Страница:
Генрих закрыл глаза и попытался представить себе ее лицо. Немало видел он красавиц при дворе кесаря, в Риме, в Палермо, в королевстве Иерусалимском, и все же он снова здесь, и стоит ему опустить веки, как перед ним возникают черные, широко раскрытые глаза невестки... В Кракове были при ней только ее дети, некрасивые, хилые малыши, всегда укутанные в теплые платки и одеяла, хотя в горницах у русских нянек стояла жара, духота. Рыцарей в Вавельском замке было мало - Болек почти всех забрал к себе или разослал кого куда. Подъезжая к Кракову, Генрих остановился на пригорке и поглядел на Вавель - серое, унылое строение на бревенчатых столбах. В воздухе кружились редкие, крупные хлопья снега. Слева от замка незаконченный собор, только под крышу подвели; отец начал, а братья забросили. Справа - маленький круглый костел святого Адаукта (*104), построенный в незапамятные времена.
Верхослава вышла к нему из темных сеней. Сперва она не могла взять в толк, как он очутился в Кракове.
- Это Генрих, Генрих! - повторяла она. И слова эти звучали в его ушах еще здесь, в сандомирском замке.
Переодеваться для пира не хотелось, он даже шпоры не снял и не обтер пыль с лица - все сидел у окна и вслушивался в ее голос: "Это Генрих!" Как истинная русская, Верхослава неправильно выговаривала его имя и при этом всякий раз улыбалась. Боже, как ее красила улыбка!
В те дни, что он провел с ней, они вместе садились за стол, часами беседовали у камина. В рассказах Генриха она многого не понимала: она не знала, что это за Сицилия, как ехать в Иерусалим, какие были папы, как зовут нынешнего кесаря.
- Он ведь наш родич! - сказал ей Генрих и лишь теперь, в Сандомире, сообразил, что кесарь им родня довольно далекая, через всем ненавистную Агнессу.
Вдвоем они пошли в собор - там лежали груды мусора, кирпича, известки, хотя работы давно уже прекратились. Собор был освящен незадолго до смерти Кривоустого, но так и остался незаконченным.
- Как все, что строил отец! - сказал Генрих.
Они поспешили уйти из собора в костел святого Адаукта. На маленьком алтаре горели две свечи под образом Христа, который повесила Верхослава. Не преклоняя колен, они немного постояли там. Генрих взял Верхославу за руку, их пальцы переплелись - один-единственный раз! От ее черного платья веяло могильным холодом, а его тамплиерский плащ был почти как саван. "Сестра", - шепнул он ей. Потом их руки разъединились, они снова вернулись в бревенчатый замок, в холодные, пустынные покои, где даже челяди не было. Казалось, Верхослава была всеми покинута - увядающий лист чахлого растения!
Казимир позвал брата к гостям - надо было соблюсти старинные обычаи, основательно уже позабытые Генрихом. Он окропил медом угол залы, обтер охапкой соломы, поданной слугами, места на лавке для себя и для Казимира, после чего солому сожгли. Потом надо было трижды сделать круг по зале вместе с ксендзом и воеводой в знак того, что он вступает во владение замком; потом выждать, пока все рассядутся - лишь тогда Генрих смог занять свое место напротив Казимира. Справа сел Гумбальд, слева - Вшебор. "Обе мои опоры - духовная и светская", - подумал Генрих, усмехнувшись.
Этих добрых людей, видимо, сильно смущало присутствие Генриха, его наряд, необычное поведение. Он то и дело вставлял в разговор немецкие и французские слова, которых они не понимали. Только Готлоб, бывалый рыцарь, поспешно улыбался на каждое замечание князя, стараясь показать, что он-то разумеет его речи.
Генрих обратил внимание на то, что и городские старшины, и рыцари держались с достоинством, с какой-то простодушной гордостью и степенностью. Правда, мед они хлестали вовсю, да еще пивом запивали, но вели себя чинно, ни в чем не преступая сельских приличий. Хлеб они отрезали себе, прижав темный каравай к груди, затем целовали его и передавали соседу. Движения их были неторопливы, но ели все очень много и шумно прихлебывали. Генрих невольно вспоминал беспутное иерусалимское пиршество: как удивились бы эти люди, расскажи он им, что творится во граде Христовом!
После пира он пошел спать, и в опочивальню провожали его торжественно, как новобрачного, с факелами и пением. Но, увы, пели только духовные гимны. Тэли, как обычно, помог ему раздеться, Генрих лег, однако ему долго не спалось в своих владениях. Со двора доносился громкий голос Казимира, там суетились, шумели люди, лошади в конюшнях бренчали цепями. Генрих снова видел Верхославу и костел святого Адаукта, похожий на ротонду Гроба Господня в Иерусалиме.
Впрочем, он был даже рад, что его мысли заняты Верхославой. Не то ему пришлось бы думать о самом важном, обо всем, а это страшно. Хотелось отдохнуть от впечатлений, которые волновали и смущали его душу в эти последние годы. Хотелось заснуть, и он наконец заснул.
Утром проснулся довольно поздно. В опочивальне было свежо, Генрих кликнул спальника. В дверь заглянул Герхо, и князь велел ему позвать слуг, чтобы зажгли огонь в камине. Раздался топот ног по скрипучим деревянным лестницам. Вскоре явился слуга и доложил, что князь Казимир просит позволения войти.
Казимир пришел с огромной связкой ключей, он хотел сразу передать брату все: ключи от казны, от погребов, от амбаров и от барж, которые хранились в будках, поставленных на реке. Генрих, усмехнувшись, сказал, что покамест Казимир может оставить ключи у себя, - сперва он желал бы взглянуть, как брат хозяйничал в его отсутствие.
Вскоре они вышли вдвоем, надев теплые шубы. Стало вдруг холодно, как это нередко бывает в марте; ветер с реки пробирал до костей. Во дворе собралась вся княжеская дружина - проживавшие в городе рыцари, несколько немцев-наемников, был, разумеется, и Готлоб как майордом замка. Братья начали обход. Готлоб и знатнейшие рыцари следовали за ними. Вначале осмотрели конюшни. Лошадей было не много, но содержались они в отменном порядке. Неказистые лошадки, большинство из Руси. Кастильский красавец Генриха среди них, точно король среди простолюдинов, как заметил Готлоб, любивший высокопарные выражения. Оба брата рассмеялись.
- Вот такое оно, сандомирское хозяйство!
Генрих с удивлением смотрел на брата. И ростом невелик, и совсем еще молод, а все у него спорится: в хозяйстве знает толк, письму обучен недаром княгиня Саломея прочила его в духовное звание, - люди его слушаются и, видно, любят. Даже не подумаешь, что он тут наводил порядок не в своем хозяйстве - старается, хлопочет, как о кровном добре.
Потом осмотрели в амбарах запасы зерна, солонины и вяленой рыбы, наготовленной к посту; в замковых залах - огромный для такого небольшого городка склад оружия: шлемов, луков, копий, стрел, все свалено в кучу, не разберешь, где что; в холодных кладовых - целые сорока дорогих мехов, добытых здешними охотниками, купленных на стороне и привезенных в дань лесовиками. В каждом помещении стоял шест, на нем было отмечено зарубками, сколько чего тут есть, - сосчитаешь зарубки, и сразу видишь, все ли на месте.
Наконец братья вдвоем, без свиты, прошли в казну; она находилась в каменном подвале за крепкими замками и засовами. Генрих против ожидания обнаружил в подвале много золота, драгоценностей, бобровых и горностаевых шкурок, дорогих тканей. Казимир объяснил, что это - Генрихова доля сокровищ Кривоустого, принадлежащая ему по праву.
- Знаю, знаю, - сказал Генрих, - но как же ты умудрился отобрать все это у Болека?
- А я с ним умею обходиться, - улыбнулся Казимир. - К тому же Болек только на чужое добро жадный, а со своими он поступает по-честному, отдал братьям все, что им полагалось.
Казимир говорил серьезно и искренне. Генрих смотрел на него с удовольствием - всем взял, ничего не скажешь. Вытащив из-под плаща какой-то странный предмет, Генрих протянул его Казимиру. Это был золотой, но сильно почерневший венец с круглыми ямочками, в которых когда-то были драгоценные камни.
- Надо бы и эту штуку спрятать здесь.
- А что это? - удивился Казимир.
- Корона деда нашего... Болеслава...
- Где ты ее взял?
- В его гробу, в Осиеке.
- Вот как! А зачем?
- Зачем?..
Генрих не нашелся, что ответить. Он только поднес венец поближе к факелу, который был в руке Казимира.
- Видишь, этим короновались в Кракове наши предки.
- Да? - равнодушно сказал Казимир, проверяя прочность одного из мешочков с золотыми монетами. - Но тебе-то она зачем? Может, собираешься венчаться ею, стать королем сандомирским? - громко рассмеялся он. - Только прежде надо бы построить собор получше, старый вот-вот обвалится. Давай ее сюда, - сказал он, беря корону из рук Генриха и кладя ее в деревянный ларец на горностаевую мантию княгини Саломеи. - Пока спрячем здесь, а там пожертвуем в какой-нибудь костел... Взял из гроба! - вздохнул он, набожно крестясь, и лицо его приняло выражение простодушной покорности.
- Горностаи совсем уже разлезаются! - сказал он вдруг. - Я их храню просто так, на память, а толку от них никакого.
- Скоро ты женишься, - сказал Генрих, думая о другом.
- Вот еще выдумал! - снова засмеялся Казимир и подозрительно посмотрел на брата. Но лицо Генриха было серьезно, как будто он молился.
Потом они обсудили, что будут делать дальше: в каком порядке посетят города сандомирского княжества, каких кастелянов проведают, как объедут границы. Генрих хотел прежде всего побывать в Мехове у Яксы, потом в Опатове и в Загостье - взглянуть, насколько продвинулось сооружение храмов, которые он, во исполнение обета, велел там поставить. С поездкой они решили повременить, - пусть пригреет весеннее солнце и просохнут дороги. Но покамест ждали тепла, из Кракова примчался во весь опор гонец со скорбной вестью. Княгиня Верхослава скончалась, протомившись несколько дней в горячке, которой занемогла вскоре после отъезда Генриха.
Братья стали собираться в Краков, целый день ушел на приготовления. Тем временем прискакал другой гонец; еле переводя дух, он упал перед Генрихом на колени и со слезами сообщил, что князь Болеслав Криспус [Кудрявый (лат.)] намерен похоронить княгиню в Плоцке и тело ее перевезут на "кораблях", как сказал гонец, из Кракова в Плоцк, ибо она выразила желание быть погребенной в тамошнем соборе, рядом с Кривоустым и с княгиней Саломеей. Князь Болеслав просит-де Генриха подождать в Сандомире, пока не прибудут корабли, и сопровождать их дальше, в Плоцк; а также приказывает зажигать вдоль берегов костры для оповещения о том, что корабли приближаются.
Генрих отослал гонца обратно в Краков, велел Казимиру позаботиться обо всем необходимом для поездки и о кострах, а сам отправился в костел святой Девы на заупокойный молебен по усопшей княгине. Народу в бревенчатом костеле было мало, служба тянулась долго. Снова установилась сырая погода, туман застилал все вокруг. После молебна Генрих вышел на обрыв за костелом и постоял над Вислой. Воды в реке прибавилось; как серый холст, простиралась перед его глазами необозримая водная гладь. Вместе с князем пошел на берег только престарелый Вшебор. Долго стояли они молча, потом Вшебор, тяжко вздохнув, сказал:
- Боже милостивый, вот я, такой старый, живу, а молодые умирают!
С той поры начались для Генриха дни ожидания. Он не доверял ни слугам, ни Казимиру, сам выходил на берег и, кутаясь в широкий белый плащ, все смотрел, не горят ли костры.
Ждал он с неделю, а то и больше. Но вот однажды, стоя на площадке замковой башни и глядя на величавое течение Вислы в излучине, он увидел над зелеными ее берегами темные клубы дыма. День выдался по-настоящему весенний, солнечный. К вечеру на свинцовых волнах разлившейся реки показались корабли с надутыми парусами, гребцы усердно помогали ветру. На носу переднего корабля, когда тот подошел ближе, Генрих разглядел обитый черным сукном помост и на нем - гроб под парчовым покровом.
После долгого и утомительного путешествия они добрались наконец до Плоцка. Толпа в молчании расступалась перед процессией с гробом Верхославы, который несли на гору. За гробом шли ее дети, муж, родня. В давно пустовавшем замке стало людно. Приехал из Познани Мешко со своей второй женой, которую Генрих видел впервые. Мешко, как всегда, сопровождала многочисленная свита, паны, поморские князьки, дети, и был он, как всегда, очень нарядный, важный и мелочно-скупой. Епископ Александр отслужил торжественный молебен в соборе, где на высоком катафалке стоял маленький черный гроб и мерцали в полумраке свечи в руках у молящихся. Так похоронили Верхославу, урожденную русскую княжну.
Генрих, давно не видевший братьев, смотрел на них с некоторым удивлением. Собственно, удивляло его то, как он прежде не замечал, что это за люди. В детстве они были всегда хорошо одеты, причесаны, вели себя чинно - сказывалось воспитание княгини Саломеи. Но в Болеславе и тогда чувствовалась какая-то необузданность, порывистость, сочетавшаяся со скрытностью дикаря. Не угадаешь, что он скажет, что сделает, и находиться в его обществе бывало порой очень тягостно. Вот и теперь он вдруг вскакивает из-за стола и принимается расхаживать по светлице веселым пританцовывающим шагом, потряхивая кудрями; а на поминках Верхославы он смеялся, даже предложил позвать в замок певцов. Правда, заметив, что Мешко изумленно поднял брови и сжал губы, Болек, должно быть, понял неуместность своего желания: махнул рукой и заслонился локтем, словно бы в порыве горя. Но, когда он отвел руку, в выражении его лица не видно было чрезмерной печали.
Мешко ходил надутый, как индюк. Драгоценностей на нем сверкало видимо-невидимо, как и на его жене, взятой из Руси, двоюродной сестре Верхославы, но нисколько на нее не походившей. Эта была высокая, дородная, даже тучная женщина, окруженная целым выводком детей - своих и от первой жены Мешко. Оба чванливые, вечно занятые какими-то делами, они ни минуты не бывали одни, постоянно их сопровождала толпа челядинцев, на лету ловивших их приказания: няньки, лекари, воспитатели старших сыновей Одона и Стефана. Русские женщины - служанки Верхославы и Евдоксии (*105) - не пожелали появляться на поминках среди мужчин: они расположились отдельно в большой горнице возле сеней. Угощение надо было им носить туда, и плоцкая прислуга прямо с ног сбилась.
Не мудрено, что Генриху захотелось побыть в одиночестве. За стеной его горницы хныкали малыши Верхославы Болек и Салюся, порученные надзору русской няньки. Приехала с Болеславом из Вроцлава еще какая-то княжна, родственница Пястовичей, о которой Генрих прежде не слыхал. Ее мать будто была сестрой первой жены Кривоустого и жены Петра Влостовича, то есть приходилась сыновьям Кривоустого теткой. А отец этой молодой кузины носил чешское имя Божей и происходил из рода Топоров, как Сецех и Маслав, рода, известного своей жестокостью, но древнего и, как говорили, сброшенного Пястами с княжеского престола. Что тут было правдой, а что выдумкой, никто не знал. Довольно и того, что княжна приехала в Плоцк как член семьи и начала распоряжаться в замке. На руках у нее был маленький сын, хотя никто ничего не знал о ее муже. Она опекала Кудрявого, на поминках сидела с ним рядом, ревниво заботилась о его здоровье. Все сокрушались, на нее глядя, говорили, что Болеслав вскоре на ней женится. Имя у нее было необычное Мария.
Священники и причт втихомолку злословили о собравшихся в Плоцке князьях и их семейных делах, кое-что доходило и до ушей Генриха. Но он сразу же запретил Бартоломею докладывать ему эти сплетни. Наутро после похорон и заупокойного молебна Генрих обошел вокруг собора и стал на берегу Вислы она здесь была еще шире, чем в Сандомире. До самого горизонта тянулась однообразная равнина. Опять было тепло и солнечно, по небу проплывали пушистые облака, плавно сходясь и расходясь, как в церемонном танце.
К князю приблизился епископ Александр, моложавый и весьма учтивый человек. Он предложил Генриху осмотреть новые двери, изготовленные для собора: такую, мол, красоту редко встретишь. Задумал их еще Кривоустый, но замысел его лишь недавно с великим искусством исполнили саксонские мастера Риквин и Вайсмут. Мастеров же этих прислали сюда саксонские маркграфы, большие друзья Кудрявого.
Двери и впрямь были красоты необычайной: огромные, величественные, сплошь покрытые резьбой. Пожалуй, они даже превосходили великолепием те, что француз Леонард изготовил для Гнезно и для цвифальтенской обители.
- А вот княжеская чета, - показал епископ.
И Генрих увидел небольшие фигурки Болеслава и Верхославы - оба стояли, молитвенно сложив руки. Крошечные лица были невыразительны, непохожи. Только строгое монашеское платье Верхославы ниспадало такими же прямыми, жесткими складками, как в тот день, когда они вдвоем молились в костеле святого Адаукта.
18
Возвращение из Плоцка в Сандомир вспоминалось Генриху как смутный сон. Они долго, томительно долго плыли вверх по реке, корабли время от времени тянули на бечевах, если берег был подходящий. Вместе с ним ехал Казимир, а Болек отстал на полпути под предлогом, что должен посетить крепость, кастелян которой давно не подает признаков жизни. Отстал и корабль, везший Марию и детей Верхославы. Прочие корабли продолжали путь по широко разлившейся Висле, мутные волны которой катились им навстречу. Старший над гребцами, опытный мореход, прибывший в Польшу из далеких северных краев, все оправдывался перед Генрихом, что плавание так затянулось.
- На море дело шло бы веселей! - повторял он.
Но Генрих не замечал, быстро ли, медленно ли они движутся, - ему это было безразлично.
Наконец они все же завершили свое плавание по пустынным, бескрайним, как море, водным просторам и причалили к сандомирскому берегу. Плеск воды, шум деревьев, готовившихся одеться зеленью, да глухие звуки бубнов, под которые лесовики собирались на весенние празднества, - вот и все, что осталось в памяти Генриха от этого путешествия. Потом кастелян Грот, старый Вшебор и Казимир начали каждый божий день являться к нему со всякими делами, в которых он ничего не смыслил, с будничными, скучными вопросами, от которых Генрих рад бы, да не мог отмахнуться. Например, как быть с бобрами и бобровыми гонами на реках Ниде и Каменной? Священники уверяли, что бобровые гоны на Ниде и на Каменной с незапамятных времен отданы в пользование краковским епископам; а княжеские люди божились, что все это неправда, что спокон веку сандомирский кастелян охотился на бобров как хотел и когда хотел, только бы получил такой приказ от князя. Но бобры и другие подобные дела нисколько не занимали Генриха. Близилась пасха, и он благоговейно готовился к этому торжеству, решив отпраздновать его в свентокжиском монастыре на Лысой горе. Там ему наверняка удастся побыть в одиночестве и привести в порядок взбудораженные мысли.
Смерть Верхославы повергла Генриха в смятение; он уже не мог, как прежде, относиться к сандомирским делам спокойно и слегка пренебрежительно, как к чему-то преходящему, суетному, лишенному высшего смысла. Встреча с братьями живейшим образом напомнила ему об их существовании, о том, что они люди из плоти и крови. Как уверенно они повелевали, как безмятежно разъезжали по своим вотчинам в окружении двора, панов и многочисленной челяди! Генрих даже стал сомневаться в осуществимости своего замысла собрать польские земли под одну руку. Он и прежде едва решался признаться себе в том, как прочно засела эта мысль в его уме и в сердце. А ныне, повидав Болека и Мешко, Генрих прямо-таки устрашился собственной дерзости.
В Плоцке, толкуя с ними о всякой всячине, он убедился, что их нисколько не занимают происходящие в мире события. Когда Генрих заговаривал с Болеком о новом кесаре, своем друге, о его намерениях, о распре между Римом и кесарем, брат только посмеивался.
- У нас во Вроцлаве все это давно известно! - говорил Болек, похлопывая Генриха по плечу. Но на самом-то деле он ничего не смыслил в политических комбинациях, не понимал в чем суть притязаний кесаря на Польшу, и вовсе не разбирался в системе феодальных объединений. Само собой, Генрих даже не пробовал беседовать с ним о предметах более сложных - об Арнольде Брешианском, о светской власти папы или об удивительном владыке золотого Палермо, полуязычнике Рожере.
Мешко, тот был куда умней и в законах знал толк. Но закон он понимал иначе, нежели Барбаросса. Для Барбароссы закон был некоей огромной самодовлеющей силой, отблеск которой, подобно отблеску мудрости божьей, падает на землю. Мешко же признавал лишь закон, написанный на пергаменте или, на худой конец, подтвержденный свидетельством стариков.
- И чего ему от нас надо? - воскликнул Мешко, услыхав о замыслах кесаря. - Пусть покажет мне пергамент, где написано, что Польша обязана платить ему дань!
Генрих так и не сумел объяснить брату, что кесарь сам может написать любой пергамент, что он, кесарь, сам - источник всякого закона и права.
- Я-то в этих делах понимаю! - возражал Мешко. - Никакого такого закона нет! Чего это я стану тревожиться из-за притязаний кесаря? Да я о них знать не желаю, вот и все! Поговорим лучше о Поморье.
Но о Поморье тоже не удалось поговорить - тут уж Болек не желал слушать; он предпочитал созывать русских скоморохов, чьи удалые пляски и пение доставляли ему больше удовольствия, чем всякие дела.
"Случись им разбирать какой-нибудь спор о бобрах, они бы это приняли ближе к сердцу", - думал Генрих.
Так и разъехались братья, ни о чем не договорившись. Мешко торопился домой - рассылать сватов, женить сыновей да выдавать замуж дочерей, хотя дети его были еще от горшка два вершка. А Болек думал лишь о том, как по пути из Плоцка собрать дань. Вот и все их заботы.
Генрих поэтому начал внимательней приглядываться к Казимиру. Он крепко полюбил этого юношу, самого младшего из братьев, но, без сомнения, самого доброго и разумного. Жаль только, что Казимир невысоко себя ценит, чересчур скромен, и то, о чем говорит Генрих, его нисколько, ну нисколечко не волнует. Трудолюбивый, рачительный хозяин - не больше, но в делах житейских так проницателен, что диву даешься. Сперва Генрих собирался поведать ему свои мысли, думал найти в нем опору, но отказался от этого намерения уже в ту минуту, когда Казимир чуть не поднял его на смех из-за осиекской короны.
Отправляясь на пасхальные торжества в Свентокжиские горы, Генрих искал одиночества; поэтому он, как обычно, взял с собой только трех человек Лестко, Герхо и Тэли. Попросил, правда, и Казимира поехать с ним; тот, разумеется, согласился, хотя без особой радости.
Заночевали во Влостове, в нескольких милях от Сандомира. Там стоял небольшой замок, отданный некогда Кривоустым заодно со скшиньским замком Петру Дунину (*106); теперь в этом замке хозяйничал внук Петра Владимир. Он да Говорек, сын Павла из Говарчева, были самыми близкими друзьями Казимира. Генрих с удовольствием смотрел на трех молодых рыцарей; собравшись во дворе влостовского замка, они тешились стрельбой из лука, метанием копий, бегали наперегонки, а Генрих наблюдал за ними в окно из своего покоя. Вечер был прохладный. Когда юноши вдоволь порезвились и полунагие слуги вынесли им, утомленным и потным, теплые епанчи, Владимир вдруг спросил Казимира:
- Ну как там твоя Настка?
Казимир зашикал на друга, дернул его за длинный рукав. Генрих усмехнулся. "Ага, - подумал он, - вот теперь я кое-что узнаю!"
Из всего, о чем Генрих с ним беседовал, Казимира интересовали только русские дела. Зато в них он был осведомлен гораздо лучше, чем сам Генрих, и рассказывал брату о переменах, которые произошли за время его отсутствия. На Руси все кипело и бурлило, как в котле; на киевском престоле, что ни месяц, сидел новый князь. Казимиру были известны все подробности; оказалось, что где-то за Люблином, в земле русской, у него есть знакомый - не то князь, не то воевода, - который проживает в глухом месте, среди болот и лесов. Казимир время от времени посещал его, пил у него водку, которую гнали из ржи, и веселился на славу. Что-то тут было нечисто!
Генрих решил так. Он пока отдаст Казимиру городок Вислицу с окрестностями, лет десять тому назад разрушенный русскими: пусть брат строится там, пусть воюет с соседями и хозяйничает как знает, а потом Генрих позовет его княжить Сандомиром, а может статься, и кое-чем побольше. Когда Генрих сказал об этом брату, тот бросился ему в ноги, смеясь и плача от радости. Ликованию его не было границ. Они договорились, что пока Казимир не отстроит вислицкий замок, он будет жить в Сандомире с братом.
- Я так скоро тебя не отпущу, - сказал Генрих. - Надо же и мне чему-нибудь от тебя научиться.
Проведя ночь во Влостове и посетив место, где на землях, принадлежавших свентокжискому монастырю, шли приготовления к постройке великолепного костела. Генрих направился к Лысой горе. На сердце у него было легко и спокойно, он с нежностью смотрел на счастливое лицо Казимира.
Сразу же за землями аббатства начинался густой лес. Но дорога была хорошая, по ней в это время почти беспрерывно двигались обозы, возившие камень из-за гор, из окрестностей городка Кельцы, где находилась новая епископия. Так как камень предназначался для святого дела, свентокжиские разбойники не трогали возчиков, а те, пользуясь случаем, прихватывали в Кельцах еще кое-что, кроме камня, и доставляли в свентокжиский монастырь. Вокруг Келец выросло множество новых усадеб, там корчевали леса, засевали поля и мололи на епископских мельницах отменную пшеничную муку. Вот и переправляли возчики белую мучку через горы, благо им нечего было бояться грабителей.
По этой дороге наши рыцари ехали в вербную субботу. Стало уже совсем тепло, в зеленом, благоуханном бору кишмя кишели птицы и всякая дичь. Ели здесь росли густо, но кое-где попадались прогалины, и по ним бегали лесные звери; видно, знали они, что в святую неделю им нечего опасаться, и безбоязненно приближались к людям - паслись или просто стояли и прислушивались. Как приятно было Генриху смотреть на эти кроткие существа, на всех этих ланей, оленей! А Герхо держал на руке сокола - после пасхи князь собирался поохотиться в свентокжиской пуще.
Верхослава вышла к нему из темных сеней. Сперва она не могла взять в толк, как он очутился в Кракове.
- Это Генрих, Генрих! - повторяла она. И слова эти звучали в его ушах еще здесь, в сандомирском замке.
Переодеваться для пира не хотелось, он даже шпоры не снял и не обтер пыль с лица - все сидел у окна и вслушивался в ее голос: "Это Генрих!" Как истинная русская, Верхослава неправильно выговаривала его имя и при этом всякий раз улыбалась. Боже, как ее красила улыбка!
В те дни, что он провел с ней, они вместе садились за стол, часами беседовали у камина. В рассказах Генриха она многого не понимала: она не знала, что это за Сицилия, как ехать в Иерусалим, какие были папы, как зовут нынешнего кесаря.
- Он ведь наш родич! - сказал ей Генрих и лишь теперь, в Сандомире, сообразил, что кесарь им родня довольно далекая, через всем ненавистную Агнессу.
Вдвоем они пошли в собор - там лежали груды мусора, кирпича, известки, хотя работы давно уже прекратились. Собор был освящен незадолго до смерти Кривоустого, но так и остался незаконченным.
- Как все, что строил отец! - сказал Генрих.
Они поспешили уйти из собора в костел святого Адаукта. На маленьком алтаре горели две свечи под образом Христа, который повесила Верхослава. Не преклоняя колен, они немного постояли там. Генрих взял Верхославу за руку, их пальцы переплелись - один-единственный раз! От ее черного платья веяло могильным холодом, а его тамплиерский плащ был почти как саван. "Сестра", - шепнул он ей. Потом их руки разъединились, они снова вернулись в бревенчатый замок, в холодные, пустынные покои, где даже челяди не было. Казалось, Верхослава была всеми покинута - увядающий лист чахлого растения!
Казимир позвал брата к гостям - надо было соблюсти старинные обычаи, основательно уже позабытые Генрихом. Он окропил медом угол залы, обтер охапкой соломы, поданной слугами, места на лавке для себя и для Казимира, после чего солому сожгли. Потом надо было трижды сделать круг по зале вместе с ксендзом и воеводой в знак того, что он вступает во владение замком; потом выждать, пока все рассядутся - лишь тогда Генрих смог занять свое место напротив Казимира. Справа сел Гумбальд, слева - Вшебор. "Обе мои опоры - духовная и светская", - подумал Генрих, усмехнувшись.
Этих добрых людей, видимо, сильно смущало присутствие Генриха, его наряд, необычное поведение. Он то и дело вставлял в разговор немецкие и французские слова, которых они не понимали. Только Готлоб, бывалый рыцарь, поспешно улыбался на каждое замечание князя, стараясь показать, что он-то разумеет его речи.
Генрих обратил внимание на то, что и городские старшины, и рыцари держались с достоинством, с какой-то простодушной гордостью и степенностью. Правда, мед они хлестали вовсю, да еще пивом запивали, но вели себя чинно, ни в чем не преступая сельских приличий. Хлеб они отрезали себе, прижав темный каравай к груди, затем целовали его и передавали соседу. Движения их были неторопливы, но ели все очень много и шумно прихлебывали. Генрих невольно вспоминал беспутное иерусалимское пиршество: как удивились бы эти люди, расскажи он им, что творится во граде Христовом!
После пира он пошел спать, и в опочивальню провожали его торжественно, как новобрачного, с факелами и пением. Но, увы, пели только духовные гимны. Тэли, как обычно, помог ему раздеться, Генрих лег, однако ему долго не спалось в своих владениях. Со двора доносился громкий голос Казимира, там суетились, шумели люди, лошади в конюшнях бренчали цепями. Генрих снова видел Верхославу и костел святого Адаукта, похожий на ротонду Гроба Господня в Иерусалиме.
Впрочем, он был даже рад, что его мысли заняты Верхославой. Не то ему пришлось бы думать о самом важном, обо всем, а это страшно. Хотелось отдохнуть от впечатлений, которые волновали и смущали его душу в эти последние годы. Хотелось заснуть, и он наконец заснул.
Утром проснулся довольно поздно. В опочивальне было свежо, Генрих кликнул спальника. В дверь заглянул Герхо, и князь велел ему позвать слуг, чтобы зажгли огонь в камине. Раздался топот ног по скрипучим деревянным лестницам. Вскоре явился слуга и доложил, что князь Казимир просит позволения войти.
Казимир пришел с огромной связкой ключей, он хотел сразу передать брату все: ключи от казны, от погребов, от амбаров и от барж, которые хранились в будках, поставленных на реке. Генрих, усмехнувшись, сказал, что покамест Казимир может оставить ключи у себя, - сперва он желал бы взглянуть, как брат хозяйничал в его отсутствие.
Вскоре они вышли вдвоем, надев теплые шубы. Стало вдруг холодно, как это нередко бывает в марте; ветер с реки пробирал до костей. Во дворе собралась вся княжеская дружина - проживавшие в городе рыцари, несколько немцев-наемников, был, разумеется, и Готлоб как майордом замка. Братья начали обход. Готлоб и знатнейшие рыцари следовали за ними. Вначале осмотрели конюшни. Лошадей было не много, но содержались они в отменном порядке. Неказистые лошадки, большинство из Руси. Кастильский красавец Генриха среди них, точно король среди простолюдинов, как заметил Готлоб, любивший высокопарные выражения. Оба брата рассмеялись.
- Вот такое оно, сандомирское хозяйство!
Генрих с удивлением смотрел на брата. И ростом невелик, и совсем еще молод, а все у него спорится: в хозяйстве знает толк, письму обучен недаром княгиня Саломея прочила его в духовное звание, - люди его слушаются и, видно, любят. Даже не подумаешь, что он тут наводил порядок не в своем хозяйстве - старается, хлопочет, как о кровном добре.
Потом осмотрели в амбарах запасы зерна, солонины и вяленой рыбы, наготовленной к посту; в замковых залах - огромный для такого небольшого городка склад оружия: шлемов, луков, копий, стрел, все свалено в кучу, не разберешь, где что; в холодных кладовых - целые сорока дорогих мехов, добытых здешними охотниками, купленных на стороне и привезенных в дань лесовиками. В каждом помещении стоял шест, на нем было отмечено зарубками, сколько чего тут есть, - сосчитаешь зарубки, и сразу видишь, все ли на месте.
Наконец братья вдвоем, без свиты, прошли в казну; она находилась в каменном подвале за крепкими замками и засовами. Генрих против ожидания обнаружил в подвале много золота, драгоценностей, бобровых и горностаевых шкурок, дорогих тканей. Казимир объяснил, что это - Генрихова доля сокровищ Кривоустого, принадлежащая ему по праву.
- Знаю, знаю, - сказал Генрих, - но как же ты умудрился отобрать все это у Болека?
- А я с ним умею обходиться, - улыбнулся Казимир. - К тому же Болек только на чужое добро жадный, а со своими он поступает по-честному, отдал братьям все, что им полагалось.
Казимир говорил серьезно и искренне. Генрих смотрел на него с удовольствием - всем взял, ничего не скажешь. Вытащив из-под плаща какой-то странный предмет, Генрих протянул его Казимиру. Это был золотой, но сильно почерневший венец с круглыми ямочками, в которых когда-то были драгоценные камни.
- Надо бы и эту штуку спрятать здесь.
- А что это? - удивился Казимир.
- Корона деда нашего... Болеслава...
- Где ты ее взял?
- В его гробу, в Осиеке.
- Вот как! А зачем?
- Зачем?..
Генрих не нашелся, что ответить. Он только поднес венец поближе к факелу, который был в руке Казимира.
- Видишь, этим короновались в Кракове наши предки.
- Да? - равнодушно сказал Казимир, проверяя прочность одного из мешочков с золотыми монетами. - Но тебе-то она зачем? Может, собираешься венчаться ею, стать королем сандомирским? - громко рассмеялся он. - Только прежде надо бы построить собор получше, старый вот-вот обвалится. Давай ее сюда, - сказал он, беря корону из рук Генриха и кладя ее в деревянный ларец на горностаевую мантию княгини Саломеи. - Пока спрячем здесь, а там пожертвуем в какой-нибудь костел... Взял из гроба! - вздохнул он, набожно крестясь, и лицо его приняло выражение простодушной покорности.
- Горностаи совсем уже разлезаются! - сказал он вдруг. - Я их храню просто так, на память, а толку от них никакого.
- Скоро ты женишься, - сказал Генрих, думая о другом.
- Вот еще выдумал! - снова засмеялся Казимир и подозрительно посмотрел на брата. Но лицо Генриха было серьезно, как будто он молился.
Потом они обсудили, что будут делать дальше: в каком порядке посетят города сандомирского княжества, каких кастелянов проведают, как объедут границы. Генрих хотел прежде всего побывать в Мехове у Яксы, потом в Опатове и в Загостье - взглянуть, насколько продвинулось сооружение храмов, которые он, во исполнение обета, велел там поставить. С поездкой они решили повременить, - пусть пригреет весеннее солнце и просохнут дороги. Но покамест ждали тепла, из Кракова примчался во весь опор гонец со скорбной вестью. Княгиня Верхослава скончалась, протомившись несколько дней в горячке, которой занемогла вскоре после отъезда Генриха.
Братья стали собираться в Краков, целый день ушел на приготовления. Тем временем прискакал другой гонец; еле переводя дух, он упал перед Генрихом на колени и со слезами сообщил, что князь Болеслав Криспус [Кудрявый (лат.)] намерен похоронить княгиню в Плоцке и тело ее перевезут на "кораблях", как сказал гонец, из Кракова в Плоцк, ибо она выразила желание быть погребенной в тамошнем соборе, рядом с Кривоустым и с княгиней Саломеей. Князь Болеслав просит-де Генриха подождать в Сандомире, пока не прибудут корабли, и сопровождать их дальше, в Плоцк; а также приказывает зажигать вдоль берегов костры для оповещения о том, что корабли приближаются.
Генрих отослал гонца обратно в Краков, велел Казимиру позаботиться обо всем необходимом для поездки и о кострах, а сам отправился в костел святой Девы на заупокойный молебен по усопшей княгине. Народу в бревенчатом костеле было мало, служба тянулась долго. Снова установилась сырая погода, туман застилал все вокруг. После молебна Генрих вышел на обрыв за костелом и постоял над Вислой. Воды в реке прибавилось; как серый холст, простиралась перед его глазами необозримая водная гладь. Вместе с князем пошел на берег только престарелый Вшебор. Долго стояли они молча, потом Вшебор, тяжко вздохнув, сказал:
- Боже милостивый, вот я, такой старый, живу, а молодые умирают!
С той поры начались для Генриха дни ожидания. Он не доверял ни слугам, ни Казимиру, сам выходил на берег и, кутаясь в широкий белый плащ, все смотрел, не горят ли костры.
Ждал он с неделю, а то и больше. Но вот однажды, стоя на площадке замковой башни и глядя на величавое течение Вислы в излучине, он увидел над зелеными ее берегами темные клубы дыма. День выдался по-настоящему весенний, солнечный. К вечеру на свинцовых волнах разлившейся реки показались корабли с надутыми парусами, гребцы усердно помогали ветру. На носу переднего корабля, когда тот подошел ближе, Генрих разглядел обитый черным сукном помост и на нем - гроб под парчовым покровом.
После долгого и утомительного путешествия они добрались наконец до Плоцка. Толпа в молчании расступалась перед процессией с гробом Верхославы, который несли на гору. За гробом шли ее дети, муж, родня. В давно пустовавшем замке стало людно. Приехал из Познани Мешко со своей второй женой, которую Генрих видел впервые. Мешко, как всегда, сопровождала многочисленная свита, паны, поморские князьки, дети, и был он, как всегда, очень нарядный, важный и мелочно-скупой. Епископ Александр отслужил торжественный молебен в соборе, где на высоком катафалке стоял маленький черный гроб и мерцали в полумраке свечи в руках у молящихся. Так похоронили Верхославу, урожденную русскую княжну.
Генрих, давно не видевший братьев, смотрел на них с некоторым удивлением. Собственно, удивляло его то, как он прежде не замечал, что это за люди. В детстве они были всегда хорошо одеты, причесаны, вели себя чинно - сказывалось воспитание княгини Саломеи. Но в Болеславе и тогда чувствовалась какая-то необузданность, порывистость, сочетавшаяся со скрытностью дикаря. Не угадаешь, что он скажет, что сделает, и находиться в его обществе бывало порой очень тягостно. Вот и теперь он вдруг вскакивает из-за стола и принимается расхаживать по светлице веселым пританцовывающим шагом, потряхивая кудрями; а на поминках Верхославы он смеялся, даже предложил позвать в замок певцов. Правда, заметив, что Мешко изумленно поднял брови и сжал губы, Болек, должно быть, понял неуместность своего желания: махнул рукой и заслонился локтем, словно бы в порыве горя. Но, когда он отвел руку, в выражении его лица не видно было чрезмерной печали.
Мешко ходил надутый, как индюк. Драгоценностей на нем сверкало видимо-невидимо, как и на его жене, взятой из Руси, двоюродной сестре Верхославы, но нисколько на нее не походившей. Эта была высокая, дородная, даже тучная женщина, окруженная целым выводком детей - своих и от первой жены Мешко. Оба чванливые, вечно занятые какими-то делами, они ни минуты не бывали одни, постоянно их сопровождала толпа челядинцев, на лету ловивших их приказания: няньки, лекари, воспитатели старших сыновей Одона и Стефана. Русские женщины - служанки Верхославы и Евдоксии (*105) - не пожелали появляться на поминках среди мужчин: они расположились отдельно в большой горнице возле сеней. Угощение надо было им носить туда, и плоцкая прислуга прямо с ног сбилась.
Не мудрено, что Генриху захотелось побыть в одиночестве. За стеной его горницы хныкали малыши Верхославы Болек и Салюся, порученные надзору русской няньки. Приехала с Болеславом из Вроцлава еще какая-то княжна, родственница Пястовичей, о которой Генрих прежде не слыхал. Ее мать будто была сестрой первой жены Кривоустого и жены Петра Влостовича, то есть приходилась сыновьям Кривоустого теткой. А отец этой молодой кузины носил чешское имя Божей и происходил из рода Топоров, как Сецех и Маслав, рода, известного своей жестокостью, но древнего и, как говорили, сброшенного Пястами с княжеского престола. Что тут было правдой, а что выдумкой, никто не знал. Довольно и того, что княжна приехала в Плоцк как член семьи и начала распоряжаться в замке. На руках у нее был маленький сын, хотя никто ничего не знал о ее муже. Она опекала Кудрявого, на поминках сидела с ним рядом, ревниво заботилась о его здоровье. Все сокрушались, на нее глядя, говорили, что Болеслав вскоре на ней женится. Имя у нее было необычное Мария.
Священники и причт втихомолку злословили о собравшихся в Плоцке князьях и их семейных делах, кое-что доходило и до ушей Генриха. Но он сразу же запретил Бартоломею докладывать ему эти сплетни. Наутро после похорон и заупокойного молебна Генрих обошел вокруг собора и стал на берегу Вислы она здесь была еще шире, чем в Сандомире. До самого горизонта тянулась однообразная равнина. Опять было тепло и солнечно, по небу проплывали пушистые облака, плавно сходясь и расходясь, как в церемонном танце.
К князю приблизился епископ Александр, моложавый и весьма учтивый человек. Он предложил Генриху осмотреть новые двери, изготовленные для собора: такую, мол, красоту редко встретишь. Задумал их еще Кривоустый, но замысел его лишь недавно с великим искусством исполнили саксонские мастера Риквин и Вайсмут. Мастеров же этих прислали сюда саксонские маркграфы, большие друзья Кудрявого.
Двери и впрямь были красоты необычайной: огромные, величественные, сплошь покрытые резьбой. Пожалуй, они даже превосходили великолепием те, что француз Леонард изготовил для Гнезно и для цвифальтенской обители.
- А вот княжеская чета, - показал епископ.
И Генрих увидел небольшие фигурки Болеслава и Верхославы - оба стояли, молитвенно сложив руки. Крошечные лица были невыразительны, непохожи. Только строгое монашеское платье Верхославы ниспадало такими же прямыми, жесткими складками, как в тот день, когда они вдвоем молились в костеле святого Адаукта.
18
Возвращение из Плоцка в Сандомир вспоминалось Генриху как смутный сон. Они долго, томительно долго плыли вверх по реке, корабли время от времени тянули на бечевах, если берег был подходящий. Вместе с ним ехал Казимир, а Болек отстал на полпути под предлогом, что должен посетить крепость, кастелян которой давно не подает признаков жизни. Отстал и корабль, везший Марию и детей Верхославы. Прочие корабли продолжали путь по широко разлившейся Висле, мутные волны которой катились им навстречу. Старший над гребцами, опытный мореход, прибывший в Польшу из далеких северных краев, все оправдывался перед Генрихом, что плавание так затянулось.
- На море дело шло бы веселей! - повторял он.
Но Генрих не замечал, быстро ли, медленно ли они движутся, - ему это было безразлично.
Наконец они все же завершили свое плавание по пустынным, бескрайним, как море, водным просторам и причалили к сандомирскому берегу. Плеск воды, шум деревьев, готовившихся одеться зеленью, да глухие звуки бубнов, под которые лесовики собирались на весенние празднества, - вот и все, что осталось в памяти Генриха от этого путешествия. Потом кастелян Грот, старый Вшебор и Казимир начали каждый божий день являться к нему со всякими делами, в которых он ничего не смыслил, с будничными, скучными вопросами, от которых Генрих рад бы, да не мог отмахнуться. Например, как быть с бобрами и бобровыми гонами на реках Ниде и Каменной? Священники уверяли, что бобровые гоны на Ниде и на Каменной с незапамятных времен отданы в пользование краковским епископам; а княжеские люди божились, что все это неправда, что спокон веку сандомирский кастелян охотился на бобров как хотел и когда хотел, только бы получил такой приказ от князя. Но бобры и другие подобные дела нисколько не занимали Генриха. Близилась пасха, и он благоговейно готовился к этому торжеству, решив отпраздновать его в свентокжиском монастыре на Лысой горе. Там ему наверняка удастся побыть в одиночестве и привести в порядок взбудораженные мысли.
Смерть Верхославы повергла Генриха в смятение; он уже не мог, как прежде, относиться к сандомирским делам спокойно и слегка пренебрежительно, как к чему-то преходящему, суетному, лишенному высшего смысла. Встреча с братьями живейшим образом напомнила ему об их существовании, о том, что они люди из плоти и крови. Как уверенно они повелевали, как безмятежно разъезжали по своим вотчинам в окружении двора, панов и многочисленной челяди! Генрих даже стал сомневаться в осуществимости своего замысла собрать польские земли под одну руку. Он и прежде едва решался признаться себе в том, как прочно засела эта мысль в его уме и в сердце. А ныне, повидав Болека и Мешко, Генрих прямо-таки устрашился собственной дерзости.
В Плоцке, толкуя с ними о всякой всячине, он убедился, что их нисколько не занимают происходящие в мире события. Когда Генрих заговаривал с Болеком о новом кесаре, своем друге, о его намерениях, о распре между Римом и кесарем, брат только посмеивался.
- У нас во Вроцлаве все это давно известно! - говорил Болек, похлопывая Генриха по плечу. Но на самом-то деле он ничего не смыслил в политических комбинациях, не понимал в чем суть притязаний кесаря на Польшу, и вовсе не разбирался в системе феодальных объединений. Само собой, Генрих даже не пробовал беседовать с ним о предметах более сложных - об Арнольде Брешианском, о светской власти папы или об удивительном владыке золотого Палермо, полуязычнике Рожере.
Мешко, тот был куда умней и в законах знал толк. Но закон он понимал иначе, нежели Барбаросса. Для Барбароссы закон был некоей огромной самодовлеющей силой, отблеск которой, подобно отблеску мудрости божьей, падает на землю. Мешко же признавал лишь закон, написанный на пергаменте или, на худой конец, подтвержденный свидетельством стариков.
- И чего ему от нас надо? - воскликнул Мешко, услыхав о замыслах кесаря. - Пусть покажет мне пергамент, где написано, что Польша обязана платить ему дань!
Генрих так и не сумел объяснить брату, что кесарь сам может написать любой пергамент, что он, кесарь, сам - источник всякого закона и права.
- Я-то в этих делах понимаю! - возражал Мешко. - Никакого такого закона нет! Чего это я стану тревожиться из-за притязаний кесаря? Да я о них знать не желаю, вот и все! Поговорим лучше о Поморье.
Но о Поморье тоже не удалось поговорить - тут уж Болек не желал слушать; он предпочитал созывать русских скоморохов, чьи удалые пляски и пение доставляли ему больше удовольствия, чем всякие дела.
"Случись им разбирать какой-нибудь спор о бобрах, они бы это приняли ближе к сердцу", - думал Генрих.
Так и разъехались братья, ни о чем не договорившись. Мешко торопился домой - рассылать сватов, женить сыновей да выдавать замуж дочерей, хотя дети его были еще от горшка два вершка. А Болек думал лишь о том, как по пути из Плоцка собрать дань. Вот и все их заботы.
Генрих поэтому начал внимательней приглядываться к Казимиру. Он крепко полюбил этого юношу, самого младшего из братьев, но, без сомнения, самого доброго и разумного. Жаль только, что Казимир невысоко себя ценит, чересчур скромен, и то, о чем говорит Генрих, его нисколько, ну нисколечко не волнует. Трудолюбивый, рачительный хозяин - не больше, но в делах житейских так проницателен, что диву даешься. Сперва Генрих собирался поведать ему свои мысли, думал найти в нем опору, но отказался от этого намерения уже в ту минуту, когда Казимир чуть не поднял его на смех из-за осиекской короны.
Отправляясь на пасхальные торжества в Свентокжиские горы, Генрих искал одиночества; поэтому он, как обычно, взял с собой только трех человек Лестко, Герхо и Тэли. Попросил, правда, и Казимира поехать с ним; тот, разумеется, согласился, хотя без особой радости.
Заночевали во Влостове, в нескольких милях от Сандомира. Там стоял небольшой замок, отданный некогда Кривоустым заодно со скшиньским замком Петру Дунину (*106); теперь в этом замке хозяйничал внук Петра Владимир. Он да Говорек, сын Павла из Говарчева, были самыми близкими друзьями Казимира. Генрих с удовольствием смотрел на трех молодых рыцарей; собравшись во дворе влостовского замка, они тешились стрельбой из лука, метанием копий, бегали наперегонки, а Генрих наблюдал за ними в окно из своего покоя. Вечер был прохладный. Когда юноши вдоволь порезвились и полунагие слуги вынесли им, утомленным и потным, теплые епанчи, Владимир вдруг спросил Казимира:
- Ну как там твоя Настка?
Казимир зашикал на друга, дернул его за длинный рукав. Генрих усмехнулся. "Ага, - подумал он, - вот теперь я кое-что узнаю!"
Из всего, о чем Генрих с ним беседовал, Казимира интересовали только русские дела. Зато в них он был осведомлен гораздо лучше, чем сам Генрих, и рассказывал брату о переменах, которые произошли за время его отсутствия. На Руси все кипело и бурлило, как в котле; на киевском престоле, что ни месяц, сидел новый князь. Казимиру были известны все подробности; оказалось, что где-то за Люблином, в земле русской, у него есть знакомый - не то князь, не то воевода, - который проживает в глухом месте, среди болот и лесов. Казимир время от времени посещал его, пил у него водку, которую гнали из ржи, и веселился на славу. Что-то тут было нечисто!
Генрих решил так. Он пока отдаст Казимиру городок Вислицу с окрестностями, лет десять тому назад разрушенный русскими: пусть брат строится там, пусть воюет с соседями и хозяйничает как знает, а потом Генрих позовет его княжить Сандомиром, а может статься, и кое-чем побольше. Когда Генрих сказал об этом брату, тот бросился ему в ноги, смеясь и плача от радости. Ликованию его не было границ. Они договорились, что пока Казимир не отстроит вислицкий замок, он будет жить в Сандомире с братом.
- Я так скоро тебя не отпущу, - сказал Генрих. - Надо же и мне чему-нибудь от тебя научиться.
Проведя ночь во Влостове и посетив место, где на землях, принадлежавших свентокжискому монастырю, шли приготовления к постройке великолепного костела. Генрих направился к Лысой горе. На сердце у него было легко и спокойно, он с нежностью смотрел на счастливое лицо Казимира.
Сразу же за землями аббатства начинался густой лес. Но дорога была хорошая, по ней в это время почти беспрерывно двигались обозы, возившие камень из-за гор, из окрестностей городка Кельцы, где находилась новая епископия. Так как камень предназначался для святого дела, свентокжиские разбойники не трогали возчиков, а те, пользуясь случаем, прихватывали в Кельцах еще кое-что, кроме камня, и доставляли в свентокжиский монастырь. Вокруг Келец выросло множество новых усадеб, там корчевали леса, засевали поля и мололи на епископских мельницах отменную пшеничную муку. Вот и переправляли возчики белую мучку через горы, благо им нечего было бояться грабителей.
По этой дороге наши рыцари ехали в вербную субботу. Стало уже совсем тепло, в зеленом, благоуханном бору кишмя кишели птицы и всякая дичь. Ели здесь росли густо, но кое-где попадались прогалины, и по ним бегали лесные звери; видно, знали они, что в святую неделю им нечего опасаться, и безбоязненно приближались к людям - паслись или просто стояли и прислушивались. Как приятно было Генриху смотреть на эти кроткие существа, на всех этих ланей, оленей! А Герхо держал на руке сокола - после пасхи князь собирался поохотиться в свентокжиской пуще.