Олег Ивановский
Записки офицера «СМЕРШа»
В походах и рейдах гвардейского кавалерийского полка. 1941-1945
ОТ АВТОРА
Говорят, статистики подсчитали, что нам, родившимся в 1920, 1921, 1922 годах, не повезло. Очень многих взяла война. Остались в живых трое из ста. Может быть, это и так. Наверное, очень счастливым может считать себя человек вот из этих самых троих. Да, судьба подарила мне это счастье.
У каждого немало пожившего и повидавшего на своем веку человека, наверное, постепенно накапливаются документы, письма, фотографии, одним словом, то, что становится личным архивом. За повседневной суетой редко находится время полистать пожелтевшие листки, вспомнить вехи прошедшей жизни. Но уж если доберешься, то словно фантастическая машина времени подхватит и понесет вспять.
Да, был 1940 год. Мне было восемнадцать лет. Западная граница… Война… Месяцы страшного отступления, гибель товарищей, все новые и новые бои и так мало надежды остаться в живых.
Разве мог я предположить, что судьба подарит мне жизнь в те страшные, кровавые годы, подарит ПОБЕДУ, в которую верили и до которой страстно хотелось дожить? Судьба подарила мне не только жизнь, подарила мне Красную площадь в Москве в день Парада Победы, и рядом были боевые друзья…
Судьба подарила мне, демобилизованному, ставшему инвалидом, счастье почти пятнадцать лет работать в коллективе, которым руководил легендарный Сергей Павлович Королев. Стать вместе со своими сверстниками, вернувшимися с войны, и ветеранами ракетной техники участником создания ракетного щита нашей Родины, первых в мире космических аппаратов, подготовки первого полета человека в космическое пространство, последнему пожать руку Юрию Гагарину уже на старте перед его взлетом в Историю, участвовать в создании первых автоматических межпланетных станций «Луна»…
Потом, и уже в течение сорока лет, работать в коллективе, созданном еще до войны замечательным конструктором и ученым авиационной и ракетной техники — Семеном Алексеевичем Лавочкиным. С 1965 года коллектив лавочкинцев возглавил преемник Королева в создании автоматических космических станций Георгий Николаевич Бабакин.
В этой же книге я хочу написать о своей юности, о четырех годах войны, о службе в пограничных войсках, в военной контрразведке «Смерш», о которой в последние годы появилось немало мифов.
У каждого немало пожившего и повидавшего на своем веку человека, наверное, постепенно накапливаются документы, письма, фотографии, одним словом, то, что становится личным архивом. За повседневной суетой редко находится время полистать пожелтевшие листки, вспомнить вехи прошедшей жизни. Но уж если доберешься, то словно фантастическая машина времени подхватит и понесет вспять.
Да, был 1940 год. Мне было восемнадцать лет. Западная граница… Война… Месяцы страшного отступления, гибель товарищей, все новые и новые бои и так мало надежды остаться в живых.
Разве мог я предположить, что судьба подарит мне жизнь в те страшные, кровавые годы, подарит ПОБЕДУ, в которую верили и до которой страстно хотелось дожить? Судьба подарила мне не только жизнь, подарила мне Красную площадь в Москве в день Парада Победы, и рядом были боевые друзья…
Судьба подарила мне, демобилизованному, ставшему инвалидом, счастье почти пятнадцать лет работать в коллективе, которым руководил легендарный Сергей Павлович Королев. Стать вместе со своими сверстниками, вернувшимися с войны, и ветеранами ракетной техники участником создания ракетного щита нашей Родины, первых в мире космических аппаратов, подготовки первого полета человека в космическое пространство, последнему пожать руку Юрию Гагарину уже на старте перед его взлетом в Историю, участвовать в создании первых автоматических межпланетных станций «Луна»…
Потом, и уже в течение сорока лет, работать в коллективе, созданном еще до войны замечательным конструктором и ученым авиационной и ракетной техники — Семеном Алексеевичем Лавочкиным. С 1965 года коллектив лавочкинцев возглавил преемник Королева в создании автоматических космических станций Георгий Николаевич Бабакин.
В этой же книге я хочу написать о своей юности, о четырех годах войны, о службе в пограничных войсках, в военной контрразведке «Смерш», о которой в последние годы появилось немало мифов.
Глава 1
ТАЙНИНКА
О себе, довоенном, очень кратко… Я москвич, родился в 1922 году. Детство и юность прошли в поселке Тайнинка, что близ Мытищ. Там в начале 1920-х годов организовался кооперативный поселок с созвучным эпохе названием «Пролетарий». То были деревянные двух-и одноэтажные дома, естественно, без водопровода и канализации, вначале, как смутно помню, и без электричества. Наш дом, деревянный, двухквартирный, стоял в конце улицы, поименованной Октябрьским проспектом. Мы занимали половину домика — трехкомнатную квартиру.
При доме был участок земли, что-то около шести соток, половиной владели мы. Так что у нас был огород, две вишни, яблоня и груша, был сарай и навес для дров. За водой ходили на колодец метров за двести. Так что ведер с водой и в детстве и в юности мне пришлось перетаскать достаточно, равно как перепилить и переколоть дров и перекопать земли под грядки. Детские годы… чем они запомнились больше всего? Еще до школы, а значит, лет с пяти? Прежде всего, конечно, играми и игрушками: детство "есть детство! Во мне кипело предпринимательство в части: «Чем себя занять?» Хотелось что-нибудь придумывать, изобретать, сооружать, мастерить, играть. Насколько я помню, любимой игрушкой, нет, скорее игрой, был металлический «конструктор». Он в те далекие годы именовался, по-моему, «Мекано».
В красивой коробке был набор металлических «дырчатых» пластинок, колесиков, болтиков, гаек и альбом с рисунками моделей и «спецификацией» — чего и сколько надо взять из коробки и использовать при сборке той или иной конструкции.
Но сборка моделей тележек, грузовиков, подъемных кранов по готовым рецептам меня почему-то не очень привлекала. Конструировал больше сам. Но для этого приходилось «модернизировать» некоторые детали — изгибать их или укорачивать. Скажу прямо: подобная инициатива далеко не всегда находила положительную поддержку у отца и матери: «Не бережешь дорогую вещь!» Но тем не менее желание что-то изобретать меня влекло с раннего детства. Что-то я обязательно мастерил.
В какой-то мере этому способствовало то, что мой отец, окончивший три курса Высшего технического училища (теперь знаменитой Бауманки), помимо этого был прекрасным столяром-краснодеревщиком, попутно мог быть и слесарем, и стекольщиком, и маляром… Одним словом, был мастером на все руки. С кого же другого было пример брать? А мама… У нее было очень плохо-с глазами, и на ней были все заботы по домашнему хозяйству. Кстати, я был поздним ребенком, отцу в то время было уже далеко за пятьдесят, маме за сорок…
По отцовской линии мои предки — обрусевшие поляки. Со стороны мамы моя бабушка Анастасия Константиновна — русская, а дед — финн Густав Густав-сон…
…1934 год. Мне двенадцать лет. Был ли тогда в нашей стране, да, пожалуй, не только в нашей, кто-то равнодушным к челюскинской эпопее, героизму наших летчиков Ляпидевского, Леваневского, Молокова, Каманина, Слепнева, Водопьянова, Доронина?..
Конечно, и мы, ребята, не могли пройти мимо этого события, мы тоже стали «челюскинцами» и «героями летчиками». При «самораспределении» семерки героев-летчиков, кто кем будет, я стал Каманиным, сосед Сережа Семковский — Ляпидевским, а живущий через дорогу Толька Уваров — Молоковым.
А сколько было восторга, когда на железнодорожной насыпи мы провожали взглядами курьерский поезд, мчавшийся в Москву со спасенными челюскинцами, и до хрипоты спорили, кто кого узнал в промелькнувших окнах вагонов. Каждый видел, конечно, своего героя.
1937 год. Чкалов, Байдуков, Беляков — их перелёт через Северный полюс, полет Расковой, Гризодубовой, Осипенко… Разве перечислишь все героические свершения тех лет, которые не могли не будоражить ребячье сознание и не закладываться глубоко в тайники мозговых извилин.
Не обошел и меня интерес к авиации. Наше поколение прекрасно помнит, сколько эмоций вызывали проводившиеся в Тушине Дни авиации. Еще с 1935 года 18 августа в Тушино, в Щукино на берега Москвы-реки ехали на трамваях, автобусах, поездах тысячи москвичей, да и не только москвичей, смотреть парад авиационной техники, полеты планеристов, прыжки парашютистов.
Для многих из нас это был, пожалуй, самый впечатляющий праздник тех лет. После показательных полетов с сумасшедшими скоростями (350 километров в час!) новейших в те годы самолетов — истребителей, спортивной авиации — ждали финала. Праздник традиционно заканчивался демонстрацией налета наших бомбардировщиков на железнодорожный узел «противника», макет которого сооружался в поле, вдалеке от зрителей. Взрывы «бомб», клубы черного дыма над развалинами фанерных строений казались совсем натуральными. «Боевые» действия наших летчиков вызывали в толпах зрителей бурю восторга. Иных бомбежек мы тогда представить себе не могли…
Вслед за этим в небе появлялись четырехмоторные АНТ-6, с которых сыпались вниз парашютисты. Воздушный десант!
До шестого класса я учился в Тайнинке, а потом в московской школе имени Радищева, что находилась на улице Радио против известного института ЦАГИ. Школу опекал сам нарком просвещения А.С. Бубнов.
Я не собираюсь описывать годы учебы, мы занимались, наверное, так же, как и в других школах. Но нельзя не вспомнить, что в школе были прекрасно оборудованные кабинеты физики, химии, географии, биологии, учебные слесарные и столярные мастерские, прекрасный физкультурный и еще два зала — Ленинский и самый большой конференц-зал — Сталинский.
Хорошо помню до сих пор наших замечательных преподавателей, в основном мужчин. Была в те годы и военная подготовка, ее вел военрук Палькевич. В школе были группы «самозащиты», в звеньях противовоздушной и противохимической обороны, связистов и санитаров «бойцами» были учащиеся старших классов. По учебному сигналу «Тревога!» все бойцы собирались в подвале школы, разбирали положенное имущество и обмундирование. Я был бойцом звена ПВО и ПВХО — противовоздушной и противохимической обороны, моим имуществом был противоипритный костюм — здоровый желтый комбинезон с капюшоном из толстой, чем-то пропитанной ткани, сапоги и, конечно, противогаз. Облачение во всю эту амуницию в кратчайшее время было одной из главных задач. Не важно, что при этом у кого-то «нос» противогазовой маски после команды «Газы!» оказывался где-то возле уха, важно, что маска надевалась в счи-таные секунды.
Свидетельством наших достижений тех лет служит сохранившаяся у меня копия приказа. Вот она:
Да, это был 9-й классу до окончания школы оставалось чуть меньше полутора лет.
Знаменита наша Радищевка была и тем, что в полуподвальном этаже находилась ЦАМЛ — Центральная авиамодельная лаборатория. Ну мог ли я спокойно проходить мимо двери с такой табличкой? Конечно нет! И поэтому еще в 7-м классе я и несколько наших ребят и девчат записались в авиамодельный кружок. Помню, как только мы переступили заветный порог, то очутились (по крайней мере, по моим впечатлениям) в другом мире. Основным признаком этого мира был исклю-чительнейший, ароматнейший запах лака — эмалита!
О, счастье! Да неужели теперь я смогу мастерить модели, познавать тонкости авиамодельных конструкций, делать расчеты, чертежи? Быть конструктором.
Помню, с какой завистью заглядывали мы в соседнюю комнату, откуда изредка слышался громкий треск вместе с запахом то ли эфира, то ли бензина. Там корифей тех лет в моделизме Сергей Малик осваивал первые микролитражные моторчики для моделей. Этому мы могли лишь завидовать. Моторчиков-то было всего два или три, и куплены они были в Америке у фирмы «Броун джюниор».
Занятия в ЦАМЛе дали мне очень много, но, к великому сожалению, те первые робкие шаги в модельном самолетостроении не получили дальнейшего развития. Авиаконструктором я не стал, хотя в те годы этого очень хотел.
Но в жизни были не только школа и занятия в ЦАМЛе. Нет, конечно. Я очень любил гимнастику — брусья, турник, кольца.
В 1939 году я все же решил поступить в аэроклуб. Толчком к этому послужило то, что в километре от дома, в поле за Яузой, вдруг стали садиться, взлетать, летать над поселком, таскать планеры, порой даже сбрасывать парашютистов в то время еще не легендарные У-2.
С первых же вечерних занятий по теории я почувствовал, сколь желанным было прикосновение к настоящей авиации. Учебные плакаты на стенах, мотор М-11 с разрезами во всех важных частях его устройства, детали самолетов, настоящий парашют… А уж что говорить об аэродроме, куда нас как-то отвезли в кузове полуторки. Постоять рядом с настоящим У-2, потрогать необычный, пестро раскрашенный аппарат, словно с птичьими крыльями — махолет Черановского…
Все это было безумно интересно! Но впереди был 10-й класс, выпускные экзамены, аттестат…
Вспоминая школьные годы, наших преподавателей, честно говоря, я не могу похвалиться тем, что был круглым и даже не совсем круглым отличником. Нет. Бывали у меня и троечку и четверочки, и пятерочки. Последних — негусто. Не буду хвалиться и тем, что моими любимейшими предметами были физика и математика.
Мне кажется, что только у особенно одаренных вундеркиндов есть любимые предметы. Как мне кажется, в школе есть любимые или нелюбимые педагоги. А отсюда и соответствующий предмет.
Пролетело полгода. Июнь. Год 1940-й.
Экзамены. Всегда, всю жизнь, и в школе, и в вузе, и в годы молодые, и в годы зрелые, это слово или событие не воспринимается спокойно. Да что говорить, вот мне уже за восемьдесят, и то порой приснится то ли школа, то ли институт и обязательно экзамен и обязательно «завал» на нем. Просыпаешься от этого кошмара весь в поту. И, только опомнившись, вслух или про себя скажешь: «Фу, черт! Хорошо, что во сне!» Не верю я в. то, что есть люди, у которых сие событие не вызывает каких-то особых эмоций. Равно как и то, что есть люди, которые в бою не боятся смерти и не испытывают страха. Нет таких. Прошел я всю войну, от начала до конца. Нет. Только одни могут страх преодолеть, а другие нет. Только в этом разница.
Но сдал все предметы благополучно. Не на пятерки, но вполне прилично. Врезался в память только день последнего экзамена. Собственно, не весь день, а его половина. Я ехал на электричке из Москвы в родную Тайнинку. В вагоне все было почему-то розовое, и за окном поезда несущиеся куда-то назад деревья тоже розовые, и все пассажиры в вагоне — розовые и все улыбались и все, мне казалось, смотрели только на меня. Я ликовал. Мне казалось, что большее счастье вряд ли когда еще придется пережить! Последний экзамен сдан! Окончена школа!
Теперь мужскому роду предписывалось знакомство, с учреждением, именуемым военкоматом. Был такой и в нашем районе, в поселке Леонидовка, что близ Мытищ.
Первое знакомство состояло из прохождения двух комиссий: мандатной и медицинской и получения маленького беленького документика, именуемого приписным свидетельством. Этот документ свидетельствовал о том, что некий гражданин с очень знакомой мне фамилией, именем и отчеством подлежит призыву в Красную армию, точнее, в морпогранохрану, и обязан в октябре 1940 года по специальной повестке прибыть в военкомат для отправки по месту службы.
Это сразу и однозначно снимало неопределенность послеэкзаменационного периода. Пугало ли это? Нет, насколько помнится. Впереди три месяца свободы, а потом? Потом служба в армии. А что это такое? Страшно или нет? А кто из нас знал это? Интересно? Конечно, потому что это новое, совершенно новое, и совсем не похожее на ту жизнь, которой жил все свои восемнадцать лет. Знакомые сверстники в армии еще не служили.
Пока предстоящее изменение в жизни воспринималось лишь как неизбежное расставание с родительским кровом, понимая под этим мать, отца, бабушку, и, пожалуй, еще более щемящее — с любимой девушкой Верочкой Меньшиковой.
«Предлагаю 3 октября 1940 года прибыть к 22 часам в райвоенкомат с вещами для отправки по месту службы в рядах Красной армии». Не дословно. Не помн. о тех слов, что были в той повестке, которую я получил в последних числах сентября. Перечислялось там, если мне не изменяет память, то, что надо было взять с собой и что острижен я должен быть наголо, под машинку.
«Под машинку…» 3 октября это требование, пожалуй, было наиболее неприятным. Волосы у меня были густые, пышные и чудесно вились. «Как у молодого Пушкина», — любила говаривать мать. Да, в тот день шевелюра моя темными комками ложилась на простынку, услужливо заправленную за воротник, в нашей поселковой парикмахерской. Рядом была Верочка. У нее из глаз катились слезы…
Потом поехал в Москву. Невольно потянуло на улицу Радио, еще раз заглянуть в школу, нашу Радищевку, поглазеть на медленно вертящийся трехлопастной ветряк на высокой башне за забором ЦАГИ. Пошел к набережной Яузы, взглянуть на Лефортово. На лыжах там нормы на ГТО сдавали…
Эх, знать бы тогда, что я шел мимо энкавэдэшной «шарашки», где в то самое время работал «зэк» Сергей Королев, с которым судьба сведет меня через семь лет…
Тот день и вечер пролетели как во сне. Очевидно, нервы были в таком состоянии, что мозг запечатлевать всего не имел возможности.
Помню только, что весь вечер рядом были отец, мать, бабушка и Верочка. Трое еще как-то держались, стараясь не подавать виду, а бабушка частенько, махнув рукой на нас, подносила к глазам краешек фартука, отворачивалась в угол к двум старинным иконам в золоченых окладах. Там всегда горела маленькая рубиновая лампадка, в которую она раз в неделю наливала из бутылочки специальное «деревянное» масло.
— Боже, спаси и сохрани раба твоего!.. — слышалось из угла. — Ну, ничего, родной внучок мой, это хорошо, что ты в армию идешь в день своего андела, в день именин твоих. Твой андел-хранитель (она так и говорила «андел») будет тебя хранить, а я молиться буду…
«Ангел-хранитель будет тебя хранить…» Сколько раз я вспоминал эти бабушкины слова!
Сборы в дорогу не заняли много времени. Собственно, и собирать-то было почти нечего. Старенький костюм, сшитый матерью из какой-то крашеной фланели, пара белья, зубная щетка, коробочка с порошком, мыло, полотенце, школьный аттестат, ручка-самописка, что-то из еды — вот, пожалуй, и все мое имущество. Бритву не брал, еще брить было нечего.
Часов около одиннадцати вечера пошли на платформу. Мама, отец, Верочка. Последние поцелуи… Слезы… Электричка тронулась..
При доме был участок земли, что-то около шести соток, половиной владели мы. Так что у нас был огород, две вишни, яблоня и груша, был сарай и навес для дров. За водой ходили на колодец метров за двести. Так что ведер с водой и в детстве и в юности мне пришлось перетаскать достаточно, равно как перепилить и переколоть дров и перекопать земли под грядки. Детские годы… чем они запомнились больше всего? Еще до школы, а значит, лет с пяти? Прежде всего, конечно, играми и игрушками: детство "есть детство! Во мне кипело предпринимательство в части: «Чем себя занять?» Хотелось что-нибудь придумывать, изобретать, сооружать, мастерить, играть. Насколько я помню, любимой игрушкой, нет, скорее игрой, был металлический «конструктор». Он в те далекие годы именовался, по-моему, «Мекано».
В красивой коробке был набор металлических «дырчатых» пластинок, колесиков, болтиков, гаек и альбом с рисунками моделей и «спецификацией» — чего и сколько надо взять из коробки и использовать при сборке той или иной конструкции.
Но сборка моделей тележек, грузовиков, подъемных кранов по готовым рецептам меня почему-то не очень привлекала. Конструировал больше сам. Но для этого приходилось «модернизировать» некоторые детали — изгибать их или укорачивать. Скажу прямо: подобная инициатива далеко не всегда находила положительную поддержку у отца и матери: «Не бережешь дорогую вещь!» Но тем не менее желание что-то изобретать меня влекло с раннего детства. Что-то я обязательно мастерил.
В какой-то мере этому способствовало то, что мой отец, окончивший три курса Высшего технического училища (теперь знаменитой Бауманки), помимо этого был прекрасным столяром-краснодеревщиком, попутно мог быть и слесарем, и стекольщиком, и маляром… Одним словом, был мастером на все руки. С кого же другого было пример брать? А мама… У нее было очень плохо-с глазами, и на ней были все заботы по домашнему хозяйству. Кстати, я был поздним ребенком, отцу в то время было уже далеко за пятьдесят, маме за сорок…
По отцовской линии мои предки — обрусевшие поляки. Со стороны мамы моя бабушка Анастасия Константиновна — русская, а дед — финн Густав Густав-сон…
…1934 год. Мне двенадцать лет. Был ли тогда в нашей стране, да, пожалуй, не только в нашей, кто-то равнодушным к челюскинской эпопее, героизму наших летчиков Ляпидевского, Леваневского, Молокова, Каманина, Слепнева, Водопьянова, Доронина?..
Конечно, и мы, ребята, не могли пройти мимо этого события, мы тоже стали «челюскинцами» и «героями летчиками». При «самораспределении» семерки героев-летчиков, кто кем будет, я стал Каманиным, сосед Сережа Семковский — Ляпидевским, а живущий через дорогу Толька Уваров — Молоковым.
А сколько было восторга, когда на железнодорожной насыпи мы провожали взглядами курьерский поезд, мчавшийся в Москву со спасенными челюскинцами, и до хрипоты спорили, кто кого узнал в промелькнувших окнах вагонов. Каждый видел, конечно, своего героя.
1937 год. Чкалов, Байдуков, Беляков — их перелёт через Северный полюс, полет Расковой, Гризодубовой, Осипенко… Разве перечислишь все героические свершения тех лет, которые не могли не будоражить ребячье сознание и не закладываться глубоко в тайники мозговых извилин.
Не обошел и меня интерес к авиации. Наше поколение прекрасно помнит, сколько эмоций вызывали проводившиеся в Тушине Дни авиации. Еще с 1935 года 18 августа в Тушино, в Щукино на берега Москвы-реки ехали на трамваях, автобусах, поездах тысячи москвичей, да и не только москвичей, смотреть парад авиационной техники, полеты планеристов, прыжки парашютистов.
Для многих из нас это был, пожалуй, самый впечатляющий праздник тех лет. После показательных полетов с сумасшедшими скоростями (350 километров в час!) новейших в те годы самолетов — истребителей, спортивной авиации — ждали финала. Праздник традиционно заканчивался демонстрацией налета наших бомбардировщиков на железнодорожный узел «противника», макет которого сооружался в поле, вдалеке от зрителей. Взрывы «бомб», клубы черного дыма над развалинами фанерных строений казались совсем натуральными. «Боевые» действия наших летчиков вызывали в толпах зрителей бурю восторга. Иных бомбежек мы тогда представить себе не могли…
Вслед за этим в небе появлялись четырехмоторные АНТ-6, с которых сыпались вниз парашютисты. Воздушный десант!
До шестого класса я учился в Тайнинке, а потом в московской школе имени Радищева, что находилась на улице Радио против известного института ЦАГИ. Школу опекал сам нарком просвещения А.С. Бубнов.
Я не собираюсь описывать годы учебы, мы занимались, наверное, так же, как и в других школах. Но нельзя не вспомнить, что в школе были прекрасно оборудованные кабинеты физики, химии, географии, биологии, учебные слесарные и столярные мастерские, прекрасный физкультурный и еще два зала — Ленинский и самый большой конференц-зал — Сталинский.
Хорошо помню до сих пор наших замечательных преподавателей, в основном мужчин. Была в те годы и военная подготовка, ее вел военрук Палькевич. В школе были группы «самозащиты», в звеньях противовоздушной и противохимической обороны, связистов и санитаров «бойцами» были учащиеся старших классов. По учебному сигналу «Тревога!» все бойцы собирались в подвале школы, разбирали положенное имущество и обмундирование. Я был бойцом звена ПВО и ПВХО — противовоздушной и противохимической обороны, моим имуществом был противоипритный костюм — здоровый желтый комбинезон с капюшоном из толстой, чем-то пропитанной ткани, сапоги и, конечно, противогаз. Облачение во всю эту амуницию в кратчайшее время было одной из главных задач. Не важно, что при этом у кого-то «нос» противогазовой маски после команды «Газы!» оказывался где-то возле уха, важно, что маска надевалась в счи-таные секунды.
Свидетельством наших достижений тех лет служит сохранившаяся у меня копия приказа. Вот она:
Это был первый в моей жизни официальный документ, в котором я прочитал свою фамилию. Помню, сразу стало почему-то жарко, жарче, чем было в проти-воипритном костюме. Нарком — и мою фамилию упомянул!НАРОДНОГО КОМИССАРА ПРОСВЕЩЕНИЯ РСФСР
ПРИКАЗ
№ 349
от 27 февраля 1939 года
На проведенных, согласно Постановления Президиума Совета Осоавиахима СССР и РСФСР, а также моих указаний учениях-соревнованиях ПВО школа № 336 им. Радищева Красногвардейского района г. Москвы заняла первое место по СССР среди учебных заведений. Группа самозащиты школы отлично справилась с выполнением своих обязанностей во время учений.
ОБЪЯВЛЯЮ БЛАГОДАРНОСТЬ
1. Директору школы № 336 г. Москвы т. ДАВЫДОВУ Федору Васильевичу и военному руководителю школы т. ПАЛЬКЕВИЧУ Дмитрию Александровичу за отличную подготовку коллектива школы к ПВО и хорошее проведение учений-соревнований по противовоздушной обороне.
2. Ученикам школы КОМАРОВОЙ Раисе, ХОРИКОВУ Владимиру, ЗВЕРЯКОВУ Спартаку, АЛФЕРЬЕВУ Александру, СТЕРЛИН Владимиру, ОРЛИЦКОМУ Игорю, БАБУШКИНУ Владлену, ИВАНОВСКОМУ Олегу, РОГОВУ Аркадию и ЛОБАЧЕВУ Александру за отличную работу в качестве бойцов группы самозащиты, отличную работу на школьных учениях ПВО в сочетании с хорошими показателями по учебе…
Народный комиссар просвещения РСФСР ТЮРКИН
Да, это был 9-й классу до окончания школы оставалось чуть меньше полутора лет.
Знаменита наша Радищевка была и тем, что в полуподвальном этаже находилась ЦАМЛ — Центральная авиамодельная лаборатория. Ну мог ли я спокойно проходить мимо двери с такой табличкой? Конечно нет! И поэтому еще в 7-м классе я и несколько наших ребят и девчат записались в авиамодельный кружок. Помню, как только мы переступили заветный порог, то очутились (по крайней мере, по моим впечатлениям) в другом мире. Основным признаком этого мира был исклю-чительнейший, ароматнейший запах лака — эмалита!
О, счастье! Да неужели теперь я смогу мастерить модели, познавать тонкости авиамодельных конструкций, делать расчеты, чертежи? Быть конструктором.
Помню, с какой завистью заглядывали мы в соседнюю комнату, откуда изредка слышался громкий треск вместе с запахом то ли эфира, то ли бензина. Там корифей тех лет в моделизме Сергей Малик осваивал первые микролитражные моторчики для моделей. Этому мы могли лишь завидовать. Моторчиков-то было всего два или три, и куплены они были в Америке у фирмы «Броун джюниор».
Занятия в ЦАМЛе дали мне очень много, но, к великому сожалению, те первые робкие шаги в модельном самолетостроении не получили дальнейшего развития. Авиаконструктором я не стал, хотя в те годы этого очень хотел.
Но в жизни были не только школа и занятия в ЦАМЛе. Нет, конечно. Я очень любил гимнастику — брусья, турник, кольца.
В 1939 году я все же решил поступить в аэроклуб. Толчком к этому послужило то, что в километре от дома, в поле за Яузой, вдруг стали садиться, взлетать, летать над поселком, таскать планеры, порой даже сбрасывать парашютистов в то время еще не легендарные У-2.
С первых же вечерних занятий по теории я почувствовал, сколь желанным было прикосновение к настоящей авиации. Учебные плакаты на стенах, мотор М-11 с разрезами во всех важных частях его устройства, детали самолетов, настоящий парашют… А уж что говорить об аэродроме, куда нас как-то отвезли в кузове полуторки. Постоять рядом с настоящим У-2, потрогать необычный, пестро раскрашенный аппарат, словно с птичьими крыльями — махолет Черановского…
Все это было безумно интересно! Но впереди был 10-й класс, выпускные экзамены, аттестат…
Вспоминая школьные годы, наших преподавателей, честно говоря, я не могу похвалиться тем, что был круглым и даже не совсем круглым отличником. Нет. Бывали у меня и троечку и четверочки, и пятерочки. Последних — негусто. Не буду хвалиться и тем, что моими любимейшими предметами были физика и математика.
Мне кажется, что только у особенно одаренных вундеркиндов есть любимые предметы. Как мне кажется, в школе есть любимые или нелюбимые педагоги. А отсюда и соответствующий предмет.
Пролетело полгода. Июнь. Год 1940-й.
Экзамены. Всегда, всю жизнь, и в школе, и в вузе, и в годы молодые, и в годы зрелые, это слово или событие не воспринимается спокойно. Да что говорить, вот мне уже за восемьдесят, и то порой приснится то ли школа, то ли институт и обязательно экзамен и обязательно «завал» на нем. Просыпаешься от этого кошмара весь в поту. И, только опомнившись, вслух или про себя скажешь: «Фу, черт! Хорошо, что во сне!» Не верю я в. то, что есть люди, у которых сие событие не вызывает каких-то особых эмоций. Равно как и то, что есть люди, которые в бою не боятся смерти и не испытывают страха. Нет таких. Прошел я всю войну, от начала до конца. Нет. Только одни могут страх преодолеть, а другие нет. Только в этом разница.
Но сдал все предметы благополучно. Не на пятерки, но вполне прилично. Врезался в память только день последнего экзамена. Собственно, не весь день, а его половина. Я ехал на электричке из Москвы в родную Тайнинку. В вагоне все было почему-то розовое, и за окном поезда несущиеся куда-то назад деревья тоже розовые, и все пассажиры в вагоне — розовые и все улыбались и все, мне казалось, смотрели только на меня. Я ликовал. Мне казалось, что большее счастье вряд ли когда еще придется пережить! Последний экзамен сдан! Окончена школа!
Теперь мужскому роду предписывалось знакомство, с учреждением, именуемым военкоматом. Был такой и в нашем районе, в поселке Леонидовка, что близ Мытищ.
Первое знакомство состояло из прохождения двух комиссий: мандатной и медицинской и получения маленького беленького документика, именуемого приписным свидетельством. Этот документ свидетельствовал о том, что некий гражданин с очень знакомой мне фамилией, именем и отчеством подлежит призыву в Красную армию, точнее, в морпогранохрану, и обязан в октябре 1940 года по специальной повестке прибыть в военкомат для отправки по месту службы.
Это сразу и однозначно снимало неопределенность послеэкзаменационного периода. Пугало ли это? Нет, насколько помнится. Впереди три месяца свободы, а потом? Потом служба в армии. А что это такое? Страшно или нет? А кто из нас знал это? Интересно? Конечно, потому что это новое, совершенно новое, и совсем не похожее на ту жизнь, которой жил все свои восемнадцать лет. Знакомые сверстники в армии еще не служили.
Пока предстоящее изменение в жизни воспринималось лишь как неизбежное расставание с родительским кровом, понимая под этим мать, отца, бабушку, и, пожалуй, еще более щемящее — с любимой девушкой Верочкой Меньшиковой.
«Предлагаю 3 октября 1940 года прибыть к 22 часам в райвоенкомат с вещами для отправки по месту службы в рядах Красной армии». Не дословно. Не помн. о тех слов, что были в той повестке, которую я получил в последних числах сентября. Перечислялось там, если мне не изменяет память, то, что надо было взять с собой и что острижен я должен быть наголо, под машинку.
«Под машинку…» 3 октября это требование, пожалуй, было наиболее неприятным. Волосы у меня были густые, пышные и чудесно вились. «Как у молодого Пушкина», — любила говаривать мать. Да, в тот день шевелюра моя темными комками ложилась на простынку, услужливо заправленную за воротник, в нашей поселковой парикмахерской. Рядом была Верочка. У нее из глаз катились слезы…
Потом поехал в Москву. Невольно потянуло на улицу Радио, еще раз заглянуть в школу, нашу Радищевку, поглазеть на медленно вертящийся трехлопастной ветряк на высокой башне за забором ЦАГИ. Пошел к набережной Яузы, взглянуть на Лефортово. На лыжах там нормы на ГТО сдавали…
Эх, знать бы тогда, что я шел мимо энкавэдэшной «шарашки», где в то самое время работал «зэк» Сергей Королев, с которым судьба сведет меня через семь лет…
Тот день и вечер пролетели как во сне. Очевидно, нервы были в таком состоянии, что мозг запечатлевать всего не имел возможности.
Помню только, что весь вечер рядом были отец, мать, бабушка и Верочка. Трое еще как-то держались, стараясь не подавать виду, а бабушка частенько, махнув рукой на нас, подносила к глазам краешек фартука, отворачивалась в угол к двум старинным иконам в золоченых окладах. Там всегда горела маленькая рубиновая лампадка, в которую она раз в неделю наливала из бутылочки специальное «деревянное» масло.
— Боже, спаси и сохрани раба твоего!.. — слышалось из угла. — Ну, ничего, родной внучок мой, это хорошо, что ты в армию идешь в день своего андела, в день именин твоих. Твой андел-хранитель (она так и говорила «андел») будет тебя хранить, а я молиться буду…
«Ангел-хранитель будет тебя хранить…» Сколько раз я вспоминал эти бабушкины слова!
Сборы в дорогу не заняли много времени. Собственно, и собирать-то было почти нечего. Старенький костюм, сшитый матерью из какой-то крашеной фланели, пара белья, зубная щетка, коробочка с порошком, мыло, полотенце, школьный аттестат, ручка-самописка, что-то из еды — вот, пожалуй, и все мое имущество. Бритву не брал, еще брить было нечего.
Часов около одиннадцати вечера пошли на платформу. Мама, отец, Верочка. Последние поцелуи… Слезы… Электричка тронулась..
Глава 2
ГРАНИЦА. ПЕРЕМЫШЛЬ
Думал ли тогда, что уезжаю из Тайнинки, из детства, из юности, от родных, друзей, любимой девушки так надолго? Да нет, конечно, не думал. Знал только, что на три года, так служили в погранвойсках, а может быть, и на четыре — ведь морпогранохрана…
В военкомате таких, как я, стриженых, собралось довольно много. Сдал повестку. «Твоя команда вон в той комнате. Там ждать!»
Ждать… А долго? А кто знает? Прошел час, другой. А где же здесь спать? Кроватей никаких. Деревянные скамейки вдоль стен, сплошь оклеенных плакатами с цветными разрезами противогазов, силуэтами иностранных самолетов с их опознавательными знаками, еще что-то.
Скорчившись, примостились на лавках, кое-как уснули. Долго ли пришлось поспать — не помню. Часов, естественно, на руках не было, в карманах тоже. В те годы в нашем возрасте часы, пожалуй, редко кто имел.
Перед рассветом нас подняли и на видавшем виды га-зовском автобусе повезли в Москву. Приехали на какой-то вокзал, заехали с задворков к товарным платформам. Сопровождавший нас из военкомата куда-то ушел. Вскоре последовало указание: «Всем в санпропускник, белье и верхнюю одежду — в спецкамеру!» Через час уяснили, что санпропускник это просто душ, а спецкамера — это для пропарки (или прожарки) белья и верхней одежды. Зачем? Объяснили: «Чтобы паразитов с собой не брать». Порядок есть порядок. Ничего не поделаешь, пришлось подчиняться.
Не обошлось и без сюрпризов. Несмотря на предупреждение, что с вещами ничего кожаного и резинового не сдавать, кто-то оставил ремень в брюках. А когда стали одеваться, то незадачливый экспериментатор с недоумением вертел в руках нечто напоминающее небольшую палку, раза в два короче и тверже бывшего ремня.
Под вечер к платформе подали состав. Товарные вагоны, маленькие, таких сейчас на железных дорогах и не встретишь. Заглянул я внутрь — по обе стороны от двери в два этажа настилы из нестроганых досок. И все.
— По вагонам! — команда по перрону.
— А по сколько человек в вагон-то? — спросил кто-то.
— По тридцать два! По восемь человек на этаж. Ясно? Вещи под голову, пальтишком, у кого есть, накроетесь. Ясно?
Не скажу, что все услышанное было ясным. Но раздумывать некогда. Залезли. Разместились. Мне, как я считал, повезло, досталось крайнее место на втором этаже рядом с маленьким квадратным окошком.
Столпились у открытой двери, облокотившись на деревянный, брус, положенный поперек дверного проема. Где-то впереди гукнул паровоз. Дернулся вагон, звякнули буфера, и перрон медленно поплыл назад, затем быстрее и быстрее.
1940 год.Октябрь. Уже четвертое. Половина одиннадцатого ночи…
На стартовой площадке рядом с ракетой, готовой к гигантскому скачку в пространство, в историю, появился горнист. Резкие звуки горна вторглись в темень байконурской ночи. Двадцать два часа двадцать семь минут. Минутная готовность! Оторвалось от ракеты и пропало облачко парящего кислорода. Сейчас, вот-вот сейчас! Сердце рвалось в груди. Я смотрел не отрывая глаз, боясь моргнуть. Наконец, отблеск пламени и гул, низкий раскатистый гул. Ракета в клубах дыма. Величественно, неторопливо, уверенно ее белое тело поднялось, пошло…
В те минуты рождался первый в мире искусственный спутник Земли.
От гудка паровоза 4 октября 1940 года до рева стартовавшей ракеты с первым в мире искусственным спутником Земли 4 октября 1957 года пройдет еще долгих семнадцать лет…
Вот в этот момент я до боли почувствовал, что вместе с этими освещенными московскими окнами уплывает куда-то и скрывается в ночной темени детство, беззаботная юность, порой имевшая, казалось, столько проблем и забот. Смахнул слезы, в горле как-то перехватило, когда где-то неподалеку через стук колес вагона донесся звонок ночного трамвая… Но вот и дома стали пропадать, только край неба чуть светлее ночи висел там, где скрылся родной город.
С нелегкими для мальчишеского сердца мыслями сидел я на краю нижних нар. Казалось, что и стука колес в те минуты не слышал. Но тут красивый, сильный голос ворвался в раздумья: «Москва моя, ты самая любимая!» Пел кто-то из ребят в противоположной стороне вагона. (То был Виктор Стрельников, на границе его взяли в ансамбль песни и пляски. Не знаю, остался ли он жив?) Через куплет к нему подключились еще несколько голосов, хотя и не столь сильных и чистых. И песня эта, раньше не казавшаяся столь значимой, приобрела словно другое содержание.
Постепенно расползлись по своим местам. Перестук колес и толчки вагона, отнюдь не похожего на мягкий спальный прямого сообщения, казалось, кончились. Все забрал сон.
Утром разбудил чей-то громкий и задорный возглас:
— Товарищ командир, а куда это нас везут? Поезд стоял, и откуда-то снизу, словно из-под вагона, спокойный голос произнес:
— А вот скоро узнаете!
В квадрате открытой двери, облокотясь на брус, стояло человек восемь. Остальные еще спали.
Действительно, куда же нас везли? Раз в морпогран-охрану, значит на море. А где у нас в стране море? На севере — Белое, на западе — Финский залив, Балтика. На юг? Хорошо бы. Там Черное море. Или на Дальний Восток, на Тихий океан? И везде там морская охрана. Есть еще и Каспий, там тоже граница.
Спрыгнув со своего второго этажа, подошел к двери. Выглянул. Поезд стоял где-то довольно далеко от станции. Внизу, у соседнего вагона, стоял пограничник в зеленой фуражке. На гимнастерке зеленые с малиновым кантом петлицы, на них четыре красных эмалевых треугольника. Старшина.
Пожалуй, я первый раз видел настоящего живого пограничника. В Москве и у нас в Подмосковье, скажем прямо, зеленые фуражки не часто мелькали, а в кинофильмах-то, черно-белых, зеленого цвета не увидишь. А здесь была настоящая зеленая фуражка! Эх, мне бы такую! Невольно в сознании как-то быстро-быстро прокрутились кадры героических подвигов на границе. Ха-сан, Халхин-Гол, и вот недавно финские события… Эх, мне бы…
— Постойте, хлопцы, пожалуй, я знаю куда, — вполголоса проговорил кто-то из наших. — Мы ночью Курск проезжали…
Через Курск идут поезда на юг, ясно, что едем не в Прибалтику и не на Тихий океан. А вот на Черное море совсем не плохо.
Киев. Винница, Проскуров… Утром четвертых суток пути, вот как быстро нас везли, поезд остановился у какой-то станции. Выглянули. Прочитали: «Волочиск». Мост через реку Збруч. Вспомнил я уроки географии, нашего любимого учителя Иосифа Ивановича Заславского. Сколько раз «ездили» мы по нашей западной границе, бывали и на Збруче. До 1939 года за Збручем была Польша, а теперь по мосту на ту сторону пошел наш поезд. И тут же, неподалеку станция Подволочиск. Удивительно — две станции рядом, на одном и на другом берегу. Да, всего год назад за рекой мирно жила Польша…
Дорога все больше и больше забирала на запад. Где же там море? Догадки и сомнения недолго нас мучили. На одной из остановок сопровождавший старшина-пограничник, уяснив, что от осаждавших его вопросов «Куда?» не избавиться, сказал:
— На границу, ребята, на западную. Служить будете на заставах.
Вот тебе и на! Вот тебе и морпогранохрана! И служить теперь три года!
На шестые сутки, ночью, поезд остановился близ какого-то вокзала, на запасных путях, не у платформы. Поначалу ни я, ни соседи по нарам в полусне не придали этой остановке особого значения. Но вот от соседнего вагона совершенно явственно не громко, но четко донеслось:
В военкомате таких, как я, стриженых, собралось довольно много. Сдал повестку. «Твоя команда вон в той комнате. Там ждать!»
Ждать… А долго? А кто знает? Прошел час, другой. А где же здесь спать? Кроватей никаких. Деревянные скамейки вдоль стен, сплошь оклеенных плакатами с цветными разрезами противогазов, силуэтами иностранных самолетов с их опознавательными знаками, еще что-то.
Скорчившись, примостились на лавках, кое-как уснули. Долго ли пришлось поспать — не помню. Часов, естественно, на руках не было, в карманах тоже. В те годы в нашем возрасте часы, пожалуй, редко кто имел.
Перед рассветом нас подняли и на видавшем виды га-зовском автобусе повезли в Москву. Приехали на какой-то вокзал, заехали с задворков к товарным платформам. Сопровождавший нас из военкомата куда-то ушел. Вскоре последовало указание: «Всем в санпропускник, белье и верхнюю одежду — в спецкамеру!» Через час уяснили, что санпропускник это просто душ, а спецкамера — это для пропарки (или прожарки) белья и верхней одежды. Зачем? Объяснили: «Чтобы паразитов с собой не брать». Порядок есть порядок. Ничего не поделаешь, пришлось подчиняться.
Не обошлось и без сюрпризов. Несмотря на предупреждение, что с вещами ничего кожаного и резинового не сдавать, кто-то оставил ремень в брюках. А когда стали одеваться, то незадачливый экспериментатор с недоумением вертел в руках нечто напоминающее небольшую палку, раза в два короче и тверже бывшего ремня.
Под вечер к платформе подали состав. Товарные вагоны, маленькие, таких сейчас на железных дорогах и не встретишь. Заглянул я внутрь — по обе стороны от двери в два этажа настилы из нестроганых досок. И все.
— По вагонам! — команда по перрону.
— А по сколько человек в вагон-то? — спросил кто-то.
— По тридцать два! По восемь человек на этаж. Ясно? Вещи под голову, пальтишком, у кого есть, накроетесь. Ясно?
Не скажу, что все услышанное было ясным. Но раздумывать некогда. Залезли. Разместились. Мне, как я считал, повезло, досталось крайнее место на втором этаже рядом с маленьким квадратным окошком.
Столпились у открытой двери, облокотившись на деревянный, брус, положенный поперек дверного проема. Где-то впереди гукнул паровоз. Дернулся вагон, звякнули буфера, и перрон медленно поплыл назад, затем быстрее и быстрее.
1940 год.Октябрь. Уже четвертое. Половина одиннадцатого ночи…
* * *
1957 год.Октябрь. Четвертое. Половина одиннадцатого ночи…На стартовой площадке рядом с ракетой, готовой к гигантскому скачку в пространство, в историю, появился горнист. Резкие звуки горна вторглись в темень байконурской ночи. Двадцать два часа двадцать семь минут. Минутная готовность! Оторвалось от ракеты и пропало облачко парящего кислорода. Сейчас, вот-вот сейчас! Сердце рвалось в груди. Я смотрел не отрывая глаз, боясь моргнуть. Наконец, отблеск пламени и гул, низкий раскатистый гул. Ракета в клубах дыма. Величественно, неторопливо, уверенно ее белое тело поднялось, пошло…
В те минуты рождался первый в мире искусственный спутник Земли.
От гудка паровоза 4 октября 1940 года до рева стартовавшей ракеты с первым в мире искусственным спутником Земли 4 октября 1957 года пройдет еще долгих семнадцать лет…
* * *
Перрон уплывал все быстрее и быстрее, промелькнули заборы, контуры каких-то складов, сараев, а потом назад поплыли дома. Московские дома. Еще во многих окнах свет…Вот в этот момент я до боли почувствовал, что вместе с этими освещенными московскими окнами уплывает куда-то и скрывается в ночной темени детство, беззаботная юность, порой имевшая, казалось, столько проблем и забот. Смахнул слезы, в горле как-то перехватило, когда где-то неподалеку через стук колес вагона донесся звонок ночного трамвая… Но вот и дома стали пропадать, только край неба чуть светлее ночи висел там, где скрылся родной город.
С нелегкими для мальчишеского сердца мыслями сидел я на краю нижних нар. Казалось, что и стука колес в те минуты не слышал. Но тут красивый, сильный голос ворвался в раздумья: «Москва моя, ты самая любимая!» Пел кто-то из ребят в противоположной стороне вагона. (То был Виктор Стрельников, на границе его взяли в ансамбль песни и пляски. Не знаю, остался ли он жив?) Через куплет к нему подключились еще несколько голосов, хотя и не столь сильных и чистых. И песня эта, раньше не казавшаяся столь значимой, приобрела словно другое содержание.
Постепенно расползлись по своим местам. Перестук колес и толчки вагона, отнюдь не похожего на мягкий спальный прямого сообщения, казалось, кончились. Все забрал сон.
Утром разбудил чей-то громкий и задорный возглас:
— Товарищ командир, а куда это нас везут? Поезд стоял, и откуда-то снизу, словно из-под вагона, спокойный голос произнес:
— А вот скоро узнаете!
В квадрате открытой двери, облокотясь на брус, стояло человек восемь. Остальные еще спали.
Действительно, куда же нас везли? Раз в морпогран-охрану, значит на море. А где у нас в стране море? На севере — Белое, на западе — Финский залив, Балтика. На юг? Хорошо бы. Там Черное море. Или на Дальний Восток, на Тихий океан? И везде там морская охрана. Есть еще и Каспий, там тоже граница.
Спрыгнув со своего второго этажа, подошел к двери. Выглянул. Поезд стоял где-то довольно далеко от станции. Внизу, у соседнего вагона, стоял пограничник в зеленой фуражке. На гимнастерке зеленые с малиновым кантом петлицы, на них четыре красных эмалевых треугольника. Старшина.
Пожалуй, я первый раз видел настоящего живого пограничника. В Москве и у нас в Подмосковье, скажем прямо, зеленые фуражки не часто мелькали, а в кинофильмах-то, черно-белых, зеленого цвета не увидишь. А здесь была настоящая зеленая фуражка! Эх, мне бы такую! Невольно в сознании как-то быстро-быстро прокрутились кадры героических подвигов на границе. Ха-сан, Халхин-Гол, и вот недавно финские события… Эх, мне бы…
— Постойте, хлопцы, пожалуй, я знаю куда, — вполголоса проговорил кто-то из наших. — Мы ночью Курск проезжали…
Через Курск идут поезда на юг, ясно, что едем не в Прибалтику и не на Тихий океан. А вот на Черное море совсем не плохо.
Киев. Винница, Проскуров… Утром четвертых суток пути, вот как быстро нас везли, поезд остановился у какой-то станции. Выглянули. Прочитали: «Волочиск». Мост через реку Збруч. Вспомнил я уроки географии, нашего любимого учителя Иосифа Ивановича Заславского. Сколько раз «ездили» мы по нашей западной границе, бывали и на Збруче. До 1939 года за Збручем была Польша, а теперь по мосту на ту сторону пошел наш поезд. И тут же, неподалеку станция Подволочиск. Удивительно — две станции рядом, на одном и на другом берегу. Да, всего год назад за рекой мирно жила Польша…
Дорога все больше и больше забирала на запад. Где же там море? Догадки и сомнения недолго нас мучили. На одной из остановок сопровождавший старшина-пограничник, уяснив, что от осаждавших его вопросов «Куда?» не избавиться, сказал:
— На границу, ребята, на западную. Служить будете на заставах.
Вот тебе и на! Вот тебе и морпогранохрана! И служить теперь три года!
На шестые сутки, ночью, поезд остановился близ какого-то вокзала, на запасных путях, не у платформы. Поначалу ни я, ни соседи по нарам в полусне не придали этой остановке особого значения. Но вот от соседнего вагона совершенно явственно не громко, но четко донеслось: