Новый полицентрический миропорядок, как и все предыдущие международные системы, по-видимому, также будет основываться на иерархическом принципе. Но сама эта иерархия, вершину которой займут наиболее могущественные в экономическом, технологическом и военно-политическом отношении державы, не станет неким кондоминиумом или «мировым полицейским», дуумвиратом или триумвиратом, а примет форму своего рода олигополии. Вокруг ее участников в соответствии со своими национальными интересами будут группироваться остальные субъекты миропорядка.
Все вышеизложенное позволяет сделать вывод, что в связи с происшедшими изменениями традиционные понятия гегемонии, национальных интересов, национальной безопасности, сфер влияния и так далее нуждаются в коренной переоценке. Требуются новые критерии и параметры при формировании политической стратегии России в отношении как всего мирового сообщества, так и того геополитического пространства, частью которого она является. Прежде всего приобретает особую важность и актуальность всесторонний анализ динамически развивающихся социальных, политических, этнонациональных процессов на постсоветском пространстве, играющих ключевое значение для судеб и перспектив российской государственности.
1.2. Проблема геополитической идентичности России
Все вышеизложенное позволяет сделать вывод, что в связи с происшедшими изменениями традиционные понятия гегемонии, национальных интересов, национальной безопасности, сфер влияния и так далее нуждаются в коренной переоценке. Требуются новые критерии и параметры при формировании политической стратегии России в отношении как всего мирового сообщества, так и того геополитического пространства, частью которого она является. Прежде всего приобретает особую важность и актуальность всесторонний анализ динамически развивающихся социальных, политических, этнонациональных процессов на постсоветском пространстве, играющих ключевое значение для судеб и перспектив российской государственности.
1.2. Проблема геополитической идентичности России
В реалиях распада биполярного и формирования нового полицентрического миропорядка Россия, как и ведущие страны мирового сообщества, очутилась перед необходимостью переоценки своего статуса, места и роли в современной конфигурации геополитических сил. Самым дискуссионным в рассматриваемом контексте является вопрос о том, остается ли Россия после распада СССР великой державой, способной на равных конкурировать на мировой арене с другими великими державами. С распадом СССР единая территория многовековой империи оказалась разорванной на множество фрагментов, причем не только по линиям государственных границ, но и на этнонациональные, региональные, конфессиональные и иные составляющие. Более того, в условиях, когда вслед за распадом СССР сама Россия столкнулась с угрозой балканизации, сохранение территориальной целостности превратилось в одну из ключевых проблем, от решения которых зависели перспективы российской государственности.
Поэтому перед Россией встали императивные задачи: сформулировать свои политические цели и приоритеты, адекватные новым реальностям, определить новые параметры национальных интересов и национальной безопасности, диктующие необходимость существенной переоценки внешнеполитических приоритетов и политической стратегии в отношении остального мира как в западном, так и восточном, как южном, так и северном направлениях.
Особенность нынешнего положения состоит в том, что Россия в 90-е гг., развиваясь в условиях постсоветского общества, потеряла образ мирового лидера, сверхдержавы, который внезапно сменился на некий неопределенный образ государства, имеющего высокий потенциал, но лишенного возможностей его реализации. К тому же характер восприятия обновленной России в мире во многом обусловлен подходом, сложившемся на Западе еще в период холодной войны. Как известно, Р. Рейган называл СССР «империей зла», а канцлер ФРГ Г. Шмидт – «Верхней Вольтой с атомными ракетами». Даже в тех случаях, когда признается наличие демократических преобразований в России, многие все же склонны рассматривать ее как некую «паршивую овцу в порядочном стаде» развитых демократических стран, куда ее вынужденно взяли в надежде на перевоспитание.
Частью процесса глобализации и информационно-культурной экспансии является подспудная и явная эрозия, а то и разрушение национальной идентичности. В данном контексте центральным для России является вопрос о самоидентификации, определении ее роли и места в мировом сообществе. Признав это, необходимо исходить из того очевидного факта, что как для граждан России, так и для отечественной науки и интеллектуального сообщества особую значимость приобрела проблема национальной идентичности. Возникла острая потребность прежде всего в имидже, ориентированном на внутреннего потребителя, ибо залогом успеха имиджа России за рубежом является вера самих россиян в ее судьбу, предназначение, миссию. Для внутреннего пользования имидж служит средством политической мобилизации, идейного, психологического единения и сплочения нации, укрепления или смены базовых социальных ценностей.
Иначе говоря, современные мировые реалии ставят на повестку дня проблему национальной и геополитической идентичности. Для России эта проблема приобрела особую актуальность в результате отказа от ряда базовых ценностей, институтов и отношений советского периода. Распад СССР явился одновременно и крушением советской целостной идентичности на многочисленные идентичности. Перед российским народом встал сакраментальный вопрос «кто мы?» не только в его культурно-цивилизационном, но и в геополитическом плане.
Геополитическая идентичность складывается из множества компонентов, таких как мировоззрение, национальное самосознание и менталитет, историческая память, этнонациональные образы, национальные мифы, символы и стереотипы поведения и др. Геополитическая идентичность, которая выступает в качестве некоего коллективного субъективного образа, который народ или граждане государства составляют о себе относительно остального мира, оказывает прямое или косвенное влияние как на самооценку, так и на поведение в отношениях с остальным миром. Как отмечал Ю. Хабермас, «сознание национальной идентичности, которое формируется на основе общей истории, общих языка и культуры, только сознание принадлежности к одной нации заставляет далеких друг от друга людей, рассеянных по бескрайним просторам, чувствовать взаимную политическую ответственность. Только так граждане начинают видеть себя частями общего целого».[12]
Для разностороннего анализа этой проблемы представляется целесообразным затронуть тему того, какую роль в мировом сообществе отводят нашей стране сами ее граждане. Идейные споры и дискуссии с самого начала сопровождались поисками магистральных направлений развития России, попытками определить идентичность и судьбу России, содержание и сущность русской идеи, место, роль и статус Российского государства в мировой истории и мировом сообществе. В центре споров и дискуссий по данному кругу проблем неизменно стоял вопрос об отношениях России с Западом и Востоком, Европой и Азией. Необходимо отметить, что это многоплановая и сложная проблема, отнюдь не сводящаяся к геополитике и довольно подробно освещенная в отечественной литературе. Поэтому, не претендуя на развернутое раскрытие этой темы и на какие бы то ни было новые подходы к ней, остановимся лишь на некоторых наиболее важных, на наш взгляд, ее аспектах, дающих возможность выполнить поставленную в данной главе задачу.
Первые наработки собственно социокультурной и политико-культурной идентичности России можно обнаружить в спорах и дискуссиях славянофилов и западников второй половины XIX в., которые велись по принципу разделения мира на «Святую Русь» и «гниющую Европу», противопоставления России и Европы. Россия всегда привлекала к себе внимание образованной Европы, во всяком случае, с возникновения и возвышения Московского государства. При этом на протяжении практически всей своей истории она не могла похвастаться привлекательным имиджем в глазах остального мира. «Для западного культурного человечества, – писал Н. Бердяев, – Россия все еще остается совершенно трансцендентной, каким-то чуждым Востоком, то притягивающим своей тайной, то отталкивающим своим варварством. Даже Толстой и Достоевский привлекают западного культурного человека, как экзотическая пища, непривычно для него острая».[13] Известно, что русские сами любят называть свою страну загадочной, к месту и не к месту цитируя тютчевское «Умом Россию не понять». У. Черчилль, отличавшийся яркими запоминающимися афоризмами, называл Россию «загадкой, завернутой в тайну и помещенной внутрь головоломки». А Р. Киплинг в своем рассказе «Бывший» ставил вопрос так: кто же такие русские: «самый восточный из европейских народов или самый западный из восточных»?
Чаще всего Россия внушала окружающему миру страх, обеспокоенность и недоверие своими невероятными размерами, неожиданностью векторов общественно-исторического развития. Не случайно говорят о загадочной русской душе, непредсказуемости действий и политических шагов руководства России в отношениях с остальным миром. О сложностях понимания России, в частности, свидетельствуют разного рода труды европейских путешественников, политических деятелей и представителей западного интеллектуального сообщества, посетивших ее со времени основания Московского государства до наших дней. Разумеется, это самостоятельная тема исследования, поэтому здесь отметим лишь тот факт, что отношение иностранцев к России и к ее народу не было равномерно черно-белым, не сводилось к примитивным, односторонним, негативным представлениям. Даже в самые сложные времена конфронтации в духе холодной войны представления западного человека о России носили сложный, многообразный и неоднозначный характер. В них причудливо сочетались противоположные оценки, эмоции, мнения: высокомерная снисходительность и уважение, страх и восхищение, подчеркивание слабостей и признание силы и т. п. По-видимому, в большинстве своем западные люди не были согласны с Р. Рейганом, который называл Советский Союз «империей зла».
В целом же на Западе всегда были, есть и, наверняка, будут в будущем русофилы, русофобы и «реалисты». Для одних Россия – это Запад, для других – Восток, а для третьих – и то и другое. Иногда эти противоречивые картины сосуществовали и уравновешивали друг друга, но случалось и иначе: преобладание одного из образов полностью оставляло в тени другой. Их соотношение в значительной степени зависело от характера отношений между двумя сторонами на каждом конкретном отрезке времени. В то же время можно согласиться с М. Малиа, по мнению которого в разные периоды и в разных странах «Россия западным мнением демонизировалась и обожествлялась не столько в зависимости от ее реальной роли в европейской жизни, сколько на основании собственных страхов и тревог или надежд и стремлений, порожденных внутренними проблемами своего общества».[14]
Оценки России в большинстве своем давались путем ее сравнения с реальными и воображаемыми составляющими самого Запада. «Общий культурный опыт Запада» берется в качестве эталона. Очевидно, в основе противопоставления России Западу лежит во многом искусственно сконструированная идея некоего «единого Запада», в то время как сами страны Запада более или менее существенно отличаются друг от друга. В этой связи можно согласиться с американским исследователем Д. Бурбанком, по мнению которого «вопрос “Россия и Запад” затрудняется тем, что обобщенный образ “Запада” играл существенную роль внутри самой России… Элита имперского периода сама употребляла западные идеальные типы, чтобы вообразить то, чем Россия могла бы стать или чтобы описать свои действия… “Воображаемый Запад” стал моделью или антимоделью для воображаемой России, и двойная риторика закрыла двери к другим возможностям, к другим категориям культуры».[15]
В самой России в контексте этих споров и дискуссий славянофилы концентрировали внимание на проблеме культурно-цивилизационной самобытности России и необходимости защиты и сохранения этой самобытности как важнейшего условия жизнеспособности и исторических перспектив российской государственности. Они отстаивали непреходящую ценность традиции, величие древности, несостоятельность прогресса и материализма, чуждость многих аспектов западной модели для России. Не переставая говорить о своей любви к «великой старой Европе», они одновременно подвергали ее беспощадной критике за якобы поразивший ее духовный кризис.
С данной точки зрения одним из первых геополитиков можно считать Н.Я. Данилевского, которому принадлежит заслуга в разработке теории культурно-исторических типов. По его мысли, славянство – это особый культурно-исторический тип, не развернувший еще своих творческих возможностей, но которому принадлежит великое будущее. Данилевский изображал дело таким образом, будто «больная» и «гниющая» Европа стала чуть ли не средоточием мирового зла, и видел спасение современного ему мира в панславизме. Значительно дальше Данилевского в этом направлении пошел К.Н. Леонтьев, считавший панславизм слишком либеральным и опасным для жизнеспособности и дальнейшего развития российской государственности, которая, по его словам, будучи более широким и независимым образованием, должна быть «не чем иным, как развитием своей собственной оригинальной славяно-азиатской цивилизации». По мнению Леонтьева, чисто славянское содержание русской идеи слишком бедно для всемирного духа России. «Всегдашняя опасность для России, – утверждал он, – на Западе: не естественно ли ей искать и готовить себе союзника на Востоке? Если этим союзником захочет быть и мусульманство – тем лучше».
Обосновывая установки на имперскую экспансию, Леонтьев отстаивал идею слияния России с Тураном, при этом полагая, что самобытную цивилизацию составляет не славянский мир, а Россия со всеми азиатскими владениями. А началом процесса утверждения этой цивилизации – великого восточного монархически-православного союза во главе с Россией должно стать завоевание Константинополя, что, в свою очередь, должно привести к окончательному разрешению восточного вопроса. Леонтьев считал, что Западу будет противостоять не славянская федерация, а Восток с греческим и азиатским элементом «под эгидой русского самодержавия».
Естественно, мы не ставили своей целью дать развернутый анализ построений славянофилов, Н.Я. Данилевского, К.Н. Леонтьева и других авторов, так или иначе затрагивавших рассматриваемый здесь круг проблем. Тем более они довольно подробно освещены в нашей литературе. Ограничимся лишь констатацией того, что они пытались выявить и обозначить те аспекты социально-политической и духовной истории России, которые в конечном счете определяли ее исторический и национально-государственный облик и, соответственно, характер ее взаимоотношений с окружающим миром. Главный их просчет, как представляется, состоял в том, что они пытались обосновать идею абсолютной самобытности и самоценности России, ее истории, культуры и особой миссии. Исходя из подобных установок, они, по сути, противопоставляли Россию остальному миру, во всяком случае европейскому человечеству.
Существенную лепту в дальнейшую разработку этих и подобных им идей внесли евразийцы. Их исследования обратили на себя внимание нестандартным анализом традиционных для России проблем. В отличие от славянофилов, Данилевского, Леонтьева и других ученых, возлагавших свои надежды на самодержавное государство, евразийцы исходили из признания того факта, что старая Россия потерпела крах и стала достоянием истории. По их мнению, Первая мировая война и русская революция открыли качественно новую эпоху в истории страны, характеризующуюся не только крушением России, но и всеобъемлющим кризисом полностью исчерпавшего свои потенции Запада, который стал началом его разложения. Нет ни прошлого в лице России, ни настоящего в лице Запада, и задача России – вести человечество к сияющим вершинам светлого будущего.
Евразийство представляло собой идейное и общественно-политическое течение первой волны русской эмиграции, объединенное идеями о специфическом и уникальном положении России как совершенно самостоятельной цивилизации, органически сочетающей в себе западное и восточное, европейское и азиатское начала, принадлежащей одновременно к Западу и Востоку, в то же время отличающейся как от первого, так и второго. Соответственно, русский народ, утверждали они, представляет собой самобытную евразийскую этническую общность, что определяет особый исторический путь России, ее национально-государственную программу, не совпадающую ни с европейской, ни с азиатской традициями. Причем ей ближе исторические истоки скорее азиатской, нежели европейской традиции.
Представители евразийства отводили особое место именно духовным, в первую очередь религиозным аспектам. В их построениях отчетливо прослеживалось стремление увязать русский национализм с пространством. Как подчеркивал Савицкий в книге «Географический обзор России – Евразии», «социально-политическая среда и ее территория должны слиться для нас в единое целое, в географический индивидуум или ландшафт». Поэтому неудивительно, что у них само понятие «Евразия» было призвано обозначать не просто континент или часть его в сугубо географическом понимании, а некую цивилизационно-культурную целостность, построенную на основе синтеза пространственного и социокультурного начал. Согласно этой конструкции, Россия рассматривалась в рамках координат, условно обозначаемых как Восток и Запад.
Суть евразийской идеи сводилась к тому, что Россия, занимающая срединное пространство Азии и Европы, лежащая на стыке двух миров – восточного и западного, представляет собой особый социокультурный мир, базирующийся на синтезе обоих начал. Обосновывая свою «срединную» позицию, евразийцы писали: «Культура России не есть ни культура европейская, ни одна из азиатских, ни сумма или механическое сочетание из элементов той и других… Ее надо противопоставить культурам Европы и Азии как срединную евразийскую культуру».[16] Поэтому, утверждал Савицкий в своей статье «Географические и геополитические основы евразийства» (1933), «Россия имеет гораздо больше оснований, чем Китай, называться “Срединным государством”. Это самостоятельная, самодостаточная и особая духовно-историческая геополитическая реальность, которой принадлежит своя самобытная культура, “равно отличная от европейских и азиатских”».
Одно из центральных мест в евразийстве занимала идея, согласно которой романо-германский мир, т. е. Западная Европа, выработал особую систему принципов и ценностей, которая была отождествлена с общечеловеческой, или универсальной, системой. Однако каждый народ и каждая культура имеют неотъемлемое право избрать собственный, присущий только ему или ей путь развития. Поскольку Россия – самобытная цивилизация, она должна отвергать западные ценности и отстаивать свой путь. Как считал, например, Савицкий, русская самобытность должна быть активно противопоставлена романо-германскому миру. Главный изъян романо-германского мира усматривается в том, что он ставит на первое место индивидуализм, эгоизм, конкуренцию, материализм, технический прогресс, потребительские ценности. Начиная с эпохи Просвещения, встав на путь богоборчества и превознесения человеческой гордыни и материального преуспеяния, романо-германский мир глубоко болен и находится в состоянии внутреннего кризиса и духовного вырождения и упадка. «Мы должны привыкнуть к мысли, – писал Н. Трубецкой в книге “Европа и Человечество”, вышедшей в Софии в 1920 г., – что романо-германский мир со своей культурой – наш злейший враг».
Особое значение евразийцы придавали туранскому фактору в русской культуре. По их мнению, самобытность российской культуры состоит в том, что она сложилась как синтез славянского и туранского начал. Они отстаивали мысль о том, что татаро-монгольское наследие послужило тем ядром, вокруг которого сформировался единый евразийский мир в лице России-Евразии, выступившей на мировой арене в форме континентальной мировой империи. Положительно оценив туранский фактор, евразийцы подчеркивали преемственность России с империей Чингисхана и усмотрели в Золотой Орде основу российской евразийской государственности. Как писал Трубецкой, «национальным субстратом того государства, которое прежде называлось Российской империей, а теперь называется СССР, может быть только вся совокупность народов, населяющих это государство, рассматриваемая как особая многонародная нация и в качестве таковой обладающая своим национализмом».[17]
Еще определеннее эту позицию сформулировал Савицкий, по мнению которого субстрат евразийской культурно-цивилизационной целостности составляют арийско-славянская культура, тюркское кочевничество, православная традиция: именно благодаря татаро-монгольскому игу «Россия обрела свою геополитическую самостоятельность и сохранила свою духовную независимость от агрессивного романо-германского мира». Более того, «без татарщины не было бы России», – утверждал он в статье «Степь и оседлость». А один из более поздних евразийцев Л. Гумилев, которого В. Ступишин не без оснований называл блестящим путаником от науки, отождествлял Древнюю Русь с Золотой Ордой, а советскую государственность – с придуманным им самим славяно-тюркским суперэтносом.
Не отбрасывая ряд интересных наблюдений, высказанных евразийцами, нельзя не отметить, что их проекты содержали множество ошибочных положений, которые в современных условиях выглядят анахронизмами. В евразийской идеологии присутствовали отдельные элементы, реализация которых была бы чревата для России добровольной изоляцией. Так, в одном из манифестов евразийства говорилось: «Русскую культуру надо противопоставить культурам Европы и Азии как срединную, евразийскую культуру, мы должны осознать себя евразийцами, чтобы осознать себя русскими. Сбросив татарское иго, мы должны сбросить и европейское иго».
Невозможно принять также убеждение евразийцев в исключительности и особой миссии России в современном мире. Так, представляя Россию-Евразию как возглавляемый Россией особый культурный мир, авторы манифеста подчеркивали, что она, т. е. Россия-Евразия, «притязает еще и на то и верит в то, что ей в нашу эпоху принадлежит руководящая и первенствующая роль в ряду человеческих культур». Такая вера, говорилось далее в манифесте, может быть обоснована только религиозно, т. е. на фундаменте православия: исключительность русской культуры, ее особая миссия выводятся из православия, которое есть «высшее единственное по своей полноте и непорочности исповедание христианства. Вне его все – или язычество, или ересь, или раскол». Хотя ценность других христианских вероисповеданий полностью и не отрицалась, выдвигалось условие: «существуя пока как русско-греческое и преимущественно греческое, православие хочет, чтобы весь мир сам из себя стал православным». В противном случае приверженцам других вероисповеданий предрекались разложение и гибель.
Своим эсхатологическим подходом евразийство в методологическом плане мало чем отличалось от ведущих идейно-политических течений того времени – фашизма и большевизма. Не случайно воззрения евразийцев в ряде аспектов были близки позициям получившего в тот период определенную популярность национал-большевизма, синтезировавшего в себе некоторые важнейшие постулаты как фашизма, так и большевизма. Закономерно и то, что большинство евразийцев позитивно приняли действия большевиков по сохранению и укреплению территориального единства России. Они были убеждены в том, что русская революция есть символ не только конца старой, но и рождения новой России. Так, Н.С. Трубецкой в 1922 г. допускал, что советскому правительству и Коммунистическому интернационалу удастся развернуть европейскую революцию, которая будет лишь вариантом российской экспансии, и видел неизбежным следствием такой экспансии взращивание и поддержку «благополучия образцовых» коммунистических государств Европы «потом и кровью русского рабочего и крестьянина».[18] Более того, успех советского руководства в этом деле оценивали как победу «евразийской идеи», полагая, что коммунисты последовательно реализуют вековые имперские устремления России. Один из лидеров евразийцев Л. Карсавин настойчиво подчеркивал: «Коммунисты… бессознательные орудия и активные носители хитрого Духа Истории… и то, что они делают, нужно и важно».
Поэтому перед Россией встали императивные задачи: сформулировать свои политические цели и приоритеты, адекватные новым реальностям, определить новые параметры национальных интересов и национальной безопасности, диктующие необходимость существенной переоценки внешнеполитических приоритетов и политической стратегии в отношении остального мира как в западном, так и восточном, как южном, так и северном направлениях.
Особенность нынешнего положения состоит в том, что Россия в 90-е гг., развиваясь в условиях постсоветского общества, потеряла образ мирового лидера, сверхдержавы, который внезапно сменился на некий неопределенный образ государства, имеющего высокий потенциал, но лишенного возможностей его реализации. К тому же характер восприятия обновленной России в мире во многом обусловлен подходом, сложившемся на Западе еще в период холодной войны. Как известно, Р. Рейган называл СССР «империей зла», а канцлер ФРГ Г. Шмидт – «Верхней Вольтой с атомными ракетами». Даже в тех случаях, когда признается наличие демократических преобразований в России, многие все же склонны рассматривать ее как некую «паршивую овцу в порядочном стаде» развитых демократических стран, куда ее вынужденно взяли в надежде на перевоспитание.
Частью процесса глобализации и информационно-культурной экспансии является подспудная и явная эрозия, а то и разрушение национальной идентичности. В данном контексте центральным для России является вопрос о самоидентификации, определении ее роли и места в мировом сообществе. Признав это, необходимо исходить из того очевидного факта, что как для граждан России, так и для отечественной науки и интеллектуального сообщества особую значимость приобрела проблема национальной идентичности. Возникла острая потребность прежде всего в имидже, ориентированном на внутреннего потребителя, ибо залогом успеха имиджа России за рубежом является вера самих россиян в ее судьбу, предназначение, миссию. Для внутреннего пользования имидж служит средством политической мобилизации, идейного, психологического единения и сплочения нации, укрепления или смены базовых социальных ценностей.
Иначе говоря, современные мировые реалии ставят на повестку дня проблему национальной и геополитической идентичности. Для России эта проблема приобрела особую актуальность в результате отказа от ряда базовых ценностей, институтов и отношений советского периода. Распад СССР явился одновременно и крушением советской целостной идентичности на многочисленные идентичности. Перед российским народом встал сакраментальный вопрос «кто мы?» не только в его культурно-цивилизационном, но и в геополитическом плане.
Геополитическая идентичность складывается из множества компонентов, таких как мировоззрение, национальное самосознание и менталитет, историческая память, этнонациональные образы, национальные мифы, символы и стереотипы поведения и др. Геополитическая идентичность, которая выступает в качестве некоего коллективного субъективного образа, который народ или граждане государства составляют о себе относительно остального мира, оказывает прямое или косвенное влияние как на самооценку, так и на поведение в отношениях с остальным миром. Как отмечал Ю. Хабермас, «сознание национальной идентичности, которое формируется на основе общей истории, общих языка и культуры, только сознание принадлежности к одной нации заставляет далеких друг от друга людей, рассеянных по бескрайним просторам, чувствовать взаимную политическую ответственность. Только так граждане начинают видеть себя частями общего целого».[12]
Для разностороннего анализа этой проблемы представляется целесообразным затронуть тему того, какую роль в мировом сообществе отводят нашей стране сами ее граждане. Идейные споры и дискуссии с самого начала сопровождались поисками магистральных направлений развития России, попытками определить идентичность и судьбу России, содержание и сущность русской идеи, место, роль и статус Российского государства в мировой истории и мировом сообществе. В центре споров и дискуссий по данному кругу проблем неизменно стоял вопрос об отношениях России с Западом и Востоком, Европой и Азией. Необходимо отметить, что это многоплановая и сложная проблема, отнюдь не сводящаяся к геополитике и довольно подробно освещенная в отечественной литературе. Поэтому, не претендуя на развернутое раскрытие этой темы и на какие бы то ни было новые подходы к ней, остановимся лишь на некоторых наиболее важных, на наш взгляд, ее аспектах, дающих возможность выполнить поставленную в данной главе задачу.
Первые наработки собственно социокультурной и политико-культурной идентичности России можно обнаружить в спорах и дискуссиях славянофилов и западников второй половины XIX в., которые велись по принципу разделения мира на «Святую Русь» и «гниющую Европу», противопоставления России и Европы. Россия всегда привлекала к себе внимание образованной Европы, во всяком случае, с возникновения и возвышения Московского государства. При этом на протяжении практически всей своей истории она не могла похвастаться привлекательным имиджем в глазах остального мира. «Для западного культурного человечества, – писал Н. Бердяев, – Россия все еще остается совершенно трансцендентной, каким-то чуждым Востоком, то притягивающим своей тайной, то отталкивающим своим варварством. Даже Толстой и Достоевский привлекают западного культурного человека, как экзотическая пища, непривычно для него острая».[13] Известно, что русские сами любят называть свою страну загадочной, к месту и не к месту цитируя тютчевское «Умом Россию не понять». У. Черчилль, отличавшийся яркими запоминающимися афоризмами, называл Россию «загадкой, завернутой в тайну и помещенной внутрь головоломки». А Р. Киплинг в своем рассказе «Бывший» ставил вопрос так: кто же такие русские: «самый восточный из европейских народов или самый западный из восточных»?
Чаще всего Россия внушала окружающему миру страх, обеспокоенность и недоверие своими невероятными размерами, неожиданностью векторов общественно-исторического развития. Не случайно говорят о загадочной русской душе, непредсказуемости действий и политических шагов руководства России в отношениях с остальным миром. О сложностях понимания России, в частности, свидетельствуют разного рода труды европейских путешественников, политических деятелей и представителей западного интеллектуального сообщества, посетивших ее со времени основания Московского государства до наших дней. Разумеется, это самостоятельная тема исследования, поэтому здесь отметим лишь тот факт, что отношение иностранцев к России и к ее народу не было равномерно черно-белым, не сводилось к примитивным, односторонним, негативным представлениям. Даже в самые сложные времена конфронтации в духе холодной войны представления западного человека о России носили сложный, многообразный и неоднозначный характер. В них причудливо сочетались противоположные оценки, эмоции, мнения: высокомерная снисходительность и уважение, страх и восхищение, подчеркивание слабостей и признание силы и т. п. По-видимому, в большинстве своем западные люди не были согласны с Р. Рейганом, который называл Советский Союз «империей зла».
В целом же на Западе всегда были, есть и, наверняка, будут в будущем русофилы, русофобы и «реалисты». Для одних Россия – это Запад, для других – Восток, а для третьих – и то и другое. Иногда эти противоречивые картины сосуществовали и уравновешивали друг друга, но случалось и иначе: преобладание одного из образов полностью оставляло в тени другой. Их соотношение в значительной степени зависело от характера отношений между двумя сторонами на каждом конкретном отрезке времени. В то же время можно согласиться с М. Малиа, по мнению которого в разные периоды и в разных странах «Россия западным мнением демонизировалась и обожествлялась не столько в зависимости от ее реальной роли в европейской жизни, сколько на основании собственных страхов и тревог или надежд и стремлений, порожденных внутренними проблемами своего общества».[14]
Оценки России в большинстве своем давались путем ее сравнения с реальными и воображаемыми составляющими самого Запада. «Общий культурный опыт Запада» берется в качестве эталона. Очевидно, в основе противопоставления России Западу лежит во многом искусственно сконструированная идея некоего «единого Запада», в то время как сами страны Запада более или менее существенно отличаются друг от друга. В этой связи можно согласиться с американским исследователем Д. Бурбанком, по мнению которого «вопрос “Россия и Запад” затрудняется тем, что обобщенный образ “Запада” играл существенную роль внутри самой России… Элита имперского периода сама употребляла западные идеальные типы, чтобы вообразить то, чем Россия могла бы стать или чтобы описать свои действия… “Воображаемый Запад” стал моделью или антимоделью для воображаемой России, и двойная риторика закрыла двери к другим возможностям, к другим категориям культуры».[15]
В самой России в контексте этих споров и дискуссий славянофилы концентрировали внимание на проблеме культурно-цивилизационной самобытности России и необходимости защиты и сохранения этой самобытности как важнейшего условия жизнеспособности и исторических перспектив российской государственности. Они отстаивали непреходящую ценность традиции, величие древности, несостоятельность прогресса и материализма, чуждость многих аспектов западной модели для России. Не переставая говорить о своей любви к «великой старой Европе», они одновременно подвергали ее беспощадной критике за якобы поразивший ее духовный кризис.
С данной точки зрения одним из первых геополитиков можно считать Н.Я. Данилевского, которому принадлежит заслуга в разработке теории культурно-исторических типов. По его мысли, славянство – это особый культурно-исторический тип, не развернувший еще своих творческих возможностей, но которому принадлежит великое будущее. Данилевский изображал дело таким образом, будто «больная» и «гниющая» Европа стала чуть ли не средоточием мирового зла, и видел спасение современного ему мира в панславизме. Значительно дальше Данилевского в этом направлении пошел К.Н. Леонтьев, считавший панславизм слишком либеральным и опасным для жизнеспособности и дальнейшего развития российской государственности, которая, по его словам, будучи более широким и независимым образованием, должна быть «не чем иным, как развитием своей собственной оригинальной славяно-азиатской цивилизации». По мнению Леонтьева, чисто славянское содержание русской идеи слишком бедно для всемирного духа России. «Всегдашняя опасность для России, – утверждал он, – на Западе: не естественно ли ей искать и готовить себе союзника на Востоке? Если этим союзником захочет быть и мусульманство – тем лучше».
Обосновывая установки на имперскую экспансию, Леонтьев отстаивал идею слияния России с Тураном, при этом полагая, что самобытную цивилизацию составляет не славянский мир, а Россия со всеми азиатскими владениями. А началом процесса утверждения этой цивилизации – великого восточного монархически-православного союза во главе с Россией должно стать завоевание Константинополя, что, в свою очередь, должно привести к окончательному разрешению восточного вопроса. Леонтьев считал, что Западу будет противостоять не славянская федерация, а Восток с греческим и азиатским элементом «под эгидой русского самодержавия».
Естественно, мы не ставили своей целью дать развернутый анализ построений славянофилов, Н.Я. Данилевского, К.Н. Леонтьева и других авторов, так или иначе затрагивавших рассматриваемый здесь круг проблем. Тем более они довольно подробно освещены в нашей литературе. Ограничимся лишь констатацией того, что они пытались выявить и обозначить те аспекты социально-политической и духовной истории России, которые в конечном счете определяли ее исторический и национально-государственный облик и, соответственно, характер ее взаимоотношений с окружающим миром. Главный их просчет, как представляется, состоял в том, что они пытались обосновать идею абсолютной самобытности и самоценности России, ее истории, культуры и особой миссии. Исходя из подобных установок, они, по сути, противопоставляли Россию остальному миру, во всяком случае европейскому человечеству.
Существенную лепту в дальнейшую разработку этих и подобных им идей внесли евразийцы. Их исследования обратили на себя внимание нестандартным анализом традиционных для России проблем. В отличие от славянофилов, Данилевского, Леонтьева и других ученых, возлагавших свои надежды на самодержавное государство, евразийцы исходили из признания того факта, что старая Россия потерпела крах и стала достоянием истории. По их мнению, Первая мировая война и русская революция открыли качественно новую эпоху в истории страны, характеризующуюся не только крушением России, но и всеобъемлющим кризисом полностью исчерпавшего свои потенции Запада, который стал началом его разложения. Нет ни прошлого в лице России, ни настоящего в лице Запада, и задача России – вести человечество к сияющим вершинам светлого будущего.
Евразийство представляло собой идейное и общественно-политическое течение первой волны русской эмиграции, объединенное идеями о специфическом и уникальном положении России как совершенно самостоятельной цивилизации, органически сочетающей в себе западное и восточное, европейское и азиатское начала, принадлежащей одновременно к Западу и Востоку, в то же время отличающейся как от первого, так и второго. Соответственно, русский народ, утверждали они, представляет собой самобытную евразийскую этническую общность, что определяет особый исторический путь России, ее национально-государственную программу, не совпадающую ни с европейской, ни с азиатской традициями. Причем ей ближе исторические истоки скорее азиатской, нежели европейской традиции.
Представители евразийства отводили особое место именно духовным, в первую очередь религиозным аспектам. В их построениях отчетливо прослеживалось стремление увязать русский национализм с пространством. Как подчеркивал Савицкий в книге «Географический обзор России – Евразии», «социально-политическая среда и ее территория должны слиться для нас в единое целое, в географический индивидуум или ландшафт». Поэтому неудивительно, что у них само понятие «Евразия» было призвано обозначать не просто континент или часть его в сугубо географическом понимании, а некую цивилизационно-культурную целостность, построенную на основе синтеза пространственного и социокультурного начал. Согласно этой конструкции, Россия рассматривалась в рамках координат, условно обозначаемых как Восток и Запад.
Суть евразийской идеи сводилась к тому, что Россия, занимающая срединное пространство Азии и Европы, лежащая на стыке двух миров – восточного и западного, представляет собой особый социокультурный мир, базирующийся на синтезе обоих начал. Обосновывая свою «срединную» позицию, евразийцы писали: «Культура России не есть ни культура европейская, ни одна из азиатских, ни сумма или механическое сочетание из элементов той и других… Ее надо противопоставить культурам Европы и Азии как срединную евразийскую культуру».[16] Поэтому, утверждал Савицкий в своей статье «Географические и геополитические основы евразийства» (1933), «Россия имеет гораздо больше оснований, чем Китай, называться “Срединным государством”. Это самостоятельная, самодостаточная и особая духовно-историческая геополитическая реальность, которой принадлежит своя самобытная культура, “равно отличная от европейских и азиатских”».
Одно из центральных мест в евразийстве занимала идея, согласно которой романо-германский мир, т. е. Западная Европа, выработал особую систему принципов и ценностей, которая была отождествлена с общечеловеческой, или универсальной, системой. Однако каждый народ и каждая культура имеют неотъемлемое право избрать собственный, присущий только ему или ей путь развития. Поскольку Россия – самобытная цивилизация, она должна отвергать западные ценности и отстаивать свой путь. Как считал, например, Савицкий, русская самобытность должна быть активно противопоставлена романо-германскому миру. Главный изъян романо-германского мира усматривается в том, что он ставит на первое место индивидуализм, эгоизм, конкуренцию, материализм, технический прогресс, потребительские ценности. Начиная с эпохи Просвещения, встав на путь богоборчества и превознесения человеческой гордыни и материального преуспеяния, романо-германский мир глубоко болен и находится в состоянии внутреннего кризиса и духовного вырождения и упадка. «Мы должны привыкнуть к мысли, – писал Н. Трубецкой в книге “Европа и Человечество”, вышедшей в Софии в 1920 г., – что романо-германский мир со своей культурой – наш злейший враг».
Особое значение евразийцы придавали туранскому фактору в русской культуре. По их мнению, самобытность российской культуры состоит в том, что она сложилась как синтез славянского и туранского начал. Они отстаивали мысль о том, что татаро-монгольское наследие послужило тем ядром, вокруг которого сформировался единый евразийский мир в лице России-Евразии, выступившей на мировой арене в форме континентальной мировой империи. Положительно оценив туранский фактор, евразийцы подчеркивали преемственность России с империей Чингисхана и усмотрели в Золотой Орде основу российской евразийской государственности. Как писал Трубецкой, «национальным субстратом того государства, которое прежде называлось Российской империей, а теперь называется СССР, может быть только вся совокупность народов, населяющих это государство, рассматриваемая как особая многонародная нация и в качестве таковой обладающая своим национализмом».[17]
Еще определеннее эту позицию сформулировал Савицкий, по мнению которого субстрат евразийской культурно-цивилизационной целостности составляют арийско-славянская культура, тюркское кочевничество, православная традиция: именно благодаря татаро-монгольскому игу «Россия обрела свою геополитическую самостоятельность и сохранила свою духовную независимость от агрессивного романо-германского мира». Более того, «без татарщины не было бы России», – утверждал он в статье «Степь и оседлость». А один из более поздних евразийцев Л. Гумилев, которого В. Ступишин не без оснований называл блестящим путаником от науки, отождествлял Древнюю Русь с Золотой Ордой, а советскую государственность – с придуманным им самим славяно-тюркским суперэтносом.
Не отбрасывая ряд интересных наблюдений, высказанных евразийцами, нельзя не отметить, что их проекты содержали множество ошибочных положений, которые в современных условиях выглядят анахронизмами. В евразийской идеологии присутствовали отдельные элементы, реализация которых была бы чревата для России добровольной изоляцией. Так, в одном из манифестов евразийства говорилось: «Русскую культуру надо противопоставить культурам Европы и Азии как срединную, евразийскую культуру, мы должны осознать себя евразийцами, чтобы осознать себя русскими. Сбросив татарское иго, мы должны сбросить и европейское иго».
Невозможно принять также убеждение евразийцев в исключительности и особой миссии России в современном мире. Так, представляя Россию-Евразию как возглавляемый Россией особый культурный мир, авторы манифеста подчеркивали, что она, т. е. Россия-Евразия, «притязает еще и на то и верит в то, что ей в нашу эпоху принадлежит руководящая и первенствующая роль в ряду человеческих культур». Такая вера, говорилось далее в манифесте, может быть обоснована только религиозно, т. е. на фундаменте православия: исключительность русской культуры, ее особая миссия выводятся из православия, которое есть «высшее единственное по своей полноте и непорочности исповедание христианства. Вне его все – или язычество, или ересь, или раскол». Хотя ценность других христианских вероисповеданий полностью и не отрицалась, выдвигалось условие: «существуя пока как русско-греческое и преимущественно греческое, православие хочет, чтобы весь мир сам из себя стал православным». В противном случае приверженцам других вероисповеданий предрекались разложение и гибель.
Своим эсхатологическим подходом евразийство в методологическом плане мало чем отличалось от ведущих идейно-политических течений того времени – фашизма и большевизма. Не случайно воззрения евразийцев в ряде аспектов были близки позициям получившего в тот период определенную популярность национал-большевизма, синтезировавшего в себе некоторые важнейшие постулаты как фашизма, так и большевизма. Закономерно и то, что большинство евразийцев позитивно приняли действия большевиков по сохранению и укреплению территориального единства России. Они были убеждены в том, что русская революция есть символ не только конца старой, но и рождения новой России. Так, Н.С. Трубецкой в 1922 г. допускал, что советскому правительству и Коммунистическому интернационалу удастся развернуть европейскую революцию, которая будет лишь вариантом российской экспансии, и видел неизбежным следствием такой экспансии взращивание и поддержку «благополучия образцовых» коммунистических государств Европы «потом и кровью русского рабочего и крестьянина».[18] Более того, успех советского руководства в этом деле оценивали как победу «евразийской идеи», полагая, что коммунисты последовательно реализуют вековые имперские устремления России. Один из лидеров евразийцев Л. Карсавин настойчиво подчеркивал: «Коммунисты… бессознательные орудия и активные носители хитрого Духа Истории… и то, что они делают, нужно и важно».