да далеко, видишь, живу. В избе-то веселей разговаривать, а?
- И в избе тебе меня не кончить,- вдруг резко сказал Филипп.
Илья вздрогнул и угрюмо улыбнулся:
- Что ты - заговоренный? Да и зачем мне тебя убивать? Пустяки про меня болтают, а я скотоводством живу,- и он указал в окно на коров, бродящих на необычайно зеленом лугу.
Филипп сел за стол. Вошла черноглазая рослая женщина и, скрестив руки на животе, остановилась у порога. На ней была длинная шаль с рваными кистями и туфли на высоких каблуках. Она смотрела на Илью со злостью. Тот ей махнул рукой - "уходи, дескать!", она все стояла, и лицо ее лишь сжалось так, как будто она приготовилась к удару.
- Жена, что ли?
- Жена,- глядя в сторону, ответил Илья.
- Квасу не принесет?
- Квасу? Какой же тебе на Кавказе квас? Здесь вино пьют.
- Как же ты - без квасу?
- У меня-то квас есть. Даша, принеси ему!
Женщина вышла. Филипп вынул из-за пазухи револьвер и положил его на стол. Илья все еще смотрел в окно.
- Это - не против тебя, Кочерга; это - против твоей души, для охраны, чтобы тебя мужики не усамосудили.
- Не страшны мне самосуды!
- А кто тебе страшон?
- Ты бы поменьше говорил.
Женщина принесла кринку. "Уходи!" - сказал ей Илья и замахнулся. "Ну, бей, бей!" - прошептала женщина. Илья вздохнул: "Уйди ты, ради бога!" "Ради бога?" - прошептала она укоризненно и ушла. Филипп хлебнул квасу. Квас был кислый и густой, видимо, со дна.
- Ну, сдавайся и кайся,- сказал Филипп.
Илья опять вздохнул.
- Усамосудят.
- Зачем усамосудят? Судить будут законно!
- Ты думаешь, есть еще справедливость?
Филипп ответил уверенно:
- Есть.
- А что же ты со мной сделаешь, если я сдамся?
- Вот и поведу тебя в милицию.
Илья передернул плечами.
- К мужикам поведешь? Знаю...
- Я тебя тропами поведу, мимо мужиков, а в милиции тебя возьмет Франц, закует или свяжет и ночью тебя в город, к правительству доставит. И будут тебя судить по всем законам.
Илья был, по-видимому растроган. Когда он обернулся к Филиппу, тот увидал на глазах его слезы. Слезы были мелкие и какие-то рассыпчатые. Филиппу неприятно было их видеть. А Илья слабел все больше и больше. Он был тронут и тем, что сдается не взрослому человеку, а юноше, растроган и тем, что в городе его будут судить по законам, и люди услышат его покаяние в гордости и пожалеют его. Приятный лиловый туман застилал его глаза. Он чувствовал во всем теле возрастающую бодрую негу, и ему казалось, что через некоторое время новые неожиданные мысли посетят его голову. Ему помнилось, что в дверях показалась было жена, но, увидав его новое лицо, содрогнулась от непередаваемой ненависти и презрения. И слезы, показавшиеся у ней на глазах, ясно говорили, что она всего от него ждала, но только не такой великой подлости.
Филипп спросил высоким, несвойственным ему голосом:
- Сдаешься, Кочерга?
- Сдаюсь! - ответил Илья и поднялся из-за стола.
Он подошел к крюку дверей и протянул руку, чтобы взять фуражку.
В сенях завыли дети.
Дверь была окрашена белой краской, недавно окрашена. Краска лежала рыхлым и неправдоподобным белым слоем.
И когда Илья протянул к крюку длинные и гладкие белые руки, Филипп вспомнил духан, играющих в нем: Галкина и Заала Шавлиева. Теперь, наверное, игра закончилась великим позором для духанщика. Галкин выиграл у него все имущество, весь духан, с заготовленными назавтра шашлыками, и, выиграв, подарил его обратно! Затем он запряг лошадь и, взяв Иванушку и сонную Аленушку, уехал в город. Рабочие говорят о Галкине с восхищением. Аленушке кажется, что она любит его. Что еще может желать замученный страстями шулер? Он спит на прекрасной высокой груди Аленушки... И еще вспомнился Филиппу инженер Закрев-ский и его разговоры о Каролине Каскуль, прекрасной и высокой актрисе. Инженер Закревский мирно лежит в песках подле своего любимого канала. Пройдет день-два, и рабочие покинут канал, и пески поглотят вторгнувшиеся в пустыню воды... Филипп с отчаянием понимал, что думает не те мысли, какие он обязан сейчас думать, но думать иначе он не мог. Слабость овладевала им все больше, пальцы его рук дрожали, и самые кончики их горели теплой слизью, и как-то отдаленно казалось, что кончики пальцев пухнут. Эти мысли о канале и об инженере Закревском, мысли об ослабевших. больших своих ногах и мысли о том. что слабость в нем оттого, что он не спал всю ночь - устал, и ему надо отдохнуть и уснуть,- все это мучило его. Он знал, что есть другие, настоящие мысли, которые сейчас им овладеют, и он вспрыгнет и весело поведет в милицию арестованного бандита. Бандит стоял к нему спиной, и виден был степенный его затылок в глубоких и коротких, тщательно промытых морщинах. И затылок и его спина - все это было необычайно степенно, и никто бы не мог подумать, что этот человек совершил много преступлений перед людьми и перед собой. И бандит Илья Кочерга, поднимая руку к крюку, был охвачен той же слабостью и туманом мыслей, которые владели Филиппом. И бандиту Илье тоже казалось, что к нему придут сейчас ясные и веселые мысли, и пришествия их ждать было невыносимо тяжело и до снотворности утомительно... Он нащупал сальный околыш своей фуражки, и теплый железный крюк скользнул у него вдоль пальца...
И тогда Филипп поднял револьвер и одну за другой выпустил все пули в степенную шею Ильи. Илья ткнулся в угол. Фуражка упала к его ногам. Над ним блистала свежевыкрашенная дверь широким и пухлым своим блеском.
- Сто двадцать рублей,- ответил духанщик.
- По банку!..
Франц играл больше для порядка. Он ставил полтинник, выигрывал; наливал стаканчик вина и ждал следующей карты. Один раз он поставил три рубля - проиграл. Он посмотрел в лицо Галкину и протяжно сказал: "Сильно люди не любят позора". Галкин незаметно оглянулся на дверь, за которой спала Аленушка. И еще - к банку подошел братец Иванушка, неожиданно вынул червонец, пухлая рука его протянулась через головы играющих: он выиграл. Поставил два - и еще выиграл. Он положил выигрыш в карман, зевнул и пошел спать. Выигрыши Галкина и особенно появление Иванушки раздражали находящихся в духане. Многие жалели Шавлиева, но остановить его никто не решался.
Духанщик заметил что-то в картах и крикнул:
- Неправильно!..
Галкин положил колоду:
- Это в чем же, милые, неправильно? Тут тебе не "малина"!.. Или "пера" хочешь?
Шавлиев замолчал. Струсил, так поняли все, и сочувствие тотчас же перекинулось на сторону Галкина. "Крой его!" - завопил кто-то громко,- и стало ясно, что теперь все поверили: Галкин - не шулер, Галкин счастливей, а люди любят счастливцев и желают их защитить.
Филипп внезапно раздвинул окружающих и положил свою теплую руку на мокрую руку Франца.
- Дай мне револьвер,- сказал протяжно Филипп.
Франц выпрямился и потянулся застегивать пуговицы.
Игра приостановилась.
- А зачем тебе казенное оружие? - спросил милиционер.- Если желаешь убить соперника, то убивай его ножом, я же казенного оружия тебе не дам.
- Дай мне револьвер!
Галкин протянул к Филиппу полную колоду:
- Сними.
Филипп сделал в воздухе шестерку руками - и снял.
Галкин подал колоду Францу.
- Ты мне веришь, Франц?
- Тебе?.. Тебе я верю,- глядя в колоду, решительным голосом ответил Франц Галкину.
- Так дай ему револьвер. Не будет он шмару бить. А зачем тебе, ципа, револьвер?
- Кочергу возьму,- ответил Филипп.
Галкин даже завизжал от удовольствия.
- Ну, вот, говорил я вам, он убивать не станет шмару! Я тебе сто рублей взаймы дам, Франц.
- Не надо мне ста рублей, Галкин,- мне отдать трудно.
- После отдашь. Я тебе дам сто рублей взаймы, а ты дай Фильке револьвер. Он завтра приедет к обеду сюда... на серой в яблоках!.. И Кочергу привезет!
Духанщик устало и злобно, вскричал:
- Сдавайте!.. Кому сдавать? Поговорили!..
Галкин вырвал назад колоду у Франца:
- И на кон тебя не допустим, ты - начальство, ты играть не смеешь. Не мешай парню бандита арестовать. Он - герой, ей-богу. Отдай ему, Франц, револьвер!
- Давай сто рублей,- сказал Франц, снимая кобуру.
- На тебе пока десять, а то ведь остальные тоже проиграешь.
Франц улыбнулся гордо и снисходительно.
- Конечно, проиграю,- и передал револьвер Филиппу.
Филипп был уже в дверях, когда Франц крикнул ему:
- А коли убьешь любовницу или любовника, я не буду возражать против твоего самосуда, гражданин.
Вызвались провожать Филиппа. Он, действительно, ушел по дороге в горы, но ему все-таки не поверили и побежали к землянке, в которой спала Софья. Старались говорить тихо, но Софья проснулась и вышла. Ей рассказали о словах Филиппа и о том, как он шел под дождем в горы (а действительно накрапывал дождь). И Софья начала браниться - по-мужски, так что пришед-шим стало противно, и они, поверив и посочувствовав Филиппу в его несчастьях, вернулись в духан. И как только они ушли, она (зная, что тот уже ждет за углом) крикнула раздраженно: "Петька!" И действительно, сейчас же вышел Петька. Она еще раз назвала Филиппа хвастуном и сказала, что дураков она любить не может и не умеет. Петька торопливо подтвердил правиль-ность ее мыслей и схватил ее за груди. Она его оттолкнула и сказала, что Филипп трепло и жулик и встречаться с ним она больше не будет. И еще раз Петька схватил ее за груди, и тогда она не оттолкнула его. И так как итти в кустарники было далеко, да и дождь накрапывал, Петька уговорил лечь подле дверей, прямо на землю, и Софья легла. И так они лежали долго, и Софья думала, что любовь Петьки немногим отличается от любви Филиппа: так же он дышит, так же бормочет ненужные слова, а все-таки она, чего-то жалея, плакала. Но слез ее Петька не заметил, да ей не хотелось, чтоб он замечал их. Петьке ее лицо казалось горячим и содрогающимся от нежности. Он был сильно доволен, потому что уже восемь месяцев не лежал с женщиной, и еще потому, что завтра многие будут ему завидовать.
III
Илья Кочерга бродил по двору своего дома, мучимый ознобом и бегающими по всему телу болями. Последние полгода он плохо спал, а если и засыпал, то сны ему постоянно снились военные - сражения, взрывы, повешения. Спускаться вниз, в долину Бзуджи, было все труднее и труднее. Надо было хранить степенность походки; не глядеть на народ, по которому он сильно соскучился; не пить в компании водку. Илья Александрович Кочерга приехал на Демебекову гору не с Урала, как о нем рассказывали, а из-под города Гурьева, что стоит у Каспия. Хозяйство его разрушили войной,- он выкопал землянку и все-таки запахал. И два раза худые люди сжигали у него поспевшие хлеба. Он посеял третий раз - съела саранча! И тогда он украл в совхозе серого в яблоках и ушел на Кавказ. Здесь, у Демебековой горы, он выстроил с большим трудом деревянный дом, и постройка деревянного дома многих изумила - об Илье пошли рассказы. Однажды пришли к нему четыре удалых человека, заперлись с ним в горнице, и через два дня в ста сорока верстах от Демебековой горы, в селе Иша, был ограблен кооператив, и при этом грабеже впервые Илья убил человека. Убить человека (а Илья выстрелил ему в рот) оказалось делом противным, но легким. Хозяйство Ильи наладилось, и, так как все свои поступки он обдумывал подолгу и от природы не был болтливым, у него было мало промахов, и он смог быстро нагнать на людей страх и ту особую почтительность к силе, которая держится дольше страха. О первых своих бандитских налетах он просил жену свою рассказывать приятельницам,- слава о нем пошла быстро, но подле Демебековой горы не селились, и гости, которые вначале его посещали, перестали к нему ездить. И вдруг, действительно, оказалось, что далеко округ земля им, Ильей, распугана. Это ему вначале сильно понравилось, но затем переносить такое отношение людей становилось все труднее и труднее. Если бы он пахал и сеял, он мог бы знать, сколько может перепахать и посеять, и сколько сжать, и сколько продать. Но сеять и пахать он уже не мог, потому что это показывало бы людям его слабость, и люди немедленно приехали бы к нему на двор и. мстя за свои страхи и унижения, убили бы с долгими мучениями, Илью. И выходило так, что Илья должен был грабить и убивать людей даже тогда, когда ему было трудно убивать и когда ему не хотелось. Расходы по дому были маленькие; денег нужно немного: но он продолжал убивать и грабить. Из-за того, что с людьми он встречался мало, он с теми, с которыми приходилось встречаться, усвоил грубое обращение и короткие фразы в разговоре. Двоих его помощников убили при одном из нападений, а двое сами покинули его, не желая выносить грубостей. И остался Илья один. Сведения о богатых людях и кооперативах приносили ему пастухи, он встречал их на лугу перед домом,- и с каждым месяцем все меньше и меньше посещало его пастухов, и все реже спускался Илья в долину. Пробовал он ходить в Турцию с контрабандой, но среди грузинов он был одним русским, и грузины не верили ему, а он не верил грузинам. Так с контрабандой и не вышло... От колодца, сильно сутулясь, жена Ильи, Даша, несла большое ведро воды. День был жаркий - от ведра поднимался еле заметный пар. Утром хотел приехать духанщик Шавлиев, привезти Даше серьги и сообщить, когда из кооператива повезут выручку в город... И с женой тоже не получилось счастья, потому что верил ей, пока был сильным, а как только почувствовал слабость, начал жену бить. Она переносила его побои молча, сжав губы и уставясь ему в бороду ненавидящими глазами. После побоев она долго молилась (Даша была дочь протоиерея, и этими молитвами она как бы безмолвно намекала на свое раскаяние за то, что сбежала от отца с Ильей).
Дом стоял на превосходном горном лугу. Веселая речушка кружила возле дома. На лугу паслись коровы и гордо мычал пегий бугай. Железная крыша дома была окрашена в зеленую краску. Больше года собирался Илья запрячь опять серого в яблоках, нагрузить телегу и скрыться. Но приходили мысли: и телега-то его всем известна, и серого в яблоках знают на много сотен верст округ. Прежде - ночью - разбей палатку, и спи, сколько хочешь: от воров у серого на ногах стальные путы да и собаки, а теперь... Илья умылся из речки, выпил две пригоршни воды. Озноб не исчезал. Жена позвала пить чай. "Сейчас приду",- ответил он. И опять ему пришло в голову, что и жене даже боится сказать о своих болях и своих слабостях и даже о том, что ему противно пить чай и закусывать его крепким и синеватым сахаром. Жену ведь тоже при самосуде не пощадят, и, заметив его слабость, не пожелает ли она, спасая свою жизнь, побежать и рассказать миру, что у Ильи нет помощников, он немощен и одинок!..
В юности Илья работал у сапожника подмастерьем. Однажды на площади били конокрада. Мужики кидали его кверху так, чтобы он падал на спину. Конокрад, дюжий цыган, падал грузно и каждый раз при падении визгливо кричал: "Аоеах!..", а затем басом: "Братцы, кончайте, ради бога!" Илья отложил колодку. "Куда ты?" - спросил его мастер. "А вот пойду дам раз в морду и прибегу". И действительно, Илья подбежал к цыгану, ударил его в рот, сплошь наполненный зубами, колодкой и вернулся. А теперь его военные сны вдруг прервались - он видел самосуд: его вскидывали в пыльный и тяжелый воздух, и какой-то мальчишка бежал к нему с колодкой в руках... И опять мелькали бегущие цепи солдат, и протяжный треск пулемета за каким-то далеким холмом.
Жена опять позвала его. "Иду, иду!" - ответил Илья. Собаки насторожились. Илья прислушался, но стука копыт не было слышно,- должно быть, всадник скакал еще далеко. Собаки залаяли радостными голосами, и Илье подумалось, что радуются они тому, что им есть на кого полаять. По ту сторону луга, на дороге, показался человек. У него была усталая и тяжелая походка, и рукой он делал так, как будто чертил в воздухе цифру шесть. С того времени, как Илья подвозил сюда лес и щебень, дорога сильно заросла: трава поднималась человеку выше колен. Он срывал травы, мял их в руках и откидывал. У ручья человек было остановился, потянул рукой сапог, но, увидав Илью, крикнул ему что-то неразборчивое: или от волнения или от усталости. И тогда напряженно-веселым голосом, осанисто выпрямившись, Илья отозвался:
- Здесь нету духана, милай!
Человек выпил воды и, проведя мокрой рукой по лбу, спросил:
- Ты Кочерга. Илья Александрович, будешь?
- Я.
- Письмо тебе.
- От кого ж письмо?
- От меня письмо. Сдавайся!
- Спалишь иначе?
- Зачем палить? Мужики засудят!
- Надоел я мужикам? Я - не конокрад, а, сказывают, разбойник,- сказал Илья.
В голосе его Филипп услыхал усталость и тревожную гордость. Филипп сказал с горечью (да он и на самом деле чувствовал горечь - то ли от усталости, то ли от чего другого):
- Надоел! Замучают тебя мужики. Лучше мне сдавайся!
- С мужиками приехал? - после короткого молчания спросил его Кочерга.
Филипп промолчал. Илья одним глазом повел на горы. Опять помолчали. Илья сказал с расстановкой:
- В избу, что ли, зайдем поговорить?
- И зайдем, если хочешь. Покажи дорогу.
Выбежали двое детей, черноглазых, похожих на цыган. Они с любовью смотрели на отца. Филипп поманил их пальцем, хотел было сказать: "Зачем ты их тут держишь?", но дети прервали его криком: "Тять, ты его убей!" И этот возглас и эти черномазые дети - все это походило на сказку о Соловье-разбойнике. В сенях пахло капустой и вениками, и в загоне мычал теленок. Глядя на черноглазых детей, которых гладил Илья, Филипп почему-то подумал, что жена-то, должно быть, у Ильи и впрямь раскрасавица. Илья сконфуженно улыбнулся и, раскрывая дверь в избу, сказал:
- Жена их глупостям всяким учит. В школу пора, да далеко, видишь, живу. В избе-то веселей разговаривать, а?
- И в избе тебе меня не кончить,- вдруг резко сказал Филипп.
Илья вздрогнул и угрюмо улыбнулся:
- Что ты - заговоренный? Да и зачем мне тебя убивать? Пустяки про меня болтают, а я скотоводством живу,- и он указал в окно на коров, бродящих на необычайно зеленом лугу.
Филипп сел за стол. Вошла черноглазая рослая женщина и, скрестив руки на животе, остановилась у порога. На ней была длинная шаль с рваными кистями и туфли на высоких каблуках. Она смотрела на Илью со злостью. Тот ей махнул рукой - "уходи, дескать!", она все стояла, и лицо ее лишь сжалось так, как будто она приготовилась к удару.
- Жена, что ли?
- Жена,- глядя в сторону, ответил Илья.
- Квасу не принесет?
- Квасу? Какой же тебе на Кавказе квас? Здесь вино пьют.
- Как же ты - без квасу?
- У меня-то квас есть. Даша, принеси ему!
Женщина вышла. Филипп вынул из-за пазухи револьвер и положил его на стол. Илья все еще смотрел в окно.
- Это - не против тебя, Кочерга; это - против твоей души, для охраны, чтобы тебя мужики не усамосудили.
- Не страшны мне самосуды!
- А кто тебе страшон?
- Ты бы поменьше говорил.
Женщина принесла кринку. "Уходи!" - сказал ей Илья и замахнулся. "Ну, бей, бей!" - прошептала женщина. Илья вздохнул: "Уйди ты, ради бога!" "Ради бога?" - прошептала она укоризненно и ушла. Филипп хлебнул квасу. Квас был кислый и густой, видимо, со дна.
- Ну, сдавайся и кайся,- сказал Филипп.
Илья опять вздохнул.
- Усамосудят.
- Зачем усамосудят? Судить будут законно!
- Ты думаешь, есть еще справедливость?
Филипп ответил уверенно:
- Есть.
- А что же ты со мной сделаешь, если я сдамся?
- Вот и поведу тебя в милицию.
Илья передернул плечами.
- К мужикам поведешь? Знаю...
- Я тебя тропами поведу, мимо мужиков, а в милиции тебя возьмет Франц, закует или свяжет и ночью тебя в город, к правительству доставит. И будут тебя судить по всем законам.
Илья был, по-видимому растроган. Когда он обернулся к Филиппу, тот увидал на глазах его слезы. Слезы были мелкие и какие-то рассыпчатые. Филиппу неприятно было их видеть. А Илья слабел все больше и больше. Он был тронут и тем, что сдается не взрослому человеку, а юноше, растроган и тем, что в городе его будут судить по законам, и люди услышат его покаяние в гордости и пожалеют его. Приятный лиловый туман застилал его глаза. Он чувствовал во всем теле возрастающую бодрую негу, и ему казалось, что через некоторое время новые неожиданные мысли посетят его голову. Ему помнилось, что в дверях показалась было жена, но, увидав его новое лицо, содрогнулась от непередаваемой ненависти и презрения. И слезы, показавшиеся у ней на глазах, ясно говорили, что она всего от него ждала, но только не такой великой подлости.
Филипп спросил высоким, несвойственным ему голосом:
- Сдаешься, Кочерга?
- Сдаюсь! - ответил Илья и поднялся из-за стола.
Он подошел к крюку дверей и протянул руку, чтобы взять фуражку.
В сенях завыли дети.
Дверь была окрашена белой краской, недавно окрашена. Краска лежала рыхлым и неправдоподобным белым слоем.
И когда Илья протянул к крюку длинные и гладкие белые руки, Филипп вспомнил духан, играющих в нем: Галкина и Заала Шавлиева. Теперь, наверное, игра закончилась великим позором для духанщика. Галкин выиграл у него все имущество, весь духан, с заготовленными назавтра шашлыками, и, выиграв, подарил его обратно! Затем он запряг лошадь и, взяв Иванушку и сонную Аленушку, уехал в город. Рабочие говорят о Галкине с восхищением. Аленушке кажется, что она любит его. Что еще может желать замученный страстями шулер? Он спит на прекрасной высокой груди Аленушки... И еще вспомнился Филиппу инженер Закрев-ский и его разговоры о Каролине Каскуль, прекрасной и высокой актрисе. Инженер Закревский мирно лежит в песках подле своего любимого канала. Пройдет день-два, и рабочие покинут канал, и пески поглотят вторгнувшиеся в пустыню воды... Филипп с отчаянием понимал, что думает не те мысли, какие он обязан сейчас думать, но думать иначе он не мог. Слабость овладевала им все больше, пальцы его рук дрожали, и самые кончики их горели теплой слизью, и как-то отдаленно казалось, что кончики пальцев пухнут. Эти мысли о канале и об инженере Закревском, мысли об ослабевших. больших своих ногах и мысли о том. что слабость в нем оттого, что он не спал всю ночь - устал, и ему надо отдохнуть и уснуть,- все это мучило его. Он знал, что есть другие, настоящие мысли, которые сейчас им овладеют, и он вспрыгнет и весело поведет в милицию арестованного бандита. Бандит стоял к нему спиной, и виден был степенный его затылок в глубоких и коротких, тщательно промытых морщинах. И затылок и его спина - все это было необычайно степенно, и никто бы не мог подумать, что этот человек совершил много преступлений перед людьми и перед собой. И бандит Илья Кочерга, поднимая руку к крюку, был охвачен той же слабостью и туманом мыслей, которые владели Филиппом. И бандиту Илье тоже казалось, что к нему придут сейчас ясные и веселые мысли, и пришествия их ждать было невыносимо тяжело и до снотворности утомительно... Он нащупал сальный околыш своей фуражки, и теплый железный крюк скользнул у него вдоль пальца...
И тогда Филипп поднял револьвер и одну за другой выпустил все пули в степенную шею Ильи. Илья ткнулся в угол. Фуражка упала к его ногам. Над ним блистала свежевыкрашенная дверь широким и пухлым своим блеском.