Страница:
– Вот невежды! Право, какие невежды...
Однако говорила она не вполне искренно, тем более что память уже изменяла ей. Мой отец, как ни мало он понимал, все же осторожно возразил ей:
– Мама, я знаю, что вы имеете в виду, но это, по-моему, совсем другое... – И воскликнул, указывая на почву: – Поглядите вниз!
Мы опустили глаза. Земля, которая держала нас, все еще представляла собой прозрачный студень, который, однако, становился все более твердым и плотным, начиная с центра Земли, где образовалось нечто вроде желтка. Правда, пока еще мы видели насквозь весь земной шар, пронизанный первыми лучами Солнца. И внутри этого прозрачного шара двигалась какая-то тень, не то плывущая, не то летящая. Мать сказала:
– Это моя дочь!
И мы все узнали G'd(w)n; наверное, ее испугало полыхание Солнца, и она, повинуясь порыву своей нелюдимой души, нырнула в глубь уплотняющейся земной материи, а теперь искала выхода из недр планеты. Когда сестра пересекала еще прозрачные, освещенные участки, она казалась нам золотой и серебряной бабочкой; но все чаще ее поглощала разраставшаяся тень.
– G'd(w)n! G'd(w)n! – кричали мы и бросались наземь, стараясь пробить проход, чтобы добраться до нее.
Но земная поверхность покрывалась твердеющей пористой скорлупой, и мой брат Rwzfs чуть не лишился жизни, когда засунул голову в какую-то расщелину. Вскоре сестра исчезла из виду: все, что прилегало к центру планеты, окончательно отвердело. G'd(w)n осталась в недрах, и мы больше ничего о ней не знали – то ли она была погребена в глубинах Земли, то ли спаслась, выбравшись с другой стороны. Только много лет спустя, в 1912 году, я встретил ее в Канберре: она была замужем за неким Сюлливеном, вышедшим на пенсию железнодорожником, и так изменилась, что я с трудом ее узнал.
Мы встали. Синьор Йгг и бабушка стояли друг против друга и плакали, охваченные золотым и синим пламенем,
– Rwzfs! Как ты смел поджечь бабушку? – начал было кричать отец, но, обернувшись, тотчас же умолк, увидев, что брат тоже охвачен пламенем. Отец, мать, я сам – все мы горели в огне. Вернее, мы не горели, мы были плотно окружены огненным лесом, языки пламени поднимались по всей поверхности планеты, в этом пламенеющем воздухе мы могли бегать, летать и парить. Неведомое прежде веселье охватило нас. Солнечное излучение сжигало оболочку планет, состоявшую из водорода и гелия, в небе, там, где были наши родичи, вращались охваченные пламенем шары, за ними развевались длинные сине-золотые хвосты, делавшие их похожими на кометы.
Вернулась тьма. Мы думали, что случилось уже все, что могло случиться.
– Теперь конец, – сказала бабушка, – поверьте старикам!
А на самом деле Земля просто повернулась вокруг своей оси. Наступила ночь. Это было только начало.
Игры без конца.
– Это я понял еще ребенком, – рассказывал старый QfwfQ. – Атомы водорода я знал все наперечет, и стоило, бывало, появиться новому, как мне это тут же становилось известно, Еще бы: в пору моего детства по всей вселенной не во что было поиграть, кроме атомов водорода, А мы только тем и занимались, что играли в них, – я да еще один мой сверстник, по имени PfwfP.
Как мы играли? А очень просто. Пространство криволинейно. По его кривизне мы и пускали свои атомы, как бильярдные шары, и кто посылал своего дальше, тот и выходил победителем.
Однако прежде чем ударить по атому, необходимо было учесть все последствия, проделать расчет траекторий, умело использовать влияние магнитных полей и полей гравитации. А стоило все это упустить из виду – как пущенный шарик тут же сходил с дорожки и в счет не шел.
Правила были обычные: каждому разрешалось попадать атомом в своего и посылать его дальше или же ударять им в атом противника, чтобы убрать его с пути. Бить слишком сильно, разумеется, опасались; от резкого столкновения двух атомов водорода легко мог образоваться атом дейтерия, а то и просто атом гелия, и для игры новые атомы уже не годились. И больше того: когда один из таких резко столкнувшихся атомов оказывался атомом противника, виновный обязан был еще и возместить ущерб.
О том, что такое кривизна пространства, говорить не приходится. Бывало, все идет как по маслу, крутится себе шарик, крутится и вдруг фюйть – только его и видели: ушел по касательной!
Вот почему, пока шла игра, число атомов все уменьшалось и уменьшалось, и поэтому кто первый оставался ни с чем, тот и проигрывал.
И вот, едва наступал критический момент, как откуда ни возьмись появлялись вдруг новые атомы. А разница между атомом новым и атомом, побывавшим в употреблении, сами понимаете, огромная! Новые сверкали, горели и светились таким влажным блеском, словно были покрыты росой. Мы ввели дополнительные правила, решив, что каждый новый атом будет равняться трем старым и что как только появляются новые, мы их тут же делим между собой поровну.
Так что игре нашей не было конца, но скучней она от этого не становилась. Напротив: всякий раз, как заводились у нас новые атомы, нам казалось, будто и сама игра новая, и мы начинаем первую партию.
Но с течением времени игра стала терять свою увлекательность. Новых атомов больше не появлялось, нечем стало заменять старые, и мы из боязни упустить в голый, пустынный космос то немногое, что у нас еще оставалось, били все слабее и неувереннее.
PfwfP словно подменили: он ходил рассеянный, то и дело пропадал куда-то. Приходит его очередь бить – его нет, кричу – не отзывается, является через полчаса.
– Где ты там? Тебе ведь бить! А не хочешь больше играть – так и скажи!
– Да играю я, не приставай, сейчас ударю.
– И чего зря шляться! Если у тебя другие дела, отложим партию!
– Проигрываешь – вот и злишься.
И действительно: у меня не оставалось ни атома, а у этого PfwfP неизвестно каким образом, но всегда хоть один да имелся в запасе. Я же, чтобы поправить свои дела, мог рассчитывать только на появление новых атомов водорода и на справедливый дележ.
И вот, как только PfwfP в очередной раз исчез, я тут же крадучись последовал за ним. Пока мы бывали вместе, он с самым беспечным видом слонялся из угла в угол, насвистывая. А теперь стоило ему освободиться из-под моей опеки, как он тут же начал бешено носиться по космосу с таким деловым видом, что всякому ясно было: у него есть вполне определенный план действий. В чем состоял его план – а попросту говоря, его мошенничество, как вы увидите, – мне и удалось вскоре раскрыть.
PfwfP известны были решительно все места, где возникали новые атомы, и, время от времени наведываясь туда, он собирал их, что называется, с пылу с жару, а потом припрятывал.
Так вот почему у него никогда не переводились атомы для игры!
Однако прежде чем пустить их в игру, этот закоренелый мошенник принимался гримировать их, подделывать под старые, царапая оболочку электронов, пока она не становилась тусклой и непрозрачной, чтобы я думал, будто это какой-нибудь старый отыгранный атом, случайно завалявшийся у него в кармане.
Но и это еще полбеды: наскоро подсчитав все находившиеся в игре атомы, я обнаружил, что это была лишь ничтожная доля того, что он воровал и припрятывал. Неужели он где-то откладывал водород? Но зачем? Что он задумал? А что, если, мелькнуло у меня подозрение, этот чертов PfwfP собрался построить для себя одного собственную новехонькую вселенную?
С той минуты я лишился покоя: нужно отплатить ему той же монетой, решил я. Можно, конечно, последовать его примеру: теперь, когда я знаю места, я могу являться туда раньше его и захватывать себе эти едва появившиеся на свет атомы, прежде чем он успеет прибрать их к рукам, – и дело с концом! Но нет, думал я, это будет слишком просто! Мне хотелось, чтобы он сам попался в ловушку, достойную его коварства. И я принялся за изготовление фальшивых атомов: пока PfwfP занимался своими грабительскими набегами, я, надежно укрывшись, тер, месил, отвешивал, пытаясь слепить воедино имевшееся в моем распоряжении сырье. Правда, ассортимент и количество его были ничтожны: кучка отработанных фотонов, опилки с магнитных полей и два-три заблудившихся на лету нейтрино – вот и все, чем я располагал. Я скатывал из этих ошметков шарики, обильно смачивая их слюной, и только таким путем мне удавалось соединять все это добро в одно целое. В конце концов мне удалось получить несколько корпускул. Лишь внимательно приглядевшись к ним, можно было заметить, что это не только не водород, но и вообще ни один из известных элементов.
Однако для такого типа, как этот PfwfP, который носился как угорелый, хватал атомы не глядя и воровским жестом совал себе в карман, они вполне могли сойти за натуральный новенький водород.
И вот, пока он ничего еще не подозревал, я стал ходить на добычу раньше его. Каждое место я помнил так, что мог отыскать атом с закрытыми глазами.
Мировое пространство изогнуто повсюду. Однако встречаются места, где его кривизна намного превышает обычную, образуя своего рода углубления, впадины, лунки. Пространство здесь как бы особенно круто загибается, пытаясь свернуться в трубку. И не где-нибудь, а именно здесь, в этих самых углублениях, подобно жемчужине в створках раковины, каждые двести пятьдесят миллионов лет с нежным позваниванием рождается сверкающий атом водорода. Обходя эти места, я забирал себе в карман новорожденные атомы и клал на их место поддельные.
Таким образом пока жадный, ненасытный грабитель, не замечая подвоха, набивал себе карманы отбросами, я накапливал несметные сокровища, которые вселенная тихо и незаметно вынашивала для меня в своем лоне.
В игре мы поменялись ролями: у меня теперь всегда бывали новые атомы для бросания, а те, что пускал PfwfP, то и дело давали осечку. Три раза делал он бросок, и все три раза атом его, вылетая в космос, крошился там, точно раздавленный. Теперь PfwfP старался под любым предлогом – во что бы то ни стало – сорвать партию.
– Давай, давай! – нажимал я на него. – Если ты опять не запустишь – победа будет за мной.
– Черта с два! Когда атом выходит из строя, партия не считается, нужно начинать сначала.
Такого правила не было, он его сам выдумал на ходу. Я не отставал: я прыгал вокруг него, приплясывал, садился ему верхом на плечи и орал над самым его ухом тут же сочиненную песенку:
– Можно! – согласился я. – Слушай! А что, если нам галактики запускать?
– Целые галактики, говоришь? – PfwfP явно оживился. – Я-то готов! Да вот как ты – у тебя ведь ни одной галактики нет!
– Нет, есть!
– Так у меня и подавно!
– Тогда давай!
– Посмотрим, чья полетит выше!
И я с силой выбросил в небо весь свой тайный запас новых атомов.
Сначала они как будто рассеялись. Но вскоре, собравшись вместе, сгустились в небольшое легкое облако; облако это стремительно разрасталось, а внутри его, в самой середине, возникла область раскаленных добела сгущений. Они бешено вращались и вдруг – не успел я даже опомниться – превратились в спираль, состоявшую сплошь из созвездий, огромных, невиданных доселе созвездий! Спираль свободно парила в пространстве, быстро развертываясь в ленту, и мчалась, мчалась вперед, а я держал ее за хвост и несся вслед за ней. Теперь уже не я запускал галактику, сама галактика увлекала меня, повисшего на ее хвосте. И не повисшего, нет! Потому что не было больше ни «верха», ни «низа», а было только пространство, которое непрерывно ширилось, моя галактика, которая также все расширялась, и я, подвешенный в ней и строивший оттуда рожи одураченному PfwfP, оставшемуся где-то далеко-далеко позади, на расстоянии многих тысяч световых лет.
PfwfP, едва я только поднял руку, тоже извлек все свое богатство и швырнул его вверх таким широким, размашистым жестом, будто заранее был уверен, что над ним развернется спираль новой огромной галактики. Не тут-то было! Последовал треск разрядов, сумбурные, беспорядочные вспышки, и тут же все стихло!
– Что, не вышло? – крикнул я PfwfP, осыпавшему меня снизу бранью.
Он был зелен от ярости.
– Сейчас я тебе покажу, проклятый QfwfQ!
А мы с галактикой тем временем летели уже среди тысяч и тысяч других галактик, но моя была самой молодой на всем этом огромном небосводе, и он завидовал ей: она вся искрилась молодым водородом, новорожденным бериллием и младенцем углеродом. Старые, пожилые галактики бежали от нас, раздувшись от зависти: неуклюжие, старомодные, они нам были не пара, и мы с гиканьем и свистом уносились от них, оставляя их далеко позади.
Так, стремительно убегая друг от друга, мы пролетали сквозь все более пустынные и разреженные пространства, пока, наконец, я снова не увидел там и сям расплывчатые блики света. Это оказались целые скопища новых галактик, образовавшихся из только что возникшей материи, галактик, теперь уже более молодых, чем моя.
Через некоторое время пространство вокруг нас вновь напоминало осенний, густо увешанный спелыми гроздьями виноградник. И все это летело, мчалось, разбегаясь в разные стороны, моя галактика убегала и от старых, и от более молодых галактик, а те, в свою очередь, мчались прочь от нас. Избавившись от них, мы вырвались, наконец, в свободные, никем еще не занятые небеса, но и те, в свою очередь, поторопились заселиться, и так было без конца.
– Это тебе все за предательство, QfwfQ! – услышал я вдруг в момент одного из таких новых заселений и, обернувшись, увидел несшуюся по нашему следу совсем юную галактику; на самом конце ее спирали – чтобы удобнее было выкрикивать угрозы и оскорбления по моему адресу – восседал мой неизменный товарищ по играм PfwfP.
Началась погоня. В местах, где пространство шло в гору, молодая подвижная галактика PfwfP всякий раз выигрывала в дистанции, зато на спусках моя – более тяжелая – вновь уходила вперед.
Секрет гонок известный: все дело в том, кто как берет виражи. Галактика PfwfP имела явную склонность преодолевать их круто, моя же, напротив, постоянно стремилась брать их как можно шире. Не один раз после таких расширений меня выкидывало вон из пространства, а следом летел и PfwfP. И мы продолжали гонку, пользуясь обычной в таких случаях системой: создавали перед собой пространства по мере того, как продвигались вперед.
Иметь перед собой «ничто», позади – перекошенную злобой физиономию ни на шаг не отстававшего PfwfP было в одинаковой степени неприятно. И все же я предпочитал смотреть вперед. Смотрел, смотрел – и вдруг что я вижу? PfwfP, на которого я только что смотрел, оглядываясь назад, несется на своей галактике прямо передо мной!
– Ага! – воскликнул я. – Теперь моя очередь гнаться за тобой!
– Каким это образом? – услышал я голос PfwfP, не совсем понимая, откуда: не то позади себя, не то впереди. – Это я за тобой гоняюсь!
Я обернулся: PfwfP по-прежнему летел следом. Я снова посмотрел вперед: что за черт! Все тот же PfwfP удирал – только пятки сверкали. Однако, приглядевшись, я увидел, что впереди его галактики, той, что шла передо мной, летела другая, и этой другой была моя собственная! Это так же верно, как и то, что на ней восседал не кто иной как я – собственной персоной! Да, да! Меня нельзя было не узнать, хотя я и видел себя со спины. Я повернулся к тому PfwfP, что преследовал меня, и, вглядевшись пристальней, увидел, что следом за его галактикой гонится еще одна галактика – тоже моя, и на ней тоже сижу я и оглядываюсь назад.
Так и получалось: за каждым QfwfQ следовал свой PfwfP, а за каждым PfwfP – свой QfwfQ, и каждый PfwfP гнался за QfwfQ, a тот гнался за ним, и наоборот. И пусть расстояние между нами то ненамного сокращалось, то увеличивалось, но теперь нам уже было ясно, что ни одному из нас никогда и ни за что не суждено догнать другого: ни ему – меня, не мне – его. И хотя эта игра в догонялки давно потеряла для нас всякий интерес и мы были уже не дети, но изменить что-либо уже нельзя было...
Бесцветный мир.
– Да, серый цвет немного монотонен, – подтвердил старый QfwfQ. – Но зато глаз отдыхает. Я пробегал милю за милей с такой скоростью, которая возможна только в безвоздушной среде, и всюду видел только серое на сером. Никаких четких контрастов; по-настоящему белой была лишь центральная часть Солнца, но на нее невозможно было даже взглянуть, а по-настоящему черной не была даже ночная тьма, так как на небосводе всегда сверкало великое множество звезд. Перед взором простирались бесконечные горизонты, еще не прорезанные горными хребтами, которые тогда только начинали формироваться, и эти хребты тоже были уныло-серыми на фоне серых равнин. Можно было пересечь континент за континентом и так и не выйти на берег, потому что океан, реки и озера еще находились где-то глубоко под землей.
Встречаться с кем-нибудь в те времена случалось крайне редко: ведь нас было так мало. Под ультрафиолетовыми лучами могли выжить только самые непритязательные. Вообще отсутствие атмосферы давало себя знать во многом: например, метеориты сыпались на Землю сплошным дождем, потому что тогда не было стратосферы, о которую теперь, как капли о навес, эти самые метеориты разбиваются. Затем – безмолвие. Можно было кричать сколько угодно – все равно без воздуха звуковых колебаний быть не могло, и мы все оставались глухи и немы. И еще – перепады температуры: вокруг не было ничего, что сохранило бы солнечное тепло, поэтому ночью все коченели от холода. Счастье еще, что земная кора согревалась изнутри благодаря расплавленным минералам, которые, постепенно сгущаясь, накапливались в недрах планеты. Ночи были короче, как, впрочем, и дни, потому что Земля вращалась тогда вокруг своей оси много быстрее. Я спал, прижавшись всем телом к теплой скале, и царивший вокруг сухой мороз был мне приятен. Словом, что касается климата, то, откровенно говоря, я в нем чувствовал себя совсем неплохо.
Нам недоставало множества крайне необходимых вещей, и, как вы сами понимаете, отсутствие красок волновало нас меньше всего. Единственное неудобство заключалось в том, что, когда нужно было отыскать кого-нибудь или что-нибудь, приходилось напрягать зрение – все было одинаково бесцветным, так что стоило большого труда различить очертания предметов на сплошном сером фоне.
Нам едва-едва удавалось различить лишь движущиеся предметы: катящийся обломок метеорита, внезапно разверзающуюся от землетрясения пропасть, брызги лавы.
В тот день я мчался по необъятному амфитеатру пористых, как губка, скал, смыкавшихся арками, за которыми открывались все новые арки. Местность была сильно пересеченной, и однотонность цвета слегка нарушалась неожиданными переливами теней во впадинах. И вот среди опор этих бесцветных арок я внезапно увидел, как быстро-быстро промелькнуло что-то бесцветное, исчезло, снова появилось немного дальше. Два огонька то вдруг загорались, то мгновенно угасали. Еще не поняв толком, в чем тут дело, я бросился вдогонку за Аиль, влюбившись в ее глаза.
Я углубился в песчаную пустыню, я бежал между дюнами, всегда чем-то различавшимися между собой, но, в сущности, почти одинаковыми. Если вы глядели на них с определенной точки, гребни дюн напоминали очертаниями распростертые тела. Вон там виделась рука, прижатая к нежной груди, причем ладонь подпирала щеку; чуть поодаль казалось, будто девушка выставила босую ногу с изящным большим пальцем. Остановившись, я старался найти новые очертания тела и не сразу понял, что передо мной не песчаный холм, а сама беглянка, за которой я гнался. Совершенно бесцветная, она лежала на бесцветном песке, погруженная в сон. Я присел рядышком. То было время (теперь я это знаю точно), когда на нашей планете эра ультрафиолетовых лучей приближалась к концу, и та жизнь, которой суждено было исчезнуть навсегда, приобретала особенно прекрасные формы. Земля не знала ничего прекраснее, чем существо, лежавшее рядом со мной.
Аиль открыла глаза и увидела меня. Вначале она, по-моему, не смогла различить меня на фоне окружающего песка, как это прежде случилось и со мной, но потом она узнала во мне таинственное существо, которое преследовало ее, и сильно испугалась. В конце концов она, очевидно, все-таки поняла, что природа у нас обоих общая, и в ее глазах мелькнул проблеск робкого веселья; от счастья я издал безмолвный крик.
Потом попробовал жестами объясниться с ней.
– Песок. Не песок, – сказал я, указав сначала на окружающее пространство, а затем на нас двоих. Аиль утвердительно кивнула головой: она меня поняла.
– Скала. Не скала, – продолжал я, чтобы поддержать разговор. Но объяснить, к примеру, кто такие мы с Аиль, в чем наше различие и сходство, было делом нелегким.
– Я. Ты не я, – жестами объяснял я. Но ей это не понравилось. – Да. Ты как я, но не совсем, – поправился я.
Она успокоилась, но смотрела на меня недоверчиво.
– Я, ты, вместе, бегать, бегать, – осмелев, сказал я.
Она засмеялась и бросилась наутек. Мы бежали по гребням вулканов. В серой полуденной мгле разметавшиеся волосы Аиль и языки пламени, вырывавшиеся из кратера, точно сливались в едином взмахе одинаково бледных крыльев.
– Огонь. Волосы, – сказал я. – Огонь как волосы.
Казалось, мои слова убедили Аиль.
– Правда, очень красиво? – спросил я.
– Красиво, – ответила она.
Белесое солнце уже клонилось к закату. Его лучи, падая сбоку на отвесный обрыв из темных камней, придавали некоторым из них серебристый оттенок.
– Там камни неодинаковые... Правда, красиво? – сказал я.
– Нет, – ответила Аиль и отвернулась.
– Там камни очень красивые, – настаивал я, показывая на их сероватый блеск.
– Нет, – она даже не пожелала взглянуть на них.
– Я тебе те камни! – предложил я.
– Нет, эти! – ответила Аиль и схватила горсть темных камешков. Но я уже помчался к обрыву.
Когда я вернулся с блестевшими в полутьме камешками, мне долго пришлось уговаривать Аиль, чтобы она приняла подарок.
– Красивые! – пытался я ее убедить.
– Нет! – возражала она, но потом все же посмотрела на них. Теперь, когда на них больше не падали солнечные лучи, эти камни тоже стали тусклыми. Лишь тогда Аиль сказала: – Красивые!
Спустилась ночь, и я впервые провел ее, прижимаясь не к теплой скале. Если свет скрывал от меня Аиль и даже заставлял сомневаться в ее существовании, то тьма придавала мне уверенность, что она здесь, возле меня.
Наступило утро и вновь окрасило Землю в серый цвет; я огляделся вокруг и не увидел Аиль. Тогда я беззвучно закричал:
– Аиль! Почему ты убежала?
Но она была рядом и тоже искала меня, и не видела, и беззвучно звала:
– QfwfQ, где ты?
Наконец глаза наши привыкли к туманному полусвету, и мы смогли различить очертания бровей, локтя, бедра.
Я мечтал засыпать Аиль подарками, но все они казались мне недостойными ее красоты. Я искал все, что хоть чем-нибудь отличалось от однообразной земной поверхности, ну, хоть бы трещинкой или пятном. Но очень скоро мне пришлось убедиться, что у нас с Аиль разные, вернее, даже диаметрально противоположные вкусы. Мне хотелось найти что-нибудь, не подернутое однотонным серым налетом, покрывавшим все и вся, и я жадно ловил малейшее изменение, каждый знак необычайного, нового (а надо сказать, что к этому времени в мире что-то начало меняться: кое-где на сплошь бесцветном фоне показались то более яркие, то более тусклые переливы). Между тем Аиль оставалась счастливой обитательницей безмолвного мира, где не было места никаким переходам цветов, для нее все, что грозило разрушить безликую однотонность, представлялось грубым диссонансом, а красота начиналась там, где серый цвет, подавив все другие оттенки, царил безраздельно и полновластно.
Как мы могли понять друг друга? Ничто вокруг – такое, каким оно являлось нашим взорам, – не могло помочь нам выразить то, что мы чувствовали друг к другу; но я упрямо стремился извлечь из окружающих предметов какие-то новые оттенки свойств, в то время как Аиль хотела, чтобы все свелось к лишенной качеств, бесцветной сущности предметов.
Однако говорила она не вполне искренно, тем более что память уже изменяла ей. Мой отец, как ни мало он понимал, все же осторожно возразил ей:
– Мама, я знаю, что вы имеете в виду, но это, по-моему, совсем другое... – И воскликнул, указывая на почву: – Поглядите вниз!
Мы опустили глаза. Земля, которая держала нас, все еще представляла собой прозрачный студень, который, однако, становился все более твердым и плотным, начиная с центра Земли, где образовалось нечто вроде желтка. Правда, пока еще мы видели насквозь весь земной шар, пронизанный первыми лучами Солнца. И внутри этого прозрачного шара двигалась какая-то тень, не то плывущая, не то летящая. Мать сказала:
– Это моя дочь!
И мы все узнали G'd(w)n; наверное, ее испугало полыхание Солнца, и она, повинуясь порыву своей нелюдимой души, нырнула в глубь уплотняющейся земной материи, а теперь искала выхода из недр планеты. Когда сестра пересекала еще прозрачные, освещенные участки, она казалась нам золотой и серебряной бабочкой; но все чаще ее поглощала разраставшаяся тень.
– G'd(w)n! G'd(w)n! – кричали мы и бросались наземь, стараясь пробить проход, чтобы добраться до нее.
Но земная поверхность покрывалась твердеющей пористой скорлупой, и мой брат Rwzfs чуть не лишился жизни, когда засунул голову в какую-то расщелину. Вскоре сестра исчезла из виду: все, что прилегало к центру планеты, окончательно отвердело. G'd(w)n осталась в недрах, и мы больше ничего о ней не знали – то ли она была погребена в глубинах Земли, то ли спаслась, выбравшись с другой стороны. Только много лет спустя, в 1912 году, я встретил ее в Канберре: она была замужем за неким Сюлливеном, вышедшим на пенсию железнодорожником, и так изменилась, что я с трудом ее узнал.
Мы встали. Синьор Йгг и бабушка стояли друг против друга и плакали, охваченные золотым и синим пламенем,
– Rwzfs! Как ты смел поджечь бабушку? – начал было кричать отец, но, обернувшись, тотчас же умолк, увидев, что брат тоже охвачен пламенем. Отец, мать, я сам – все мы горели в огне. Вернее, мы не горели, мы были плотно окружены огненным лесом, языки пламени поднимались по всей поверхности планеты, в этом пламенеющем воздухе мы могли бегать, летать и парить. Неведомое прежде веселье охватило нас. Солнечное излучение сжигало оболочку планет, состоявшую из водорода и гелия, в небе, там, где были наши родичи, вращались охваченные пламенем шары, за ними развевались длинные сине-золотые хвосты, делавшие их похожими на кометы.
Вернулась тьма. Мы думали, что случилось уже все, что могло случиться.
– Теперь конец, – сказала бабушка, – поверьте старикам!
А на самом деле Земля просто повернулась вокруг своей оси. Наступила ночь. Это было только начало.
Игры без конца.
Перевод Р. Чeртова
При взаимоотдалении галактик разреженность мирового пространства компенсируется образованием новых галактик, за счет материи, возникающей ex-novo[1]. Для поддержания среднеустойчивой плотности мирового пространства необходимо и достаточно, чтобы в 40 кубических сантиметрах пространства – при условии его непрерывного расширения – появлялось каждые 250 миллионов лет по одному атому водорода. (Эта теория, получившая название «теории неизменности состояния», родилась в противовес гипотезе, согласно которой вселенная возникла мгновенно, явившись результатом некоего гигантского взрыва.)
– Это я понял еще ребенком, – рассказывал старый QfwfQ. – Атомы водорода я знал все наперечет, и стоило, бывало, появиться новому, как мне это тут же становилось известно, Еще бы: в пору моего детства по всей вселенной не во что было поиграть, кроме атомов водорода, А мы только тем и занимались, что играли в них, – я да еще один мой сверстник, по имени PfwfP.
Как мы играли? А очень просто. Пространство криволинейно. По его кривизне мы и пускали свои атомы, как бильярдные шары, и кто посылал своего дальше, тот и выходил победителем.
Однако прежде чем ударить по атому, необходимо было учесть все последствия, проделать расчет траекторий, умело использовать влияние магнитных полей и полей гравитации. А стоило все это упустить из виду – как пущенный шарик тут же сходил с дорожки и в счет не шел.
Правила были обычные: каждому разрешалось попадать атомом в своего и посылать его дальше или же ударять им в атом противника, чтобы убрать его с пути. Бить слишком сильно, разумеется, опасались; от резкого столкновения двух атомов водорода легко мог образоваться атом дейтерия, а то и просто атом гелия, и для игры новые атомы уже не годились. И больше того: когда один из таких резко столкнувшихся атомов оказывался атомом противника, виновный обязан был еще и возместить ущерб.
О том, что такое кривизна пространства, говорить не приходится. Бывало, все идет как по маслу, крутится себе шарик, крутится и вдруг фюйть – только его и видели: ушел по касательной!
Вот почему, пока шла игра, число атомов все уменьшалось и уменьшалось, и поэтому кто первый оставался ни с чем, тот и проигрывал.
И вот, едва наступал критический момент, как откуда ни возьмись появлялись вдруг новые атомы. А разница между атомом новым и атомом, побывавшим в употреблении, сами понимаете, огромная! Новые сверкали, горели и светились таким влажным блеском, словно были покрыты росой. Мы ввели дополнительные правила, решив, что каждый новый атом будет равняться трем старым и что как только появляются новые, мы их тут же делим между собой поровну.
Так что игре нашей не было конца, но скучней она от этого не становилась. Напротив: всякий раз, как заводились у нас новые атомы, нам казалось, будто и сама игра новая, и мы начинаем первую партию.
Но с течением времени игра стала терять свою увлекательность. Новых атомов больше не появлялось, нечем стало заменять старые, и мы из боязни упустить в голый, пустынный космос то немногое, что у нас еще оставалось, били все слабее и неувереннее.
PfwfP словно подменили: он ходил рассеянный, то и дело пропадал куда-то. Приходит его очередь бить – его нет, кричу – не отзывается, является через полчаса.
– Где ты там? Тебе ведь бить! А не хочешь больше играть – так и скажи!
– Да играю я, не приставай, сейчас ударю.
– И чего зря шляться! Если у тебя другие дела, отложим партию!
– Проигрываешь – вот и злишься.
И действительно: у меня не оставалось ни атома, а у этого PfwfP неизвестно каким образом, но всегда хоть один да имелся в запасе. Я же, чтобы поправить свои дела, мог рассчитывать только на появление новых атомов водорода и на справедливый дележ.
И вот, как только PfwfP в очередной раз исчез, я тут же крадучись последовал за ним. Пока мы бывали вместе, он с самым беспечным видом слонялся из угла в угол, насвистывая. А теперь стоило ему освободиться из-под моей опеки, как он тут же начал бешено носиться по космосу с таким деловым видом, что всякому ясно было: у него есть вполне определенный план действий. В чем состоял его план – а попросту говоря, его мошенничество, как вы увидите, – мне и удалось вскоре раскрыть.
PfwfP известны были решительно все места, где возникали новые атомы, и, время от времени наведываясь туда, он собирал их, что называется, с пылу с жару, а потом припрятывал.
Так вот почему у него никогда не переводились атомы для игры!
Однако прежде чем пустить их в игру, этот закоренелый мошенник принимался гримировать их, подделывать под старые, царапая оболочку электронов, пока она не становилась тусклой и непрозрачной, чтобы я думал, будто это какой-нибудь старый отыгранный атом, случайно завалявшийся у него в кармане.
Но и это еще полбеды: наскоро подсчитав все находившиеся в игре атомы, я обнаружил, что это была лишь ничтожная доля того, что он воровал и припрятывал. Неужели он где-то откладывал водород? Но зачем? Что он задумал? А что, если, мелькнуло у меня подозрение, этот чертов PfwfP собрался построить для себя одного собственную новехонькую вселенную?
С той минуты я лишился покоя: нужно отплатить ему той же монетой, решил я. Можно, конечно, последовать его примеру: теперь, когда я знаю места, я могу являться туда раньше его и захватывать себе эти едва появившиеся на свет атомы, прежде чем он успеет прибрать их к рукам, – и дело с концом! Но нет, думал я, это будет слишком просто! Мне хотелось, чтобы он сам попался в ловушку, достойную его коварства. И я принялся за изготовление фальшивых атомов: пока PfwfP занимался своими грабительскими набегами, я, надежно укрывшись, тер, месил, отвешивал, пытаясь слепить воедино имевшееся в моем распоряжении сырье. Правда, ассортимент и количество его были ничтожны: кучка отработанных фотонов, опилки с магнитных полей и два-три заблудившихся на лету нейтрино – вот и все, чем я располагал. Я скатывал из этих ошметков шарики, обильно смачивая их слюной, и только таким путем мне удавалось соединять все это добро в одно целое. В конце концов мне удалось получить несколько корпускул. Лишь внимательно приглядевшись к ним, можно было заметить, что это не только не водород, но и вообще ни один из известных элементов.
Однако для такого типа, как этот PfwfP, который носился как угорелый, хватал атомы не глядя и воровским жестом совал себе в карман, они вполне могли сойти за натуральный новенький водород.
И вот, пока он ничего еще не подозревал, я стал ходить на добычу раньше его. Каждое место я помнил так, что мог отыскать атом с закрытыми глазами.
Мировое пространство изогнуто повсюду. Однако встречаются места, где его кривизна намного превышает обычную, образуя своего рода углубления, впадины, лунки. Пространство здесь как бы особенно круто загибается, пытаясь свернуться в трубку. И не где-нибудь, а именно здесь, в этих самых углублениях, подобно жемчужине в створках раковины, каждые двести пятьдесят миллионов лет с нежным позваниванием рождается сверкающий атом водорода. Обходя эти места, я забирал себе в карман новорожденные атомы и клал на их место поддельные.
Таким образом пока жадный, ненасытный грабитель, не замечая подвоха, набивал себе карманы отбросами, я накапливал несметные сокровища, которые вселенная тихо и незаметно вынашивала для меня в своем лоне.
В игре мы поменялись ролями: у меня теперь всегда бывали новые атомы для бросания, а те, что пускал PfwfP, то и дело давали осечку. Три раза делал он бросок, и все три раза атом его, вылетая в космос, крошился там, точно раздавленный. Теперь PfwfP старался под любым предлогом – во что бы то ни стало – сорвать партию.
– Давай, давай! – нажимал я на него. – Если ты опять не запустишь – победа будет за мной.
– Черта с два! Когда атом выходит из строя, партия не считается, нужно начинать сначала.
Такого правила не было, он его сам выдумал на ходу. Я не отставал: я прыгал вокруг него, приплясывал, садился ему верхом на плечи и орал над самым его ухом тут же сочиненную песенку:
– Да перестань ты наконец! – взмолился PfwfP. – Давай лучше сыграем во что-нибудь другое.
Ход пропустишь —
Все упустишь,
Не сыграешь —
Проиграешь!
Доиграй-ка до конца,
Лампа-дрица-аца-ца!
– Можно! – согласился я. – Слушай! А что, если нам галактики запускать?
– Целые галактики, говоришь? – PfwfP явно оживился. – Я-то готов! Да вот как ты – у тебя ведь ни одной галактики нет!
– Нет, есть!
– Так у меня и подавно!
– Тогда давай!
– Посмотрим, чья полетит выше!
И я с силой выбросил в небо весь свой тайный запас новых атомов.
Сначала они как будто рассеялись. Но вскоре, собравшись вместе, сгустились в небольшое легкое облако; облако это стремительно разрасталось, а внутри его, в самой середине, возникла область раскаленных добела сгущений. Они бешено вращались и вдруг – не успел я даже опомниться – превратились в спираль, состоявшую сплошь из созвездий, огромных, невиданных доселе созвездий! Спираль свободно парила в пространстве, быстро развертываясь в ленту, и мчалась, мчалась вперед, а я держал ее за хвост и несся вслед за ней. Теперь уже не я запускал галактику, сама галактика увлекала меня, повисшего на ее хвосте. И не повисшего, нет! Потому что не было больше ни «верха», ни «низа», а было только пространство, которое непрерывно ширилось, моя галактика, которая также все расширялась, и я, подвешенный в ней и строивший оттуда рожи одураченному PfwfP, оставшемуся где-то далеко-далеко позади, на расстоянии многих тысяч световых лет.
PfwfP, едва я только поднял руку, тоже извлек все свое богатство и швырнул его вверх таким широким, размашистым жестом, будто заранее был уверен, что над ним развернется спираль новой огромной галактики. Не тут-то было! Последовал треск разрядов, сумбурные, беспорядочные вспышки, и тут же все стихло!
– Что, не вышло? – крикнул я PfwfP, осыпавшему меня снизу бранью.
Он был зелен от ярости.
– Сейчас я тебе покажу, проклятый QfwfQ!
А мы с галактикой тем временем летели уже среди тысяч и тысяч других галактик, но моя была самой молодой на всем этом огромном небосводе, и он завидовал ей: она вся искрилась молодым водородом, новорожденным бериллием и младенцем углеродом. Старые, пожилые галактики бежали от нас, раздувшись от зависти: неуклюжие, старомодные, они нам были не пара, и мы с гиканьем и свистом уносились от них, оставляя их далеко позади.
Так, стремительно убегая друг от друга, мы пролетали сквозь все более пустынные и разреженные пространства, пока, наконец, я снова не увидел там и сям расплывчатые блики света. Это оказались целые скопища новых галактик, образовавшихся из только что возникшей материи, галактик, теперь уже более молодых, чем моя.
Через некоторое время пространство вокруг нас вновь напоминало осенний, густо увешанный спелыми гроздьями виноградник. И все это летело, мчалось, разбегаясь в разные стороны, моя галактика убегала и от старых, и от более молодых галактик, а те, в свою очередь, мчались прочь от нас. Избавившись от них, мы вырвались, наконец, в свободные, никем еще не занятые небеса, но и те, в свою очередь, поторопились заселиться, и так было без конца.
– Это тебе все за предательство, QfwfQ! – услышал я вдруг в момент одного из таких новых заселений и, обернувшись, увидел несшуюся по нашему следу совсем юную галактику; на самом конце ее спирали – чтобы удобнее было выкрикивать угрозы и оскорбления по моему адресу – восседал мой неизменный товарищ по играм PfwfP.
Началась погоня. В местах, где пространство шло в гору, молодая подвижная галактика PfwfP всякий раз выигрывала в дистанции, зато на спусках моя – более тяжелая – вновь уходила вперед.
Секрет гонок известный: все дело в том, кто как берет виражи. Галактика PfwfP имела явную склонность преодолевать их круто, моя же, напротив, постоянно стремилась брать их как можно шире. Не один раз после таких расширений меня выкидывало вон из пространства, а следом летел и PfwfP. И мы продолжали гонку, пользуясь обычной в таких случаях системой: создавали перед собой пространства по мере того, как продвигались вперед.
Иметь перед собой «ничто», позади – перекошенную злобой физиономию ни на шаг не отстававшего PfwfP было в одинаковой степени неприятно. И все же я предпочитал смотреть вперед. Смотрел, смотрел – и вдруг что я вижу? PfwfP, на которого я только что смотрел, оглядываясь назад, несется на своей галактике прямо передо мной!
– Ага! – воскликнул я. – Теперь моя очередь гнаться за тобой!
– Каким это образом? – услышал я голос PfwfP, не совсем понимая, откуда: не то позади себя, не то впереди. – Это я за тобой гоняюсь!
Я обернулся: PfwfP по-прежнему летел следом. Я снова посмотрел вперед: что за черт! Все тот же PfwfP удирал – только пятки сверкали. Однако, приглядевшись, я увидел, что впереди его галактики, той, что шла передо мной, летела другая, и этой другой была моя собственная! Это так же верно, как и то, что на ней восседал не кто иной как я – собственной персоной! Да, да! Меня нельзя было не узнать, хотя я и видел себя со спины. Я повернулся к тому PfwfP, что преследовал меня, и, вглядевшись пристальней, увидел, что следом за его галактикой гонится еще одна галактика – тоже моя, и на ней тоже сижу я и оглядываюсь назад.
Так и получалось: за каждым QfwfQ следовал свой PfwfP, а за каждым PfwfP – свой QfwfQ, и каждый PfwfP гнался за QfwfQ, a тот гнался за ним, и наоборот. И пусть расстояние между нами то ненамного сокращалось, то увеличивалось, но теперь нам уже было ясно, что ни одному из нас никогда и ни за что не суждено догнать другого: ни ему – меня, не мне – его. И хотя эта игра в догонялки давно потеряла для нас всякий интерес и мы были уже не дети, но изменить что-либо уже нельзя было...
Бесцветный мир.
Перевод Л. Вершинина
Прежде чем возникли океаны и атмосфера, Земля, вероятно, имела вид серого вращающегося в пространстве шара – такого же, как сейчас Луна. В тех местах, куда ультрафиолетовые лучи проникают совершенно беспрепятственно, все краски исчезают. Поэтому скалы на лунной поверхности в отличие от Земли, где они бывают самых разных цветов, все одного, мертвенно-серого тона. И если лик Земли сейчас столь многоцветен, то это лишь благодаря атмосфере, которая поглощает губительные ультрафиолетовые лучи.
– Да, серый цвет немного монотонен, – подтвердил старый QfwfQ. – Но зато глаз отдыхает. Я пробегал милю за милей с такой скоростью, которая возможна только в безвоздушной среде, и всюду видел только серое на сером. Никаких четких контрастов; по-настоящему белой была лишь центральная часть Солнца, но на нее невозможно было даже взглянуть, а по-настоящему черной не была даже ночная тьма, так как на небосводе всегда сверкало великое множество звезд. Перед взором простирались бесконечные горизонты, еще не прорезанные горными хребтами, которые тогда только начинали формироваться, и эти хребты тоже были уныло-серыми на фоне серых равнин. Можно было пересечь континент за континентом и так и не выйти на берег, потому что океан, реки и озера еще находились где-то глубоко под землей.
Встречаться с кем-нибудь в те времена случалось крайне редко: ведь нас было так мало. Под ультрафиолетовыми лучами могли выжить только самые непритязательные. Вообще отсутствие атмосферы давало себя знать во многом: например, метеориты сыпались на Землю сплошным дождем, потому что тогда не было стратосферы, о которую теперь, как капли о навес, эти самые метеориты разбиваются. Затем – безмолвие. Можно было кричать сколько угодно – все равно без воздуха звуковых колебаний быть не могло, и мы все оставались глухи и немы. И еще – перепады температуры: вокруг не было ничего, что сохранило бы солнечное тепло, поэтому ночью все коченели от холода. Счастье еще, что земная кора согревалась изнутри благодаря расплавленным минералам, которые, постепенно сгущаясь, накапливались в недрах планеты. Ночи были короче, как, впрочем, и дни, потому что Земля вращалась тогда вокруг своей оси много быстрее. Я спал, прижавшись всем телом к теплой скале, и царивший вокруг сухой мороз был мне приятен. Словом, что касается климата, то, откровенно говоря, я в нем чувствовал себя совсем неплохо.
Нам недоставало множества крайне необходимых вещей, и, как вы сами понимаете, отсутствие красок волновало нас меньше всего. Единственное неудобство заключалось в том, что, когда нужно было отыскать кого-нибудь или что-нибудь, приходилось напрягать зрение – все было одинаково бесцветным, так что стоило большого труда различить очертания предметов на сплошном сером фоне.
Нам едва-едва удавалось различить лишь движущиеся предметы: катящийся обломок метеорита, внезапно разверзающуюся от землетрясения пропасть, брызги лавы.
В тот день я мчался по необъятному амфитеатру пористых, как губка, скал, смыкавшихся арками, за которыми открывались все новые арки. Местность была сильно пересеченной, и однотонность цвета слегка нарушалась неожиданными переливами теней во впадинах. И вот среди опор этих бесцветных арок я внезапно увидел, как быстро-быстро промелькнуло что-то бесцветное, исчезло, снова появилось немного дальше. Два огонька то вдруг загорались, то мгновенно угасали. Еще не поняв толком, в чем тут дело, я бросился вдогонку за Аиль, влюбившись в ее глаза.
Я углубился в песчаную пустыню, я бежал между дюнами, всегда чем-то различавшимися между собой, но, в сущности, почти одинаковыми. Если вы глядели на них с определенной точки, гребни дюн напоминали очертаниями распростертые тела. Вон там виделась рука, прижатая к нежной груди, причем ладонь подпирала щеку; чуть поодаль казалось, будто девушка выставила босую ногу с изящным большим пальцем. Остановившись, я старался найти новые очертания тела и не сразу понял, что передо мной не песчаный холм, а сама беглянка, за которой я гнался. Совершенно бесцветная, она лежала на бесцветном песке, погруженная в сон. Я присел рядышком. То было время (теперь я это знаю точно), когда на нашей планете эра ультрафиолетовых лучей приближалась к концу, и та жизнь, которой суждено было исчезнуть навсегда, приобретала особенно прекрасные формы. Земля не знала ничего прекраснее, чем существо, лежавшее рядом со мной.
Аиль открыла глаза и увидела меня. Вначале она, по-моему, не смогла различить меня на фоне окружающего песка, как это прежде случилось и со мной, но потом она узнала во мне таинственное существо, которое преследовало ее, и сильно испугалась. В конце концов она, очевидно, все-таки поняла, что природа у нас обоих общая, и в ее глазах мелькнул проблеск робкого веселья; от счастья я издал безмолвный крик.
Потом попробовал жестами объясниться с ней.
– Песок. Не песок, – сказал я, указав сначала на окружающее пространство, а затем на нас двоих. Аиль утвердительно кивнула головой: она меня поняла.
– Скала. Не скала, – продолжал я, чтобы поддержать разговор. Но объяснить, к примеру, кто такие мы с Аиль, в чем наше различие и сходство, было делом нелегким.
– Я. Ты не я, – жестами объяснял я. Но ей это не понравилось. – Да. Ты как я, но не совсем, – поправился я.
Она успокоилась, но смотрела на меня недоверчиво.
– Я, ты, вместе, бегать, бегать, – осмелев, сказал я.
Она засмеялась и бросилась наутек. Мы бежали по гребням вулканов. В серой полуденной мгле разметавшиеся волосы Аиль и языки пламени, вырывавшиеся из кратера, точно сливались в едином взмахе одинаково бледных крыльев.
– Огонь. Волосы, – сказал я. – Огонь как волосы.
Казалось, мои слова убедили Аиль.
– Правда, очень красиво? – спросил я.
– Красиво, – ответила она.
Белесое солнце уже клонилось к закату. Его лучи, падая сбоку на отвесный обрыв из темных камней, придавали некоторым из них серебристый оттенок.
– Там камни неодинаковые... Правда, красиво? – сказал я.
– Нет, – ответила Аиль и отвернулась.
– Там камни очень красивые, – настаивал я, показывая на их сероватый блеск.
– Нет, – она даже не пожелала взглянуть на них.
– Я тебе те камни! – предложил я.
– Нет, эти! – ответила Аиль и схватила горсть темных камешков. Но я уже помчался к обрыву.
Когда я вернулся с блестевшими в полутьме камешками, мне долго пришлось уговаривать Аиль, чтобы она приняла подарок.
– Красивые! – пытался я ее убедить.
– Нет! – возражала она, но потом все же посмотрела на них. Теперь, когда на них больше не падали солнечные лучи, эти камни тоже стали тусклыми. Лишь тогда Аиль сказала: – Красивые!
Спустилась ночь, и я впервые провел ее, прижимаясь не к теплой скале. Если свет скрывал от меня Аиль и даже заставлял сомневаться в ее существовании, то тьма придавала мне уверенность, что она здесь, возле меня.
Наступило утро и вновь окрасило Землю в серый цвет; я огляделся вокруг и не увидел Аиль. Тогда я беззвучно закричал:
– Аиль! Почему ты убежала?
Но она была рядом и тоже искала меня, и не видела, и беззвучно звала:
– QfwfQ, где ты?
Наконец глаза наши привыкли к туманному полусвету, и мы смогли различить очертания бровей, локтя, бедра.
Я мечтал засыпать Аиль подарками, но все они казались мне недостойными ее красоты. Я искал все, что хоть чем-нибудь отличалось от однообразной земной поверхности, ну, хоть бы трещинкой или пятном. Но очень скоро мне пришлось убедиться, что у нас с Аиль разные, вернее, даже диаметрально противоположные вкусы. Мне хотелось найти что-нибудь, не подернутое однотонным серым налетом, покрывавшим все и вся, и я жадно ловил малейшее изменение, каждый знак необычайного, нового (а надо сказать, что к этому времени в мире что-то начало меняться: кое-где на сплошь бесцветном фоне показались то более яркие, то более тусклые переливы). Между тем Аиль оставалась счастливой обитательницей безмолвного мира, где не было места никаким переходам цветов, для нее все, что грозило разрушить безликую однотонность, представлялось грубым диссонансом, а красота начиналась там, где серый цвет, подавив все другие оттенки, царил безраздельно и полновластно.
Как мы могли понять друг друга? Ничто вокруг – такое, каким оно являлось нашим взорам, – не могло помочь нам выразить то, что мы чувствовали друг к другу; но я упрямо стремился извлечь из окружающих предметов какие-то новые оттенки свойств, в то время как Аиль хотела, чтобы все свелось к лишенной качеств, бесцветной сущности предметов.