Да, Мицци К. заходила сюда, все было хорошо. Но я, если это мало-мальски возможно, больше не стану ничего писать про других людей, ведь их-то вмешательство в наши письма и виновато во всем. Но писать о них я не буду не поэтому (сами-то они ни в чем не виноваты, они просто открыли дорогу правде и тому, что идет за нею), я не хочу таким образом их наказывать, если вообще можно считать это для них наказанием, мне просто кажется, что им здесь уже не место. Здесь тьма, темная квартира, где ориентируются только аборигены, да и те с трудом.
* * *
Знал ли я, что это пройдет? Я знал, что это не пройдет.Еще ребенком, стоило мне сделать что-нибудь очень дурное – ничего дурного (или уж слишком дурного) в людском смысле, но что-то очень дурное в моем собственном, приватном смысле (впрочем, если это и не означало ничего дурного в людском смысле, то не в силу моей какой-то особенной заслуги, а в силу того, что мир был слеп или просто спал), – я очень удивлялся тому, что все идет по-прежнему, своим чередом, что взрослые, хоть и несколько помрачневшие, но в остальном нисколько не переменившиеся, ходят как ни в чем не бывало, и их губы по-прежнему сжаты (я всегда, с самого раннего детства, глядя на эти губы снизу вверх, восхищался тем, как они спокойны и невозмутимо-естественно сжаты). Из всего этого, понаблюдав за ними некоторое время, я заключал, что я, похоже, и не могу сделать ничего дурного, ни в каком смысле, что мои страхи – это всего лишь ребяческое заблуждение и что я, стало быть, могу начинать все снова – на том самом месте, где я с перепугу прекратил. Со временем такое восприятие мира стало постепенно меняться. Во-первых, я пришел к убеждению, что другие все прекрасно замечают и даже достаточно ясно выражают свое отношение, – просто я сам до сих пор был недостаточно зорок; эту зоркость я весьма скоро приобрел. Во-вторых, эта невозмутимость других людей – если она и в самом деле существовала – хоть и продолжала удивлять меня, но уже не воспринималась как доказательство в мою пользу.
Итак, они ничего не замечали, ни единая частица моего существа не проникала в их мир, я был для них вне подозрений, мой путь пролегал вне их мира; если мое существо было рекой, то по крайней мере один очень крупный рукав ее протекал за пределами их мира.
* * *
Нет, Милена, очень тебя прошу – придумай другую возможность писать. Ты не должна понапрасну ходить на почту, даже твой маленький письмоносец – где он? – не должен ходить туда понапрасну, даже почтовую барышню не стоит лишний раз выспрашивать. Если ты не найдешь другой возможности, придется покориться, но ты хотя бы постарайся ее найти.* * *
Вчера я видел тебя во сне. Подробностей почти не помню, помню только, что мы все время переходили друг в друга, я был тобой, ты – мной. Под конец ты каким-то образом загорелась, я вспомнил, что огонь гасят тканью, схватил старый пиджак и принялся сбивать с тебя пламя. Но тут опять начались превращения, и вышло так, что тебя уже не было, а горел я сам и сам же пиджаком сбивал с себя огонь. Но это не помогало, а только подтвердило давнее мое опасение, что таким способом с огнем не поборешься. Меж тем приехали пожарные и все ж таки спасли тебя. Но ты была не другая, не как раньше, призрачная, нарисованная мелом во тьме и безжизненная, а может быть, просто без чувств от радости, что спасена, упала мне в объятия. Но и тут действовала неопределенность переменчивости, может быть, это я упал в чьи-то объятия.* * *
Только что приходил А., ты его знаешь? Хоть бы прекратились эти визиты, люди все такие живые, поистине бессмертные, не в плане настоящего бессмертия, но как бы в глубь их сиюминутной жизни. Я так их боюсь. От страха я готов был прочесть в его глазах любое желание и от благодарности целовать ему ноги, лишь бы он без приглашения отправился куда-нибудь с другим визитом. В одиночестве я еще живу, но, как только приходит посетитель, он меня форменным образом убивает, чтобы затем своею силой оживить снова, но силы у него не хватает. В понедельник я должен навестить его, и от этого у меня уже сейчас голова идет кругом.* * *
Милена, зачем ты пишешь о нашем совместном будущем, ведь оно никогда не наступит, – или потому ты о нем и пишешь? Однажды вечером мы в Вене вскользь об этом заговорили – и уже тогда у меня было чувство, что мы ищем кого-то хорошо нам знакомого, без кого мы скучаем, мы зовем его, называем самыми ласковыми именами, а ответа нет; да и как он мог ответить, его ведь не было ни рядом, ни далеко окрест.Мало есть несомненных истин в мире, но вот эта из их числа: никогда мы не будем жить вместе, в общей квартире, бок о бок, с общим столом – никогда; даже общего города у нас не будет. Я сейчас чуть не сказал, что так же в этом уверен, как и в том, что завтра утром не встану с постели (вставать одному! Я сразу вижу себя под самим собой, как под тяжелым крестом, он придавил меня, я распластан, и какая тяжкая предстоит работа, прежде чем я смогу хоть немного прогнуться и приподнять навалившийся на меня труп) и не пойду в бюро. И так оно и есть – я наверняка не встану, но если для того, чтоб встать, понадобится усилие лишь чуть больше, чем это в человеческих силах, я его, пожалуй, и сделаю – чуть выше сил человеческих я уж как-нибудь поднимусь.
Но ты все эти рассуждения – поднимусь я или не поднимусь – не воспринимай буквально, на самом деле не так уж все плохо; в том, что я завтра утром встану, я уверен все-таки больше, чем в самой даже отдаленной возможности нашей совместной жизни. Кстати говоря, ведь и ты сама, Милена, наверняка того же мнения, когда оцениваешь себя, и меня, и «море» между «Веной» и «Прагой» с его невообразимо высокими волнами.
Что же касается грязи, то почему мне нельзя демонстрировать ее снова и снова, ведь она мое единственное достояние (единственное достояние всех людей, правда, в этом я не так уж уверен)? Может быть, от скромности? Ну, это, пожалуй, единственный оправданный довод.
Тебя страшит мысль о смерти? А я только ужасно боюсь боли. Это дурной признак. Желать смерти, а боли не желать – дурной признак. А в остальном – можно рискнуть на смерть. Тебя выслали в мир, как библейскую голубку, ты не нашел зеленой ветки и снова заползаешь в темный ковчег.
* * *
Проспекты тех двух санаториев я получил, сюрпризов там, конечно, и быть не могло, ну разве что относительно цен и удаленности от Вены. В этом смысле оба они примерно одинаковы. Невероятно дороги, свыше 400 крон в день, а то и 500, притом и это еще не предел. От Вены часа три по железной дороге и полчаса на автомобиле, то есть опять-таки очень далеко, примерно как Гмюнд, правда пассажирским поездом. Хотя Гримменштайн все же как будто бы немного дешевле, и в крайнем случае я остановлю выбор на нем, но только в крайнем случае.* * *
Видишь, Милена, я думаю только о себе, постоянно, или, точнее, об узкой, общей для нас и, как подсказывают мне чувство и мысль, очень для нас важной полоске почвы и пренебрегаю всем остальным вокруг, даже не поблагодарил тебя за «Кмен» и «Трибуну», а ведь ты опять все сделала замечательно. Я пришлю тебе свой экземпляр, который лежит у меня тут в столе, но, может быть, тебе хотелось бы получить и кой-какие замечания, тогда я должен прочитать еще раз, а это нелегко. С каким удовольствием я читаю твои переводы чужих писаний. Беседа Толстого переведена с русского?Значит, ты болела гриппом? Ну, мне по крайней мере не приходится упрекать себя, что я проводил здесь время очень уж весело. (Иногда я не понимаю, как это люди придумали понятие «веселье», наверное, его просто вычислили как противоположность печали.) Я был уверен, что ты мне больше не напишешь, но это меня не удивляло и не печалило. Не печалило, потому что при всей печальности казалось необходимым и потому что, вероятно, на всем свете не хватит гирь, чтобы перевесить мою жалкую гирьку, и не удивляло, потому что я и раньше, в общем-то, никогда бы не удивился, если бы ты сказала: «До сих пор я была к тебе дружелюбна, но теперь все, я ухожу». Конечно, удивительные вещи случаются, но эта была бы одной из наименее удивительных; куда удивительнее, например, что мы встаем каждое утро. Но этот сюрприз вовсе не ободряет, порой он воспринимается как отвратительный курьез.
Заслуживаешь ли ты, Милена, доброго слова? Я, по всей видимости, не заслуживаю чести сказать его тебе, а то бы мог сказать.
Мы увидимся раньше, чем я думаю? (Я пишу «увидимся», а ты – «будем жить вместе».) Но я думаю (и повсюду вижу тому подтверждения, повсюду, даже в вещах, которые не имеют сюда отношения, все говорит об этом), что мы никогда не будем жить вместе, и «раньше», чем «никогда», есть тоже всего лишь никогда.
Гримменштайн все ж таки получше. Разница в цене составляет около 50 крон в день, к тому же в другой санаторий нужно везти с собой все для лежачего режима (меховую накидку на ноги, подушку, одеяла и проч., у меня ничего такого нет), в Гримменштайне можно все это взять напрокат, в «Венском лесу» – под большой залог, в Гримменштайне – нет, и расположен Гримменштайн выше и т. п. Кстати, я пока никуда не еду. Целую неделю чувствовал себя довольно скверно (небольшая температура и такая одышка, что я боялся вставать из-за стола, вдобавок сильный кашель), но это, видимо, следствие долгой прогулки, во время которой я немного увлекся разговорами, теперь все намного лучше, так что санаторий опять отодвинулся на второй план.
Получил санаторские проспекты. В «Венском лесу» комната с балконом на южную сторону стоит от 380 крон и выше, в Гримменштайне самый дорогой номер стоит 360 крон. Разница слишком большая – хотя и в том и в другом случае это гнусный грабеж. Ну что ж – сначала платишь за возможность инъекций, а потом за сами инъекции отдельно. Я бы так хотел поехать куда-нибудь в деревню – а еще лучше остаться в Праге и научиться какому-нибудь ремеслу; в санаторий мне меньше всего хочется. Чего я там не видел? Зажмет тебя главный врач промеж колен – и давись кусками мяса, которые он будет засовывать тебе карболовыми пальцами в рот и потом протискивать их вдоль горла в желудок.
* * *
Два часа пролежал на канапе и почти все время думал только о тебе.* * *
Ты забываешь, Милена, мы же стоим рядом и смотрим на это существо на полу, на меня; но тот я, который смотрит, в таком случае бесплотен.Между прочим, и осень тоже играет мною, то мне подозрительно жарко, то подозрительно холодно, но я особенно не вникаю, все наверняка не так уж плохо. Я и в самом деле уже подумывал ехать через Вену, но потому только, что с легкими в самом деле хуже, чем летом, – и вполне естественно, – и говорить на улице мне трудно, да и последствия бывают неприятные. Если надо и впрямь уехать из этой комнаты, тогда я хочу поскорее очутиться в Гримменштайне и броситься в качалку. Кстати, возможно, как раз путешествие пойдет мне на пользу, как и венский воздух, который казался мне поистине животворным.
«Венский лес» хотя и расположен ближе, но разница в расстоянии определенно не столь уж и велика. Санаторий находится не в Лебберсдорфе, а дальше, и от станции до санатория еще добрых полчаса на автомобиле. Стало быть, надумай я отправиться из этого санатория в Баден – это наверняка против правил, – то с тем же успехом мог бы поехать и, скажем, из Гримменштайна в венский Нойштадт, разница и для тебя, и для меня вряд ли велика.
* * *
Как получается, Милена, что ты по-прежнему не боишься меня и не питаешь ко мне отвращения или чего-нибудь в этом роде? Из каких глубин идут твоя серьезность и твоя сила!Я читаю китайскую книгу, bubacka kniha,[135] потому я о ней и вспомнил, речь там только о смерти.
Некий человек лежит на смертном одре и с независимостью, какую ему дает близость смерти, говорит: «Всю свою жизнь я боролся с желанием покончить с нею». В другой истории ученик высмеивает учителя, у которого только и разговору что о смерти: «Ты постоянно толкуешь о смерти, а сам не умираешь». – «И все-таки я умру. Я как раз произношу свою последнюю песнь. У одного эта песнь длиннее, у другого короче. Но разница всегда лишь в несколько слов».
Это верно, но несправедливо посмеиваться над героем, который со смертельной раной лежит на сцене и поет свою арию. Мы лежим и поем годами.
Еще я прочитал «Человека из зеркала».[136] Какое обилие жизненной силы. Только в одном месте легкий надлом, зато какая щедрость и богатство повсюду в других местах, даже болезнь и та щедрая. С жадностью проглотил книжку за один вечер.
* * *
Что именно мучит тебя «там» сейчас? Раньше я всегда думал, что бессилен перед этим, но стал бессилен только теперь. Ты тоже так часто болеешь.* * *
Только что был у директора, он меня вызвал. Дело в том, что на прошлой неделе Оттла против моей воли ходила к нему, против моей воли меня обследовал штатный врач, против моей воли меня отправляют в отпуск.* * *
Милена, прости, последний раз я, наверное, написал слишком уж коротко, переволновался из-за предварительного заказа комнаты (как выяснилось, несостоявшегося). Поеду все-таки в Гримменштайн, но пока что еще мешают всякие мелочи, которые умеренно сильный человек (он, впрочем, и не поехал бы в Гримменштайн) давным-давно бы устранил, а я вот не могу. К тому же я теперь узнал, что вопреки заверениям санатория мне обязательно нужно получить от земельного правительства разрешение на временное проживание, которое мне, вероятно, дадут, но, конечно, при условии, что я отошлю ходатайство, а я пока этого не сделал.Все послеобеденные часы провожу теперь на улицах и купаюсь в волнах юдофобства.[137] Сам слышал, как кто-то назвал евреев «prasive plemeno».[138] Как тут не понять того, кто уезжает из страны, где его так ненавидят (и для этого вовсе нет нужды ни в каком сионизме или в чувстве народной общности). Геройство, выражающееся в том, что человек все-таки остается, это геройство тараканов, которых тоже никакими силами не вытравишь из ванной.
Только что выглянул в окно: конная полиция, жандармы со штыками наперевес, разбегающаяся орущая толпа – а здесь наверху, у окна, омерзительное чувство стыда за то, что ты живешь под постоянной охраной.
* * *
Хорош я, нечего сказать, но отослать руки не дошли, до такой степени я ушел в себя, да и отсутствие писем от тебя я всегда объясняю только одной причиной.Ходатайство в земельное правительство я уже отправил; когда придет разрешение, все остальное (заказ комнаты и паспорт) сделать недолго, и тогда я приеду. Сестра хочет проводить меня до Вены, может быть, и правда поедет со мной и проведет в Вене день или два, чтобы хоть немного попутешествовать до появления ребенка, она ведь уже на четвертом месяце.
Эренштайн.[139] – судя по тому, что он тебе написал, глаз у него зорче, чем я думал. Поэтому я бы охотно пересмотрел впечатление, которое у меня о нем сложилось, но, так как повидать его невозможно, ничего не выходит. У него – кстати, встреча продолжалась всего-то чуть более получаса – я чувствовал себя очень хорошо, вовсе не чужаком, правда, о духовном родстве речи не было, но было ощущение уюта и нечуждости, какое я испытывал школьником к соседу по парте. Я хорошо к нему относился, он был мне совершенно необходим, вдвоем все ужасы школы были нам нипочем, перед ним я притворялся меньше, чем перед кем-либо, – но, в сущности, какой же плачевный союз. Примерно так же и с Эренштайном, перелива сил я не чувствовал. Намерения у него самые добрые, и говорит он по-доброму, и очень старается, но, если бы на каждом уличном углу стоял такой помощник, Страшный суд они бы не приблизили, но сделали бы нынешние дни еще более невыносимыми. Ты читала «Таню», разговор между попом и Таней? Вопреки замыслу автора, это образец такой вот беспомощной помощи, Таня умирает на глазах от кошмара утешения[140]
Сам по себе Эренштайн, безусловно, очень силен; то, что он читал вечером, было необычайно здорово (правда, опять-таки за исключением определенных мест в книге о Краусе[141]). И как я уже говорил, взгляд у него зоркий.
Кстати, Эренштайн стал чуть ли не толстым, во всяком случае массивным (и прямо-таки красивым; как ты только можешь это отрицать!), и о худых знает разве только то, что они худые. В большинстве случаев этого вполне достаточно, в моем например.
* * *
Журналы запоздали, при случае скажу, по какой причине, но все же они приходят.* * *
Нет, Милена, той возможности, которую мы оба полагали иметь в Вене, у нас нет, вообще нет; мы и тогда ее не имели, я глядел «со своей колокольни», цеплялся руками за верхушку, а потом изодранные руки разжались, и я упал. Конечно, для нас наверняка есть и какая-нибудь другая возможность, мир полон возможностей, но мне она пока неизвестна.Часовым графиком ты очень меня порадовала. Изучаю его, как географическую карту. По крайней мере хоть что-то надежное. Но раньше чем через две недели я точно приехать не смогу, может быть, даже позже. Кое-что в бюро держит меня пока; санаторий, который прежде с готовностью мне писал, упорно не отвечает на запрос о вегетарианской кухне; да и сам я собираюсь в эту поездку прямо-таки как целый народ: вечно то тут то там недостает решительности, иных приходится подгонять, в конце концов все ждут, а уехать не могут, потому что кто-то из детей плачет. Вдобавок я чуть ли не боюсь этого путешествия; ну кто, например, станет терпеть меня в гостинице, если я, как вчера (впервые за много лет я уже в четверть десятого был в постели), с четверти десятого примерно до одиннадцати беспрерывно кашляю, потом засыпаю, в двенадцать, поворачиваясь с левого на правый бок, опять начинаю кашлять, и кашляю До часу. В прошлом году я ехал в спальном вагоне без всяких осложнений, но теперь нипочем бы на это не отважился.
* * *
Это не совсем так, Милена. Ты знаешь того, кто тебе сейчас пишет, по Мерану. Потом мы были одно, и о том, чтобы знать друг друга, даже и речи не было, а потом мы снова разделились.Я хотел бы сказать об этом еще кое-что, но слова нейдут из сдавленного горла.
Со мной тоже так. Часто я думаю: вот об этом необходимо тебе написать, а потом все же написать не могу. Наверное, фельдфебель Перкинс держит меня за руку, и, только когда он ее на минуту выпускает, мне тайком удается быстренько черкнуть словечко.
То, что ты перевела как раз это место, все же говорит о родстве вкусов. Да, пытка для меня необычайно важна, я занимаюсь именно пыткой – с позиций пытаемого и пытающего. Почему? Примерно по той же причине, что и Перкинс, и столь же безрассудно, машинально и традиционно: чтобы узнать из проклятых уст проклятое слово. Заключенную в этом глупость (от признания глупости толку чуть) я однажды сформулировал так: «Животное отбирает у хозяина плетку и бичует само себя, чтобы стать хозяином, и не ведает, что это всего лишь фантазия, рожденная новым узлом на плетке хозяина».
Конечно, пытка – штука жалкая, Александр-то не пытал гордиев узел, когда тот не хотел развязываться.
* * *
Между прочим, здесь как будто бы тоже есть еврейская традиция. «Венков»,[142] который теперь столько пишет против евреев, недавно в передовой статье доказал, что евреи все портят и растлевают, – даже! – флагеллантизм в Средневековье они испортили. К сожалению, подробностей я не нашел, там была только ссылка на английскую книгу. Я слишком «тяжел», чтобы идти в университетскую библиотеку, но мне бы очень хотелось знать, что же такое евреи якобы сотворили с этим движением, которое (в Средние века) было от них необычайно далеко. Может, у тебя найдется ученый знакомый, который про это знает.* * *
Книги я тебе выслал. И категорически заявляю, что вовсе не досадую и что это скорее единственное мало-мальски разумное, что я сделал за последнее время. Алеш[143] распродан, появится в магазинах теперь только к Рождеству, вместо этого я взял Чехова. «Бабушка», правда, напечатана совершенно неразборчиво, наверное, ты бы ее вовсе не купила, если б увидела. Но у меня было поручение…* * *
Ты читала какие-нибудь подробности о том пожаре в санатории? Так или иначе, Гримменштайн теперь будет переполнен и задерет нос. Каким это образом X. может навестить меня там? Ты же писала, что он в Меране.* * *
Твое нежелание, чтобы я встречался с твоим мужем, определенно не сильнее моего собственного. И если он не явится ко мне сам – а он вряд ли это сделает, – наша встреча практически исключена.* * *
Поездка еще немного откладывается, потому что я занят в бюро. Видишь, я не стыжусь приписать, что «занят». Конечно, это могла бы быть работа, как всякая другая; но у меня это полусон, так близко к смерти, как близок к ней сон. «Венков» очень даже прав. Эмигрировать, Милена, эмигрировать!* * *
Ты говоришь, Милена, тебе это непонятно. Попробуй понять, называя это болезнью. Это один из многих болезненных симптомов, якобы открытых психоанализом. Я не называю это болезнью и усматриваю в терапевтической части психоанализа беспомощное заблуждение. Все эти мнимые болезни, как ни печально они выглядят, суть факты веры, попытки человека, попавшего в беду, закрепиться в некой материнской почве; ведь и психоанализ считает первопричиной религий именно то, что, по его мнению, лежит и в основе «болезней» индивида, правда, сейчас тут у нас никакой религиозной общности, как правило, нет и в помине, только несметное количество сект, в каждой из которых людей раз, два и обчелся, но, возможно, так просто кажется, когда взгляд прикован к современности.Однако и закрепления в реальной почве все же не являются частным сменным достоянием человека, они изначально заложены в его существе и впоследствии постоянно продолжают формировать его существо (в том числе и тело) в этом направлении. И тут намереваются исцелять?
В моем случае можно помыслить три круга, самый внутренний «А», затем «Б» и «В». Ядро «А» объясняет «Б», почему этот человек вынужден мучиться и не доверять себе, почему он должен отказываться (это не отказ, отказ был бы слишком труден, это просто необходимость отказа), почему он не вправе жить. (Разве, к примеру, Диоген не был в этом смысле тяжело болен? Кто из нас не был бы счастлив, если б на него наконец-то упал сияющий взор Александра? А Диоген в отчаянии просил Александра не заслонять ему солнце, это жуткое, вечно пылающее, сводящее с ума греческое солнце. Бочка его была полна призраков.) «В», человеку деятельному, ничего больше не объясняют, «Б» просто отдает ему приказ. «В» действует под строжайшим принуждением, в холодном поту от страха (бывает ли в иных ситуациях этот холодный пот, выступающий на лбу, на щеках, на висках, под волосами – словом, по всему черепу? У «В» это именно так). «В», стало быть, действует скорее в страхе, чем в разумении, он доверяет, он верит, что «А» все разъясняет «Б», а «Б» все понимает правильно и передает дальше.
Я не неискренен, Милена (между прочим, у меня такое впечатление, что моя манера письма раньше была более открытой и ясной, это так?), я настолько искренен, насколько позволяет «тюремный распорядок», а это очень много, да и сам «тюремный распорядок» становится все менее жестким. Но «таким образом» я приехать не могу, «таким образом» приехать невозможно. У меня есть одна особенность, которая отличает меня от всех мне знакомых не по существу, но в очень сильной степени. Мы оба знаем весьма характерные экземпляры западных евреев, и, насколько мне известно, я самый из них западноеврейский, это означает, с некоторым преувеличением, что мне не даровано ни единой спокойной секунды, мне вообще ничего не даровано, все нужно зарабатывать, не только настоящее и будущее, но и прошлое тоже, хотя его-то каждый человек получает заранее, но и это тоже нужно зарабатывать, тяжелейшая работа, если земля вертится вправо – не знаю, так ли это, – я должен бы вертеться влево, наверстывая прошлое. А на все эти обязанности у меня совершенно нет сил, я не могу нести мир на своих плечах, я и зимний-то пиджак едва несу. Впрочем, это бессилие не обязательно достойно сожаления; для подобных задач никаких сил не хватит! Каждая попытка обойтись тут собственными силами – безумие и вознаграждается безумием. Потому и невозможно «таким образом приехать», как ты пишешь. Я не в силах идти тем путем, каким хочу идти, я даже не могу хотеть идти по нему, могу лишь пребывать в покое, ничего иного я желать не могу, да ничего иного и не желаю.