ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Восьмеркин был разгорячен. В ушах у него звенело, опаленное лицо саднило. Привыкнув к темноте, он разыскал анкерок с пресной водой, с жадностью напился, обмыл пылающие щеки, не спеша начал стягивать с себя промокшую одежду и развешивать ее для просушки на вздрагивающий кожух мотора.
Баркас мчался по вспененным волнам, легкий ветер дул навстречу.
«Туда ли я держу курс? – отрезвев от недавней радости, беспокоился мичман Клецко. – Закружились мы с проклятой подлодкой, теперь не поймешь, где юг, где восток. И определиться не по чему – ни звезды, ни огонька берегового. Этак и в Турцию нетрудно попасть. Впрочем, никуда мы не попадем: горючего на час, с трудом на два хватит…»
– Выключить мотор! – приказал Клецко. – И передать сюда анкерок. С этого часа пить только с моего разрешения.
– Все ясно! – выключая мотор, со вздохом произнес Чижеев. – Угробив подлодку, мы сами переходим на положение потерпевших аварию. По случаю открывшихся перед нами блестящих перспектив, товарищ мичман, хотелось бы знать: есть ли на Черном море необитаемые острова? Когда нас прибьет к ним? И с какого времени можно будет вас называть Робинзоном Крузо?
– Вам все шутки, – мрачно ответил Клецко, – а положение серьезное: до рассвета придется дрейфовать в открытом море. Чтоб не томиться попусту всем, укладывайтесь спать. Первую вахту отстою я. На «собаку»[7] разбужу Чижеева.
Делать было нечего. Восьмеркин молча натянул на себя согретую на моторе одежду и улегся рядом с Костей Чупчуренко.
Чупчуренко бредил во сне, сталкивая ногами брезент, и по временам стонал.
– Ты не придави его, Степа, – сказал Чижеев, устраиваясь у мотора. – И так его дело – гроб: где на необитаемом острове госпиталь найдем? Говорят, что наш мичман по-морскому лечить мастак. Медузу покрупней на живот положит, ракушку разотрет, травкой морской придавит, заругается по-колдовски – и всё…
– Прекратить болтовню! – резко оборвал Клецко не в меру разговорившегося моториста. – Утром увидим, чего с ним, а сейчас – дробь… отбой!
И он свистнул в боцманскую дудку, найденную в кармане намокшего кителя.
Мичман бодрствовал. Боясь, что сильные порывы ветра могут перевернуть утлое суденышко, он то и дело двигал рулем, стараясь держать баркас носом против волны.
Матросы безмятежно спали. Даже Костя Чупчуренко перестал стонать. «Не помер ли?» – подумал Клецко.
Стараясь никого не зацепить, он осторожно подобрался к раненому, рукой потрогал его разгоряченный лоб и, успокоившись, опять сел за руль.
«Чем я их завтра кормить буду? – думал он. – Если не к берегу, то хотя бы к банке какой неглубокой прибило. На мели можно и рачков наловить и рыбой поживиться. Огонь у нас будет. Впрочем, на таком довольствии долго не продержишься. Надо парус сооружать. Днем посмотрю, из чего его сшить. Жаль, все сухое дерево извели. Что вместо мачты поставлю? Хоть бы рассвет скорей!..»
Но до рассвета ждать было долго. Мичман озяб на ветру, от усталости его клонило ко сну.
– Видно, «собака» настает, – вслух произнес он. – Пора смену будить.
Он растолкал, поднял на ноги Чижеева и, чтобы не остудить согретого места, сразу же улегся сам.
– Товарищ Чижеев!.. – сказал боцман.
– Есть Чижеев!
С минуту, а то и больше, моторист простоял, ожидая указаний по вахте. Сперва он услышал мерное дыхание, затем легкий свист и трубный звук, вырвавшийся из могучих ноздрей боцмана.
Над морем стояла туманная мгла. Влажный холод, казалось, не только проник за ворот рубашки, а заполз под кожу, в кровь. Чтобы согреться и окончательно отогнать от себя сон, Чижеев напружинился, принял боксерскую стойку и заработал кулаками. Странные прыжки и нелепейшие движения, какие начал выделывать моторист, на ринге назывались боем с тенью. Отбиваясь от кого-то невидимого, Чижеев тыкал кулаками в воздух, уклонялся, мелко перебирал ногами, отскакивал назад, наступал и теснил призрачного противника на нос баркаса…
Тяжелая дрема все еще не покидала его. Он ополоснул лицо забортной водой и потянулся за анкерком, но, вспомнив запрет боцмана, отвел руку.
Вздохнув, Чижеев подцепил полную пригоршню соленой воды, глотнул и сморщился от отвращения.
«Поесть бы чего-нибудь», – подумал он и начал шарить по карманам, в надежде отыскать хоть бы кусочек завалявшегося сахару. Ему попадались пружинки, пуговицы, нитки, обрывки резиновых трубок, огрызки карандашей и прочие полезные в матросской жизни вещи, но съестного ничего не было.
Ветер пронес над морем какие-то белесые тени, и мгла стала постепенно рассеиваться.
Неожиданно Чижеев уловил сперва невнятное бормотание моря, затем нарастающее гудение, всплески и бурление разбрасываемой воды.
«Что бы это могло быть? – насторожившись, соображал он. – Не поднять ли всех по тревоге?.. Нет, подожду. Может, так волна плещется, и снасть где-нибудь гудит…»
Вдруг в каких-нибудь двух-трех кабельтовых, словно птица, распластавшая белые крылья, в голубом сиянии из мглы выскочил быстроходный катер, удивительно похожий на серебристо-темного исполинского дельфина со вздыбленным стекловидным спинным плавником.
Разбрасывая воду в обе стороны, вздымая рой брызг, он с шумным фырканьем и странным свистом, похожим на разгоряченное дыхание, промчался мимо баркаса и, словно призрак, скрылся в тумане. Мгла поглотила его.
Все это произошло с такой быстротой, что Чижеев подумал, не померещилось ли ему. Но сияющая пенистая дорожка вдали явно указывала на то, что здесь только что промчалось очень быстроходное судно.
Чижеев прислушивался, ожидая приближения катера, и не спешил будить товарищей. Он не хотел показаться смешным. Кто поверит в появление странного судна? Скажут: «Задремал на вахте». Не тревожил он друзей и еще по одной причине: шум катера и очертания смутно напомнили ему что-то очень знакомое и близкое.
Напрягая память, Чижеев силился вспомнить, когда ему доводилось видеть такое же или похожее судно. Он перебрал все базы, в которые заходил крейсер, и вслух себе ответил: «Нет, не там! Тогда где же?.. Где? Не до войны ли? Ну конечно…»
Перед его глазами возник широкий Южный Буг. В сизой дымке – город Николаев. На берегу – тонкая и гибкая фигурка девушки. Ветер раздувает ее светлые волосы. А по реке, рассекая воду, мчится в радуге брызг на своей «торпедо-байдарке» чудеснейший из людей – свирепый Тремихач. Его голова и плечи укрыты целлулоидным колпаком, похожим на горб или прозрачный спинной плавник разъярившегося морского животного. Только «торпедо-байдарка» была меньших размеров, но она неслась с таким же фырканьем и свистом и так же разметывала воду в обе стороны.
Окончив фабзавуч, парни поехали поближе к морю и поступили работать на судоверфь. Им думалось, что если они начнут строить и ремонтировать корабли, то скорее попадут в кругосветное плавание. Но недели проходили за неделями, а путешествий по морям и океанам не предвиделось.
Чижеев на верфи работал мотористом на подъемном кране, а Степа Восьмеркин – подручным кузнецом. От скуки они вечерами выходили на покатый берег Южного Буга и подолгу глядели на зеленоватую, таинственно плескавшуюся воду.
И вот в один из выходных дней парни увидели не похожую на других девушку. Она появилась, как амазонка, мчащаяся по воде на странном речном коне.
Из-за мыска, тарахтя подвесным мотором, выбежал быстроходный спортивный катер, тащивший на буксире широкую доску. А на доске, стоя во весь рост и держа ее на узде, как коня, неслась в пене и брызгах девушка. Она была в темном лоснящемся купальном костюме и в резиновой шапочке.
Скутер, сделав полукруг, сбавил ход. Доска начала опускаться, оседать в пену. Девушка легко соскочила с нее и, зарываясь головой в воду, поплыла бурным кролем.
Она быстро настигла лодку с умолкшим мотором, вскарабкалась на нее, сняла шапочку и тряхнула головой. И сразу над ее плечами словно появилось облако: прижатые резиной светлые волосы девушки распушились, и голова ее стала похожей на пышный одуванчик.
Друзья так и ахнули. В ту пору они еще не знали, что из-за непокорных волос и колкого язычка эту девушку прозвали Ежиком.
Чижеев с Восьмеркиным, забыв о солидности, которую они все время напускали на себя, со всех ног бросились к пристани.
Подбежав к сходням, они увидели, что девушка уже накинула на себя сарафан и зашнуровала парусиновые туфли. Запыхавшиеся друзья с таким восторженным изумлением разглядывали ее, что спортсменка невольно обратила на них внимание и, улыбаясь, сказала:
– Ух, какие паровозы прибыли!
Восьмеркин сразу же сделал вид, что он просто прогуливается. Чижеев же поклонился насмешнице и невозмутимо ответил:
– Простите, не паровозы, а пасифики. Так нас в Южной Америке называли, где мы в последнем плавании были.
Но девушка даже взглядом не удостоила свежеиспеченного «морского волка». Она попрощалась со своими друзьями, оставшимися на скутере, легко взбежала по деревянному трапу и, размахивая сумочкой, пошла к парку.
Сеня Чижеев решил немедленно познакомиться с девушкой. Он выхватил из кармана восьмеркинского пиджака пестрый шелковый платочек и помчался вдогонку.
Это он проделал с такой поспешностью, что медлительный Восьмеркин не успел сообразить, двигаться ли ему вслед за товарищем, или оставаться на месте. А когда он надумал помочь другу, того уже не было видно.
Чижеев нагнал девушку в парке.
– Вы платочек обронили…
Девушка смерила его не то презрительным, не то соболезнующим взглядом.
– Эту тряпочку, – сказала она, – я видела торчащей из грудного кармана того увальня, который остался на берегу. Вернитесь к нему и положите ее на место.
Она прошла мимо обескураженного парня с таким надменным видом, что он невольно посторонился.
Неудача не смутила Чижеева, – он пошел следом за спортсменкой, желая взглянуть, в какой дом она войдет.
Девушка свернула в подъезд каменного дома. Сеня без промедления юркнул туда же и прижался к стене. Он видел, как девушка не спеша поднималась по лестнице. Когда ее шаги затихли, он беззвучными прыжками добрался до площадки третьего этажа и заглянул в длинный коридор.
В коридоре уже никого не было. Сеня лишь успел заметить, как, блеснув медной дощечкой, захлопнулась третья дверь слева. Он на цыпочках подошел к этой двери и прочел надпись, выгравированную на медной дощечке:
«Вот так да! Неужто она боксом может? – подумал Чижеев, но тут же успокоил себя: – Нет, девушки боксом не занимаются, – наверное, ее папаша здесь живет».
Теперь Чижеев знал, что ему делать. Он поспешил спуститься на улицу, забежал домой, надел парадный костюм, щеткой пригладил волосы и в таком сверкающем, жениховском виде вновь появился у двери с медной дощечкой.
Он храбро нажал кнопку звонка и стал ждать. Вскоре послышались шаги, и дверь открыла девушка. Сеня шаркнул ножкой и поклонился ей.
– Ну, это уже наглость! – возмущенно сказала она. – Сейчас же уходите.
В это время в прихожую вышел ее отец, лысый, но еще крепкий сухощавый старик. Нос у него был слегка приплюснут и немного свернут на сторону, а из-под седых мохнатых, казалось, свирепых бровей выглядывали небольшие, хитроватые и озорные глаза.
– Что вам угодно, молодой человек?
– Папа, он на реке… я пошла… – смущенно сказала девушка.
Чижеев поспешил выпалить:
– Я бы хотел заниматься боксом.
– Так что же вы стоите, дорогой? – воскликнул старик. – Прошу, прошу в помещение.
Тренер пропустил гостя в большую светлую комнату, велел снять пиджак и начал осматривать Чижеева со всех сторон. Сеня выпячивал грудь и надувался, как мог.
– Чудесно, замечательно! – твердил старик, ощупывая его мускулатуру. – Сколько весите?
Сене при девушке неудобно было сказать, что его вес равен пятидесяти двум килограммам, и он заявил:
– Шестьдесят кило.
– Шестьдесят? – недоверчиво переспросил старик и в досаде опустился на стул. – Вот не везет мне!
Тренеру дозарезу нужен был боксер в весе «мухи». Без хорошей «мухи» он не мог выставить на соревнования команду. Все матчи начинались со встречи бойцов наилегчайшего веса. Стоило проиграть первому, как дух команды подрывался. И тренер усиленно искал бойца, который весил бы не более пятидесяти одного килограмма. К нему приводили нескольких низкорослых парней, но все они оказались такими щуплыми и пугливыми, что после первой же встрепки не показывались больше на глаза. А тут вдруг сам заскочил на дом – типическая «муха». И вот те на, весит шестьдесят кило!
Сеня, видя огорчение старика, решил сбавить вес.
– В шубе и в валенках на лыжной станции взвешивался, – сказал он.
– Миленький! – встрепенулся старик. – Так что же вы врете? Вы – «муха»! Настоящая «муха»! Сейчас же раздевайтесь до трусов! Вот здесь, за ширмой. Ежик, перчатки!
Делать было нечего, и Сеня покорно начал развязывать галстук. Когда он снял рубашку и брюки, то из-за ширмы уловил взволнованный шепот девушки:
– Папа, только ты полегче, – опять убежит!..
В щелку Чижеев увидел, что девушка надевает на руки отца огромные, похожие на утюги, перчатки. Ему сразу стало не по себе.
«Бить будет, – с тоской подумал он. – Видно, с дочкой сговорились. Ох, и дурак же я, что побежал за ней!»
– За ширмой! – крикнул старик. – Что же вы? Быстрей раздевайтесь.
Сеня, с видом приговоренного к смертной казни, вышел в трусах к старику.
Несмотря на маленький рост, Чижеев был развит хорошо: грудь оказалась достаточно широкой и выпуклой, бедра – узкими, а мускулам на ногах мог позавидовать любой футболист.
– Ну, взгляни на него, – восхищенно сказал тренер дочери, – прямо олимпийский бог! Скорей надевай на него перчатки.
Пока девушка завязывала на Сениных руках боксерские перчатки, старик, точно застоявшийся конь, перебирал ногами, странно косил глазом и, казалось, дрожал от нетерпения скорей испытать «муху».
«Не сумасшедший ли он? – с опаской подумал Сеня. – Еще, чего доброго, кусаться начнет!»
– Бить нельзя только ниже пояса и в спину, – коротко пояснил тренер, поднимая кулаки на уровень лица. – Защищайтесь! – вдруг рявкнул он и так ударил Чижеева в скулу, что малышу показалось, будто на него рухнул потолок.
Сеня отлетел в угол и, возмущенный поведением старика, хотел было выругаться, как получил новую затрещину, от которой с трудом удержался на ногах.
– Не падает, стоит! – удивился обрадованный старик. – Миленький ты мой! – закричал он. – А ну, я тебя на серии попробую…
И он снова осыпал Чижеева таким градом тумаков, что у того дух захватило.
Это уже было слишком. Разъяренный Сеня в ответ, вне всяких правил, ткнул головой старику в живот и принялся молотить его кулаками что было силы.
– Так… так! Чудесно! – отражая удары, продолжал выкрикивать старик. – Замечательно! Корпус ровней!..
Потом опять пошел в атаку. Здесь уже все перемешалось. Сеня ничего не видел и не слышал, он только всхлипывал от крепких ударов и в бессильной злости бил кулаками в ребра тренера. Раза два он падал, но поднимался, как «ванька-встанька», и снова лез в драку.
Девушка, не выдержав этого зрелища, бросилась разнимать их.
– Довольно, хватит, папа!
– Аут! – наконец произнес запыхавшийся тренер.
Сеня провел перчаткой под носом и, увидев на ней кровь, чуть не заплакал от стыда, обиды и боли. Он убежал за ширму и начал торопливо одеваться.
Губа у него вздулась, в носу саднило. Он взглянул в зеркальце, висевшее на стене, и обомлел: все лицо было в синяках.
– Скотина, ну и скотина старик! – в ярости шептал Сеня, глотая слезы. – Я ему сейчас покажу!..
Он повязал галстук и вышел из-за ширмы с намерением обругать старика. Теперь ему было все равно: он не собирался больше заходить в этот дом. И вдруг Чижеев увидел умоляющие глаза девушки. Она прижимала пальцы ко рту и как бы просила: «Не надо… Стерпите, ну, ради меня». Голос у Сени осекся, и он сказал совсем не то, что хотел:
– Позвольте узнать… Когда прийти на следующее занятие?
Старик привскочил на диване:
– Я же говорил, что он – идеальная «муха», – захлебываясь, восклицал боксер, победоносно глядя на дочь. – Столько ударов выдержал и еще хочет! А ты твердила: «Испугается, убежит!» Да его теперь от бокса и палкой не отвадишь. Погляди, как он свеж.
Но тут Виктор Михайлович заметил, что Сенин левый глаз закрыла фиолетовая опухоль, а рассеченная нижняя губа угрожала превратиться в подушку.
– Н-н-да! Кажется, того… немножко пересолил, – сочувственно сказал старик. – Но это пройдет. Я дам вам такую примочку, что вы завтра же сможете фотографироваться. Сам ее с водкой на морских травах настаивал.
Он вытащил из буфета бутылку с зеленоватой жидкостью и сунул ее в карман Чижееву.
– На ночь компрессы делайте. А на занятия во вторник в шесть часов прошу.
В прихожую Сеню провожала девушка. У дверей она ему шепнула:
– Не обижайтесь на отца. Он добрый, только, понимаете, немного неуравновешенный. Обязательно приходите к нам. Будем считать, что мы с вами познакомились. Меня зовут Ниной.
«Вот и познакомился! – спускаясь по лестнице, издевался над собой Сеня. – Завтра можешь фотографироваться и карточку сдать в музей здравоохранения».
Домой он сразу не пошел, чтобы не показываться Восьмеркину в таком виде, а пробродил по темным переулкам допоздна. Только в полночь он на цыпочках пробрался в свою комнату, положил на лицо компресс с примочкой и лег.
Утром, чуть свет к нему зашел Восьмеркин.
Чижеев притворился спящим. Восьмеркин сел на краешек постели и начал тормошить его.
– Проснись, Сеня, пора!..
– Отстань, я спать хочу, – Чижеев натянул на голову одеяло.
Но Восьмеркину не терпелось узнать подробности прошедшего дня.
– Сеня, а Сеня… С девушкой-то познакомился?
Приятель был назойлив, и Сеня, вскипев, откинул одеяло и повернулся к нему лицом.
– Познакомился. Что еще! Не мешай спать.
– Познакомился, значит? – злорадствуя, переспросил Восьмеркин. – А за что же она тебя так разукрасила?
– Это когда я по лестнице, – залепетал Чижеев несвязно. – Ногой за щетку… о косяк двери ударился и…
– И с полки корзина с кулаками свалилась, – договорил за него Восьмеркин. – Все ясно, Сеня. Что-то врать ты стал, и водкой от тебя разит. Буянил где-нибудь?
Восьмеркин нашел бутылку с примочкой, понюхал ее и не на шутку обозлился.
– Ну что ж, гуляй да пьянствуй! А я дружбу с тобой кончил.
Степан даже не пожелал слушать оправданий друга. Толкнув ногой дверь, он выбежал на площадку лестницы.
– Ну и шут с тобой! – крикнул вдогонку Сеня. – Не очень-то я плакать буду.
Этим дело не кончилось. На судостроительной верфи тоже заподозрили Чижеева в дебоширстве.
– На вид тихий да маленький, а какой драчливый! – удивлялись товарищи.
И стоило Сене намекнуть на занятия боксом, как его подняли на смех. Все почему-то считали, что боксерами могут быть только верзилы с бычьими шеями и квадратными подбородками.
Затянувшаяся ссора с Восьмеркиным заставила Сеню все вечера проводить у тренера, чему тот был очень рад. Ученик оказался, на удивление, способным. Он с первого показа перенимал приемы и с такой ловкостью постигал тайны кулачного боя, что Виктору Михайловичу, или Тремихачу, как его сокращенно называли боксеры, стало не под силу тягаться с «мухой».
Тренеру пришлось на тренировках выставлять против Чижеева молодых «петушков». Но и их Сеня выматывал невообразимым темпом боя. Сердце у него работало, как мотор: не выдыхаясь, он мог молотить кулаками чуть ли не с быстротой пневматического молотка.
Видя, что «мухой» можно будет щегольнуть на соревнованиях, Тремихач ускоренными темпами тайно готовил Чижеева к решающему дню.
От частых товарищеских боев на ринге синяки почти не сходили с Сениного лица. И это не на шутку обеспокоило комсомольскую организацию. Секретарь комитета вызвал к себе Восьмеркина и спросил:
– Знаешь ли ты, что твой друг, один из лучших комсомольцев-производственников, пьянствует?
– Знаю, – мрачно ответил Степан. – Я с ним поэтому не разговариваю, в ссоре мы.
– Очень остроумно придумал! Я должен предупредить… Бюро этого не потерпит. Предлагаю тебе немедля прекратить ссору и ликвидировать позорное явление. Понятно? – безапелляционно заявил секретарь комитета. – Иначе мы обоих вытащим на общее собрание и взгреем по первое число.
Восьмеркин, не зная, как взяться за столь деликатное дело, решил клин вышибать клином. Он купил колбасы, огурцов, пол-литра водки и явился к Сене, как нарочно, в тот день, когда были назначены общегородские соревнования по боксу.
Сеня лежал на койке и отдыхал.
– Голова болит, Сеня? – соболезнующе спросил Восьмеркин и, к ужасу Чижеева, вытащил из кармана водку. – У меня для тебя лекарство. Только я прошу, Сеня, не уходи ты сегодня никуда… выпей при мне.
Чижеева передернуло от одного вида водки, и он отставил бутылку в сторону.
– Вот что, Степа, – сказал он Восьмеркину. – Ты здесь посиди немножко, а я скоро вернусь.
– Не-е, Сеня, никуда я тебя не отпущу. Ты очень буйный, когда выпьешь. Не зря я дверь запер, ключ-то – вот он.
И Восьмеркин вытащил ключ из кармана.
– Дай его сюда.
– Нет, – ответил Восьмеркин.
Объяснения не помогли, – ни одному слову приятеля Восьмеркин не поверил. Не желая опаздывать на соревнования, Чижеев решил силой отнять от него ключ, но с Восьмеркиным ему трудно было справиться: тот гоготал и отталкивал его от себя, как котенка. Нелепая борьба в конце концов обозлила Сеню. Он вытащил из чемоданчика боксерские перчатки и с решительным видом начал натягивать их на руки. Это еще больше развеселило Восьмеркина.
– Смотри ты, всамделишные боксерские рукавички имеет. А ну, вдарь рукавичкой!
– Я с тобой не шучу, мне на соревнования надо, – строго сказал Чижеев. – последний раз спрашиваю: отдашь ключ или нет?
– Нет, не отдам, – сказал Восьмеркин и щелкнул Сеню пальцем по лбу.
Разъяренный Чижеев осыпал его ударами. Но они как-то странно подействовали на его огромного приятеля: он присел и, схватившись за живот, загоготал, взвизгивая. Это уже было издевательством над боксерскими способностями Сени. В обиде Чижеев двумя резкими ударами снизу приподнял восьмеркинский подбородок и, используя вес тела, нанес «крюк» справа…
Восьмеркин сразу умолк и повалился на бок.
Повергнув приятеля в нокаут, Чижеев растерялся. Он не знал, как приводят в чувство, и поэтому в испуге начал трясти друга и приговаривать:
– Носом дыши, Степа… носом…
А тот лежал, словно мертвый. В это время в дверь постучали.
Сеня торопливо достал ключ из восьмеркинского кармана и открыл дверь. Перед ним стояла Нина.
– Что же ты? – набросилась она на Чижеева. – Отец волнуется. До начала осталось тридцать минут.
– Я Степу нокаутировал, – сказал Чижеев.
– Какого Степу?
– Да вот – приятеля. Он не пускал меня и… и напоить хотел.
– Тогда так ему и надо, – сказала девушка. – Бери свои перчатки и – скорей в машину. Она внизу. Я сама им займусь.
Зная, что Нина учится в медицинском техникуме, Чижеев спокойно вверил ей Восьмеркина и, схватив чемоданчик, побежал к машине. А девушка, оставшись наедине с Восьмеркиным, не спеша принялась за дело. Она расстегнула ему ворот и плеснула водой в лицо.
У Восьмеркина задергались веки, он глубоко вздохнул и открыл глаза.
– Что вы хотели сделать с Чижеевым? – приступила к допросу девушка.
– Я его агитировать должен. От комитета задание имею…
Рассказом о своих замыслах Восьмеркин рассмешил девушку до слез.
– Идемте, – предложила она. – Я вам покажу, где он дебоширит.
В клубе Восьмеркин впервые увидел настоящий бокс и Сенину работу на ринге. Бой шел под сплошные аплодисменты и кончился победой Чижеева.
– Вот так Сеня! – изумился Восьмеркин. – Этак он любого человека сшибить может. Ничего, что махонький…
Завидуя ловкому другу, он в тот же вечер записался в боксерскую группу Тремихача и начал вместе с приятелем ходить на занятия, но добиться таких же успехов не смог. Ему не хватало боксерской злости.
На снарядах Восьмеркин всегда работал резко и в полную силу. От его могучих кулаков трещали «груши», стонали мячи, лопалась кожа на подвесных тренировочных мешках. А на ринге он был необычайно вял и добродушен. Боясь изувечить товарищей, Степан невольно смягчал удары, и это стало его стилем.
Тремихач, не выносивший в боях добродушия, сажал его на особую молочную диету, от которой телята звереют, донимал разговорами, но ничто не помогало. Восьмеркин был верен себе. Тогда, чтобы вывести его из равновесия, тренер придумал специальный массаж для укрепления кожи лица.
Каждое утро Сеня должен был хлестать приятеля по щекам до тех пор, пока тот не обозлится. Но Восьмеркина не трогали ни шлепки, ни затрещины. Он принимал Сенины оплеухи с таким же видом, с каким принимает легкое поглаживание разнежившийся кот: блаженно жмурился и, казалось, готов был заурчать от удовольствия.
Баркас мчался по вспененным волнам, легкий ветер дул навстречу.
«Туда ли я держу курс? – отрезвев от недавней радости, беспокоился мичман Клецко. – Закружились мы с проклятой подлодкой, теперь не поймешь, где юг, где восток. И определиться не по чему – ни звезды, ни огонька берегового. Этак и в Турцию нетрудно попасть. Впрочем, никуда мы не попадем: горючего на час, с трудом на два хватит…»
– Выключить мотор! – приказал Клецко. – И передать сюда анкерок. С этого часа пить только с моего разрешения.
– Все ясно! – выключая мотор, со вздохом произнес Чижеев. – Угробив подлодку, мы сами переходим на положение потерпевших аварию. По случаю открывшихся перед нами блестящих перспектив, товарищ мичман, хотелось бы знать: есть ли на Черном море необитаемые острова? Когда нас прибьет к ним? И с какого времени можно будет вас называть Робинзоном Крузо?
– Вам все шутки, – мрачно ответил Клецко, – а положение серьезное: до рассвета придется дрейфовать в открытом море. Чтоб не томиться попусту всем, укладывайтесь спать. Первую вахту отстою я. На «собаку»[7] разбужу Чижеева.
Делать было нечего. Восьмеркин молча натянул на себя согретую на моторе одежду и улегся рядом с Костей Чупчуренко.
Чупчуренко бредил во сне, сталкивая ногами брезент, и по временам стонал.
– Ты не придави его, Степа, – сказал Чижеев, устраиваясь у мотора. – И так его дело – гроб: где на необитаемом острове госпиталь найдем? Говорят, что наш мичман по-морскому лечить мастак. Медузу покрупней на живот положит, ракушку разотрет, травкой морской придавит, заругается по-колдовски – и всё…
– Прекратить болтовню! – резко оборвал Клецко не в меру разговорившегося моториста. – Утром увидим, чего с ним, а сейчас – дробь… отбой!
И он свистнул в боцманскую дудку, найденную в кармане намокшего кителя.
* * *
Всю ночь ветер дул в высокий борт накренившегося баркаса и гнал его все дальше и дальше в море.Мичман бодрствовал. Боясь, что сильные порывы ветра могут перевернуть утлое суденышко, он то и дело двигал рулем, стараясь держать баркас носом против волны.
Матросы безмятежно спали. Даже Костя Чупчуренко перестал стонать. «Не помер ли?» – подумал Клецко.
Стараясь никого не зацепить, он осторожно подобрался к раненому, рукой потрогал его разгоряченный лоб и, успокоившись, опять сел за руль.
«Чем я их завтра кормить буду? – думал он. – Если не к берегу, то хотя бы к банке какой неглубокой прибило. На мели можно и рачков наловить и рыбой поживиться. Огонь у нас будет. Впрочем, на таком довольствии долго не продержишься. Надо парус сооружать. Днем посмотрю, из чего его сшить. Жаль, все сухое дерево извели. Что вместо мачты поставлю? Хоть бы рассвет скорей!..»
Но до рассвета ждать было долго. Мичман озяб на ветру, от усталости его клонило ко сну.
– Видно, «собака» настает, – вслух произнес он. – Пора смену будить.
Он растолкал, поднял на ноги Чижеева и, чтобы не остудить согретого места, сразу же улегся сам.
– Товарищ Чижеев!.. – сказал боцман.
– Есть Чижеев!
С минуту, а то и больше, моторист простоял, ожидая указаний по вахте. Сперва он услышал мерное дыхание, затем легкий свист и трубный звук, вырвавшийся из могучих ноздрей боцмана.
Над морем стояла туманная мгла. Влажный холод, казалось, не только проник за ворот рубашки, а заполз под кожу, в кровь. Чтобы согреться и окончательно отогнать от себя сон, Чижеев напружинился, принял боксерскую стойку и заработал кулаками. Странные прыжки и нелепейшие движения, какие начал выделывать моторист, на ринге назывались боем с тенью. Отбиваясь от кого-то невидимого, Чижеев тыкал кулаками в воздух, уклонялся, мелко перебирал ногами, отскакивал назад, наступал и теснил призрачного противника на нос баркаса…
Тяжелая дрема все еще не покидала его. Он ополоснул лицо забортной водой и потянулся за анкерком, но, вспомнив запрет боцмана, отвел руку.
Вздохнув, Чижеев подцепил полную пригоршню соленой воды, глотнул и сморщился от отвращения.
«Поесть бы чего-нибудь», – подумал он и начал шарить по карманам, в надежде отыскать хоть бы кусочек завалявшегося сахару. Ему попадались пружинки, пуговицы, нитки, обрывки резиновых трубок, огрызки карандашей и прочие полезные в матросской жизни вещи, но съестного ничего не было.
Ветер пронес над морем какие-то белесые тени, и мгла стала постепенно рассеиваться.
Неожиданно Чижеев уловил сперва невнятное бормотание моря, затем нарастающее гудение, всплески и бурление разбрасываемой воды.
«Что бы это могло быть? – насторожившись, соображал он. – Не поднять ли всех по тревоге?.. Нет, подожду. Может, так волна плещется, и снасть где-нибудь гудит…»
Вдруг в каких-нибудь двух-трех кабельтовых, словно птица, распластавшая белые крылья, в голубом сиянии из мглы выскочил быстроходный катер, удивительно похожий на серебристо-темного исполинского дельфина со вздыбленным стекловидным спинным плавником.
Разбрасывая воду в обе стороны, вздымая рой брызг, он с шумным фырканьем и странным свистом, похожим на разгоряченное дыхание, промчался мимо баркаса и, словно призрак, скрылся в тумане. Мгла поглотила его.
Все это произошло с такой быстротой, что Чижеев подумал, не померещилось ли ему. Но сияющая пенистая дорожка вдали явно указывала на то, что здесь только что промчалось очень быстроходное судно.
Чижеев прислушивался, ожидая приближения катера, и не спешил будить товарищей. Он не хотел показаться смешным. Кто поверит в появление странного судна? Скажут: «Задремал на вахте». Не тревожил он друзей и еще по одной причине: шум катера и очертания смутно напомнили ему что-то очень знакомое и близкое.
Напрягая память, Чижеев силился вспомнить, когда ему доводилось видеть такое же или похожее судно. Он перебрал все базы, в которые заходил крейсер, и вслух себе ответил: «Нет, не там! Тогда где же?.. Где? Не до войны ли? Ну конечно…»
Перед его глазами возник широкий Южный Буг. В сизой дымке – город Николаев. На берегу – тонкая и гибкая фигурка девушки. Ветер раздувает ее светлые волосы. А по реке, рассекая воду, мчится в радуге брызг на своей «торпедо-байдарке» чудеснейший из людей – свирепый Тремихач. Его голова и плечи укрыты целлулоидным колпаком, похожим на горб или прозрачный спинной плавник разъярившегося морского животного. Только «торпедо-байдарка» была меньших размеров, но она неслась с таким же фырканьем и свистом и так же разметывала воду в обе стороны.
* * *
В 1939 году Сеня с Восьмеркиным еще только мечтали сделаться моряками.Окончив фабзавуч, парни поехали поближе к морю и поступили работать на судоверфь. Им думалось, что если они начнут строить и ремонтировать корабли, то скорее попадут в кругосветное плавание. Но недели проходили за неделями, а путешествий по морям и океанам не предвиделось.
Чижеев на верфи работал мотористом на подъемном кране, а Степа Восьмеркин – подручным кузнецом. От скуки они вечерами выходили на покатый берег Южного Буга и подолгу глядели на зеленоватую, таинственно плескавшуюся воду.
И вот в один из выходных дней парни увидели не похожую на других девушку. Она появилась, как амазонка, мчащаяся по воде на странном речном коне.
Из-за мыска, тарахтя подвесным мотором, выбежал быстроходный спортивный катер, тащивший на буксире широкую доску. А на доске, стоя во весь рост и держа ее на узде, как коня, неслась в пене и брызгах девушка. Она была в темном лоснящемся купальном костюме и в резиновой шапочке.
Она быстро настигла лодку с умолкшим мотором, вскарабкалась на нее, сняла шапочку и тряхнула головой. И сразу над ее плечами словно появилось облако: прижатые резиной светлые волосы девушки распушились, и голова ее стала похожей на пышный одуванчик.
Друзья так и ахнули. В ту пору они еще не знали, что из-за непокорных волос и колкого язычка эту девушку прозвали Ежиком.
Чижеев с Восьмеркиным, забыв о солидности, которую они все время напускали на себя, со всех ног бросились к пристани.
Подбежав к сходням, они увидели, что девушка уже накинула на себя сарафан и зашнуровала парусиновые туфли. Запыхавшиеся друзья с таким восторженным изумлением разглядывали ее, что спортсменка невольно обратила на них внимание и, улыбаясь, сказала:
– Ух, какие паровозы прибыли!
Восьмеркин сразу же сделал вид, что он просто прогуливается. Чижеев же поклонился насмешнице и невозмутимо ответил:
– Простите, не паровозы, а пасифики. Так нас в Южной Америке называли, где мы в последнем плавании были.
Но девушка даже взглядом не удостоила свежеиспеченного «морского волка». Она попрощалась со своими друзьями, оставшимися на скутере, легко взбежала по деревянному трапу и, размахивая сумочкой, пошла к парку.
Сеня Чижеев решил немедленно познакомиться с девушкой. Он выхватил из кармана восьмеркинского пиджака пестрый шелковый платочек и помчался вдогонку.
Это он проделал с такой поспешностью, что медлительный Восьмеркин не успел сообразить, двигаться ли ему вслед за товарищем, или оставаться на месте. А когда он надумал помочь другу, того уже не было видно.
Чижеев нагнал девушку в парке.
– Вы платочек обронили…
Девушка смерила его не то презрительным, не то соболезнующим взглядом.
– Эту тряпочку, – сказала она, – я видела торчащей из грудного кармана того увальня, который остался на берегу. Вернитесь к нему и положите ее на место.
Она прошла мимо обескураженного парня с таким надменным видом, что он невольно посторонился.
Неудача не смутила Чижеева, – он пошел следом за спортсменкой, желая взглянуть, в какой дом она войдет.
Девушка свернула в подъезд каменного дома. Сеня без промедления юркнул туда же и прижался к стене. Он видел, как девушка не спеша поднималась по лестнице. Когда ее шаги затихли, он беззвучными прыжками добрался до площадки третьего этажа и заглянул в длинный коридор.
В коридоре уже никого не было. Сеня лишь успел заметить, как, блеснув медной дощечкой, захлопнулась третья дверь слева. Он на цыпочках подошел к этой двери и прочел надпись, выгравированную на медной дощечке:
Теперь Чижеев знал, что ему делать. Он поспешил спуститься на улицу, забежал домой, надел парадный костюм, щеткой пригладил волосы и в таком сверкающем, жениховском виде вновь появился у двери с медной дощечкой.
Он храбро нажал кнопку звонка и стал ждать. Вскоре послышались шаги, и дверь открыла девушка. Сеня шаркнул ножкой и поклонился ей.
– Ну, это уже наглость! – возмущенно сказала она. – Сейчас же уходите.
В это время в прихожую вышел ее отец, лысый, но еще крепкий сухощавый старик. Нос у него был слегка приплюснут и немного свернут на сторону, а из-под седых мохнатых, казалось, свирепых бровей выглядывали небольшие, хитроватые и озорные глаза.
– Что вам угодно, молодой человек?
– Папа, он на реке… я пошла… – смущенно сказала девушка.
Чижеев поспешил выпалить:
– Я бы хотел заниматься боксом.
– Так что же вы стоите, дорогой? – воскликнул старик. – Прошу, прошу в помещение.
Тренер пропустил гостя в большую светлую комнату, велел снять пиджак и начал осматривать Чижеева со всех сторон. Сеня выпячивал грудь и надувался, как мог.
– Чудесно, замечательно! – твердил старик, ощупывая его мускулатуру. – Сколько весите?
Сене при девушке неудобно было сказать, что его вес равен пятидесяти двум килограммам, и он заявил:
– Шестьдесят кило.
– Шестьдесят? – недоверчиво переспросил старик и в досаде опустился на стул. – Вот не везет мне!
Тренеру дозарезу нужен был боксер в весе «мухи». Без хорошей «мухи» он не мог выставить на соревнования команду. Все матчи начинались со встречи бойцов наилегчайшего веса. Стоило проиграть первому, как дух команды подрывался. И тренер усиленно искал бойца, который весил бы не более пятидесяти одного килограмма. К нему приводили нескольких низкорослых парней, но все они оказались такими щуплыми и пугливыми, что после первой же встрепки не показывались больше на глаза. А тут вдруг сам заскочил на дом – типическая «муха». И вот те на, весит шестьдесят кило!
Сеня, видя огорчение старика, решил сбавить вес.
– В шубе и в валенках на лыжной станции взвешивался, – сказал он.
– Миленький! – встрепенулся старик. – Так что же вы врете? Вы – «муха»! Настоящая «муха»! Сейчас же раздевайтесь до трусов! Вот здесь, за ширмой. Ежик, перчатки!
Делать было нечего, и Сеня покорно начал развязывать галстук. Когда он снял рубашку и брюки, то из-за ширмы уловил взволнованный шепот девушки:
– Папа, только ты полегче, – опять убежит!..
В щелку Чижеев увидел, что девушка надевает на руки отца огромные, похожие на утюги, перчатки. Ему сразу стало не по себе.
«Бить будет, – с тоской подумал он. – Видно, с дочкой сговорились. Ох, и дурак же я, что побежал за ней!»
– За ширмой! – крикнул старик. – Что же вы? Быстрей раздевайтесь.
Сеня, с видом приговоренного к смертной казни, вышел в трусах к старику.
Несмотря на маленький рост, Чижеев был развит хорошо: грудь оказалась достаточно широкой и выпуклой, бедра – узкими, а мускулам на ногах мог позавидовать любой футболист.
– Ну, взгляни на него, – восхищенно сказал тренер дочери, – прямо олимпийский бог! Скорей надевай на него перчатки.
Пока девушка завязывала на Сениных руках боксерские перчатки, старик, точно застоявшийся конь, перебирал ногами, странно косил глазом и, казалось, дрожал от нетерпения скорей испытать «муху».
«Не сумасшедший ли он? – с опаской подумал Сеня. – Еще, чего доброго, кусаться начнет!»
– Бить нельзя только ниже пояса и в спину, – коротко пояснил тренер, поднимая кулаки на уровень лица. – Защищайтесь! – вдруг рявкнул он и так ударил Чижеева в скулу, что малышу показалось, будто на него рухнул потолок.
Сеня отлетел в угол и, возмущенный поведением старика, хотел было выругаться, как получил новую затрещину, от которой с трудом удержался на ногах.
– Не падает, стоит! – удивился обрадованный старик. – Миленький ты мой! – закричал он. – А ну, я тебя на серии попробую…
И он снова осыпал Чижеева таким градом тумаков, что у того дух захватило.
Это уже было слишком. Разъяренный Сеня в ответ, вне всяких правил, ткнул головой старику в живот и принялся молотить его кулаками что было силы.
– Так… так! Чудесно! – отражая удары, продолжал выкрикивать старик. – Замечательно! Корпус ровней!..
Потом опять пошел в атаку. Здесь уже все перемешалось. Сеня ничего не видел и не слышал, он только всхлипывал от крепких ударов и в бессильной злости бил кулаками в ребра тренера. Раза два он падал, но поднимался, как «ванька-встанька», и снова лез в драку.
Девушка, не выдержав этого зрелища, бросилась разнимать их.
– Довольно, хватит, папа!
– Аут! – наконец произнес запыхавшийся тренер.
Сеня провел перчаткой под носом и, увидев на ней кровь, чуть не заплакал от стыда, обиды и боли. Он убежал за ширму и начал торопливо одеваться.
Губа у него вздулась, в носу саднило. Он взглянул в зеркальце, висевшее на стене, и обомлел: все лицо было в синяках.
– Скотина, ну и скотина старик! – в ярости шептал Сеня, глотая слезы. – Я ему сейчас покажу!..
Он повязал галстук и вышел из-за ширмы с намерением обругать старика. Теперь ему было все равно: он не собирался больше заходить в этот дом. И вдруг Чижеев увидел умоляющие глаза девушки. Она прижимала пальцы ко рту и как бы просила: «Не надо… Стерпите, ну, ради меня». Голос у Сени осекся, и он сказал совсем не то, что хотел:
– Позвольте узнать… Когда прийти на следующее занятие?
Старик привскочил на диване:
– Я же говорил, что он – идеальная «муха», – захлебываясь, восклицал боксер, победоносно глядя на дочь. – Столько ударов выдержал и еще хочет! А ты твердила: «Испугается, убежит!» Да его теперь от бокса и палкой не отвадишь. Погляди, как он свеж.
Но тут Виктор Михайлович заметил, что Сенин левый глаз закрыла фиолетовая опухоль, а рассеченная нижняя губа угрожала превратиться в подушку.
– Н-н-да! Кажется, того… немножко пересолил, – сочувственно сказал старик. – Но это пройдет. Я дам вам такую примочку, что вы завтра же сможете фотографироваться. Сам ее с водкой на морских травах настаивал.
Он вытащил из буфета бутылку с зеленоватой жидкостью и сунул ее в карман Чижееву.
– На ночь компрессы делайте. А на занятия во вторник в шесть часов прошу.
В прихожую Сеню провожала девушка. У дверей она ему шепнула:
– Не обижайтесь на отца. Он добрый, только, понимаете, немного неуравновешенный. Обязательно приходите к нам. Будем считать, что мы с вами познакомились. Меня зовут Ниной.
«Вот и познакомился! – спускаясь по лестнице, издевался над собой Сеня. – Завтра можешь фотографироваться и карточку сдать в музей здравоохранения».
Домой он сразу не пошел, чтобы не показываться Восьмеркину в таком виде, а пробродил по темным переулкам допоздна. Только в полночь он на цыпочках пробрался в свою комнату, положил на лицо компресс с примочкой и лег.
Утром, чуть свет к нему зашел Восьмеркин.
Чижеев притворился спящим. Восьмеркин сел на краешек постели и начал тормошить его.
– Проснись, Сеня, пора!..
– Отстань, я спать хочу, – Чижеев натянул на голову одеяло.
Но Восьмеркину не терпелось узнать подробности прошедшего дня.
– Сеня, а Сеня… С девушкой-то познакомился?
Приятель был назойлив, и Сеня, вскипев, откинул одеяло и повернулся к нему лицом.
– Познакомился. Что еще! Не мешай спать.
– Познакомился, значит? – злорадствуя, переспросил Восьмеркин. – А за что же она тебя так разукрасила?
– Это когда я по лестнице, – залепетал Чижеев несвязно. – Ногой за щетку… о косяк двери ударился и…
– И с полки корзина с кулаками свалилась, – договорил за него Восьмеркин. – Все ясно, Сеня. Что-то врать ты стал, и водкой от тебя разит. Буянил где-нибудь?
Восьмеркин нашел бутылку с примочкой, понюхал ее и не на шутку обозлился.
– Ну что ж, гуляй да пьянствуй! А я дружбу с тобой кончил.
Степан даже не пожелал слушать оправданий друга. Толкнув ногой дверь, он выбежал на площадку лестницы.
– Ну и шут с тобой! – крикнул вдогонку Сеня. – Не очень-то я плакать буду.
Этим дело не кончилось. На судостроительной верфи тоже заподозрили Чижеева в дебоширстве.
– На вид тихий да маленький, а какой драчливый! – удивлялись товарищи.
И стоило Сене намекнуть на занятия боксом, как его подняли на смех. Все почему-то считали, что боксерами могут быть только верзилы с бычьими шеями и квадратными подбородками.
Затянувшаяся ссора с Восьмеркиным заставила Сеню все вечера проводить у тренера, чему тот был очень рад. Ученик оказался, на удивление, способным. Он с первого показа перенимал приемы и с такой ловкостью постигал тайны кулачного боя, что Виктору Михайловичу, или Тремихачу, как его сокращенно называли боксеры, стало не под силу тягаться с «мухой».
Тренеру пришлось на тренировках выставлять против Чижеева молодых «петушков». Но и их Сеня выматывал невообразимым темпом боя. Сердце у него работало, как мотор: не выдыхаясь, он мог молотить кулаками чуть ли не с быстротой пневматического молотка.
Видя, что «мухой» можно будет щегольнуть на соревнованиях, Тремихач ускоренными темпами тайно готовил Чижеева к решающему дню.
От частых товарищеских боев на ринге синяки почти не сходили с Сениного лица. И это не на шутку обеспокоило комсомольскую организацию. Секретарь комитета вызвал к себе Восьмеркина и спросил:
– Знаешь ли ты, что твой друг, один из лучших комсомольцев-производственников, пьянствует?
– Знаю, – мрачно ответил Степан. – Я с ним поэтому не разговариваю, в ссоре мы.
– Очень остроумно придумал! Я должен предупредить… Бюро этого не потерпит. Предлагаю тебе немедля прекратить ссору и ликвидировать позорное явление. Понятно? – безапелляционно заявил секретарь комитета. – Иначе мы обоих вытащим на общее собрание и взгреем по первое число.
Восьмеркин, не зная, как взяться за столь деликатное дело, решил клин вышибать клином. Он купил колбасы, огурцов, пол-литра водки и явился к Сене, как нарочно, в тот день, когда были назначены общегородские соревнования по боксу.
Сеня лежал на койке и отдыхал.
– Голова болит, Сеня? – соболезнующе спросил Восьмеркин и, к ужасу Чижеева, вытащил из кармана водку. – У меня для тебя лекарство. Только я прошу, Сеня, не уходи ты сегодня никуда… выпей при мне.
Чижеева передернуло от одного вида водки, и он отставил бутылку в сторону.
– Вот что, Степа, – сказал он Восьмеркину. – Ты здесь посиди немножко, а я скоро вернусь.
– Не-е, Сеня, никуда я тебя не отпущу. Ты очень буйный, когда выпьешь. Не зря я дверь запер, ключ-то – вот он.
И Восьмеркин вытащил ключ из кармана.
– Дай его сюда.
– Нет, – ответил Восьмеркин.
Объяснения не помогли, – ни одному слову приятеля Восьмеркин не поверил. Не желая опаздывать на соревнования, Чижеев решил силой отнять от него ключ, но с Восьмеркиным ему трудно было справиться: тот гоготал и отталкивал его от себя, как котенка. Нелепая борьба в конце концов обозлила Сеню. Он вытащил из чемоданчика боксерские перчатки и с решительным видом начал натягивать их на руки. Это еще больше развеселило Восьмеркина.
– Смотри ты, всамделишные боксерские рукавички имеет. А ну, вдарь рукавичкой!
– Я с тобой не шучу, мне на соревнования надо, – строго сказал Чижеев. – последний раз спрашиваю: отдашь ключ или нет?
– Нет, не отдам, – сказал Восьмеркин и щелкнул Сеню пальцем по лбу.
Разъяренный Чижеев осыпал его ударами. Но они как-то странно подействовали на его огромного приятеля: он присел и, схватившись за живот, загоготал, взвизгивая. Это уже было издевательством над боксерскими способностями Сени. В обиде Чижеев двумя резкими ударами снизу приподнял восьмеркинский подбородок и, используя вес тела, нанес «крюк» справа…
Восьмеркин сразу умолк и повалился на бок.
Повергнув приятеля в нокаут, Чижеев растерялся. Он не знал, как приводят в чувство, и поэтому в испуге начал трясти друга и приговаривать:
– Носом дыши, Степа… носом…
А тот лежал, словно мертвый. В это время в дверь постучали.
Сеня торопливо достал ключ из восьмеркинского кармана и открыл дверь. Перед ним стояла Нина.
– Что же ты? – набросилась она на Чижеева. – Отец волнуется. До начала осталось тридцать минут.
– Я Степу нокаутировал, – сказал Чижеев.
– Какого Степу?
– Да вот – приятеля. Он не пускал меня и… и напоить хотел.
– Тогда так ему и надо, – сказала девушка. – Бери свои перчатки и – скорей в машину. Она внизу. Я сама им займусь.
Зная, что Нина учится в медицинском техникуме, Чижеев спокойно вверил ей Восьмеркина и, схватив чемоданчик, побежал к машине. А девушка, оставшись наедине с Восьмеркиным, не спеша принялась за дело. Она расстегнула ему ворот и плеснула водой в лицо.
У Восьмеркина задергались веки, он глубоко вздохнул и открыл глаза.
– Что вы хотели сделать с Чижеевым? – приступила к допросу девушка.
– Я его агитировать должен. От комитета задание имею…
Рассказом о своих замыслах Восьмеркин рассмешил девушку до слез.
– Идемте, – предложила она. – Я вам покажу, где он дебоширит.
В клубе Восьмеркин впервые увидел настоящий бокс и Сенину работу на ринге. Бой шел под сплошные аплодисменты и кончился победой Чижеева.
– Вот так Сеня! – изумился Восьмеркин. – Этак он любого человека сшибить может. Ничего, что махонький…
Завидуя ловкому другу, он в тот же вечер записался в боксерскую группу Тремихача и начал вместе с приятелем ходить на занятия, но добиться таких же успехов не смог. Ему не хватало боксерской злости.
На снарядах Восьмеркин всегда работал резко и в полную силу. От его могучих кулаков трещали «груши», стонали мячи, лопалась кожа на подвесных тренировочных мешках. А на ринге он был необычайно вял и добродушен. Боясь изувечить товарищей, Степан невольно смягчал удары, и это стало его стилем.
Тремихач, не выносивший в боях добродушия, сажал его на особую молочную диету, от которой телята звереют, донимал разговорами, но ничто не помогало. Восьмеркин был верен себе. Тогда, чтобы вывести его из равновесия, тренер придумал специальный массаж для укрепления кожи лица.
Каждое утро Сеня должен был хлестать приятеля по щекам до тех пор, пока тот не обозлится. Но Восьмеркина не трогали ни шлепки, ни затрещины. Он принимал Сенины оплеухи с таким же видом, с каким принимает легкое поглаживание разнежившийся кот: блаженно жмурился и, казалось, готов был заурчать от удовольствия.