На нижней площадке пещеры друзей встретила Катя.
– Ух, какие нарядные!
– Приоделись малость, – не без самодовольства сказал Восьмеркин.
Клецко, услышав голоса, присел на постели. Он уже мог вставать без посторонней помощи.
– Где пропадали? – спросил он придирчивым боцманским голосом. Брови у мичмана смешно топорщились, а лицо было непроницаемым. Пойми: сердится он или шутит.
Восьмеркин, рассудив, что Клецко по случаю выздоровления должен быть в веселом настроении, с подчеркнутой лихостью щелкнул каблуками:
– Так что, товарищ мичман, регулировщиками состояли при фашистах. Гвардии матрос Чижеев всем парадом командовал. Каждой машине с начальством ножкой шаркал и вот так ручкой: «Пожалте-де на минированную дорогу»…
– Почему брюки не навыпуск? – вдруг осадил его Клецко. – Коменданта нет, так форму можно нарушать?
– Так мы же кавалеристами. По-иному несподручно.
– Вижу, что не моряками стали, а ковбоями какими-то. Живо привести себя в надлежащий вид и доложить как следует.
«По-старому придирается, – значит, дело пошло на поправку», – подумал Восьмеркин и отчеканил:
– Есть доложить по уставу.
Но он не успел доложить. Послышался глухой и тягучий треск, словно кто-то вверху раздирал на части крепкую материю. В пещеру ворвался клуб глухого и душного воздуха. Огни в лампах присели, затем подпрыгнули, в пещере заметались фиолетовые и красные тени.
– Кончилось хождение по суше! – объявил с верхней площадки Тремихач. – Проход завален. Теперь у нас дорога – море.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
– Ух, какие нарядные!
– Приоделись малость, – не без самодовольства сказал Восьмеркин.
Клецко, услышав голоса, присел на постели. Он уже мог вставать без посторонней помощи.
– Где пропадали? – спросил он придирчивым боцманским голосом. Брови у мичмана смешно топорщились, а лицо было непроницаемым. Пойми: сердится он или шутит.
Восьмеркин, рассудив, что Клецко по случаю выздоровления должен быть в веселом настроении, с подчеркнутой лихостью щелкнул каблуками:
– Так что, товарищ мичман, регулировщиками состояли при фашистах. Гвардии матрос Чижеев всем парадом командовал. Каждой машине с начальством ножкой шаркал и вот так ручкой: «Пожалте-де на минированную дорогу»…
– Почему брюки не навыпуск? – вдруг осадил его Клецко. – Коменданта нет, так форму можно нарушать?
– Так мы же кавалеристами. По-иному несподручно.
– Вижу, что не моряками стали, а ковбоями какими-то. Живо привести себя в надлежащий вид и доложить как следует.
«По-старому придирается, – значит, дело пошло на поправку», – подумал Восьмеркин и отчеканил:
– Есть доложить по уставу.
Но он не успел доложить. Послышался глухой и тягучий треск, словно кто-то вверху раздирал на части крепкую материю. В пещеру ворвался клуб глухого и душного воздуха. Огни в лампах присели, затем подпрыгнули, в пещере заметались фиолетовые и красные тени.
– Кончилось хождение по суше! – объявил с верхней площадки Тремихач. – Проход завален. Теперь у нас дорога – море.
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
Чижеев был ошеломлен вестью об исчезновении Нины.
Моряк представлял себе суровый берег со зловеще нависшими глыбами скал и черноту ночи. Он как бы видел перед собой бледное, настороженное лицо девушки, ее хрупкую фигурку.
Сеня на время даже забыл о раненой ноге. Боль была пустяком по сравнению с тем, что переживал он.
«А может быть, она жива? Может, поймали днем, на людной улице? О, черт! А я застрял колченогим. Надо что-то предпринимать. Только бы не заметили хромоты».
Чижеев тайно отозвал Катю и шепнул ей:
– Поклянитесь, что не скажете никому ни слова.
– Для этого нужно знать, о чем идет речь, – ответила девушка. – Почему вы так бледны сегодня?
– Я ранен. Понимаете? Рана пустяковая: сквозная дырка в мякоти. Ее надо смазать йодом и перевязать. Но чтоб никто не знал.
– Понимаю. Какой-нибудь новый сумасшедший поход?
– Я хочу найти Нину, – сказал Чижеев. – Из-за ноги меня не отпустят.
Девушка колебалась.
– Покажите рану.
Стиснув зубы и морщась, Чижеев снял сапог с простреленным голенищем. Бумажный носок и портянка насквозь пропитались кровью. Запекшаяся кровь мешала разглядеть рану.
Катя пощупала ногу и нахмурилась.
– Если не хотите остаться без ноги, – сейчас же ступайте за мной и всякие разговоры о тайнах и походах бросьте.
– Не пойду, – наотрез отказался Чижеев. – А если вы скажете Тремихачу или мичману, то поступите… нехорошо, так как помешаете выручить вашу подругу.
И он с решительным видом начал натягивать на рану заскорузлый носок.
Девушка перепугалась; она сходила за санитарной сумкой, тщательно обмыли ногу спиртом, смазала рану и, наложив мягкие тампоны, аккуратно забинтовала.
– Вам нужен покой, – объяснила медичка.
– С горя ошалел, коротыга, – ворчал, поглядывая на своего друга, Восьмеркин. Никогда еще он не видел его в таком возбужденном состоянии. – Примочку бы ему на затылок и кувалду на язык.
Чижеев не понимал, почему других не волнует судьба Нины. Даже отец, который должен был бы рвать на себе волосы и уговаривать всех броситься на выручку, спокойно подсел на койку к Клецко и обсуждал с Калужским, какой режим завести в пещере. Бесчувственные люди! Война всех испортила.
В конце концов он не вытерпел и, решительно подойдя к старикам, спросил у Калужского:
– Как вы с Ниной условились? Может, она не поняла вас, пришла позже? Всю ночь прождала и еще ждет. Надо сегодня же переправить Пунченка и заодно проверить…
– Только не торопитесь, молодой человек, – остановил его Калужский и с обычной неторопливостью начал рассуждать: – Сегодня патрули еще разыскивают нас. Рыщут с собаками. Они могут очутиться и над обрывом. Выскочивший из-под скал катер натолкнет на мысль совершить поиски с моря. Вы понимаете, чем это кончится? Мы очутимся в каменной мышеловке. И Нине тогда уже никто не поможет.
– Виктор Михайлович, вы также намерены опасаться? – не без едкости поинтересовался Чижеев. – А дочь пусть одна на ночном холоде? Пусть гибнет? У ней ведь ни одежды, ни еды.
– Вот что, товарищ Чижеев, ты брось играть на отцовских чувствах! – резко прервал его рассвирепевший боцман. – Я твою заинтересованность понимаю. Довольно нам людей попусту губить. Мы не для того здесь, чтобы в прятки играть – один другого разыскивать. Из-за твоей и восьмеркинской разболтанности девушка и пострадала. Приди вы вовремя – сидела бы она с нами.
Чижеев возразил:
– Мы не гуляли. Мы фашистов били.
– Тогда связного надо было б прислать с донесением. К тому же не ваше занятие на берегу околачиваться, для этого есть сухопутные люди. Наше дело – море! В море мы должны не давать фашистам покоя. А вы вот душу захотели потешить и девушку сгубили.
Такого кощунственного обвинения Чижеев не мог простить даже Клецко.
– Не прогуляйся я с Восьмеркиным на берег, чтоб вас разыскать, – сказал он вызывающе, – полагаю, и вид был бы у товарища мичмана совсем другой. Жаль, что гитлеровцы с первого раза память отшибают.
– Это еще что?! – вскипел Клецко. – Прекратить разговоры!
– Есть прекратить, – ответил Чижеев, темнея. – Разрешите идти?
– Идите, – сказал мичман официально. – Только не куда-нибудь, а в камбуз. Наряд вне очереди даю – посуду мыть и лагунки чистить, чтоб морской порядок не забывался.
Чижеев покорно отошел к кирпичной печурке и загремел сковородами, потом вспомнил о Пунченке.
– Тарас, подойди на минутку! Будь другом, – шепотом сказал он партизану, – когда попадешь на берег, пройди той же дорогой, где Нина шла. Разыщи хотя бы след ее и дай знать. Должником буду…
– Понимаю, – сказал партизан. – Считай меня как бы самим собой.
Конвоирам, видимо, надоело шагать пешком. У какого-то селения они согнали девушек с дороги в поле и, оставив лишь одного охранника, пошли рыскать по дворам.
Вскоре один из них привел трех тощих крестьянских лошаденок, а другой притащил бутыль с красным вином и мешок со снедью.
Расстелив плащ, конвоиры уселись на землю и принялись пожирать лепешки, брынзу с маслом и яйца. Громко чавкая, гитлеровцы по очереди прикладывались к бутыли. Ни у одного из этих красномордых обжор даже мысли не возникло, что русские девушки голодны и нужно их накормить.
Нине пришлось развязать мешок и поделить свои припасы, захваченные из пещеры, с новыми подругами. Девушки с трудом жевали сухую пищу. Им хотелось пить, а конвоиры никого не отпускали к колодцу.
Охмелев, конвоиры сделали из ремней подобие кнутов и, взгромоздившись на коней, с пьяным гоготом погнали девушек на дорогу.
Это был самый мучительный переход. Одуревшие гитлеровцы хлестали отстающих как попало. Наезжали конями, норовили попасть в лицо окованным носком сапога. Временами приходилось не идти, а бежать.
К вечеру Нина так устала, что, когда их загнали в машинный сарай совхоза, она свалилась в углу на прогнившие доски и тотчас уснула.
Под утро она почувствовала, что ее толкают. Она приподнялась, в сарае еще было темно. Не сразу она разглядела свою новую подругу Нату.
– Быстрей поднимайся, – шепнула Ната. – Очкастый ногами дерется. Сейчас подойдет сюда.
– Пусть только тронет. Я его застрелю, мерзавца, – сказала Нина и тут же спохватилась: «Какая невоздержанная, меня же раскроют. Сумею ли я вынести пытки?»
Преодолев недомогание, она поднялась. Голова кружилась, ноги дрожали от слабости. Она видела, как в другом конце сарая гитлеровцы пинками гнали девушек на улицу.
– Выйдем скорей во двор, – торопила ее Ната. – Я помогу, пойдем.
Она подхватила Нинин мешок и потащила ее к выходу.
Утро было холодное, промозглое. У сарая появились широкие семитонные немецкие грузовики. На одной из машин уже сидело человек тридцать каких-то незнакомых девушек.
– Откуда вы? – спросила Ната.
Одна ответила:
– Из разных мест, вчера пешком пригнали, а сегодня точно на бойню везут: не повернешься и ног не вытянешь.
Ната помогла Нине взобраться на кузов передней машины. За ними полезли и другие девушки. Скоро их набралось столько, что невозможно было сесть.
Машины, одна за другой, тронулись со двора. Свежий ветер, бьющий в лицо, подбодрил Нину, но головокружение не проходило. «Только бы не заболеть, не свалиться в пути», – твердила она себе и крепче держалась за стоявшую рядом подругу.
– Куда нас везут? – недоумевали девушки, вглядываясь в шоссе. – Вчера же вели по этой дороге. Неужели обратно? Может, домой отпустят?
– Как бы не так, – сказала Ната. – Просто мучают, сначала в один конец гонят, потом в другой.
«Этой девушке можно довериться, – подумала Нина. – Расскажу ей про пистолет и про все. Вместе убежим».
К обеду пленниц привезли в портовый поселок за мысом. Грузовики свернули на школьный двор и остановились. Конвоиры приказали девушкам все личные вещи побросать в одно место. Потом им выдали ведра с тряпками, голики и повели в здание.
– Мыть лютше! – сказал гитлеровец с санитарным значком. – Это есть госпиталь.
– Видишь, сколько чеемы фашистов набили, – шепнула Ната. – В старом госпитале места не хватает. Школу берут. Мину бы им подложить.
Нине после нескольких часов, проведенных на свежем воздухе, стало лучше. Она вместе с другими разулась и, засучив рукава, принялась скрести затоптанный пол. Но Ната не давала ей утомляться. Эта крепконогая девушка с забавно вздернутым носом так ловко орудовала голиком и скатывала водой пол, что Нине нечего было делать. В порыве благодарности она шепнула подруге:
– Мы с тобой убежим. У меня пистолет спрятан.
После уборки девушек согнали в подвал и велели устраиваться среди сваленных в груду парт. Потом, впервые за сутки, накормили бурдой, сваренной из кормовой свеклы. Дали по крошечному кусочку хлеба.
Нина с Натой устроились в полутемном закоулке среди поломанных шкафов и досок. Боясь, что гитлеровцы нащупают в рюкзаке пистолет, Нина вытащила его, завернула в тряпочку и запихала в угол за доску. Ната в это время пугливо поглядывала по сторонам: не наблюдает ли кто? Она раскраснелась от волнения. А после, когда убедилась, что Нина все проделала незаметно, сказала:
– Я сразу почувствовала, – ты особенная. У партизан, наверное, жила?
– Н-нет… Впрочем… Ладно, от тебя не буду скрывать: я с чеемами в одном месте находилась.
– Правду говоришь? – Ната не могла поверить. Пытливые глаза ее как-то по-птичьи округлились. – Почему же ты спрашивала о них? – Но, видя, что Нина не оправдывается, а лишь внимательно следит за ней, обрадовалась:
– Ох, какая ты хитрая, Нина!.. И бесстрашная, как парни!
Теперь связанные общей тайной девушки старались не разлучаться. Услышав гудение моторов за стенами, они выбрались из своего закутка и подбежали к решетчатым окнам. Во двор школы то и дело прибывали либо грузовики с койками, матрацами и бельем, либо санитарные машины с ранеными.
Позже в подвал пришли конвоиры, построили девушек в одну шеренгу, пересчитали всех, повесили каждой на шею номер-жестянку и увезли в закрытых машинах в солдатскую баню.
В раздевалке Нина неожиданно увидела одну из Катиных подруг: хохотушку Мусю Кирикову. Она с какой-то пожилой женщиной стояла у дегазационной камеры и принимала одежду. Еще недавно эта девушка любила закидывать голову и, заливаясь смехом, показывать свои сверкающие белые и ровные, как зерна кукурузы, зубы. Сейчас же рот ее был по-старушечьи сжат и в уголках губ появились жесткие черточки.
«Наша ли теперь? – думала Нина, вглядываясь в Кирикову. – Как она изменилась!» Муся, наконец, ощутила на себе ее взгляд и повернула голову. Но ни одним мускулом, ни одним движением лица не дала она понять, что узнаёт Нину, только в глазах блеснул прежний радостный огонек. «Наша», – поняла Нина.
Улучив момент, когда пожилая женщина ушла в глубь камеры, Нина подошла к Кириковой и молча подала свою одежду. Та с обычным безразличием начала поддевать на металлический крюк вещь за вещью и лишь на мгновение успела незаметно сжать Нине пальцы и шепнуть:
– Я твою одежду потеряю… Придешь искать в камеру.
И в этот момент Нина заметила, что у Муси не хватает верхних передних зубов: розовели голые десны. От этого девушке стало не по себе.
После горячего душа у девушек взяли кровь на исследование, записали номер жестянки и разрешили одеться.
Нина нашла в раздевалке свободное место и попросила у Кириковой свою одежду. Та ушла в камеру, повозилась некоторое время и, вернувшись, с наигранным раздражением заявила:
– Не могу найти ваших проклятых тряпок; если вам некогда, то можете поискать сами.
Смерив приемщицу презрительным взглядом, Нина пошла в камеру.
– Одной запрещается, – с угрожающим видом остановила ее Муся. И сама прошла следом за ней.
Избавившись от посторонних ушей и глаз, Муся оттащила Нину в самый темный угол и спросила с волнением:
– Как ты попала в эту партию?
– Случайно, – вернее, глупо… по пути забрали.
– Значит, они не догадываются, кто ты такая?
– Нет. А где ты зубы потеряла?
– Об этом сейчас не время. В общем, после исчезновения Кати меня допрашивали… Кто-то донес: мол, была в дружбе с ней. Но никаких улик. Удалось доказать, что я не причастна к исчезновению Штейнгардта. Меня выпустили и перевели на грязную работу. И сейчас всё следят…
– А ты не сможешь передать нашим обо мне?
– Ну конечно! Тося вне подозрений. Мы каждый день с ней видимся. Она и тебя в госпиталь устроит. Сейчас и русских в санитарки берут, – гитлеровцы совсем с ног сбились. Над санитарками чех начальник. Он согласится похлопотать.
– Не надо, – замотала головой Нина. – Я не смогу фашистскую грязь убирать.
– Как хочешь, Нина. Боюсь, – пожалеешь. Здесь позавчера прошла такая же партия девчат. Мыли, осматривали и от всех, даже у молоденьких, по шестьсот граммов крови для переливания взяли, а потом – кого в Германию, кого в солдатский дом. Это, я думаю, пострашнее будет.
– Как же мне быть? Я с одной девушкой подружилась. Подло ее бросать.
– Быстрей решайся, мы и так слишком задержались, – торопила Муся. – Тосе я передам записку. Может, еще сегодня она успеет поговорить со своим начальником чехом.
– Ладно, – решилась, наконец, Нина. – Ради наших, чтоб ближе к ним… Буду, как вы. Но сумею ли?
– Сумеешь, – уверила Кирикова и, сунув ей неприятно пахнувшую одежду, уже громко проговорила: – Вот они, ваши драгоценные наряды. Могли бы не грубить. Никому они не нужны!
Моряк представлял себе суровый берег со зловеще нависшими глыбами скал и черноту ночи. Он как бы видел перед собой бледное, настороженное лицо девушки, ее хрупкую фигурку.
Сеня на время даже забыл о раненой ноге. Боль была пустяком по сравнению с тем, что переживал он.
«А может быть, она жива? Может, поймали днем, на людной улице? О, черт! А я застрял колченогим. Надо что-то предпринимать. Только бы не заметили хромоты».
Чижеев тайно отозвал Катю и шепнул ей:
– Поклянитесь, что не скажете никому ни слова.
– Для этого нужно знать, о чем идет речь, – ответила девушка. – Почему вы так бледны сегодня?
– Я ранен. Понимаете? Рана пустяковая: сквозная дырка в мякоти. Ее надо смазать йодом и перевязать. Но чтоб никто не знал.
– Понимаю. Какой-нибудь новый сумасшедший поход?
– Я хочу найти Нину, – сказал Чижеев. – Из-за ноги меня не отпустят.
Девушка колебалась.
– Покажите рану.
Стиснув зубы и морщась, Чижеев снял сапог с простреленным голенищем. Бумажный носок и портянка насквозь пропитались кровью. Запекшаяся кровь мешала разглядеть рану.
Катя пощупала ногу и нахмурилась.
– Если не хотите остаться без ноги, – сейчас же ступайте за мной и всякие разговоры о тайнах и походах бросьте.
– Не пойду, – наотрез отказался Чижеев. – А если вы скажете Тремихачу или мичману, то поступите… нехорошо, так как помешаете выручить вашу подругу.
И он с решительным видом начал натягивать на рану заскорузлый носок.
Девушка перепугалась; она сходила за санитарной сумкой, тщательно обмыли ногу спиртом, смазала рану и, наложив мягкие тампоны, аккуратно забинтовала.
– Вам нужен покой, – объяснила медичка.
– С горя ошалел, коротыга, – ворчал, поглядывая на своего друга, Восьмеркин. Никогда еще он не видел его в таком возбужденном состоянии. – Примочку бы ему на затылок и кувалду на язык.
Чижеев не понимал, почему других не волнует судьба Нины. Даже отец, который должен был бы рвать на себе волосы и уговаривать всех броситься на выручку, спокойно подсел на койку к Клецко и обсуждал с Калужским, какой режим завести в пещере. Бесчувственные люди! Война всех испортила.
В конце концов он не вытерпел и, решительно подойдя к старикам, спросил у Калужского:
– Как вы с Ниной условились? Может, она не поняла вас, пришла позже? Всю ночь прождала и еще ждет. Надо сегодня же переправить Пунченка и заодно проверить…
– Только не торопитесь, молодой человек, – остановил его Калужский и с обычной неторопливостью начал рассуждать: – Сегодня патрули еще разыскивают нас. Рыщут с собаками. Они могут очутиться и над обрывом. Выскочивший из-под скал катер натолкнет на мысль совершить поиски с моря. Вы понимаете, чем это кончится? Мы очутимся в каменной мышеловке. И Нине тогда уже никто не поможет.
– Виктор Михайлович, вы также намерены опасаться? – не без едкости поинтересовался Чижеев. – А дочь пусть одна на ночном холоде? Пусть гибнет? У ней ведь ни одежды, ни еды.
– Вот что, товарищ Чижеев, ты брось играть на отцовских чувствах! – резко прервал его рассвирепевший боцман. – Я твою заинтересованность понимаю. Довольно нам людей попусту губить. Мы не для того здесь, чтобы в прятки играть – один другого разыскивать. Из-за твоей и восьмеркинской разболтанности девушка и пострадала. Приди вы вовремя – сидела бы она с нами.
Чижеев возразил:
– Мы не гуляли. Мы фашистов били.
– Тогда связного надо было б прислать с донесением. К тому же не ваше занятие на берегу околачиваться, для этого есть сухопутные люди. Наше дело – море! В море мы должны не давать фашистам покоя. А вы вот душу захотели потешить и девушку сгубили.
Такого кощунственного обвинения Чижеев не мог простить даже Клецко.
– Не прогуляйся я с Восьмеркиным на берег, чтоб вас разыскать, – сказал он вызывающе, – полагаю, и вид был бы у товарища мичмана совсем другой. Жаль, что гитлеровцы с первого раза память отшибают.
– Это еще что?! – вскипел Клецко. – Прекратить разговоры!
– Есть прекратить, – ответил Чижеев, темнея. – Разрешите идти?
– Идите, – сказал мичман официально. – Только не куда-нибудь, а в камбуз. Наряд вне очереди даю – посуду мыть и лагунки чистить, чтоб морской порядок не забывался.
Чижеев покорно отошел к кирпичной печурке и загремел сковородами, потом вспомнил о Пунченке.
– Тарас, подойди на минутку! Будь другом, – шепотом сказал он партизану, – когда попадешь на берег, пройди той же дорогой, где Нина шла. Разыщи хотя бы след ее и дай знать. Должником буду…
– Понимаю, – сказал партизан. – Считай меня как бы самим собой.
* * *
Девушек угоняли на север, не давая ни присесть на повозку, которую тащил ослик, ни остановиться. Только один раз в пути был непродолжительный отдых.Конвоирам, видимо, надоело шагать пешком. У какого-то селения они согнали девушек с дороги в поле и, оставив лишь одного охранника, пошли рыскать по дворам.
Вскоре один из них привел трех тощих крестьянских лошаденок, а другой притащил бутыль с красным вином и мешок со снедью.
Расстелив плащ, конвоиры уселись на землю и принялись пожирать лепешки, брынзу с маслом и яйца. Громко чавкая, гитлеровцы по очереди прикладывались к бутыли. Ни у одного из этих красномордых обжор даже мысли не возникло, что русские девушки голодны и нужно их накормить.
Нине пришлось развязать мешок и поделить свои припасы, захваченные из пещеры, с новыми подругами. Девушки с трудом жевали сухую пищу. Им хотелось пить, а конвоиры никого не отпускали к колодцу.
Охмелев, конвоиры сделали из ремней подобие кнутов и, взгромоздившись на коней, с пьяным гоготом погнали девушек на дорогу.
Это был самый мучительный переход. Одуревшие гитлеровцы хлестали отстающих как попало. Наезжали конями, норовили попасть в лицо окованным носком сапога. Временами приходилось не идти, а бежать.
К вечеру Нина так устала, что, когда их загнали в машинный сарай совхоза, она свалилась в углу на прогнившие доски и тотчас уснула.
Под утро она почувствовала, что ее толкают. Она приподнялась, в сарае еще было темно. Не сразу она разглядела свою новую подругу Нату.
– Быстрей поднимайся, – шепнула Ната. – Очкастый ногами дерется. Сейчас подойдет сюда.
– Пусть только тронет. Я его застрелю, мерзавца, – сказала Нина и тут же спохватилась: «Какая невоздержанная, меня же раскроют. Сумею ли я вынести пытки?»
– Выйдем скорей во двор, – торопила ее Ната. – Я помогу, пойдем.
Она подхватила Нинин мешок и потащила ее к выходу.
Утро было холодное, промозглое. У сарая появились широкие семитонные немецкие грузовики. На одной из машин уже сидело человек тридцать каких-то незнакомых девушек.
– Откуда вы? – спросила Ната.
Одна ответила:
– Из разных мест, вчера пешком пригнали, а сегодня точно на бойню везут: не повернешься и ног не вытянешь.
Ната помогла Нине взобраться на кузов передней машины. За ними полезли и другие девушки. Скоро их набралось столько, что невозможно было сесть.
Машины, одна за другой, тронулись со двора. Свежий ветер, бьющий в лицо, подбодрил Нину, но головокружение не проходило. «Только бы не заболеть, не свалиться в пути», – твердила она себе и крепче держалась за стоявшую рядом подругу.
– Куда нас везут? – недоумевали девушки, вглядываясь в шоссе. – Вчера же вели по этой дороге. Неужели обратно? Может, домой отпустят?
– Как бы не так, – сказала Ната. – Просто мучают, сначала в один конец гонят, потом в другой.
«Этой девушке можно довериться, – подумала Нина. – Расскажу ей про пистолет и про все. Вместе убежим».
К обеду пленниц привезли в портовый поселок за мысом. Грузовики свернули на школьный двор и остановились. Конвоиры приказали девушкам все личные вещи побросать в одно место. Потом им выдали ведра с тряпками, голики и повели в здание.
– Мыть лютше! – сказал гитлеровец с санитарным значком. – Это есть госпиталь.
– Видишь, сколько чеемы фашистов набили, – шепнула Ната. – В старом госпитале места не хватает. Школу берут. Мину бы им подложить.
Нине после нескольких часов, проведенных на свежем воздухе, стало лучше. Она вместе с другими разулась и, засучив рукава, принялась скрести затоптанный пол. Но Ната не давала ей утомляться. Эта крепконогая девушка с забавно вздернутым носом так ловко орудовала голиком и скатывала водой пол, что Нине нечего было делать. В порыве благодарности она шепнула подруге:
– Мы с тобой убежим. У меня пистолет спрятан.
После уборки девушек согнали в подвал и велели устраиваться среди сваленных в груду парт. Потом, впервые за сутки, накормили бурдой, сваренной из кормовой свеклы. Дали по крошечному кусочку хлеба.
Нина с Натой устроились в полутемном закоулке среди поломанных шкафов и досок. Боясь, что гитлеровцы нащупают в рюкзаке пистолет, Нина вытащила его, завернула в тряпочку и запихала в угол за доску. Ната в это время пугливо поглядывала по сторонам: не наблюдает ли кто? Она раскраснелась от волнения. А после, когда убедилась, что Нина все проделала незаметно, сказала:
– Я сразу почувствовала, – ты особенная. У партизан, наверное, жила?
– Н-нет… Впрочем… Ладно, от тебя не буду скрывать: я с чеемами в одном месте находилась.
– Правду говоришь? – Ната не могла поверить. Пытливые глаза ее как-то по-птичьи округлились. – Почему же ты спрашивала о них? – Но, видя, что Нина не оправдывается, а лишь внимательно следит за ней, обрадовалась:
– Ох, какая ты хитрая, Нина!.. И бесстрашная, как парни!
Теперь связанные общей тайной девушки старались не разлучаться. Услышав гудение моторов за стенами, они выбрались из своего закутка и подбежали к решетчатым окнам. Во двор школы то и дело прибывали либо грузовики с койками, матрацами и бельем, либо санитарные машины с ранеными.
Позже в подвал пришли конвоиры, построили девушек в одну шеренгу, пересчитали всех, повесили каждой на шею номер-жестянку и увезли в закрытых машинах в солдатскую баню.
В раздевалке Нина неожиданно увидела одну из Катиных подруг: хохотушку Мусю Кирикову. Она с какой-то пожилой женщиной стояла у дегазационной камеры и принимала одежду. Еще недавно эта девушка любила закидывать голову и, заливаясь смехом, показывать свои сверкающие белые и ровные, как зерна кукурузы, зубы. Сейчас же рот ее был по-старушечьи сжат и в уголках губ появились жесткие черточки.
«Наша ли теперь? – думала Нина, вглядываясь в Кирикову. – Как она изменилась!» Муся, наконец, ощутила на себе ее взгляд и повернула голову. Но ни одним мускулом, ни одним движением лица не дала она понять, что узнаёт Нину, только в глазах блеснул прежний радостный огонек. «Наша», – поняла Нина.
Улучив момент, когда пожилая женщина ушла в глубь камеры, Нина подошла к Кириковой и молча подала свою одежду. Та с обычным безразличием начала поддевать на металлический крюк вещь за вещью и лишь на мгновение успела незаметно сжать Нине пальцы и шепнуть:
– Я твою одежду потеряю… Придешь искать в камеру.
И в этот момент Нина заметила, что у Муси не хватает верхних передних зубов: розовели голые десны. От этого девушке стало не по себе.
После горячего душа у девушек взяли кровь на исследование, записали номер жестянки и разрешили одеться.
Нина нашла в раздевалке свободное место и попросила у Кириковой свою одежду. Та ушла в камеру, повозилась некоторое время и, вернувшись, с наигранным раздражением заявила:
– Не могу найти ваших проклятых тряпок; если вам некогда, то можете поискать сами.
Смерив приемщицу презрительным взглядом, Нина пошла в камеру.
– Одной запрещается, – с угрожающим видом остановила ее Муся. И сама прошла следом за ней.
Избавившись от посторонних ушей и глаз, Муся оттащила Нину в самый темный угол и спросила с волнением:
– Как ты попала в эту партию?
– Случайно, – вернее, глупо… по пути забрали.
– Значит, они не догадываются, кто ты такая?
– Нет. А где ты зубы потеряла?
– Об этом сейчас не время. В общем, после исчезновения Кати меня допрашивали… Кто-то донес: мол, была в дружбе с ней. Но никаких улик. Удалось доказать, что я не причастна к исчезновению Штейнгардта. Меня выпустили и перевели на грязную работу. И сейчас всё следят…
– А ты не сможешь передать нашим обо мне?
– Ну конечно! Тося вне подозрений. Мы каждый день с ней видимся. Она и тебя в госпиталь устроит. Сейчас и русских в санитарки берут, – гитлеровцы совсем с ног сбились. Над санитарками чех начальник. Он согласится похлопотать.
– Не надо, – замотала головой Нина. – Я не смогу фашистскую грязь убирать.
– Как хочешь, Нина. Боюсь, – пожалеешь. Здесь позавчера прошла такая же партия девчат. Мыли, осматривали и от всех, даже у молоденьких, по шестьсот граммов крови для переливания взяли, а потом – кого в Германию, кого в солдатский дом. Это, я думаю, пострашнее будет.
– Как же мне быть? Я с одной девушкой подружилась. Подло ее бросать.
– Быстрей решайся, мы и так слишком задержались, – торопила Муся. – Тосе я передам записку. Может, еще сегодня она успеет поговорить со своим начальником чехом.
– Ладно, – решилась, наконец, Нина. – Ради наших, чтоб ближе к ним… Буду, как вы. Но сумею ли?
– Сумеешь, – уверила Кирикова и, сунув ей неприятно пахнувшую одежду, уже громко проговорила: – Вот они, ваши драгоценные наряды. Могли бы не грубить. Никому они не нужны!
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Третий день подряд уже по-зимнему раскатисто ревел шторм. В пещеру вместе с брызгами и пеной врывалось холодное дыхание разбушевавшегося моря.
В первую ночь всех пришлось поднять на авральные работы: одни, при свете факелов, отводили по руслу речки в, глубь пещеры шлюпки и крепили у пристани катер, чтобы его не било, другие отепляли кабины, заделывали подсушенной морской травой щели, сколачивали плотнее двери, щиты, пилили и рубили дрова.
Всеми работами, покрикивая, как на корабле, руководил Клецко. Он постепенно забирал власть в свои руки: налаживал строгую морскую дисциплину, каждому определял участки деятельности, завел расписание и суточные вахты. Теперь без боцманской дудки нельзя было ни отдыхать, ни обедать.
Сеню иссушили мысли о Нине. Он похудел, в глазах появился беспокойный огонек. Чижеев прислушивался к гулу ветра и с нетерпением ждал, когда хоть немного стихнет шторм. В такую погоду нечего было и думать о высадке Пунченка на берег: катер не мог даже выйти из пещеры.
Рана почти не болела, и, хитря, Чижеев продолжал скрывать ее от Клецко. В этом помогала ему Катя. Она тайно делала ему перевязки и просила поменьше двигаться.
Только на четвертый день рев прибоя несколько ослабел, а затем неожиданно прервался. В небе проглянули звезды. На юго-западе, правда, еще клубились облака и горизонт был зловещим, но волны уже не разбивались с грохотом о скалы, а лишь, шипя, пенились у камней и были пронизаны каким-то внутренним сиянием, напоминавшим свечение свежеразрезанного свинца.
– Подготовить катер и шлюпку к выходу в море, – просвистев в боцманскую дудку, объявил Клецко. – В поход отправляются Виктор Михайлович, Восьмеркин и Чижеев. Пассажиром – Пунченок. Витя несет наружную вахту.
– Разрешите и мне в море? – попросился Костя Чупчуренко. Ему уже осточертело сидение в закупоренной пещере.
Мичман смерил молодого матроса критическим взглядом. И, видя, что Чупчуренко уже достаточно окреп, что сероватая бледность его лица – лишь отпечаток долгого пребывания в сырой пещерной полумгле, после некоторого раздумья сказал:
– Добро! Просолитесь на ветру. Для сигнальщика полезна свежая погода.
А про себя подумал: «Пушчонку бы нам. В набег уже можно, все в строй входят».
«Дельфин» вышел из пещеры ровно в полночь. За рулем и телеграфом сидел Восьмеркин. Рядом с ним, в роли обеспечивающего командира, находился Клецко. У боцмана еще сильно болели руки, и он не решался дотрагиваться до штурвала и рычажков машинного телеграфа.
– Идти по затемненной части моря. Прибавить ход, – приказал Клецко.
Восьмеркин щелкнул ручками телеграфа. Катер вздыбился и, казалось, минуя провалы, понесся лишь по верхушкам волн.
В машинном отделении вместе с Сеней хлопотал Тремихач. Старик извелся, заметно постарел за эту неделю, но упорно отмалчивался – ни слова не говорил о дочери. Взявшись обучить Сеню самостоятельно запускать и обслуживать на ходу механизмы сложной конструкции, он обменивался только деловыми, односложными фразами. Всякие посторонние разговоры мгновенно обрывал.
«Дельфин», отойдя подальше в море, развернулся почти на сто восемьдесят градусов и, как бы выскочив из свинцовой клубящейся мглы, с приглушенным рычанием проскользнул к трем высоким скалам и застыл в их тени.
Убедившись, что вокруг спокойно, Клецко приказал спустить шлюпку. Посадив с Пунченком одного лишь Виктора Михайловича, он вполголоса подал команду:
– Отваливай!
– Товарищ мичман, разрешите и мне, – обратился к нему выбравшийся наверх Чижеев.
– А кто в случае опасности двигатель запустит? – буркнул Клецко. – Довольно глупостей, правьте вахту!
Шлюпка отвалила от катера и ушла в темноту. Здесь, за прикрытием скал, море было спокойное. Оно лишь глухо рокотало у береговой кромки.
Тремихач беззвучно поднимал и опускал весла. Только слабое журчание и всплески о днище говорили о том, что шлюпка движется.
Путь до берега занял немного времени. Вытащив шлюпку на сушу, Виктор Михайлович вместе с Пунченком тщательно обследовали узкую полосу прибрежной гальки, выемки в скалах, расщелины. В юго-восточном конце они обнаружили затиснутый между камнями, полузасыпанный песком и галькой тузик, перевернутый вверх дном. Тузик был прочно привязан. В шторм накатная волна, видимо, обтекала его, не выталкивая из гнезда.
– Не приходила Нина, – заключил отец. Пунченку он сказал: – Когда доберешься до обрыва, поглядывай вниз: не сорвалась ли она. На ней был серенький жакетик, юбка защитная и рюкзак.
Старик проводил партизана до ручья, обнял его и, пожелав счастья, горбясь поплелся к шлюпке.
Он с ожесточением столкнул на воду легкое суденышко, пробежал по шипящей пенистой воде и, вскочив в шлюпку, заработал веслами.
Шквалистым порывом ветра сорвало кепку. Но он не подобрал ее, а продолжал налегать на весла.
Когда Чижеев, с нетерпением поджидавший его, спросил: «Ну, как? Нашли хоть след?» – старик только безнадежно махнул рукой и молча, словно боясь разрыдаться, спустился к другому своему детищу – в тесный отсек машинного отделения, к приборам и механизмам, ждавшим прикосновения его жилистых рук.
Катер, мелко дрожа металлическим телом, заурчал, развернулся и легкой птицей помчался по вспененным волнам ночного моря.
Клецко любил быстроту, тугой встречный ветер и необъятные просторы. Это была его родная стихия, с которой он сжился за долгие годы службы на военных кораблях, без которой не представлял своего существования. Даже непогода веселила сердце старого моряка, заставляла по-молодому гнать по жилам кровь, наполняла мускулы животворной силой.
У Кости Чупчуренко после долгого сидения в пещере с непривычки немного кружилась голова, а от оседающей на ресницы водяной пыли всюду мерещилась радужная мошкара. Он жмурился, стряхивая с ресниц влагу, и до боли в глазах всматривался в узкую полосу теряющегося горизонта. Там, как ему казалось, возникало и пропадало бледно-желтое сияние. Но вот оно застыло блеклым пятном, стало шириться, расплываться во мгле.
– Слева по носу огонь! – неуверенно доложил сигнальщик. Бинокль Клецко мгновенно направился в указанную точку. Действительно, далеко в море почти без мигания сиял непонятный огонь.
– Что бы это могло быть? – не понимал мичман. – Судно горит, что ли? А ну, курс на огонь! Поближе взглянем, что там делается.
Восьмеркин переложил руль и повел катер прямо на желтоватое сияние, которое, приближаясь, становилось все более ярким.
– Сбавить ход… Глушители в воду! – скомандовал Клецко.
Он уже ясно видел силуэт низкосидящего катера без мачты и надстроек, освещенный слабым прожектором другого корабля.
– Никак буксиришка у торпедного катера крутится? Ишь, как их сносит! Сдается, буксирный трос лопнул, заводят теперь. Ну конечно! – вслух убеждал себя Клецко, заметив на раскачивающемся катере одинокую фигуру, которая безуспешно пыталась закинуть бросательный конец двум другим человечкам, суетившимся на приплюснутой корме однотрубного кораблика.
«Катер без хода, – соображал Клецко. – Значит, серьезная поломка. А может, в бою подбит? Иначе зачем его буксировать, да чуть ли не в шторм? море, видно, подобрали. Торпедные катера вооружены либо тяжелыми пулеметами, либо автоматической пушкой. Не плохо бы поживиться. Но если на торпедном люди?.. Нет, – уверил он себя, – если цела команда, то не один человек должен с буксирным тросом возиться. И в рубке никто не торчит. Рискнуть, что ли? На буксирах народ пустяковый – на абордаж возьмем. Э, была не была, пойду! – решился мичман. – Ход у них не ахти какой. В случае осечки удеру в темноте».
«Дельфин» свернул вправо и, не видя никаких других кораблей поблизости, стал подходить к буксиру с затемненной стороны моря.
– Вызвать наверх Чижеева, – вполголоса приказал Клецко. И, переменившись с Восьмеркиным местами, сам повел катер. Он забыл на время о больной руке.
Когда на верхней палубе появился Сеня с автоматом, Клецко отдал новую команду:
– Чупчуренко по первому сигналу прочесать из пулемета корму буксира и мостик. По второму – перенести огонь на торпедный катер. Восьмеркину и Чижееву приготовить по паре гранат, автоматы и с ходу прыгать на борт буксира. Бить всех без разбору, помня, что нас меньше. Ясно?
– Ясно! – буркнул Восьмеркин, закладывая запал в гранату.
С буксира заметили приближающийся катер. С мостика замигал фонарь, видимо, сообщая, с какой стороны лучше всего подходить для оказания помощи. У гитлеровцев и мысли не могло возникнуть, что на них осмелился напасть вблизи от базы какой-то «рейдовый» катер.
Когда расстояние до буксира сократилось до тридцати метров, Клецко крикнул:
– Огонь!
Чупчуренко одной пулеметной очередью разбил прожектор и принялся, как из брандспойта, поливать горячим свинцом заметавшихся гитлеровцев. Он бил по мостику, по корме, по надстройке, пока не израсходовал всю ленту.
Катер почти впритирку подошел к борту буксира, и Клецко подал второй сигнал. Восьмеркин с Чижеевым без промедления вскочили на палубу и, застрочив из автоматов, разбежались в разные стороны. Сеня поспешил к люку машинного отделения. Там еще горел свет. Он одновременно бросил две гранаты и захлопнул крышку. Двойной взрыв тряхнул закачавшийся буксир, и сразу все стихло.
– Можно швартоваться! – крикнул Восьмеркин.
– Осмотреть помещения! – скомандовал Клецко. – Все пригодное тащить на верхнюю палубу.
Мичман направил «Дельфин» к беспомощно дрейфующему торпедному катеру и, убедившись, что он совершенно безлюден, вернулся к буксиру. Здесь Восьмеркин ему доложил, что на буксире было всего лишь семь человек. Из них в военной форме только два.
Приняв на «Дельфин» полдюжины глубинных бомб, ракеты, дымовые шашки, баллон с кислородом, ящик с продуктами, бинокли и кожаные регланы, Клецко приказал:
– Открыть кингстоны затопления! Только без возни, задерживаться и шуметь нам нельзя.
В первую ночь всех пришлось поднять на авральные работы: одни, при свете факелов, отводили по руслу речки в, глубь пещеры шлюпки и крепили у пристани катер, чтобы его не било, другие отепляли кабины, заделывали подсушенной морской травой щели, сколачивали плотнее двери, щиты, пилили и рубили дрова.
Всеми работами, покрикивая, как на корабле, руководил Клецко. Он постепенно забирал власть в свои руки: налаживал строгую морскую дисциплину, каждому определял участки деятельности, завел расписание и суточные вахты. Теперь без боцманской дудки нельзя было ни отдыхать, ни обедать.
Сеню иссушили мысли о Нине. Он похудел, в глазах появился беспокойный огонек. Чижеев прислушивался к гулу ветра и с нетерпением ждал, когда хоть немного стихнет шторм. В такую погоду нечего было и думать о высадке Пунченка на берег: катер не мог даже выйти из пещеры.
Рана почти не болела, и, хитря, Чижеев продолжал скрывать ее от Клецко. В этом помогала ему Катя. Она тайно делала ему перевязки и просила поменьше двигаться.
Только на четвертый день рев прибоя несколько ослабел, а затем неожиданно прервался. В небе проглянули звезды. На юго-западе, правда, еще клубились облака и горизонт был зловещим, но волны уже не разбивались с грохотом о скалы, а лишь, шипя, пенились у камней и были пронизаны каким-то внутренним сиянием, напоминавшим свечение свежеразрезанного свинца.
– Подготовить катер и шлюпку к выходу в море, – просвистев в боцманскую дудку, объявил Клецко. – В поход отправляются Виктор Михайлович, Восьмеркин и Чижеев. Пассажиром – Пунченок. Витя несет наружную вахту.
– Разрешите и мне в море? – попросился Костя Чупчуренко. Ему уже осточертело сидение в закупоренной пещере.
Мичман смерил молодого матроса критическим взглядом. И, видя, что Чупчуренко уже достаточно окреп, что сероватая бледность его лица – лишь отпечаток долгого пребывания в сырой пещерной полумгле, после некоторого раздумья сказал:
– Добро! Просолитесь на ветру. Для сигнальщика полезна свежая погода.
А про себя подумал: «Пушчонку бы нам. В набег уже можно, все в строй входят».
«Дельфин» вышел из пещеры ровно в полночь. За рулем и телеграфом сидел Восьмеркин. Рядом с ним, в роли обеспечивающего командира, находился Клецко. У боцмана еще сильно болели руки, и он не решался дотрагиваться до штурвала и рычажков машинного телеграфа.
– Идти по затемненной части моря. Прибавить ход, – приказал Клецко.
Восьмеркин щелкнул ручками телеграфа. Катер вздыбился и, казалось, минуя провалы, понесся лишь по верхушкам волн.
В машинном отделении вместе с Сеней хлопотал Тремихач. Старик извелся, заметно постарел за эту неделю, но упорно отмалчивался – ни слова не говорил о дочери. Взявшись обучить Сеню самостоятельно запускать и обслуживать на ходу механизмы сложной конструкции, он обменивался только деловыми, односложными фразами. Всякие посторонние разговоры мгновенно обрывал.
«Дельфин», отойдя подальше в море, развернулся почти на сто восемьдесят градусов и, как бы выскочив из свинцовой клубящейся мглы, с приглушенным рычанием проскользнул к трем высоким скалам и застыл в их тени.
Убедившись, что вокруг спокойно, Клецко приказал спустить шлюпку. Посадив с Пунченком одного лишь Виктора Михайловича, он вполголоса подал команду:
– Отваливай!
– Товарищ мичман, разрешите и мне, – обратился к нему выбравшийся наверх Чижеев.
– А кто в случае опасности двигатель запустит? – буркнул Клецко. – Довольно глупостей, правьте вахту!
Шлюпка отвалила от катера и ушла в темноту. Здесь, за прикрытием скал, море было спокойное. Оно лишь глухо рокотало у береговой кромки.
Тремихач беззвучно поднимал и опускал весла. Только слабое журчание и всплески о днище говорили о том, что шлюпка движется.
Путь до берега занял немного времени. Вытащив шлюпку на сушу, Виктор Михайлович вместе с Пунченком тщательно обследовали узкую полосу прибрежной гальки, выемки в скалах, расщелины. В юго-восточном конце они обнаружили затиснутый между камнями, полузасыпанный песком и галькой тузик, перевернутый вверх дном. Тузик был прочно привязан. В шторм накатная волна, видимо, обтекала его, не выталкивая из гнезда.
– Не приходила Нина, – заключил отец. Пунченку он сказал: – Когда доберешься до обрыва, поглядывай вниз: не сорвалась ли она. На ней был серенький жакетик, юбка защитная и рюкзак.
Старик проводил партизана до ручья, обнял его и, пожелав счастья, горбясь поплелся к шлюпке.
Он с ожесточением столкнул на воду легкое суденышко, пробежал по шипящей пенистой воде и, вскочив в шлюпку, заработал веслами.
Шквалистым порывом ветра сорвало кепку. Но он не подобрал ее, а продолжал налегать на весла.
Когда Чижеев, с нетерпением поджидавший его, спросил: «Ну, как? Нашли хоть след?» – старик только безнадежно махнул рукой и молча, словно боясь разрыдаться, спустился к другому своему детищу – в тесный отсек машинного отделения, к приборам и механизмам, ждавшим прикосновения его жилистых рук.
Катер, мелко дрожа металлическим телом, заурчал, развернулся и легкой птицей помчался по вспененным волнам ночного моря.
Клецко любил быстроту, тугой встречный ветер и необъятные просторы. Это была его родная стихия, с которой он сжился за долгие годы службы на военных кораблях, без которой не представлял своего существования. Даже непогода веселила сердце старого моряка, заставляла по-молодому гнать по жилам кровь, наполняла мускулы животворной силой.
У Кости Чупчуренко после долгого сидения в пещере с непривычки немного кружилась голова, а от оседающей на ресницы водяной пыли всюду мерещилась радужная мошкара. Он жмурился, стряхивая с ресниц влагу, и до боли в глазах всматривался в узкую полосу теряющегося горизонта. Там, как ему казалось, возникало и пропадало бледно-желтое сияние. Но вот оно застыло блеклым пятном, стало шириться, расплываться во мгле.
– Слева по носу огонь! – неуверенно доложил сигнальщик. Бинокль Клецко мгновенно направился в указанную точку. Действительно, далеко в море почти без мигания сиял непонятный огонь.
– Что бы это могло быть? – не понимал мичман. – Судно горит, что ли? А ну, курс на огонь! Поближе взглянем, что там делается.
Восьмеркин переложил руль и повел катер прямо на желтоватое сияние, которое, приближаясь, становилось все более ярким.
– Сбавить ход… Глушители в воду! – скомандовал Клецко.
Он уже ясно видел силуэт низкосидящего катера без мачты и надстроек, освещенный слабым прожектором другого корабля.
– Никак буксиришка у торпедного катера крутится? Ишь, как их сносит! Сдается, буксирный трос лопнул, заводят теперь. Ну конечно! – вслух убеждал себя Клецко, заметив на раскачивающемся катере одинокую фигуру, которая безуспешно пыталась закинуть бросательный конец двум другим человечкам, суетившимся на приплюснутой корме однотрубного кораблика.
«Катер без хода, – соображал Клецко. – Значит, серьезная поломка. А может, в бою подбит? Иначе зачем его буксировать, да чуть ли не в шторм? море, видно, подобрали. Торпедные катера вооружены либо тяжелыми пулеметами, либо автоматической пушкой. Не плохо бы поживиться. Но если на торпедном люди?.. Нет, – уверил он себя, – если цела команда, то не один человек должен с буксирным тросом возиться. И в рубке никто не торчит. Рискнуть, что ли? На буксирах народ пустяковый – на абордаж возьмем. Э, была не была, пойду! – решился мичман. – Ход у них не ахти какой. В случае осечки удеру в темноте».
«Дельфин» свернул вправо и, не видя никаких других кораблей поблизости, стал подходить к буксиру с затемненной стороны моря.
– Вызвать наверх Чижеева, – вполголоса приказал Клецко. И, переменившись с Восьмеркиным местами, сам повел катер. Он забыл на время о больной руке.
Когда на верхней палубе появился Сеня с автоматом, Клецко отдал новую команду:
– Чупчуренко по первому сигналу прочесать из пулемета корму буксира и мостик. По второму – перенести огонь на торпедный катер. Восьмеркину и Чижееву приготовить по паре гранат, автоматы и с ходу прыгать на борт буксира. Бить всех без разбору, помня, что нас меньше. Ясно?
С буксира заметили приближающийся катер. С мостика замигал фонарь, видимо, сообщая, с какой стороны лучше всего подходить для оказания помощи. У гитлеровцев и мысли не могло возникнуть, что на них осмелился напасть вблизи от базы какой-то «рейдовый» катер.
Когда расстояние до буксира сократилось до тридцати метров, Клецко крикнул:
– Огонь!
Чупчуренко одной пулеметной очередью разбил прожектор и принялся, как из брандспойта, поливать горячим свинцом заметавшихся гитлеровцев. Он бил по мостику, по корме, по надстройке, пока не израсходовал всю ленту.
Катер почти впритирку подошел к борту буксира, и Клецко подал второй сигнал. Восьмеркин с Чижеевым без промедления вскочили на палубу и, застрочив из автоматов, разбежались в разные стороны. Сеня поспешил к люку машинного отделения. Там еще горел свет. Он одновременно бросил две гранаты и захлопнул крышку. Двойной взрыв тряхнул закачавшийся буксир, и сразу все стихло.
– Можно швартоваться! – крикнул Восьмеркин.
– Осмотреть помещения! – скомандовал Клецко. – Все пригодное тащить на верхнюю палубу.
Мичман направил «Дельфин» к беспомощно дрейфующему торпедному катеру и, убедившись, что он совершенно безлюден, вернулся к буксиру. Здесь Восьмеркин ему доложил, что на буксире было всего лишь семь человек. Из них в военной форме только два.
Приняв на «Дельфин» полдюжины глубинных бомб, ракеты, дымовые шашки, баллон с кислородом, ящик с продуктами, бинокли и кожаные регланы, Клецко приказал:
– Открыть кингстоны затопления! Только без возни, задерживаться и шуметь нам нельзя.