Страница:
На Новый год Георгий сделал два предложения: утром тридцать первого предложил Елене Валентиновне выходить за него замуж и ехать праздновать это решение одновременно с Новым годом в загородный ресторан, где, оказывается, его друзья еще месяц назад заказали столик. Елена Валентиновна посмотрела на него, стараясь пробиться через проклятый туман, остановить взглядом это прыгающее лицо, но не сумела - рябь шла волнами, с подлого лица смотрели светло-серые глаза - те самые, с мохнатыми ресницами и виноватым выражением... Она кивнула - согласилась, по этому поводу быстро выпили две бутылки шампанского - прямо с утра. Георгий куда-то исчез, Елена Валентиновна послонялась по квартире - день был выходной, дочь еще вчера уехала, кажется на какой-то зимний пикник, было пусто и тоскливо, как и прежде бывало ей по праздникам, делать ничего не хотелось - на кухне обнаружила гигантскую мутную бутыль розовой жидкости с парфюмерным запахом, вспомнила, что это принес вчера какой-то человек, сказал, что домашнее вино. Попробовала - вино оказалось прекрасное.
Разбудил Георгий, совал в лицо пластиковый мешок, вытряхивал из него блестящее платье, отливающее металлом, - такого она раньше не то что не носила, и не видела никогда. Хотела встать - покачнулась, ее едва не вырвало прямо на шикарное платье. "Э-э, дорогами Леночка, - захохотал Георгий - похмеляться надо, да? Сейчас, сейчас..." Почти насильно влил полстакана коньяку, потащил под ледяной душ, когда через час она почти очухалась - рвало ее минут десять - снова заставил выпить коньяку... Часам к семи она уже была совсем в норме, и даже весело ей вдруг стало, хотелось в ресторан, о котором она раньше только слышала какие-то неотчетливые легенды, танцевать хотелось - она все забыла, будто и не было ничего, и даже Георгий, достающий из огромной плоской коробки невиданно тонкие сапоги и ахающий - какая фирма, а, смотри, какая изящная вещь, а, - не раздражал ее, будто так и должно быть - все эти вещи и такой человек в ее квартире... "Рублей сто, наверное, сапоги", - сказала она с уважением. Дочь, которая вдруг оказалась здесь же - пикник не удался, что ли, засмеялась с выражением всего того же холодного внимания в ускользающих глазах: "А триста не хочешь? Не те понятия у тебя, мамочка, доисторические..." Сама она тоже собиралась в какую-те компанию, заглядывала в зеркало через плечо отчужденно взирающей на себя Елены Валентиновны. Георгий протянул девчонке такую же коробку с сапогами - Бог его знает, откуда он их извлекал, как фокусник. Дочь застыла, потом, пробормотав "Спасибо, Георгий Аркадич", ушла в комнату, натянула сапоги и осталась сидеть на диване, вытянув перед собой ноги, будто оцепенела...
На плечи Елене Валентиновне Георгий накинул свою дубленку. "Слушай, и то приличней, чем твое пальто-мальто..."
Перед рестораном, на стоянке, снег был сплошь гофрирован шинами, из стилизованного деревянного дома рвалась музыка, милый Елене Валентиновне запах сосен, напоминающий о прошлых, нормальных, невозвратимых зимах с лыжами в Богородском парке, мешался с тошнотворным запахом бензина и сильных - французских, наверное, дилетантски подумала она, - духов. В зале народу было полно, за дальним столиком сидели друзья Георгия, все те же, как с карикатур Бориса Ефимова. Мужчины и женщины, сидевшие за другими столиками и танцевавшие посередине зала, все были примерно одинаковые. Мужики либо напоминали опять же друзей Георгия, либо были определенно и безусловно иностранцами, которых она по непонятным и для себя самой признакам, будучи невнимательной к одежде, все же всегда безошибочно отличала. А женщины все были очень нарядны, надушены, большей частью молоды или казались молодыми, среди них не было ни одной в очках, и Елена Валентиновна даже в своем серебряном платье и дико неудобных, хоть и лайково мягких сапогах от всех остальных дам - она не терпела этого слова - сильно отличалась. Может, тем, что платье носила неумело, а сапоги тем более, может, просто выражением лица, какое складывается к середине жизни у человека, всегда зарабатывавшего на себя и зарабатывавшего серьезным и скучноватым делом...
Выпили за уходящий, за наступающий, в зале все неслось и вспыхивало, друзья Георг время от времени вытаскивали зеленые полусотенные бумажки и шли к оркестру, после чего певцы прерывали свой англосаксонский бесконечный вокализ, меняли высокие подростковые голоса на обычные хамоватые и лихо отхватывали какую-то песенку, вроде блатных, времен детства Елены Валентиновны, только еще глупее и местечковее.
Часам к четырем все перезнакомились, перебратались, Елена Валентиновна здорово охмелела от усталости и на старые дрожжи. Ее все время приглашал танцевать какой-то седой, высокий, очень элегантный, в невероятном каком-то пиджаке, со смешным русским языком. Представился, дал карточку - Георгий ничего не заметил, был уже сильно хорош. На карточке было и по-русски - секретарь, атташе, республика, что-то еще - и латиницей, от которой сразу зарябило в глазах, вспомнилось то письмо. Письмо, подумала Елена Валентиновна, вот в чем все дело, в письме, на которое она до сих пор не ответила, с письма все началось! Но тут же мысль эта забылась, уплыла, от нее осталась только тень, ощущение открытия тайной причины... К их столику подошел какой-то человек, глядя на Елену Валентиновну в упор, зашептал что-то на ухо Георгию Аркадьевичу, тот слушал, трезвел на глазах, наливался сизой бледностью - будто менял красную кожу на серо-голубую, заметна стала отросшая к середине ночи щетина. Встал, резко пошел из зала, кто-то из друзей кричал вслед: "Гоги, отдай ключи, не будь сумасшедшим человеком, отдай ключи, это же понт, Гоги!" - но он вышел, оркестр тут почему-то замолчал, и Елена Валентиновна ясно услышала, как ревет, удаляясь, машина - но и это тут же забылось, и она опять танцевала с седым дипломатом, и вдруг увидела, что у него глаза Дато, светлые в темноте, и оказалось, что они уже едут в машине, это была, конечно, машина итальянца, длинная и горбатая, как борзая, прекрасно пахнущая изнутри машина...
Утром ее разбудил звонок в дверь. Она кое-как сползла с дивана, серебряное платье валялось на полу, сапоги свесили голенища со стула, спала она прямо в комбинации... В ту секунду, когда она нацепляла очки и пролезала левой рукой в рукав халата, будто свет вспыхнул - она вспомнила сразу все последние месяцы, весь этот кошмар и фантастику, которую невозможно было представить связанной с собственной жизнью, вспомнила письмо - и снова все поняла, все причины и связи, и снова сразу же забыла понятое... Только слова из письма неслись в голове, пока шла к двери.
"...две сестры, старшая Женя и младшая Зоя. Первое время обе семьи примыкали к русскому дворянскому обществу Белграда, однако перед самым окончанием войны переехали в Италию и поселились в пригороде Милана. Месяц назад скончалась Зоя Арменаковна, а Евгения Арменаковна умерла еще в пятидесятые годы... в сертификатных ценностях, недвижимости и существенной доле их доходов небольшой фабрикации приборов для аэропланов... имею честь предварительно уведомить, как друг многих лет вашей семьи... Дж. Михайлофф, дипломированный архитектор".
Снова позвонили - длинно, бесконечно. Она, наконец, добралась до двери, открыла. На площадке стоял милиционер - она не разбиралась в званиях. Он назвал ее имя, отчество, фамилию, адрес, год рождения - все с вопросительной интонацией. Она кивала, запахивала халат, предложила войти - даже не испугалась, за последнее время привыкла ко всему, была уверена, что кончится все в любом случае очень плохо. Милиционер прошел на кухню, сел, не глядя по сторонам, на край табуретки: "Гулиа Георгий Аркадьевич, 1931 года рождения, грузин, постоянное место жительства город Поти, по профессии экономист, у вас проживал? В состоянии опьянения... тридцать восемь минут, на участке МКАД между... в результате прицеп грузового автомобиля ЗИЛ-130, груз - картофель... выброшен... грудной полости, брюшины, позвоночника в области... не приходя... паспорт на ваше имя, денег в сумме..."
Елена Валентиновна вспомнила, что вчера утром отдала Георгию паспорт, чтобы подавать заявление в ЗАГС. Она подошла к крану, налила полчашки воды, обернулась к милиционеру - лицо его уплывало, но она старалась следить за ним, сосредоточенно всматриваясь в переносицу, - спросила: "У вас случайно нету чего-нибудь от головной боли?" Милиционер молча, не удивляясь ее спокойствию при сообщении о смерти близкого человека, порылся в кармане, вынул мятую пачечку пиркофена. В это же время зазвонил телефон, глотая таблетку, она взяла трубку. "Элена? Это здесь Массимо, амбасада република Итальяно. Как Вы здоровы? Все нормальное? Элена, нужен разговор с вами, я уже не мог спать сегодня от ночного времени... Элена? Пер фаворе, алло? Элена, алло... вы слышаете?!"
Милиционер смотрел на нее грустно и серьезно. Она заметила, что глаза у него были светло-серые, совсем светлые в сумеречном зимнем свете, вяло вползающем на кухню. Макая веселенькая цветная ручка, колечками, знаете?" - сказала Елена Валентиновна милиционеру. Он не успел вскочить - она рухнула ничком, виском в сантиметре от крана мойки. Трубка моталась на растянувшейся спирали шнура, оттуда шел хрип и сквозь хрип - "пер фаворе, Элена... вы слышаете?.. О, не перерывайте, девучка, не перерывайте!.." бедный итальянец все перепутал, действовал, как при общении с советской междугородней. Милиционер положил трубку на место, тут же снял. Стал вызывать скорую...
- Кое-что я уже начинаю соображать, - сказал Кристапович. - Бедная баба, ну, влипла!.. Да ты рассказывай, Сережа, это парень свой, - старик кивнул в сторону молча курившего в углу мужика в клетчатом пиджаке с кожаными заплатами на локтях, лысоватого, очкастого. - Сосед мой, писатель-не писатель, а факт, что твой брат - отказник. Так что давай дальше, заканчивай рассказ, говори, при чем здесь ты, да будем решать, что делать...
Быстро уставший слушать непонятные и никакого отношения к ним с Мишкой не имеющие сказки - Колька уже давно умотал. Очкастый писатель приканчивал пачку кубинской махры - черт его знает, как он выдерживал этот горлодер. Сергей Ильич вел рассказ к концу, и Кристапович изумлялся давно уже он не верил в возможность таких ситуаций в современной жизни, давно уж и забывать начал веселые годы, когда гонял он по ночной бессонной Москве на "опель-адмирале" и твердо верил в возможность своего кулака и маленького револьвера, припрятанного под сиденьем, - и вот будто все вернулось...
К началу весны все изменилось настолько, что даже и воспоминаний о прошлой жизни у Елены Валентиновны не осталось. И вообще ничего не осталось. Полностью перестав спать и приобретя манеру то и дело без видимой причины плакать, а после удара затылком о кухонный пол еще и постоянные головные боли, Елена Валентиновна пошла к врачу, тот отправил ее к другому, дали больничный, еще один, потом на три недели уложили в стационар, большой парк был засыпан глубочайшим снегом, Елена Валентиновна гуляла в той самой, привезенной дочерью, от покойника оставшейся дубленке и в негнущихся, режущих под коленками больничных валенках. Глаза слипались, в кривом, ржавом по краям зеркале над умывальником она каждое утро видела свое распухающее лицо, толстела не по дням, а по часам, товарки по несчастью знали точно - от аминазина. И в один прекрасный день оказалась дома - без работы, с третьей группой инвалидности и пенсией в семьдесят рублей. Прибежала Стелла, со страхом и неистовым любопытством оглядела ее, все вокруг, сделав видимое усилие, поцеловала в щеку, оставила апельсинов на месткомовские три рубля и от себя крем "Пондз" - и исчезла. Сомс целыми днями сидел на коленях, с великими трудами взбирался, цепляясь своими беспощадно скрюченными руками-ногами, - иногда поднимал голову, смотрел отчаянно в упор, безнадежно вздыхал - не умел утешительно лгать.
А вечером приезжал Массимо, сумрачно ухал на подъезде мотор, гигантская железная борзая оседала низко к снегу, прикрывая своим распластанным телом широкие колеса, он входил - в длинной шубе, длинном шарфе, без шапки, в идеально причесанной седине. Увидев его таким, дочка тихонько сказала: "Наш Нобиле", Елена Валентиновна неожиданно для себя визгливо засмеялась, но тут же извинилась, повторила шутку дли Массимо по-английски. Дочь приходила поздно - шел к концу десятый класс, кажется, был какой-то роман, спортшколу бросать не хотела - являлась к десяти, голодная, как волк.
Так и сидели на кухне странным семейством. Массимо в сияющей голубоватым свечением рубашке и грязном фартуке Елены Валентиновны ловко готовил то спагетти, то пиццу с грибами, с ветчиной, с рыбой, продукты привозил с собой в запаянных пластиковых блоках с маленькими белыми наклейками "Березка", потом в специальной фыркающей штуке заваривал кофе "капучино", Елене Валентиновне наливал в рюмку какой-то гадости из красной упаковки - "Это очень эффективное, патентовано в Юнайтед Стейтс, против болезнь тебя, Элена..." - и начиналась ежевечерняя беседа.
Каждый раз начиналось с того, что дочь, кривовато улыбаясь - новая манера - спрашивала: "Так когда же мы отваливаем, господа?" - и Елена Валентиновна всякий раз от этих слов вздрагивала, не могла привыкнуть к бесстрашию молодого поколения и однозначности решений, хотя действительно все уже было ясно. В тот вечер, когда наконец ушел, приведя ее в сознание, грустный милиционер, они встретились с Массимо, сидели в гадком кафе у Крымского моста, вокруг были пьяные, вызывающе перекликались какие-то юные чернокожие люди, за соседним столом периодически впадал в дрему очумелый командированный, а красивый седой итальянец сразу, с первых слов вел дело серьезно.
Его друзья, очень умные и ответственные люди, предложили ему бизнес, сначала он не соглашался, он порядочный человек, его отец был главным архитектором города Милана, правда, в плохие времена, когда варварство вернулось на итальянскую землю, прикрываясь традициями Рима... Но Массимо воспитывали в Швейцарии, потом в Англии, колледж Церкви Христовой. Предложенный ему друзьями бизнес был оскорбителен для него, как для джентльмена. Все-таки его сумели убедить, он мог принести пользу многим людям и помочь законной наследнице вступить в права на свободной земле, там, где государство не вырывает из рук своих подданных всякую значительную собственность, где человек волен в словах и мыслях, в передвижениях и всяком выборе. Он имел возможность, овдовев в результате авиационной катастрофы, страшном столкновения "Боинга" с истребителем над тунисским аэродромом два года назад, помочь бедной служащей тоталитарного режима стать свободным и достойно обеспеченным человеком. Он согласился помочь ей и людям, которые были заинтересованы в том, чтобы ее доля участия в производстве аэронавигационных приборов, а также другие наследственные доходы, оказавшиеся весьма значительными к концу жизни старой армянской синьоры, - покойная чрезвычайно умно вкладывала средства, - чтобы все это оказалось в руках человека, который получит свободу и права в цивилизованных условиях. Вознаграждение - пятнадцать процентов от всех наследуемых ценностей, в соответствии с полученным от заинтересованных лиц обещанием - не слишком интересовало Массимо, правительство Итальянской республики хорошо оплачивало службу третьего секретаря своего посольства, а от покойной жены он унаследовал и кое-какое независимое состояние. Но он решил просто помочь хотя бы одному несчастному гражданину этой несчастной страны - увы, он достаточно насмотрелся райской социалистической действительности за эти полгода в Москве...
Она слушала молча, и вдруг ей показалось, что она давно, чуть ли не с самого эвакуационном самарского детства была готова ко всему этому - к какому-то сказочному богатству, к эмиграции, к прощанию навсегда с этой жестокой, ленивой, подлой страной, где местные звали ее "выковыренной жидовкой" и одобряли "Гитлера, который до вас добрался", где она всегда была второсортной, хотя на самом деле не имела даже никакого отношения к евреям - просто в глазах был томный отблеск армянской четверти крови, да непозволительная интеллигентность во всем... Ей показалось, что она всегда была готова к другой жизни, к другому миру, о котором тогда, в бараке на окраине Куйбышева иногда говорили - или теперь ей уже и это казалось? шепотом: "тетки Женя и Зоя из Италии"...
Она слушала, кивала, улыбалась светлоглазому - глаза сияли в полутьме - седому человеку со смешным выговором, а за соседним столом хрипел, давился и вздрагивал во сне пьяный командированный, и бешено плясали вокруг московские негры...
Итак, они сидели на кухне и обсуждали подробности предстоящего отъезда и будущей жизни...
В тот вечер в кафе Массимо сказал: "Но теперь, когда я увидел вас, Элена... вы не будете поверить... я наплеваю на это наследство... это правда, Элена, та ночь карнавала все сделала другое... по-другому, да?.."
Итак, они сидели на кухне. Уже давно было решено, что они поженятся, как только Елена Валентиновна окончательно оправится от своего нервного срыва, а это благодаря американскому средству должно быть не позже, как через месяц. Врачи не будут держать ее на инвалидности ни на день дольше, чем минимально возможно - их за это не хвалят. А вот когда они ее выпихнут на работу, тогда и можно будет затевать все дела с регистрацией брака - в нынешнем ее положении, подай они заявление в ЗАГС, ничего не стоит ее и в Кащенко усадить... А к тому времени Оля как раз закончит школу. И уже июль они проведут скорей всего в Испании - если лето не будет слишком жарким. Жену и падчерицу дипломата ОВИР не станет особенно задерживать.
Так они проводили вечер за вечером. Массимо обязательно привозил что-нибудь для дочки - какие-то розовые брюки, какие-то тапки, маленький магнитофон, чтобы носить на поясе и слушать на ходу... Ольга на все это Массимо, мать, новое барахло - смотрела своим обычным внимательным, запоминающим взглядом. Знакомясь с итальянцем, называлась с какой-то незнакомой Елене Валентиновне кокетливостью - "Ол-и-а..." - и мать подумала, что уже давно в мыслях не называла дочь по имени, просто дочь как должность... Внешне Ольга стала сильно похожа на Елену Валентиновну высока, большерука, большенога и, кажется, уже близорука, сходство это сама Елена Валентиновна и принимала как вполне достаточное объяснение для холодности и даже некоторой ревнивой отчужденности, возникшей между ними в последние месяцы, - да и события, наверное, на пользу отношениям между матерью и дочерью не пошли... Роман Ольга благополучно пережила, школу заканчивала прилично, даже лучшим подругам про тряпки и магнитофон говорила, что подарены новым мужем матери, богатым грузином - ума хватило сообразить - и ждала, не могла дождаться отъезда из страны счастливого детства, чем очень удивляла Елену Валентиновну. Откуда что взялось? И ведь не говорили раньше никогда ни о чем эдаком...
Для Элены итальянец привозил все более чудодейственные лекарства, и она уже действительно чувствовала себя гораздо лучше: пару раз прошлась на лыжах и - с помощью Массимо, конечно - купила абонемент в олимпийский бассейн. Подарков ей он не делал, только к первому апреля - смехотворному, как она говорила, ее дню рождения - принес колечко с синим камнем, про который впоследствии от знакомой по бассейну узнала, что это сапфир, а услышав предполагаемую цену, едва не утонула. Да еще привозил все время журналы, видимо, с дальней целью приохотить ее к красивым тряпкам, но она, рассматривая яркие картинки и восхищаясь прелестными девушками и еще более прелестными юношами, барахло как-то не воспринимала, модные тонкости не понимала и только удивлялась, как все замечает, понимает и схватывает Ольга - дочь сама все больше становилась похожа на девушку с такой картинки.
Поздно вечером Массимо уезжал, Елена Валентиновна выходила проводить его и пройтись с Сомсиком. Шли в соседний квартал, где из соображений маскировки оставлялась машина. Такс важно полз брюхом по весенней грязи, по слякотному асфальту, солидно, снизу и искоса поглядывал на знакомых колли и догов - понимал, и что эта шикарная машина принадлежит уже практически ему, ездил в ней пару раз, и что справка, необходимая для его выезда за рубежи великой собачьей родины, будет выправлена своевременно, не забудут.
Елена Валентиновна уже почти совсем успокоилась, будто и не было ужасов осени и зимы, будто всю жизнь ждала она итальянского дипломата с почти русским именем и светящимися в темноте глазами. "И эти, грузины, говорил Массимо, шагая тонкими туфлями прямо по лужам, проволакивая полу светлого пальто по грязному боку машины, ничего не замечая, - эти из мафиа, тоже, верю тебя, были охотники, волонтиери за твое наследство, верю тебя, этот Георгий и все..." Но она только смеялась над произношением, смеялась уже не визгливо, как во время болезни, а обычно, как всю жизнь, заливаясь и прикрывая по школьной еще привычке рукой кривоватые передние зубы. Она смеялась и видела перед собой светлые в темноте глаза Дато на красноватом от кварцевой лампы лице итальянца...
Однажды под вечер она поехала вместе с ним в "Березку" за продуктами - ей вдруг захотелось увидеть это изобилие за твердую валюту.
От дверей магазина им навстречу шагнули четверо, и в мгновение они оказались разделены. Она успела услышать, как один из тех двоих, что теснили к машине Массимо, сказал: "Господин Кастальди? Правительство Союза Советских Социалистических Республик предъявляет вам обвинение в действиях, не совместимых со статусом дипломата. Мы предлагаем вам немедленно вернуться в ваше посольство и не покидать его, пока..." - но уже в эту секунду она оказалась в глубине черной "волю", взревел мотор, хлопнула дверца, и слева отчетливо сказали: "Только тихо, чтобы все было тихо..." - и справа добавили: "Ведите себя интеллигентно, Елена Валентиновна".
И все кончилось. Через полчаса она сидела в казенном кабинете, а напротив, под казенным портретом, сидел человек в темном костюме и быстро записывал ее фамилию, имя, отчество, адрес... Она была уверена, что уже слышала эти вопросы, задаваемые этим же голосом. "Ну, так, какие же сведения, известные вам, как бывшему работнику отдела научно-технической информации режимного предприятия, вы успели передать представителю страны-участницы агрессивного блока НАТО?" - спросил он и поднял лицо. Он оставался в тени, в полутьме за кругом света от настольной лампы, и она увидела светло-серые, яркие глаза на стертом лице знакомого милиционера. "Снова у вас неприятности, Елена Валентиновна..." - грустно сказал он...
- Ах ты, мать и не мать! - крикнул Кристапович, закашлялся, прикурил новую папиросу, отмахнул рукою дым. - Ну, а ты, Сережка, спорил - то се, контора уже не та, там новые люди, они действуют культурнее, они современные... Были костоломы и дурачки, игрались в казаков-разбойников и в Ната Пинкертона, а настоящее занятие была заплечная работа - так и осталась. Сами себе врагов выдумывают, потом с ними воюют... Раньше, на кулак наткнувшись, отступали, думаю, и сейчас отступят...
Лысый писатель в углу сидел с закрытыми глазами - будто дремал. Горенштейн допил коньяк, остававшийся уже только у него в рюмке, тоже закурил - передохнуть. Писатель поднялся:
- Схожу к себе, это рядом, бутылку принесу, только вы без меня не продолжайте рассказ, ладно?
- Ради такого дела потерпим, - со смешком прохрипел старик, - да, Сережа? Ему же интересно как инженеру человеческих душ... Душ-то уж давно не осталось в сраной стране, а инженеров - до хрена и больше... Ну, давай, писатель, давай, по-быстрому...
Кристапович нервничал - он уже понимал, в какую историю лезет Сережа, и понимал, что план, который он должен разработать, не может допускать даже одного шанса неудачи - слишком много беспомощных, идущих на риск не по складу души, а по необходимости, будут этот план осуществлять. А, с другой стороны... "Неумехи, трусливые неумехи иногда в деле-то выигрывают больше крепкого мужика, - думал Кристапович. - Они злее... злее..."
Писатель вернулся через полчаса, Горенштейн рассказывал еще час, потом до трех ночи старик размышлял вслух, учил Горенштейна, ругал страну матом, снова подробнейше учил Горенштейна, требовал, чтобы тот повторял шаг за шагом весь план будущих действий...
Под утро, может, от выпитого и слишком долгого разговора старику стало совсем плохо. Вызвали скорую, пока ждали машину, Горенштейн собрался уходить - ему совсем ни к чему было лишний раз мелькать в этом дворе, где случайно сошлись все нитки и кривые тяги этого невероятного дела. Писатель остался ждать врача, Кристапович сипел топчущемуся в прихожей Горенштейну:
Разбудил Георгий, совал в лицо пластиковый мешок, вытряхивал из него блестящее платье, отливающее металлом, - такого она раньше не то что не носила, и не видела никогда. Хотела встать - покачнулась, ее едва не вырвало прямо на шикарное платье. "Э-э, дорогами Леночка, - захохотал Георгий - похмеляться надо, да? Сейчас, сейчас..." Почти насильно влил полстакана коньяку, потащил под ледяной душ, когда через час она почти очухалась - рвало ее минут десять - снова заставил выпить коньяку... Часам к семи она уже была совсем в норме, и даже весело ей вдруг стало, хотелось в ресторан, о котором она раньше только слышала какие-то неотчетливые легенды, танцевать хотелось - она все забыла, будто и не было ничего, и даже Георгий, достающий из огромной плоской коробки невиданно тонкие сапоги и ахающий - какая фирма, а, смотри, какая изящная вещь, а, - не раздражал ее, будто так и должно быть - все эти вещи и такой человек в ее квартире... "Рублей сто, наверное, сапоги", - сказала она с уважением. Дочь, которая вдруг оказалась здесь же - пикник не удался, что ли, засмеялась с выражением всего того же холодного внимания в ускользающих глазах: "А триста не хочешь? Не те понятия у тебя, мамочка, доисторические..." Сама она тоже собиралась в какую-те компанию, заглядывала в зеркало через плечо отчужденно взирающей на себя Елены Валентиновны. Георгий протянул девчонке такую же коробку с сапогами - Бог его знает, откуда он их извлекал, как фокусник. Дочь застыла, потом, пробормотав "Спасибо, Георгий Аркадич", ушла в комнату, натянула сапоги и осталась сидеть на диване, вытянув перед собой ноги, будто оцепенела...
На плечи Елене Валентиновне Георгий накинул свою дубленку. "Слушай, и то приличней, чем твое пальто-мальто..."
Перед рестораном, на стоянке, снег был сплошь гофрирован шинами, из стилизованного деревянного дома рвалась музыка, милый Елене Валентиновне запах сосен, напоминающий о прошлых, нормальных, невозвратимых зимах с лыжами в Богородском парке, мешался с тошнотворным запахом бензина и сильных - французских, наверное, дилетантски подумала она, - духов. В зале народу было полно, за дальним столиком сидели друзья Георгия, все те же, как с карикатур Бориса Ефимова. Мужчины и женщины, сидевшие за другими столиками и танцевавшие посередине зала, все были примерно одинаковые. Мужики либо напоминали опять же друзей Георгия, либо были определенно и безусловно иностранцами, которых она по непонятным и для себя самой признакам, будучи невнимательной к одежде, все же всегда безошибочно отличала. А женщины все были очень нарядны, надушены, большей частью молоды или казались молодыми, среди них не было ни одной в очках, и Елена Валентиновна даже в своем серебряном платье и дико неудобных, хоть и лайково мягких сапогах от всех остальных дам - она не терпела этого слова - сильно отличалась. Может, тем, что платье носила неумело, а сапоги тем более, может, просто выражением лица, какое складывается к середине жизни у человека, всегда зарабатывавшего на себя и зарабатывавшего серьезным и скучноватым делом...
Выпили за уходящий, за наступающий, в зале все неслось и вспыхивало, друзья Георг время от времени вытаскивали зеленые полусотенные бумажки и шли к оркестру, после чего певцы прерывали свой англосаксонский бесконечный вокализ, меняли высокие подростковые голоса на обычные хамоватые и лихо отхватывали какую-то песенку, вроде блатных, времен детства Елены Валентиновны, только еще глупее и местечковее.
Часам к четырем все перезнакомились, перебратались, Елена Валентиновна здорово охмелела от усталости и на старые дрожжи. Ее все время приглашал танцевать какой-то седой, высокий, очень элегантный, в невероятном каком-то пиджаке, со смешным русским языком. Представился, дал карточку - Георгий ничего не заметил, был уже сильно хорош. На карточке было и по-русски - секретарь, атташе, республика, что-то еще - и латиницей, от которой сразу зарябило в глазах, вспомнилось то письмо. Письмо, подумала Елена Валентиновна, вот в чем все дело, в письме, на которое она до сих пор не ответила, с письма все началось! Но тут же мысль эта забылась, уплыла, от нее осталась только тень, ощущение открытия тайной причины... К их столику подошел какой-то человек, глядя на Елену Валентиновну в упор, зашептал что-то на ухо Георгию Аркадьевичу, тот слушал, трезвел на глазах, наливался сизой бледностью - будто менял красную кожу на серо-голубую, заметна стала отросшая к середине ночи щетина. Встал, резко пошел из зала, кто-то из друзей кричал вслед: "Гоги, отдай ключи, не будь сумасшедшим человеком, отдай ключи, это же понт, Гоги!" - но он вышел, оркестр тут почему-то замолчал, и Елена Валентиновна ясно услышала, как ревет, удаляясь, машина - но и это тут же забылось, и она опять танцевала с седым дипломатом, и вдруг увидела, что у него глаза Дато, светлые в темноте, и оказалось, что они уже едут в машине, это была, конечно, машина итальянца, длинная и горбатая, как борзая, прекрасно пахнущая изнутри машина...
Утром ее разбудил звонок в дверь. Она кое-как сползла с дивана, серебряное платье валялось на полу, сапоги свесили голенища со стула, спала она прямо в комбинации... В ту секунду, когда она нацепляла очки и пролезала левой рукой в рукав халата, будто свет вспыхнул - она вспомнила сразу все последние месяцы, весь этот кошмар и фантастику, которую невозможно было представить связанной с собственной жизнью, вспомнила письмо - и снова все поняла, все причины и связи, и снова сразу же забыла понятое... Только слова из письма неслись в голове, пока шла к двери.
"...две сестры, старшая Женя и младшая Зоя. Первое время обе семьи примыкали к русскому дворянскому обществу Белграда, однако перед самым окончанием войны переехали в Италию и поселились в пригороде Милана. Месяц назад скончалась Зоя Арменаковна, а Евгения Арменаковна умерла еще в пятидесятые годы... в сертификатных ценностях, недвижимости и существенной доле их доходов небольшой фабрикации приборов для аэропланов... имею честь предварительно уведомить, как друг многих лет вашей семьи... Дж. Михайлофф, дипломированный архитектор".
Снова позвонили - длинно, бесконечно. Она, наконец, добралась до двери, открыла. На площадке стоял милиционер - она не разбиралась в званиях. Он назвал ее имя, отчество, фамилию, адрес, год рождения - все с вопросительной интонацией. Она кивала, запахивала халат, предложила войти - даже не испугалась, за последнее время привыкла ко всему, была уверена, что кончится все в любом случае очень плохо. Милиционер прошел на кухню, сел, не глядя по сторонам, на край табуретки: "Гулиа Георгий Аркадьевич, 1931 года рождения, грузин, постоянное место жительства город Поти, по профессии экономист, у вас проживал? В состоянии опьянения... тридцать восемь минут, на участке МКАД между... в результате прицеп грузового автомобиля ЗИЛ-130, груз - картофель... выброшен... грудной полости, брюшины, позвоночника в области... не приходя... паспорт на ваше имя, денег в сумме..."
Елена Валентиновна вспомнила, что вчера утром отдала Георгию паспорт, чтобы подавать заявление в ЗАГС. Она подошла к крану, налила полчашки воды, обернулась к милиционеру - лицо его уплывало, но она старалась следить за ним, сосредоточенно всматриваясь в переносицу, - спросила: "У вас случайно нету чего-нибудь от головной боли?" Милиционер молча, не удивляясь ее спокойствию при сообщении о смерти близкого человека, порылся в кармане, вынул мятую пачечку пиркофена. В это же время зазвонил телефон, глотая таблетку, она взяла трубку. "Элена? Это здесь Массимо, амбасада република Итальяно. Как Вы здоровы? Все нормальное? Элена, нужен разговор с вами, я уже не мог спать сегодня от ночного времени... Элена? Пер фаворе, алло? Элена, алло... вы слышаете?!"
Милиционер смотрел на нее грустно и серьезно. Она заметила, что глаза у него были светло-серые, совсем светлые в сумеречном зимнем свете, вяло вползающем на кухню. Макая веселенькая цветная ручка, колечками, знаете?" - сказала Елена Валентиновна милиционеру. Он не успел вскочить - она рухнула ничком, виском в сантиметре от крана мойки. Трубка моталась на растянувшейся спирали шнура, оттуда шел хрип и сквозь хрип - "пер фаворе, Элена... вы слышаете?.. О, не перерывайте, девучка, не перерывайте!.." бедный итальянец все перепутал, действовал, как при общении с советской междугородней. Милиционер положил трубку на место, тут же снял. Стал вызывать скорую...
- Кое-что я уже начинаю соображать, - сказал Кристапович. - Бедная баба, ну, влипла!.. Да ты рассказывай, Сережа, это парень свой, - старик кивнул в сторону молча курившего в углу мужика в клетчатом пиджаке с кожаными заплатами на локтях, лысоватого, очкастого. - Сосед мой, писатель-не писатель, а факт, что твой брат - отказник. Так что давай дальше, заканчивай рассказ, говори, при чем здесь ты, да будем решать, что делать...
Быстро уставший слушать непонятные и никакого отношения к ним с Мишкой не имеющие сказки - Колька уже давно умотал. Очкастый писатель приканчивал пачку кубинской махры - черт его знает, как он выдерживал этот горлодер. Сергей Ильич вел рассказ к концу, и Кристапович изумлялся давно уже он не верил в возможность таких ситуаций в современной жизни, давно уж и забывать начал веселые годы, когда гонял он по ночной бессонной Москве на "опель-адмирале" и твердо верил в возможность своего кулака и маленького револьвера, припрятанного под сиденьем, - и вот будто все вернулось...
К началу весны все изменилось настолько, что даже и воспоминаний о прошлой жизни у Елены Валентиновны не осталось. И вообще ничего не осталось. Полностью перестав спать и приобретя манеру то и дело без видимой причины плакать, а после удара затылком о кухонный пол еще и постоянные головные боли, Елена Валентиновна пошла к врачу, тот отправил ее к другому, дали больничный, еще один, потом на три недели уложили в стационар, большой парк был засыпан глубочайшим снегом, Елена Валентиновна гуляла в той самой, привезенной дочерью, от покойника оставшейся дубленке и в негнущихся, режущих под коленками больничных валенках. Глаза слипались, в кривом, ржавом по краям зеркале над умывальником она каждое утро видела свое распухающее лицо, толстела не по дням, а по часам, товарки по несчастью знали точно - от аминазина. И в один прекрасный день оказалась дома - без работы, с третьей группой инвалидности и пенсией в семьдесят рублей. Прибежала Стелла, со страхом и неистовым любопытством оглядела ее, все вокруг, сделав видимое усилие, поцеловала в щеку, оставила апельсинов на месткомовские три рубля и от себя крем "Пондз" - и исчезла. Сомс целыми днями сидел на коленях, с великими трудами взбирался, цепляясь своими беспощадно скрюченными руками-ногами, - иногда поднимал голову, смотрел отчаянно в упор, безнадежно вздыхал - не умел утешительно лгать.
А вечером приезжал Массимо, сумрачно ухал на подъезде мотор, гигантская железная борзая оседала низко к снегу, прикрывая своим распластанным телом широкие колеса, он входил - в длинной шубе, длинном шарфе, без шапки, в идеально причесанной седине. Увидев его таким, дочка тихонько сказала: "Наш Нобиле", Елена Валентиновна неожиданно для себя визгливо засмеялась, но тут же извинилась, повторила шутку дли Массимо по-английски. Дочь приходила поздно - шел к концу десятый класс, кажется, был какой-то роман, спортшколу бросать не хотела - являлась к десяти, голодная, как волк.
Так и сидели на кухне странным семейством. Массимо в сияющей голубоватым свечением рубашке и грязном фартуке Елены Валентиновны ловко готовил то спагетти, то пиццу с грибами, с ветчиной, с рыбой, продукты привозил с собой в запаянных пластиковых блоках с маленькими белыми наклейками "Березка", потом в специальной фыркающей штуке заваривал кофе "капучино", Елене Валентиновне наливал в рюмку какой-то гадости из красной упаковки - "Это очень эффективное, патентовано в Юнайтед Стейтс, против болезнь тебя, Элена..." - и начиналась ежевечерняя беседа.
Каждый раз начиналось с того, что дочь, кривовато улыбаясь - новая манера - спрашивала: "Так когда же мы отваливаем, господа?" - и Елена Валентиновна всякий раз от этих слов вздрагивала, не могла привыкнуть к бесстрашию молодого поколения и однозначности решений, хотя действительно все уже было ясно. В тот вечер, когда наконец ушел, приведя ее в сознание, грустный милиционер, они встретились с Массимо, сидели в гадком кафе у Крымского моста, вокруг были пьяные, вызывающе перекликались какие-то юные чернокожие люди, за соседним столом периодически впадал в дрему очумелый командированный, а красивый седой итальянец сразу, с первых слов вел дело серьезно.
Его друзья, очень умные и ответственные люди, предложили ему бизнес, сначала он не соглашался, он порядочный человек, его отец был главным архитектором города Милана, правда, в плохие времена, когда варварство вернулось на итальянскую землю, прикрываясь традициями Рима... Но Массимо воспитывали в Швейцарии, потом в Англии, колледж Церкви Христовой. Предложенный ему друзьями бизнес был оскорбителен для него, как для джентльмена. Все-таки его сумели убедить, он мог принести пользу многим людям и помочь законной наследнице вступить в права на свободной земле, там, где государство не вырывает из рук своих подданных всякую значительную собственность, где человек волен в словах и мыслях, в передвижениях и всяком выборе. Он имел возможность, овдовев в результате авиационной катастрофы, страшном столкновения "Боинга" с истребителем над тунисским аэродромом два года назад, помочь бедной служащей тоталитарного режима стать свободным и достойно обеспеченным человеком. Он согласился помочь ей и людям, которые были заинтересованы в том, чтобы ее доля участия в производстве аэронавигационных приборов, а также другие наследственные доходы, оказавшиеся весьма значительными к концу жизни старой армянской синьоры, - покойная чрезвычайно умно вкладывала средства, - чтобы все это оказалось в руках человека, который получит свободу и права в цивилизованных условиях. Вознаграждение - пятнадцать процентов от всех наследуемых ценностей, в соответствии с полученным от заинтересованных лиц обещанием - не слишком интересовало Массимо, правительство Итальянской республики хорошо оплачивало службу третьего секретаря своего посольства, а от покойной жены он унаследовал и кое-какое независимое состояние. Но он решил просто помочь хотя бы одному несчастному гражданину этой несчастной страны - увы, он достаточно насмотрелся райской социалистической действительности за эти полгода в Москве...
Она слушала молча, и вдруг ей показалось, что она давно, чуть ли не с самого эвакуационном самарского детства была готова ко всему этому - к какому-то сказочному богатству, к эмиграции, к прощанию навсегда с этой жестокой, ленивой, подлой страной, где местные звали ее "выковыренной жидовкой" и одобряли "Гитлера, который до вас добрался", где она всегда была второсортной, хотя на самом деле не имела даже никакого отношения к евреям - просто в глазах был томный отблеск армянской четверти крови, да непозволительная интеллигентность во всем... Ей показалось, что она всегда была готова к другой жизни, к другому миру, о котором тогда, в бараке на окраине Куйбышева иногда говорили - или теперь ей уже и это казалось? шепотом: "тетки Женя и Зоя из Италии"...
Она слушала, кивала, улыбалась светлоглазому - глаза сияли в полутьме - седому человеку со смешным выговором, а за соседним столом хрипел, давился и вздрагивал во сне пьяный командированный, и бешено плясали вокруг московские негры...
Итак, они сидели на кухне и обсуждали подробности предстоящего отъезда и будущей жизни...
В тот вечер в кафе Массимо сказал: "Но теперь, когда я увидел вас, Элена... вы не будете поверить... я наплеваю на это наследство... это правда, Элена, та ночь карнавала все сделала другое... по-другому, да?.."
Итак, они сидели на кухне. Уже давно было решено, что они поженятся, как только Елена Валентиновна окончательно оправится от своего нервного срыва, а это благодаря американскому средству должно быть не позже, как через месяц. Врачи не будут держать ее на инвалидности ни на день дольше, чем минимально возможно - их за это не хвалят. А вот когда они ее выпихнут на работу, тогда и можно будет затевать все дела с регистрацией брака - в нынешнем ее положении, подай они заявление в ЗАГС, ничего не стоит ее и в Кащенко усадить... А к тому времени Оля как раз закончит школу. И уже июль они проведут скорей всего в Испании - если лето не будет слишком жарким. Жену и падчерицу дипломата ОВИР не станет особенно задерживать.
Так они проводили вечер за вечером. Массимо обязательно привозил что-нибудь для дочки - какие-то розовые брюки, какие-то тапки, маленький магнитофон, чтобы носить на поясе и слушать на ходу... Ольга на все это Массимо, мать, новое барахло - смотрела своим обычным внимательным, запоминающим взглядом. Знакомясь с итальянцем, называлась с какой-то незнакомой Елене Валентиновне кокетливостью - "Ол-и-а..." - и мать подумала, что уже давно в мыслях не называла дочь по имени, просто дочь как должность... Внешне Ольга стала сильно похожа на Елену Валентиновну высока, большерука, большенога и, кажется, уже близорука, сходство это сама Елена Валентиновна и принимала как вполне достаточное объяснение для холодности и даже некоторой ревнивой отчужденности, возникшей между ними в последние месяцы, - да и события, наверное, на пользу отношениям между матерью и дочерью не пошли... Роман Ольга благополучно пережила, школу заканчивала прилично, даже лучшим подругам про тряпки и магнитофон говорила, что подарены новым мужем матери, богатым грузином - ума хватило сообразить - и ждала, не могла дождаться отъезда из страны счастливого детства, чем очень удивляла Елену Валентиновну. Откуда что взялось? И ведь не говорили раньше никогда ни о чем эдаком...
Для Элены итальянец привозил все более чудодейственные лекарства, и она уже действительно чувствовала себя гораздо лучше: пару раз прошлась на лыжах и - с помощью Массимо, конечно - купила абонемент в олимпийский бассейн. Подарков ей он не делал, только к первому апреля - смехотворному, как она говорила, ее дню рождения - принес колечко с синим камнем, про который впоследствии от знакомой по бассейну узнала, что это сапфир, а услышав предполагаемую цену, едва не утонула. Да еще привозил все время журналы, видимо, с дальней целью приохотить ее к красивым тряпкам, но она, рассматривая яркие картинки и восхищаясь прелестными девушками и еще более прелестными юношами, барахло как-то не воспринимала, модные тонкости не понимала и только удивлялась, как все замечает, понимает и схватывает Ольга - дочь сама все больше становилась похожа на девушку с такой картинки.
Поздно вечером Массимо уезжал, Елена Валентиновна выходила проводить его и пройтись с Сомсиком. Шли в соседний квартал, где из соображений маскировки оставлялась машина. Такс важно полз брюхом по весенней грязи, по слякотному асфальту, солидно, снизу и искоса поглядывал на знакомых колли и догов - понимал, и что эта шикарная машина принадлежит уже практически ему, ездил в ней пару раз, и что справка, необходимая для его выезда за рубежи великой собачьей родины, будет выправлена своевременно, не забудут.
Елена Валентиновна уже почти совсем успокоилась, будто и не было ужасов осени и зимы, будто всю жизнь ждала она итальянского дипломата с почти русским именем и светящимися в темноте глазами. "И эти, грузины, говорил Массимо, шагая тонкими туфлями прямо по лужам, проволакивая полу светлого пальто по грязному боку машины, ничего не замечая, - эти из мафиа, тоже, верю тебя, были охотники, волонтиери за твое наследство, верю тебя, этот Георгий и все..." Но она только смеялась над произношением, смеялась уже не визгливо, как во время болезни, а обычно, как всю жизнь, заливаясь и прикрывая по школьной еще привычке рукой кривоватые передние зубы. Она смеялась и видела перед собой светлые в темноте глаза Дато на красноватом от кварцевой лампы лице итальянца...
Однажды под вечер она поехала вместе с ним в "Березку" за продуктами - ей вдруг захотелось увидеть это изобилие за твердую валюту.
От дверей магазина им навстречу шагнули четверо, и в мгновение они оказались разделены. Она успела услышать, как один из тех двоих, что теснили к машине Массимо, сказал: "Господин Кастальди? Правительство Союза Советских Социалистических Республик предъявляет вам обвинение в действиях, не совместимых со статусом дипломата. Мы предлагаем вам немедленно вернуться в ваше посольство и не покидать его, пока..." - но уже в эту секунду она оказалась в глубине черной "волю", взревел мотор, хлопнула дверца, и слева отчетливо сказали: "Только тихо, чтобы все было тихо..." - и справа добавили: "Ведите себя интеллигентно, Елена Валентиновна".
И все кончилось. Через полчаса она сидела в казенном кабинете, а напротив, под казенным портретом, сидел человек в темном костюме и быстро записывал ее фамилию, имя, отчество, адрес... Она была уверена, что уже слышала эти вопросы, задаваемые этим же голосом. "Ну, так, какие же сведения, известные вам, как бывшему работнику отдела научно-технической информации режимного предприятия, вы успели передать представителю страны-участницы агрессивного блока НАТО?" - спросил он и поднял лицо. Он оставался в тени, в полутьме за кругом света от настольной лампы, и она увидела светло-серые, яркие глаза на стертом лице знакомого милиционера. "Снова у вас неприятности, Елена Валентиновна..." - грустно сказал он...
- Ах ты, мать и не мать! - крикнул Кристапович, закашлялся, прикурил новую папиросу, отмахнул рукою дым. - Ну, а ты, Сережка, спорил - то се, контора уже не та, там новые люди, они действуют культурнее, они современные... Были костоломы и дурачки, игрались в казаков-разбойников и в Ната Пинкертона, а настоящее занятие была заплечная работа - так и осталась. Сами себе врагов выдумывают, потом с ними воюют... Раньше, на кулак наткнувшись, отступали, думаю, и сейчас отступят...
Лысый писатель в углу сидел с закрытыми глазами - будто дремал. Горенштейн допил коньяк, остававшийся уже только у него в рюмке, тоже закурил - передохнуть. Писатель поднялся:
- Схожу к себе, это рядом, бутылку принесу, только вы без меня не продолжайте рассказ, ладно?
- Ради такого дела потерпим, - со смешком прохрипел старик, - да, Сережа? Ему же интересно как инженеру человеческих душ... Душ-то уж давно не осталось в сраной стране, а инженеров - до хрена и больше... Ну, давай, писатель, давай, по-быстрому...
Кристапович нервничал - он уже понимал, в какую историю лезет Сережа, и понимал, что план, который он должен разработать, не может допускать даже одного шанса неудачи - слишком много беспомощных, идущих на риск не по складу души, а по необходимости, будут этот план осуществлять. А, с другой стороны... "Неумехи, трусливые неумехи иногда в деле-то выигрывают больше крепкого мужика, - думал Кристапович. - Они злее... злее..."
Писатель вернулся через полчаса, Горенштейн рассказывал еще час, потом до трех ночи старик размышлял вслух, учил Горенштейна, ругал страну матом, снова подробнейше учил Горенштейна, требовал, чтобы тот повторял шаг за шагом весь план будущих действий...
Под утро, может, от выпитого и слишком долгого разговора старику стало совсем плохо. Вызвали скорую, пока ждали машину, Горенштейн собрался уходить - ему совсем ни к чему было лишний раз мелькать в этом дворе, где случайно сошлись все нитки и кривые тяги этого невероятного дела. Писатель остался ждать врача, Кристапович сипел топчущемуся в прихожей Горенштейну: