Иванов Всеволод. Сборник рассказов 'Дикие люди'

Иванов Всеволод
Сборник рассказов 'Дикие люди'

   Всеволод Вячеславович Иванов
   (1895-1963).
   СБОРНИК РАССКАЗОВ "ДИКИЕ ЛЮДИ"
   ДИТЁ
   ПОЛЕ
   ЖИЗНЬ СМОКОТИНИНА
   Б. М. МАННИКОВ И ЕГО РАБОТНИК ГРИША
   БАМБУКОВАЯ ХИЖИНА
   ДИТЁ
   I
   Монголия - зверь дикий и нерадостный! Камень - зверь, вода - зверь; даже бабочка, и та норовит укусить.
   У человека монгольского сердце неизвестно какое - ходит он в шкурах, похож на китайца и от русских далеко, через пустыню Нор-Кой, стал жить. И, говорят еще, уйдет он за Китай в Индию, в синие непознаваемые страны на семи берегах...
   Прибывали около русских прииртышские киргизы, что от русской войны в Монголию перекочевали. У них сердце известно - слюдяное, никудышное, всего насквозь видно. Шли они сюда, не торопились - и скот, и ребятишек, и даже больных своих привезли.
   Русских же сюда гнали немилосердно - были оттого они мужики крепкие и здоровые. На камнях-горах оставили лишнюю слабость - кто повымер, кто повыбит. Семьи и лопотина и скотина белым остались. Злобны, как волки весной, мужики. В логах, в палатках лежали и думали про степи, про Иртыш...
   Было их с полсотни, председательствовал Сергей Селиванов, а отряд так звался: "Партизанский отряд Красной гвардии товарища Селиванова".
   Скучали.
   Пока гнали их через горы - от камня, огромного и темного, страшило на сердце. Пришли в степь - скучно. Потому что похожа степь на степь прииртышскую: песок, жесткие травы, крепко кованное небо. Все чужое, не своё, беспашенное, дикое.
   И еще тяжело без баб.
   О бабах по ночам рассказывали .матерные солдатские побаски, а когда становилось непереносно - седлали лошадей и ловили в степи киргизок.
   И киргизки, заметив русских, покорно ложились на спину.
   Было нехорошо, противно их брать - неподвижных, с плотно закрытыми глазами. Будто грешили со скотом.
   Киргизы.- боялись мужиков.- откочевывали дальше в степи. Увидев русского - грозились винтовкамн и луками, гикали, но не стреляли. Может быть, не умели?..
   II
   Казначей отряда Афанасий Петрович был слезлив, как ребенок. И лицо у него, как у ребенка: маленькое, безусое и румяное. Только ноги длинные, крепкие, как у верблюда.
   А когда садился на лошадь - строжал. Далеко пряталось лицо и сидел: седой, сердитый и страшный.
   На Троицу отрядили троих: Селиванова, казначея Афанасия Петровича и секретаря Древесинина в степь искать хороших покосов.
   Дымились под солнцем пески.
   Сверху, с неба, шел ветер. С земли на трепещущее небо шла теплынь. Тела у людей и животных были жесткие и тяжелые, как камни. Тоска.
   И Селиванов сказал хрипло:
   - Каки там покосы-то?..
   Все знали: говорит он про Иртыш. Но молчали редкобородые лица. Точно солнцем выжгло волос, как травы в степи. Алели узкие, как рана от рыболовного крючка, глаза. Жара.
   Один Афанасий Петрович отозвался жалобно:
   - Неужто и там засуха, робята?..
   Плаксивился голосок, но лицо не плакало, и только у лошади под ним, усталой и запыхающейся, ныли слезой большие и длинные глаза.
   Так одни за другим по пробитым дикими козами тропам уходили партизаны в степь.
   ...Тлели пески тоскливо. Лип на плечи, на голову душный ветер. Горел в теле пот и не мог пробиться через сухую кожу...
   К вечеру, уже выезжая из лощины, Селиванов сказал, указывая на запад:
   - Проезжие мчат.
   Верно: на самом горизонте колыхали пески розовую пыль.
   - Должно, киргизы.
   Заспорили: Древесинин говорил, что киргизы далеко водятся и к Селивановским логам не подходят; Афанасий Петрович - непременно киргизы, пыль киргизская, густая.
   А когда подкатила пыль ближе, то решили все:
   - Незнаемые люди...
   По голосам хозяев учуяли лошади - несется по ветру чужое. Запряли ушами, пали на землю далеко до приказания. Лежат в логу серые и желтые лошадиные туши. Были они беспомощны и смешны с тонкими, как жерди, ногами. От стыда, что ли, закрыли большие испуганные глаза и дышали порывисто?..
   Лежали Селиванов и казначей Афанасий Петрович на краю лога. Плакал, пошвыркивая носом, казначей. Чтоб не было страшно, клал его всегда рядом Селиванов, и почти от детского плача веселилось и озорничало тяжелое мужицкое сердце.
   Развертывала тропа пыль. Перебойко стучали колеса. И, как пыль, клубились в хомутах длинные черные гривы!
   Уверенно сказал Селиванов:
   - Русски... Офицера.
   И позвал из лога Древесинина.
   Сидят в плетеной новой тележке двое в фуражках с красными околышами. За пылью незаметно лиц. Будто в желтом клубу плавают краснооколышные. Ружье,- дуло торчит, когда рука с кнутом вынырнет из пыли.
   Подумал Древесинин и сказал:
   - Офицера... по делам, должно. Икспитиция... Ясно.
   Озорно подмигнул глазом и ртом:
   - Мы им пропишем, Селиванчик.
   Несет тележка людей, твердо несет. Лошадей. Веселятся, и позади, как лиса хвостом, заметает тележка след свой монгольской пылью.
   Протянул плаксиво Афанасий Петрович:
   - Ни надо, ребя... У плен бы лучча... Бить обожди.
   - Галовы своей не жалко... тебе, что ли?
   Озлился Селиванов и затвор бесшумно, как пуговицу отстегивают, отбросил:
   - Тут плакать не приходится, казначей.
   Больше всего злило их - появились офицеры в степи одни, без конвоя. Будто их тут сила несметная, мужикам смерть будто. Вот, например, вставал в рост офицер, степь оглядывал, но видит плохо: пыль; ветер вечерний красный на сожженных травах; на двух камнях у лога, похожих на лошадиные туши... Какие камни?.. Туши?..
   В красной пыли тележка, колеса, люди и мысли их... Мчатся.
   Выстрелили... Гикнули. Еще выстрелили.
   Разом, задев одна другую, упали фуражки в кузовок.
   Ослабли, точно лопнули, вожжи...
   Рванули лошади... понесли было. Но вдруг холки их молочно опенились... Дрожа крепкими кусками мускулов, они понурили головы, встали.
   Сказал Афанасий Петрович:
   - Померли...
   Подошли мужики, посмотрели.
   Померли краснооколышные. Сидят плечо в плечо, головы назад откинуты, а один из умерших - женщина. Волоса распались, в пыли - наполовину - желтые и черные, а гимнастерка солдатская приподнята высоко женской грудью.
   - Чудно.- сказал Древесинин.- сама виновата, не надевай фуражку. Кому бабу убивать охота?.. Бабы нужны обществу.
   Плюнул Афанасий Петрович.
   - Изверг ты и буржуй... Ничего в тебе, сволочи...
   - Обожди.- перервал их Селиванов.- Мы не грабители, надо имущество народное переписать. Давай бумагу.
   Под передком среди прочего "народного имущества" в плетеной китайской корзинке лежал белоглазенький и белоголовенький ребенок. В ручонке у него угол коричневого одеяльца зажат. Грудной, маленький, пищит слегка.
   Умиленно сказал Афанасий Петрович:
   - Тоже ведь... поди, так по-своему говорит, что и как.
   Еще раз пожалели женщину и не стали одежду с нее снимать, а мужчину закопали голого в песок.
   III
   Обратно в захваченной тележке ехал Афанасий Петрович, держал в руках ребенка и, покачивая, напевал тихонько:
   Соловей, соловей-пташечка...
   Канареечка...
   Жалобно поёт...
   Вспомнил он поселок Лебяжий - родину; пригоны со скотом; семью; ребятишек - и тонкоголосо плакал.
   Ребенок тоже плакал.
   Бежали и тонкоголосо плакали жидкие сыпучие и спаленные пески. Бежали на низеньких крепкомясых монгольских лошадях партизаны. Были партизаны спаленно-лицые и спаленно-душие.
   У троп задушенная солнцем стлалась полынь, похожая на песок - мелкая и неуловимая глазом.
   А пески - полынь, мелкие и горькие.
   Тропы вы, тропы козьи! Пески вы, пески горькие! Монголия - зверь дикий и нерадостный!..
   Разглядели имущество офицерское. Книги, чемодан с табаком, блестящие стальные инструменты. Один из них, на трех длинных ножках - четырехугольный медный ящичек с делениями.
   Подошли партизаны, осматривают, щупают, на руку привешивают.
   Пахнет от них бараньим жиром - от скуки ели много, и одежда высалилась. Скуластые, с мягкими тонкими губами - донских станиц; с длинным черным волосом, темнолицые - известковых рудников. И у всех кривые, как дуги, ноги и гортанные степные голоса.
   Поднял Афанасий Петрович медноголовый треножник, сказал:
   - Тилископ.- И глаза зажмурил.- Хороший тилископ, не один мильён стоит. На нем луну рассмотрели и нашли на ней, парни, золотые россыпи... Промывать не надо, как мука, чистехонькое золото. Сыпь в мешок...
   Один молодой из городских захохотал:
   - И чо брешет, разъязви ево...
   Рассердился Афанасий Петрович:
   - Ето я-то брешу, стерва ты почтовая? погоди...
   - Кто погоди?
   Афанасий Петрович схватил револьвер.
   - Цыц.- сказал Селиванов.
   Табак поделили, а инструменты передали Афанасию Петровичу - как казначей, может при случае обменять он на что-нибудь у киргизов.
   Сложил он инструменты перед ребенком.
   - Забавляйся...
   Не видит тот: пищит. И так и этак пробовал (в пот даже ударило) пищит дите, не забавляется.
   Принесли кашевары обед. Густо запахло маслом, кашей, щами. Вытащили из-за голенищ широкие семипалатинские ложки. Вытоптана станом трава. Вверху на скалах часовой кричит:
   - Мне скора-а?.. Жрать хочу... Смену... давай!
   Пообедали и вспомнили: надо ребенка накормить. Пищит непрестанно дите.
   Нажевал Афанасий Петрович хлеба. Мокрую жамку сунул в мокрый растопыренный ротишко, а сам губами пошлепал:
   - Пп-пы... баско... лопай, лешаненок... Скусно.
   Но закрыл тот ротишко и голову отворотил - не принимает. Плачет носом, тонко, пронзительно.
   Подошли мужики, обступили. Через головы заглядывают на дите. Молчат.
   Жарко. Лоснятся от баранины скулы и губы. Рубахи расстегнуты. Ноги босые, желтые, как земля монгольская.
   Один предложил:
   - Штей бы ему...
   Остудили щей. Обмакнул Афанасий Петрович палец в щи и в рот ребенку. Текут по губешкам сальные хорошие щи на рубашонку розовую, на байковое одеяло.
   Не принимает. Пищит.
   - Щенок умней - с пальца жрет...
   - То тебе собака, то человек...
   - Удумал!..
   Молока коровьего в отряде нет. Думали кобыльим напоить,- кобылицы водились. Нельзя - опьяняет кумыс. Захворать может.
   Разошлись среди телег, по кучкам переговаривают, обеспокоены. А среди телег Афанасий Петрович мечется, на плечах бешметишко рваный, глаза маленькие, тоже рваные. Голосок тоненький, беспокойный, ребяческий, будто само дитё бегает, жалуется.
   - Как же выходит?.. Не ест ведь, мужики!.. Надо ведь, а?.. Заботьтесь, что ли, сволочи...
   Стояли широкие, могучетелые с беспомощным взглядом.
   - Дело бабье...
   - Конешна...
   - От бабы он барана съел бы...
   - Вот ведь оно как.
   Собрал Селиванов сход и объявил:
   - Нельзя хрисьянскому пареньку, как животине пропадать. Отец-то, скажем, буржуй, а дите - как? Невинно.
   Согласились мужики.
   - Дите ни при чем. Невинно.
   Захохотал Древесинин:
   - Расти, ребя. Он вырастет у нас - на луну полетит... На россыпи.
   Не рассмеялись мужики. Афанасий Петрович кулак поднял и крикнул:
   - А и сука же ты беспросветная. Один в отряде издеватель!..
   Потоптался он, руками помотал и вдруг закричал пронзительно:
   - Корову... Надо корову ему!..
   В один голос отозвались:
   - Без коровы - смерть...
   - Обязательно корову...
   - Без коровы сгорит.
   Решительно сказал Афанасий Петрович:
   - Пойду я, парни, за коровами...
   Озорно Древесинин перебил:
   - На Иртыш, в Лебяжий?..
   - На Иртыш мне, чичилибуха прописная, ехать незачем. Поеду я к киргизам.
   - На тилископ менять? Иди, благодетель.
   Метнулся к нему Афанасий Петрович; озлобленно вопил:
   - Стерва ты! Хошь по харе получить?
   А так как начали они материться не по порядку, то прервал председатель собранья Селиванов:
   - Будя...
   И проголосовали так: Древесинину, Афанасию Петровичу и еще троим ехать к аулам киргизским, в степь, и пригнать корову. Если удастся, то две или пять, потому что мясо у кашеваров истощалось.
   Подвесили к седлам винтовки, надели киргизские лисьи малахаи, чтоб издали на киргизов походить.
   - С богом.
   Ребенка в одеяльце завернули и в тень под телегу положили. Сидел подле него молодой паренек и для своего и ребячьего развлечения в полыний куст из нагана постреливал.
   IV
   Эх, пески вы монгольские, нерадостные! Эх, камень - горюнь синий, руки глубокоземные, злые!
   Едут русские песками. Ночь.
   Пахнут пески жаром, полынью.
   Лают в ауле собаки на волка, на тьму.
   Волки воют во тьме на голод, на смерть.
   От смерти бежали киргизы.
   От смерти угонишь ли гурты?
   Пахнет от аула кизяком, айраном - молоком кислым. Сидят у желтых костров худые и голодные киргизские ребятишки. Возле ребятишек голоребрые, остромордые собаки. Юрты, как стога сена. За юртами озеро, камыши, и вдруг гулко из камышей выстрелили в желтые костры: О-о-а-ат!..
   Сразу выскочили из кошемных юрт киргизы. Закричали испуганно.
   - Уй-бой... Уй-бой, ак-казыл-урус... Уй-бой...
   Пали на лошадей. Лошади точно день и ночь заузданы. Затопали юрты. Затопала степь. Камыши закричали дикой уткой:
   - Ай-ай, красный - белый русский, ай-ай...
   Один седобородый свалился с лошади головой в казан - котел, опрокинул котел. Ошпаренный, завопил густым голосом. А подле, поджав хвост, лохматая собака боязливо тыкала голодную морду в горячее молоко.
   Тонко ржали кобылицы. Испуганно, как от волков, бились в загоне овны. Тяжело, точно запыхавшись, дышали коровы.
   И покорные киргизки, увидев русских, покорно ложились на кошмы...
   Хохотал беспутно Древесинин:
   - Да мы жеребцы, что ли?.. Не вечно мы их...
   Торопливо нацедил он в плоскую австрийскую фляжку молока и, хлопая нагайкой, сбирал к юрте коров с телятами. Освобожденные с привязи телята, быстро толкая головой мягкое вымя, радостно хватали большими, мягкими губами сосцы.
   - Ишь, голодны, бичера...
   И Древесинин разрядил наган в телят.
   Афанасий Петрович обежал аул и хотел было ехать вслед за Древесининым, но вдруг вспомнил:
   - Соску надо. Черти, соску забыли!..
   Кинулся по юртам искать соску. Огни в юртах потушены, Афанасий Петрович схватил головню и, брызгая искрами, кашляя от дыма, искал соску. В одной руке у него трещала головня, в другой был револьвер. Сосок не находилось. Лежали на кошмах, распластавшись и закрывшись чувлуками, покорные киргизки. Ревели ребятишки.
   Рассердился Афанасий Петрович и в одной юрте закричал молодой киргизке:
   - Соску, сволочь немакана, давай соску!
   Заплакала киргизка и начала поспешно расстегивать фаевый кафтан, а потом стягивать рубаху.
   - Ни кирек... Ал... Ал... Бери...- А рядом на кошме плакал завернутый в тряпки ребенок. Киргизка уже подгибала ноги.- Ал... ал... бери...
   Но тут схватился за грудь ее Афанасий Петрович, потискал и свистнул обрадованно:
   - Во-о... Соска-то. А! Крепка!
   - Ни кирек... Ни... Что?..
   - Ладно, не крякай. Айда! Крепка!
   И за руку потащил за собой киргизку.
   В темноте посадил на седло киргизку и, время от времени пощупывая у ней груди, понесся в Селивановские лога, к отряду.
   - Нашел, паре, а,- обрадованно говорил он, и на глазах у него были слезы.- Я, брат, найду, я из-под земли выкопаю.
   V
   А в стане оказалось - в темноте не заметил Афанасий Петрович захватила с собой киргизка ребеночка.
   - Пущай,- сказали мужики,- молока и на обоих хватит. Коровы есть, а она баба здоровая.
   Была молчалива, строга киргизка и ребят всем невидимо кормила. Лежали они у ней на кошме в палатке - один беленький, другой желтенький, и пищали в голос.
   Через неделю на общем собрании Афанасий Петрович пожаловался:
   - Так что утайка, товарищи: киргизка-то, паскуда, кормит абманом своему-то всю грудь скармливает, а нашему что ни на донышке. Я, брат, подсмотрел. Вы поглядите только...
   Пошли мужики, смотрят: ребята, как и все ребята, один беленький, другой желтенький, как спелая дыня. Но похоже, что русский тоньше киргизского.
   Развел руками Афанасий Петрович:
   - Я ему имя дал - Васька... а тут поди ты... Оказия. Абман.
   Сказал Древесинин даже без ухмылки:
   - А ты, Васька, хилай, смертнай...
   Нашли палку, измерили ее на оглобле, чтобы одна другую сторону не перетягивала.
   Подвесили с концов ребятишек - который перевесит.
   Пищали в тряпочках подвешенные на волосяных арканах ребятишки. Пахло от них тонким ребячьим духом. Стояла у телеги киргизка и, не понимая ничего, плакала.
   Молчат мужики, смотрят.
   - Пущай,- сказал Селиванов.- Пущай весы.
   Опустил руки от палки Афанасий Петрович, и сразу русский мальчонка кверху.
   - Ишь, сволочь желторотая,- сказал Афанасий Петрович разозленно,отожрался.
   Поднял валявшийся сухой бараний череп и положил на русского. Уравнялись тогда ребята.
   Зашумели мужики, закричали: - На целу голову, паре, перекормила, а?..
   - Не уследишь...
   - Вот зверь... как кормила.
   - Кто следил?..
   - Не только работы, что за ребятами следить! Подтвердили некоторые, степенные:
   - Где уследишь!
   - Опять же, родительница...
   Затопал, завизжал Афанасий Петрович:
   - По-твоему - русскому человеку пропадать там из-за какова-то немаканова... Пропадать Ваське-то... моему?..
   Посмотрели на Ваську - лежал белый, худенький.
   Муторно стало мужикам.
   Сказал Селиванов Афанасию Петровичу:
   - А ты его... того... пущай, бог с ним, умрет... киргизенка-то. Мало их перебили, к одному... ответу...
   Поглядели мужики на Ваську и разошлись молча.
   Взял киргизенка Афанасий Петрович, завернул в рваный мешок.
   Завыла мать. Ударил ее слегка в зубы Афанасий Петрович и пошел из стана в степь...
   VI
   Дня через два стояли мужики у палатки на цыпочках и чрез плечи друг друга заглядывали вовнутрь, где на кошме киргизка кормила белое дитё.
   Было у киргизки покорное лицо с узкими, как зерна овса, глазами; фаевый фиолетовый кафтан и сафьяновые ичиги-сапожки.
   Било дитё личиком в грудь, сучило ручонками по кафтану, а ноги мотались смешно и неуклюже, точно он прыгал.
   С могучим хохотом глядели мужики.
   И нежней всех Афанасий Петрович. Швыркая носом, плаксиво говорил он:
   - Ишь, кроет!..
   А за холщевой палаткой бежали неизвестно куда: лога, скалы, степь, чужая Монголия.
   Незнамо куда бежала Монголия - зверь дикий и нерадостный.
   ПОЛЕ
   Отпустили Милехина на четыре часа.
   - Опоздаешь - не в очередь в наряд отправлю,- сказал ротный командир, со стуком прикладывая штемпель на пропуск.
   Да Милехину и часу было достаточно. Ротному он сказал, что приехали родные из деревни, и, сказавши так, соврал. Хотелось проветриться. В казарме особенно казалось темно от мартовского солнца, от грязных окурков на полу, от стен, серых от грязи. На классной доске (раньше здесь была школа) кто-то белой глиной написал нехорошее слово, а рядом на стене хлебным мякишем был прилеплен плакат: "Колчак несет колбасу, Советы свободу''. И когда Милехин захлопнул обитую рогожей дверь и пошел через большой двор на площадь,- ему было тепло, сытно и радостно.
   Станция железной дороги была от города верстах в четырех, и через каждые полчаса в город ходила ветка. Милехину не хотелось дожидаться ветки, и он пошел пешком через огромную площадь станции.
   Сверху пекло солнце, а снизу морозило. Площадь уже оттаяла, и только бугор дороги лежал грязновато-желтоватой лентой на черной разбухшей земле. За тальниками - прямо на западе - мерзло синел Иртыш, и видны были на нем разорванные кусочки дороги, как клочки бумаги.
   - Тронулся ночью, должно,- сказал Милехин.
   Но шипящего шума тронувшегося льда еще не было слышно.
   "Скоро пойдет".
   Милехин улыбнулся и почувствовал радость, словно лед принадлежал ему. Он, шумно бухая мокрыми английскими бутсами, шел по краю дороги, и снег ломался под его ногами. И треск этот доставлял ему удовольствие. Зеленоватая английская шинель, похожая на пальто, и голубые французские обмотки на икрах так не шли к огромной заячьей шапке с ушами и плохой рыженькой бороденке.
   Над тальником мелькнула белым крылом чайка.
   "Скоро пойдет",- подумал опять Милехин.
   На вокзале толпились люди с мешками, большинство женщин; солдаты с жестяными звездочками на шапках; три китайца продавали сигареты и семечки. С крыши капала вода. и часто с тихим звоном падали длинные ледяные сосульки.
   Милехин постоял у двери третьего класса. Какой-то комиссар с желтым портфелем подмышкой, проходя, толкнул его и тихо проговорил:
   - Извините.
   Милехин, чтобы не мешаться, отошел и сел на подоконник. Бегали мимо с фонарями и какими-то черными ящичками железнодорожники, свистели на разные голоса паровозы, стучали буфера вагонов. Сверху, тихо и не спеша, грело и станцию, и грязные вагоны, и набухающую влагой землю большое чистое солнце.
   Рядом упала сосулька. Милехин наклонился и поднял ее,- она была без пустоты внутри. Упала вторая, третья - все такие же.
   "К урожаю,- подумал Милехин,- налив будет полон и умолот богатый. Штука-а..."
   И ему вспомнилось, что снег тает не от солнца, а больше ночью, от земли. И тает дружно.
   - К урожаю,- сказал вслух Милехин и. сказавши этак, подумал о деревне.
   Подумал, что скотина у него вся ко двору - чалая и бурая, хозяйство идет хорошо. В прошлом году плох был урожай, а нонче должен быть хорош март весь сухой, да вот коли апрель будет в сырости - благодать. А теперь в такое святое время винтовку чисти, а то на часах у какого-нибудь склада стой. Ему стало нехорошо на душе, он поднялся, прошел три раза по перрону и решил итти в роту. В это время его окликнули:
   - Кольша!
   Милехин обернулся и узнал одного из товарищей по роте, Федьку Никитина. Он месяц назад заболел тифом, и его увезли в больницу. Милехин подошел к нему, и они подержали друг у друга руки.
   - Как живешь-то? - спросил Милехин.
   - Ничо. В поправку на два месяца в деревню пустили. Поеду сейчас.
   - Ты какого уезда-то?
   - Татарского,- ответил Никитин с удовольствием.- Через полдня, брат, дома буду. А ты?
   Милехин нехотя ответил:
   - Ново-Николаевского... Двое суток надо ехать. Ноне поезда-то беда как ходют, а коли с "Максимом", так и всю неделю.
   - С "Максимом", верна,- подтвердил Никитин и звонким радостным голосом сказал: - Айда, ко мне чай пить.
   Милехин согласился. Когда они шля, Милехин заметил, что Никитина пошатывает от слабости, а с лица он был такой, будто под венец шел. Милехин ему позавидовал.
   За чаем Никитин, как и все послетифозные, ел много и угощал Милехина. А Милехин не слышал, что рассказывал ему Никитин про больницу, докторов, а думал о своей деревне.
   И когда он вышел из вагона, распрощавшись с товарищем, то решил уехать домой с этим же поездом. Прошло три вагона, хотелось сесть в самом хвосте поезда, но не вытерпел, вошел в вагон, прошел одно купе и в следующем полез под лавку.
   В купе сидело пятеро солдат. Один из них, с расщепленным носом, спросил:
   - Куда ты?
   - Домой,- ответил Милехин.
   - А-а...- сказал солдат, а другой, макая сухарь в стакан с чаем, спросил:
   - Далеко тебе?
   - До Ново-Николаевска. Одну станцию не доехать.
   - Далеко. Документов нету?
   - Нету.
   - И хлеба нету?
   Милехин ответил со злостью:
   - Ну, нет, а тебе чо?
   - Лежи уж,- сказал солдат.- Как-нибудь доедешь.
   Два дня пролежал, не вылезая, под лавкой Милехин и на третьи сутки ночью слез на Грачевой. От Грачевой до Крутого осталось пятнадцать верст, и утром Милехин был дома.
   Милка завизжала и кинулась под ноги. Гусь испуганно бросился в сторону, под опрокину-тые розвальни; на конском черепе, воткнутом на заборный кол, как и год назад, сидел воробей и чистил под крылышками. Сенька выглянул в двери и заорал в избу: - Мамка, батя приехал!
   Баба поставила самовар, принесла молока, нарезала калачей и, утирая в кути подолом глаза, спросила:
   - Надолго те пустили?
   - На двое месяцев,- степенно сказал Милехин, и ему самому поверилось сказанному.
   - Война кончилась, што ли?
   - Где кончать? По болезни пустили.
   - Какая болесть-то?
   - А чорт ее знат. Докторам известно.
   - Конечно, докторам известно,- всхлипывая, сказала Марья,- уморили человека-то, да еще и не говорят - чем.
   - Ладно, не лопшись. Буде.
   В деревне спрашивали:
   - В кумынию не записался?
   Милехин отвечал:
   - Брюхом не вышел, говорят.
   - Ишь ты...- удивлялись мужики.- А у нас тут бают - в Омске-то усех в кумынию пишут, а кто не хочет, тому затылок бреют и к немцам шлют. Не видал таких?
   - Не приходилось,- отвечал Милехин.
   - Набродь мутить народ, добра не жди.
   Милехин подтвердил:
   - Не жди...
   Но расспросы скоро кончились. Начался взмет земли, и все пошли на пашню. Весна шла тихая, апрель сырел - падали недолгие, но хрупкие дожди.
   - Благодать.- невголос говорил Милехин, чтоб не сглазить.- Оглобля за ночь травой зарастает.
   - Дивеса! - охала баба.
   Плуг упорно и бойко буравил черную землю. Бурко потел, и от хомута пахло остро и сладко. Поблескивал лемех, поблескивала влажная шерсть на Бурке, и Милехину казалось, что сама отваливается земля - надоело ей лежать. С озер пахло камышами, распускались деревья, а кое-где на них мокрели еще нераспустившиеся почки, похожие на больших жуков.
   И как-то не думал Милехин, что в Омске, во 2-м взводе, лежит у его нар винтовка № 45728 и что он совсем не дядя Коля, а Николай Милехин, солдат Красной армии.
   Куры сходили с насеста поздно. Баба улыбалась и тихо ночью говорила на ухо Милехину:
   - Урожай будет.
   - Ладно,- сонным голосом отвечал Милехин, и у нею слегка щипало краешек сердца. Он притискивал к себе бабу и засыпал.
   Когда расцвела черемуха, начали сеять. Утром с востока дул легкий ветерок - хорошо, зерна несло к западу, к покою; потом к полудню ветер совсем прекратился - еще лучше. Солнце стояло в теплом красном круге смотрело, как ровно и грузно падают в землю большие желтые зерна.