Страница:
Продажи в среднем составляли примерно шесть бутылок в неделю, по два доллара за бутылку. Выручка, по заверениям Долли, принадлежала всем нам троим, и эти деньги мы расходовали мгновенно — для этого пользовались рекламой, размещаемой в журналах: займись резьбой, Парчези, игры для взрослых и детей, гранатомет для любого. Как-то раз мы заказали учебник французского языка — это была моя идея, нам нужно было иметь свой язык, язык, который бы не понимали Верина и все остальные. Долли хотела осилить его, но «Passez moi a spoon»1 было все, на что она оказалась способной. А Кэтрин довольствовалась лишь фразой «Je suis fatigue»2 — больше она не раскрывала эту книгу, заявляя, что с нее и этого достаточно.
Верина часто говорила, что могут возникнуть проблемы, если кто-нибудь отравится нашим снадобьем, но в остальном она не проявляла к нему никакого интереса. Как-то раз мы подсчитали наши доходы и обнаружили, что заработали достаточно денег даже для выплаты подоходного налога. Вот тогда-то Верина и начала задавать вопросы: деньги для нее были чем-то вроде охотничьей тропы, здесь она, как бывалый охотник, не упускала никакой мелочи из вида. Ее сразу заинтересовал и состав препарата, и технология его изготовления, на что Долли, польщенная неожиданным вниманием Верины к ее делам, хихикая, смущаясь, сказала Верине, мол, тут нет ничего особенного.
Поначалу показалось, что Верина просто махнула рукой на все это дело, но очень часто за обеденным столом ее взгляд испытующе и изучающе останавливался на Долли, и как-то раз, когда мы занимались во дворе своим обычным делом по приготовлению снадобья, я взглянул на окна и вдруг увидел в проеме Верину, следящую за нами… и я вдруг понял, что в ее голове родился какой-то очередной деловой замысел… но она не торопила события аж до самой весны.
Дважды в год, в январе и августе, Верина отправлялась в Сент-Луис или Чикаго за покупками. Тем летом, когда мне исполнилось шестнадцать, она как обычно поехала в Чикаго и вернулась через две недели с человеком по имени доктор Моррис Ритц. Все недоумевали: кто такой был этот доктор Моррис Ритц? Он носил галстук, завязанный узлом, и яркие кричащие костюмы, у него были синие губы и маленькие глазки-буравчики. И вообще он выглядел, как подлая мышь из детской сказки. Говорили, что он поселился в лучшем номере отеля Лола и на обед заказывал стейк в кафе Фила. По улице он шествовал, кивая каждому прохожему, но друзей в городке себе не завел. Так и ходил сам по себе и признавал лишь компанию Верины, которая, впрочем, никогда не приглашала его домой и никогда не упоминала его имени, пока, наконец, Кэтрин как-то не нашла в себе наглости и не спросила: «Мисс Верина, кто этот смешной господин доктор Моррис Ритц?» — на что Верина, побледнев, отвечала: «Ну, допустим, он и наполовину не смешнее некоторых».
Самые разные, в основном скандальные слухи пошли о Верине и ее взаимоотношениях с этим маленьким евреем из Чикаго, что был на двадцать лет моложе ее. Поговаривали, что у этой пары было даже нечто вроде свидания на старом, уже заброшенном консервном заводе. Правда это или нет, но что бы ни говорили о них, они действительно ходили туда, по крайней мере в том направлении. В сторону завода, что бездействовал уже целое поколение… Затем, в начале сентября, через объявления в газете «Курьер» мы впервые узнали, что Верина выкупила тот старый заводик, но в газете мы не нашли ни слова о том, что Верина собирается с ним делать. Вскоре после этого события Верина приказала Кэтрин приготовить пару цыплят, поскольку доктор Ритц собирался к нам в гости на воскресный обед.
За все время моего пребывания в этом доме мистер Ритц был единственным человеком, удостоенным столь высокой чести пообедать в доме на Тальбо лэйн. Это было действительно событием… Кэтрин и Долли изрядно потрудились, выбивая пыль поколений из ковров, таская фарфор с чердака, отмывая все комнаты душистой смесью с ароматом лимона и цветов. На тот торжественный обед к столу должны были быть поданы жареные цыплята и ветчина, английский горошек, батат, рулеты, банановый пудинг, два сорта тортов и мороженое-ассорти. В воскресенье перед обедом Верина пришла проконтролировать убранство стола: в центре него стояла ваза желто-оранжевых роз и по всему периметру сверкало столовое серебро семейства Тальбо, из-за его обилия казалось, что стол накрыт для дюжины гостей, но на самом деле место было на двоих. Верина подсуетилась и поставила еще один набор, на что Долли, поняв мысль Верины, но не желая сдаваться, сказала вяло, что ж, если Коллин хочет разделить компанию гостей, то он может обедать за этим столом, а лично она собирается провести время на кухне вместе с Кэтрин. Верина перешла в атаку:
— Не морочь мне голову, Долли, это очень важно, Моррис хочет встретиться сегодня именно с тобой, и еще, постарайся держать голову повыше, а то от одного твоего вида меня воротит.
Долли была напугана до смерти: она тут же затаилась, как мышь, в своей комнате, и, спустя довольно внушительное время, после того как прибыл гость, меня послали за ней. Она лежала на своей розовой кровати с мокрой тряпицей на лбу, а рядом сидела Кэтрин. Кэтрин прихорошилась: на ее лице уже лоснились румяна, а ее рот был забит еще большим куском хлопкового жмыха.
…Долли в ситцевом платье, привезенном Вериной из Чикаго, села на край кровати, но тут же снова упала плашмя на кровать.
— Если бы Верина знала, как мне жаль… — прошептала она беспомощно.
Мне ничего не оставалось, как сказать Верине, что Долли больна. Верина решила проверить, так ли это, и устремилась к Долли, и я был оставлен один на один с доктором Моррисом Ритцем.
Жутким типом он оказался, скажу я вам.
— Так тебе шестнадцать? — сказал он и подмигнул мне сначала одним, а затем и другим глазом. А глазки у него при этом были нагловатые. — Развлекаешься-то хоть? А, парень? Попроси старую даму взять тебя с собой в Чикаго, там-то есть где развлечься! — сказал он, щелкнул пальцами и прищелкнул каблуками своих щегольских туфелек, словно под ударный ритм какой-то водевильной мелодии: похоже, он когда-то танцевал чечетку или продавал газировку, вот только его чемоданчик-"дипломат" говорил о более серьезной деятельности его обладателя.
Я ломал голову: каким же это он был доктором, в какой сфере, и этот вопрос я уже был готов задать Верине, возвращающейся под руку с Долли.
Доктор Ритц тут же подскочил к смущенной и оробевшей Долли и принялся так неистово и горячо трясти ее руку, что бедная женщина чуть не потеряла равновесие.
— Это класс, мисс Тальбо, встретить вас! — воскликнул он, поправляя свой галстук.
Мы сели за стол, и Кэтрин вскоре подала цыплят. Она обслужила сначала Верину, затем Долли, и, когда подошла очередь доктора, она сказала, непонятно к кому обращаясь:
— По правде говоря, все, что мне нравится в цыпленке, так это его мозги, не считаешь ли ты, что им место на кухне, мамочка?
С этими словами она вперилась взглядом в тарелку так, что ее глаза, казалось, пошли вкось. Ее рот был по-прежнему набит хлопковым кляпом, и она все же выдавила, уже обращаясь к Ритцу:
— Долли заберет мозги.
Ритц ничего не мог понять из того, что она говорила.
— Ох уж этот южный акцент… — протянул он в смятении.
— Она говорит, что мозги на моей тарелке, — сказала Долли, густо краснея. — Позвольте мне передать вам их, — добавила она.
— Да не стоит… впрочем, если вас не затруднит…
— Да ее это нисколько не затруднит, — вмешалась Верина. — Все равно она ест только сладости. Долли, поешь, пожалуйста, этот банановый пудинг.
Доктор Ритц стал чихать и мямлить:
— Все эти цветы… розы… у меня застарелая аллергия…
— О Боже! — вскрикнула Долли и, видя возможность улизнуть на кухню, схватила вазу с розами, но ваза выскользнула из ее рук и упала прямиком в чашу с подливкой, а брызги подливки — на нас. — Вот видите… видите?! Это безнадежно… — сказала она, и в глазах ее заблестели первые слезы.
— Ничего нет безнадежного, Долли. Сядь и доешь свой пудинг, — посоветовала Верина гробовым тоном. — Затем добавила: — Кроме того, у нас для тебя припасен сюрприз. Моррис, покажи Долли те этикетки.
Бормоча что-то про себя, доктор Ритц перестал счищать подливку со своих рукавов и направился в холл, откуда он вернулся со своим чемоданчиком. Его проворные пальцы пробежали по кипе бумажных листов и выудили какой-то большой конверт, который он тут же передал Долли.
В конверте оказались яркие треугольные этикетки с оранжевыми надписями: «Средство против водянки от Цыганской Королевы», смазанная картинка женщины с банданой на голове и большими золотыми серьгами.
— Высший класс, не правда ли?! — сказал Ритц. — Сделано в Чикаго, мой друг нарисовал это, а уж он-то настоящий художник…
Долли озадаченно просмотрела этикетки.
— Нравится? — спросила Верина.
— Я не понимаю… — протянула Долли нерешительно.
— Неужели?! — сказала Верина, криво усмехаясь, и добавила: — Достаточно ясно! Я рассказала ту твою давнюю историю мистеру Ритцу, и он придумал это чудесное название.
— «Средство против водянки от Цыганской Королевы»: название запоминающееся, здорово будет смотреться в рекламе, — сказал доктор Ритц.
— Мое снадобье?! — Долли все еще оставалась спокойной. — Но мне не нужны никакие этикетки, у меня есть свои!
Ритц прищелкнул пальцами:
— Да ты посмотри, скажи, правда, здорово?! Мы можем напечатать этикетки, используя твой почерк!
— Мы уже потратили уйму денег, — жестковато отреагировала Верина и обратилась к Долли: — Моррис и я собираемся в Вашингтон на этой неделе, чтобы оформить авторское право на лекарство, естественно, мы представим тебя как изобретателя. А теперь самое главное, Долли, ты должна сесть спокойно и написать нам полный состав этого средства.
У Долли едва челюсть не отвисла: она резко приподнялась из-за стола, подняла голову и, беспрестанно моргая, глядя на доктора Ритца и Верину, тихо сказала:
— Так не пойдет.
Затем она встала из-за стола и направилась к выходу, и там, уже держась за ручку двери, повторила:
— Так не пойдет. У тебя нет на это никаких прав, Верина, а у вас, сэр, и подавно.
Я помог Кэтрин убрать со стола: смятые розы, так и не разрезанный торт, нетронутые фрукты.
Верина и ее приятель покинули дом вместе: из окна кухни мы видели, как они шли вместе по направлению к центру города, постоянно кивая или покачивая головами, обсуждая что-то.
Тогда мы разрезали торт и понесли его к Долли.
— Тихо, тихо, молчим, — приговаривала Долли, когда Кэтрин стала распространяться насчет Верины. Но казалось, что ее внутренний тихий протест начал принимать какие-то четкие, осязаемые формы, такие, что их надо было подавить в корне, не дать им выплеснуться наружу, и поэтому ее голос звучал решительнее и жестче, когда она просила нас быть тише, тише, тише, — причем даже Кэтрин заметила ту разницу: она обняла покрепче свою подругу, приговаривая те же слова:
— Тише, тише, успокойся…
Слегка успокоившись, мы затем провели весь день в наших излюбленных играх. Затем мы принялись гадать.
Верина вернулась уже в сумерках. Мы слышали ее шаги в холле, она вошла к нам, не постучавшись, и Долли, что как раз была занята тем, что предсказывала мою судьбу и остановилась на самом интересном месте, накрепко вцепилась в мою руку.
Верина сказала:
— Коллин, Кэтрин, вы можете идти…
Кэтрин хотела последовать за мной по чердачной лестнице, но вспомнила вдруг, что она в своем выходном платье, так что мне пришлось лезть на чердак одному. Там, на чердаке, была внушительная щелочка, которая давала прекрасный обзор розовой комнаты Долли, но Верина, как назло, встала как раз под эту щель, закрывая мне обзор своей шляпой, которую она так и не сняла после прогулки с доктором Ритцем. Это была чудная шляпа, декорированная целлулоидными фруктами.
— Вот факты, Долли, — говорила она. — Две тысячи за заводик, Биллу Тэйтуму и четырем плотникам, работающим сейчас там за восемьдесят центов в час, семь тысяч долларов за оборудование, что я уже заказала, и это не говоря о том, каких денег стоит такой специалист, как Моррис Ритц… А почему?! Да все же ради тебя!
— Все для меня?! — вопрошала с некоторой грустью Долли. Я видел лишь движущуюся тень Долли. Она неслышно, медленно сновала из угла в угол комнаты. — Ты одной плоти со мной, и я люблю тебя, в глубине души я очень люблю тебя, и я хотела бы доказать тебе это, но отдать тебе то единственное, что я когда-либо имела, именно мое, не чье-нибудь, а мое, — и оно сразу станет безраздельно твоим. Пожалуйста, Верина, пойми меня! — Голос Долли задрожал. — Это единственная вещь в моей собственности.
Верина наконец включила свет.
— О чем ты говоришь, Долли?! — Голос Верины звучал непривычно горько и едко: — Все эти годы я работала как проклятая: чего я тебе недодала?! Этот дом, тот…
— Ты дала мне все… — мягко прервала ее Долли. — И Коллину, и Кэтрин, всем нам, но ты не даешь нам самостоятельно жить, принимать решения: мы лишь приятная декорация для тебя в этом доме, не так ли?
— Приятная декорация?! — отбрасывая шляпу, переспросила Верина. Она густо покраснела. — Ты и эта твоя бормочущая дура! Тебя, кстати, никогда не задевало то, что я никого никогда не приглашала в дом?! А все потому, что мне было стыдно за вас! Вспомни, что произошло сегодня!
Я слышал, как вздохнула Долли.
— Прости, Верина, — сказала она очень тихо. — Честно говоря, я всегда считала, что в этом доме есть место и для нас, что мы хоть чуточку нужны тебе. Но теперь все ясно, Верина. Мы уходим…
Теперь вздохнула Верина:
— Бедная Долли, бедняжка! Ну и куда же ты уйдешь?
Ответ пришел после совсем недолгих раздумий, едва слышный, как шелест крыльев моли:
— Я знаю место.
Позже, когда я уже был в постели и ждал, чтобы пришла Долли и как всегда поцеловала меня на ночь, я думал о ветре. Моя комната находилась в дальнем углу дома, за гостиной, а когда-то в ней проживал сам Юрая Тальбо, и после того как Верина привезла его с фамильной фермы, здесь же он и встретил свою смерть, страдая старческим слабоумием, даже не осознавая, где он находится.
И даже спустя много лет запах застарелой мочи и табака все еще держался в матрасах, в платяном шкафу, и на полке в том шкафу хранилось то единственное, что он решил забрать с собой с фермы. Это был маленький желтый барабан: будучи еще подростком как раз моего возраста, он, барабанщик в полку Дикси, маршировал, стуча в этот барабан и исполняя бравые солдатские песни. Долли говорила, что еще когда она была девочкой, ей нравилось просыпаться по утрам, зимой, под пение своего отца, деловито снующего по дому, разжигающего печь, а потом ей приходилось слышать эти песни и после его смерти — на лугу с индейской травой. Но Кэтрин возражала в такие моменты: нет, это ветер, говорила она, на что Долли отвечала, что ветер — это мы: он собирает, хранит наши голоса, а затем, спустя какое-то время, играет ими, посылая их сквозь листья деревьев и луговые травы, — клянусь, я слышала пение папы, говорила она.
В такую ночь, думал я, лежа в кровати в тот сентябрьский вечер, осенний ветер наверняка шелестит по уже красной траве того луга, взывая к жизни голоса давно ушедших, и среди тех голосов, наверное, был и голос того старика, в чьей кровати я сейчас лежал…
Так я и заснул с этими мыслями и проснулся от ощущения ее присутствия подле меня, но уже наступило утро, и утренний свет в окне начинал разгораться с такой яркостью, как начинают расцветать цветы по утрам, и где-то вдали голосили петухи.
— Тихо, Коллин, — прошептала Долли, наклоняясь надо мной. На ней были зимний шерстяной костюм и шляпа с вуалью, что как бы обволакивало ее лицо в тумане. — Я лишь хочу, чтобы ты знал, куда мы направляемся.
— На китайское дерево, — сказал я, и мне показалось, что все это происходит во сне.
Долли кивнула в знак согласия:
— Да, туда, на время, пока мы не придумаем что-нибудь… — Тут она увидела, как испуган и возбужден я, и провела своей рукой по моему лбу.
— Ты и Кэтрин?! А как же я?! — закричал я. — Вы не можете уйти без меня!
Пробили городские часы. Казалось, она только и ждала, когда пробьют часы, чтобы решиться на что-то важное. Пробило пять, и я мгновенно выскочил из кровати и стал одеваться. Долли смирилась:
— Только не забудь расческу.
Кэтрин встретила нас во дворе, она сгибалась под тяжестью большого клеенчатого свертка за ее плечами. Глаза ее были опухшими, должно быть, она плакала перед побегом, а Долли, непривычно спокойная в такой момент и уверенная в себе, сказала:
— Это неважно, Кэтрин, мы можем послать кого-нибудь за твоими рыбками, как только найдем подходящее место.
Наконец, мы тихо прошмыгнули под закрытыми окнами Верины, затем также неслышно проскользнули сквозь ворота. Какой-то пес облаял нас, но сама улица была пустынна и никто не видел, как мы прошествовали по всему городу, разве что нас мог видеть какой-нибудь страдающий от бессонницы бедолага из зарешеченных окон местной каталажки. Мы достигли луга с индейской травой как раз одновременно с солнцем. Вуаль Долли всколыхнулась от набежавшего легкого утреннего ветерка, и пара фазанов взмыла ввысь прямо перед нами. Китайское дерево представляло собой сентябрьскую чашу, переливающуюся золотистым и зеленым цветом.
— Мы разобьемся здесь как пить дать, шеи себе свернем, — запричитала Кэтрин, мы с Долли молчали, а дерево, встряхнув легонько листвой, окатило нас капельками утренней росы.
Глава 2
Верина часто говорила, что могут возникнуть проблемы, если кто-нибудь отравится нашим снадобьем, но в остальном она не проявляла к нему никакого интереса. Как-то раз мы подсчитали наши доходы и обнаружили, что заработали достаточно денег даже для выплаты подоходного налога. Вот тогда-то Верина и начала задавать вопросы: деньги для нее были чем-то вроде охотничьей тропы, здесь она, как бывалый охотник, не упускала никакой мелочи из вида. Ее сразу заинтересовал и состав препарата, и технология его изготовления, на что Долли, польщенная неожиданным вниманием Верины к ее делам, хихикая, смущаясь, сказала Верине, мол, тут нет ничего особенного.
Поначалу показалось, что Верина просто махнула рукой на все это дело, но очень часто за обеденным столом ее взгляд испытующе и изучающе останавливался на Долли, и как-то раз, когда мы занимались во дворе своим обычным делом по приготовлению снадобья, я взглянул на окна и вдруг увидел в проеме Верину, следящую за нами… и я вдруг понял, что в ее голове родился какой-то очередной деловой замысел… но она не торопила события аж до самой весны.
Дважды в год, в январе и августе, Верина отправлялась в Сент-Луис или Чикаго за покупками. Тем летом, когда мне исполнилось шестнадцать, она как обычно поехала в Чикаго и вернулась через две недели с человеком по имени доктор Моррис Ритц. Все недоумевали: кто такой был этот доктор Моррис Ритц? Он носил галстук, завязанный узлом, и яркие кричащие костюмы, у него были синие губы и маленькие глазки-буравчики. И вообще он выглядел, как подлая мышь из детской сказки. Говорили, что он поселился в лучшем номере отеля Лола и на обед заказывал стейк в кафе Фила. По улице он шествовал, кивая каждому прохожему, но друзей в городке себе не завел. Так и ходил сам по себе и признавал лишь компанию Верины, которая, впрочем, никогда не приглашала его домой и никогда не упоминала его имени, пока, наконец, Кэтрин как-то не нашла в себе наглости и не спросила: «Мисс Верина, кто этот смешной господин доктор Моррис Ритц?» — на что Верина, побледнев, отвечала: «Ну, допустим, он и наполовину не смешнее некоторых».
Самые разные, в основном скандальные слухи пошли о Верине и ее взаимоотношениях с этим маленьким евреем из Чикаго, что был на двадцать лет моложе ее. Поговаривали, что у этой пары было даже нечто вроде свидания на старом, уже заброшенном консервном заводе. Правда это или нет, но что бы ни говорили о них, они действительно ходили туда, по крайней мере в том направлении. В сторону завода, что бездействовал уже целое поколение… Затем, в начале сентября, через объявления в газете «Курьер» мы впервые узнали, что Верина выкупила тот старый заводик, но в газете мы не нашли ни слова о том, что Верина собирается с ним делать. Вскоре после этого события Верина приказала Кэтрин приготовить пару цыплят, поскольку доктор Ритц собирался к нам в гости на воскресный обед.
За все время моего пребывания в этом доме мистер Ритц был единственным человеком, удостоенным столь высокой чести пообедать в доме на Тальбо лэйн. Это было действительно событием… Кэтрин и Долли изрядно потрудились, выбивая пыль поколений из ковров, таская фарфор с чердака, отмывая все комнаты душистой смесью с ароматом лимона и цветов. На тот торжественный обед к столу должны были быть поданы жареные цыплята и ветчина, английский горошек, батат, рулеты, банановый пудинг, два сорта тортов и мороженое-ассорти. В воскресенье перед обедом Верина пришла проконтролировать убранство стола: в центре него стояла ваза желто-оранжевых роз и по всему периметру сверкало столовое серебро семейства Тальбо, из-за его обилия казалось, что стол накрыт для дюжины гостей, но на самом деле место было на двоих. Верина подсуетилась и поставила еще один набор, на что Долли, поняв мысль Верины, но не желая сдаваться, сказала вяло, что ж, если Коллин хочет разделить компанию гостей, то он может обедать за этим столом, а лично она собирается провести время на кухне вместе с Кэтрин. Верина перешла в атаку:
— Не морочь мне голову, Долли, это очень важно, Моррис хочет встретиться сегодня именно с тобой, и еще, постарайся держать голову повыше, а то от одного твоего вида меня воротит.
Долли была напугана до смерти: она тут же затаилась, как мышь, в своей комнате, и, спустя довольно внушительное время, после того как прибыл гость, меня послали за ней. Она лежала на своей розовой кровати с мокрой тряпицей на лбу, а рядом сидела Кэтрин. Кэтрин прихорошилась: на ее лице уже лоснились румяна, а ее рот был забит еще большим куском хлопкового жмыха.
…Долли в ситцевом платье, привезенном Вериной из Чикаго, села на край кровати, но тут же снова упала плашмя на кровать.
— Если бы Верина знала, как мне жаль… — прошептала она беспомощно.
Мне ничего не оставалось, как сказать Верине, что Долли больна. Верина решила проверить, так ли это, и устремилась к Долли, и я был оставлен один на один с доктором Моррисом Ритцем.
Жутким типом он оказался, скажу я вам.
— Так тебе шестнадцать? — сказал он и подмигнул мне сначала одним, а затем и другим глазом. А глазки у него при этом были нагловатые. — Развлекаешься-то хоть? А, парень? Попроси старую даму взять тебя с собой в Чикаго, там-то есть где развлечься! — сказал он, щелкнул пальцами и прищелкнул каблуками своих щегольских туфелек, словно под ударный ритм какой-то водевильной мелодии: похоже, он когда-то танцевал чечетку или продавал газировку, вот только его чемоданчик-"дипломат" говорил о более серьезной деятельности его обладателя.
Я ломал голову: каким же это он был доктором, в какой сфере, и этот вопрос я уже был готов задать Верине, возвращающейся под руку с Долли.
Доктор Ритц тут же подскочил к смущенной и оробевшей Долли и принялся так неистово и горячо трясти ее руку, что бедная женщина чуть не потеряла равновесие.
— Это класс, мисс Тальбо, встретить вас! — воскликнул он, поправляя свой галстук.
Мы сели за стол, и Кэтрин вскоре подала цыплят. Она обслужила сначала Верину, затем Долли, и, когда подошла очередь доктора, она сказала, непонятно к кому обращаясь:
— По правде говоря, все, что мне нравится в цыпленке, так это его мозги, не считаешь ли ты, что им место на кухне, мамочка?
С этими словами она вперилась взглядом в тарелку так, что ее глаза, казалось, пошли вкось. Ее рот был по-прежнему набит хлопковым кляпом, и она все же выдавила, уже обращаясь к Ритцу:
— Долли заберет мозги.
Ритц ничего не мог понять из того, что она говорила.
— Ох уж этот южный акцент… — протянул он в смятении.
— Она говорит, что мозги на моей тарелке, — сказала Долли, густо краснея. — Позвольте мне передать вам их, — добавила она.
— Да не стоит… впрочем, если вас не затруднит…
— Да ее это нисколько не затруднит, — вмешалась Верина. — Все равно она ест только сладости. Долли, поешь, пожалуйста, этот банановый пудинг.
Доктор Ритц стал чихать и мямлить:
— Все эти цветы… розы… у меня застарелая аллергия…
— О Боже! — вскрикнула Долли и, видя возможность улизнуть на кухню, схватила вазу с розами, но ваза выскользнула из ее рук и упала прямиком в чашу с подливкой, а брызги подливки — на нас. — Вот видите… видите?! Это безнадежно… — сказала она, и в глазах ее заблестели первые слезы.
— Ничего нет безнадежного, Долли. Сядь и доешь свой пудинг, — посоветовала Верина гробовым тоном. — Затем добавила: — Кроме того, у нас для тебя припасен сюрприз. Моррис, покажи Долли те этикетки.
Бормоча что-то про себя, доктор Ритц перестал счищать подливку со своих рукавов и направился в холл, откуда он вернулся со своим чемоданчиком. Его проворные пальцы пробежали по кипе бумажных листов и выудили какой-то большой конверт, который он тут же передал Долли.
В конверте оказались яркие треугольные этикетки с оранжевыми надписями: «Средство против водянки от Цыганской Королевы», смазанная картинка женщины с банданой на голове и большими золотыми серьгами.
— Высший класс, не правда ли?! — сказал Ритц. — Сделано в Чикаго, мой друг нарисовал это, а уж он-то настоящий художник…
Долли озадаченно просмотрела этикетки.
— Нравится? — спросила Верина.
— Я не понимаю… — протянула Долли нерешительно.
— Неужели?! — сказала Верина, криво усмехаясь, и добавила: — Достаточно ясно! Я рассказала ту твою давнюю историю мистеру Ритцу, и он придумал это чудесное название.
— «Средство против водянки от Цыганской Королевы»: название запоминающееся, здорово будет смотреться в рекламе, — сказал доктор Ритц.
— Мое снадобье?! — Долли все еще оставалась спокойной. — Но мне не нужны никакие этикетки, у меня есть свои!
Ритц прищелкнул пальцами:
— Да ты посмотри, скажи, правда, здорово?! Мы можем напечатать этикетки, используя твой почерк!
— Мы уже потратили уйму денег, — жестковато отреагировала Верина и обратилась к Долли: — Моррис и я собираемся в Вашингтон на этой неделе, чтобы оформить авторское право на лекарство, естественно, мы представим тебя как изобретателя. А теперь самое главное, Долли, ты должна сесть спокойно и написать нам полный состав этого средства.
У Долли едва челюсть не отвисла: она резко приподнялась из-за стола, подняла голову и, беспрестанно моргая, глядя на доктора Ритца и Верину, тихо сказала:
— Так не пойдет.
Затем она встала из-за стола и направилась к выходу, и там, уже держась за ручку двери, повторила:
— Так не пойдет. У тебя нет на это никаких прав, Верина, а у вас, сэр, и подавно.
Я помог Кэтрин убрать со стола: смятые розы, так и не разрезанный торт, нетронутые фрукты.
Верина и ее приятель покинули дом вместе: из окна кухни мы видели, как они шли вместе по направлению к центру города, постоянно кивая или покачивая головами, обсуждая что-то.
Тогда мы разрезали торт и понесли его к Долли.
— Тихо, тихо, молчим, — приговаривала Долли, когда Кэтрин стала распространяться насчет Верины. Но казалось, что ее внутренний тихий протест начал принимать какие-то четкие, осязаемые формы, такие, что их надо было подавить в корне, не дать им выплеснуться наружу, и поэтому ее голос звучал решительнее и жестче, когда она просила нас быть тише, тише, тише, — причем даже Кэтрин заметила ту разницу: она обняла покрепче свою подругу, приговаривая те же слова:
— Тише, тише, успокойся…
Слегка успокоившись, мы затем провели весь день в наших излюбленных играх. Затем мы принялись гадать.
Верина вернулась уже в сумерках. Мы слышали ее шаги в холле, она вошла к нам, не постучавшись, и Долли, что как раз была занята тем, что предсказывала мою судьбу и остановилась на самом интересном месте, накрепко вцепилась в мою руку.
Верина сказала:
— Коллин, Кэтрин, вы можете идти…
Кэтрин хотела последовать за мной по чердачной лестнице, но вспомнила вдруг, что она в своем выходном платье, так что мне пришлось лезть на чердак одному. Там, на чердаке, была внушительная щелочка, которая давала прекрасный обзор розовой комнаты Долли, но Верина, как назло, встала как раз под эту щель, закрывая мне обзор своей шляпой, которую она так и не сняла после прогулки с доктором Ритцем. Это была чудная шляпа, декорированная целлулоидными фруктами.
— Вот факты, Долли, — говорила она. — Две тысячи за заводик, Биллу Тэйтуму и четырем плотникам, работающим сейчас там за восемьдесят центов в час, семь тысяч долларов за оборудование, что я уже заказала, и это не говоря о том, каких денег стоит такой специалист, как Моррис Ритц… А почему?! Да все же ради тебя!
— Все для меня?! — вопрошала с некоторой грустью Долли. Я видел лишь движущуюся тень Долли. Она неслышно, медленно сновала из угла в угол комнаты. — Ты одной плоти со мной, и я люблю тебя, в глубине души я очень люблю тебя, и я хотела бы доказать тебе это, но отдать тебе то единственное, что я когда-либо имела, именно мое, не чье-нибудь, а мое, — и оно сразу станет безраздельно твоим. Пожалуйста, Верина, пойми меня! — Голос Долли задрожал. — Это единственная вещь в моей собственности.
Верина наконец включила свет.
— О чем ты говоришь, Долли?! — Голос Верины звучал непривычно горько и едко: — Все эти годы я работала как проклятая: чего я тебе недодала?! Этот дом, тот…
— Ты дала мне все… — мягко прервала ее Долли. — И Коллину, и Кэтрин, всем нам, но ты не даешь нам самостоятельно жить, принимать решения: мы лишь приятная декорация для тебя в этом доме, не так ли?
— Приятная декорация?! — отбрасывая шляпу, переспросила Верина. Она густо покраснела. — Ты и эта твоя бормочущая дура! Тебя, кстати, никогда не задевало то, что я никого никогда не приглашала в дом?! А все потому, что мне было стыдно за вас! Вспомни, что произошло сегодня!
Я слышал, как вздохнула Долли.
— Прости, Верина, — сказала она очень тихо. — Честно говоря, я всегда считала, что в этом доме есть место и для нас, что мы хоть чуточку нужны тебе. Но теперь все ясно, Верина. Мы уходим…
Теперь вздохнула Верина:
— Бедная Долли, бедняжка! Ну и куда же ты уйдешь?
Ответ пришел после совсем недолгих раздумий, едва слышный, как шелест крыльев моли:
— Я знаю место.
Позже, когда я уже был в постели и ждал, чтобы пришла Долли и как всегда поцеловала меня на ночь, я думал о ветре. Моя комната находилась в дальнем углу дома, за гостиной, а когда-то в ней проживал сам Юрая Тальбо, и после того как Верина привезла его с фамильной фермы, здесь же он и встретил свою смерть, страдая старческим слабоумием, даже не осознавая, где он находится.
И даже спустя много лет запах застарелой мочи и табака все еще держался в матрасах, в платяном шкафу, и на полке в том шкафу хранилось то единственное, что он решил забрать с собой с фермы. Это был маленький желтый барабан: будучи еще подростком как раз моего возраста, он, барабанщик в полку Дикси, маршировал, стуча в этот барабан и исполняя бравые солдатские песни. Долли говорила, что еще когда она была девочкой, ей нравилось просыпаться по утрам, зимой, под пение своего отца, деловито снующего по дому, разжигающего печь, а потом ей приходилось слышать эти песни и после его смерти — на лугу с индейской травой. Но Кэтрин возражала в такие моменты: нет, это ветер, говорила она, на что Долли отвечала, что ветер — это мы: он собирает, хранит наши голоса, а затем, спустя какое-то время, играет ими, посылая их сквозь листья деревьев и луговые травы, — клянусь, я слышала пение папы, говорила она.
В такую ночь, думал я, лежа в кровати в тот сентябрьский вечер, осенний ветер наверняка шелестит по уже красной траве того луга, взывая к жизни голоса давно ушедших, и среди тех голосов, наверное, был и голос того старика, в чьей кровати я сейчас лежал…
Так я и заснул с этими мыслями и проснулся от ощущения ее присутствия подле меня, но уже наступило утро, и утренний свет в окне начинал разгораться с такой яркостью, как начинают расцветать цветы по утрам, и где-то вдали голосили петухи.
— Тихо, Коллин, — прошептала Долли, наклоняясь надо мной. На ней были зимний шерстяной костюм и шляпа с вуалью, что как бы обволакивало ее лицо в тумане. — Я лишь хочу, чтобы ты знал, куда мы направляемся.
— На китайское дерево, — сказал я, и мне показалось, что все это происходит во сне.
Долли кивнула в знак согласия:
— Да, туда, на время, пока мы не придумаем что-нибудь… — Тут она увидела, как испуган и возбужден я, и провела своей рукой по моему лбу.
— Ты и Кэтрин?! А как же я?! — закричал я. — Вы не можете уйти без меня!
Пробили городские часы. Казалось, она только и ждала, когда пробьют часы, чтобы решиться на что-то важное. Пробило пять, и я мгновенно выскочил из кровати и стал одеваться. Долли смирилась:
— Только не забудь расческу.
Кэтрин встретила нас во дворе, она сгибалась под тяжестью большого клеенчатого свертка за ее плечами. Глаза ее были опухшими, должно быть, она плакала перед побегом, а Долли, непривычно спокойная в такой момент и уверенная в себе, сказала:
— Это неважно, Кэтрин, мы можем послать кого-нибудь за твоими рыбками, как только найдем подходящее место.
Наконец, мы тихо прошмыгнули под закрытыми окнами Верины, затем также неслышно проскользнули сквозь ворота. Какой-то пес облаял нас, но сама улица была пустынна и никто не видел, как мы прошествовали по всему городу, разве что нас мог видеть какой-нибудь страдающий от бессонницы бедолага из зарешеченных окон местной каталажки. Мы достигли луга с индейской травой как раз одновременно с солнцем. Вуаль Долли всколыхнулась от набежавшего легкого утреннего ветерка, и пара фазанов взмыла ввысь прямо перед нами. Китайское дерево представляло собой сентябрьскую чашу, переливающуюся золотистым и зеленым цветом.
— Мы разобьемся здесь как пить дать, шеи себе свернем, — запричитала Кэтрин, мы с Долли молчали, а дерево, встряхнув легонько листвой, окатило нас капельками утренней росы.
Глава 2
Если бы не Райли Хендерсон, я сомневаюсь, что кто-нибудь нашел бы нас, по крайней мере так скоро, на нашем дереве.
Кэтрин прихватила с собой остатки воскресного обеда, и мы мирно, беззаботно сидели на дереве, наслаждаясь завтраком. Вдруг где-то недалеко сухо щелкнул ружейный выстрел. Мы так и замерли на местах с остатками пищи, наглухо застрявшими в наших глотках. Когда мы, наконец, отдышались, то увидели охотничьего пса, которого вел Райли Хендерсон. У Хендерсона на плечах покоилось охотничье ружье и через все тело, наискосок, висела гирлянда из мертвых белок, из которых все еще сочилась кровь. Долли опустила свою вуаль, как будто она хотела тем самым слиться полностью с листвой дерева. Райли остановился совсем неподалеку от нас и просто так, из баловства, снял ружье с плеча и стал целиться наугад, поводя дулом из стороны в сторону, не видя нас, но тем не менее в нашу сторону, как будто ожидая, что какая-нибудь мишень нет-нет да и появится на дереве. Эта ситуация совсем не устраивала Кэтрин, и она крикнула из своего укрытия:
— Райли Хендерсон! Не вздумай стрелять в нас!
Дуло Райли описало крутую дугу, он вздрогнул, сделал полный оборот вокруг своей оси, его мертвые белки взмыли вверх на какое-то время и тут же опали, удерживаемые веревкой. Затем он увидел нас наконец и прокричал в ответ:
— Привет, Кэтрин Крик, и вам здрасьте, мисс Тальбо! А что вы там делаете наверху? Рысь загнала?
— Нет, просто сидим, — торопясь, ответила Долли, словно боясь, что я или Кэтрин опередим ее. — Неплохой улов белок у тебя, как я погляжу, — продолжила она.
— Возьмите парочку, — сказал Райли, отвязывая ровно двух белок из своей коллекции. — У нас они вчера были на ужин, мясо довольно нежное, скажу я вам. Подождите минуту, я сам подам вам их наверх.
— Не надо, Райли, просто положи их на земле.
Но он сказал, что на земле до белок могут добраться муравьи, и после этих слов полез на дерево.
Его голубая рубашка была забрызгана кровью, и капли крови также были и в его светлых волосах, от него исходил запах пороха, и его приветливое лицо было покрыто плотным загаром.
— Черт возьми! Да это настоящее дерево-дом! — воскликнул он, взобравшись к нам и притопывая на одной из досок, словно испытывая ее на прочность. — Это ты построил, Коллин? — спросил он, и меня окатило теплой волной возбуждения — неужели он назвал мое имя?! Я-то считал, что он меня вовсе не знает! Хотя я-то его знал.
В нашем городке ни о ком не говорили так много, как о Райли Хендерсоне. Старики говорили о нем с придыханием, а мы, молодежь, характеризовали его как обычного и тяжелого нравом парня — но так мы говорили только из-за того, что он позволял нам лишь завидовать ему, не давая нам при этом ни малейшей возможности быть его друзьями, ни малейшей возможности любить его и восхищаться им.
…Райли Хендерсон родился в Китае, где его отец, миссионер, был убит во время каких-то местных волнений. Его мать была из нашего городка, и ее имя было Роуз, я, хоть и не видел ее лично, от старших слышал, что она была очень привлекательной женщиной, пока не начала носить очки, к тому же она была очень богата, получив от своего дедушки хорошее наследство. Она вернулась из Китая с тогда уже пятилетним Райли и двумя девочками, что были еще меньше. Она с детьми поселилась у своего брата, рыхлого холостяка с кожей айвового цвета, Хораса Холтона. В последующие годы с Роуз стало происходить что-то неладное — то она угрожала начать судебный процесс против Верины за якобы «севшее» после стирки платье, что она ранее купила в магазине Верины; то заставляла Райли прыгать на одной ноге по всему двору и цитировать при этом таблицу умножения, или же, напротив, она могла совсем забросить Райли и нисколько не интересоваться его жизнью, и когда священник-пресвитерианец попробовал урезонить ее, чтобы она обратила внимание на собственных детей, она заявила, что ненавидит своих детей и жалеет о том, что они не мертвы. И, скорее всего, она была абсолютно искренна — в одно Рождественское утро она заперлась в ванной вместе со своими маленькими дочерьми и пыталась утопить их в корыте — говорили, что Райли вмешался как раз вовремя, разрубив на куски деревянную дверь ванной, хотя это довольно тяжело было бы для девяти-десятилетнего пацана, каким бы крепким он ни был.
Но так или иначе, после этого Роуз была помещена в одно из соответствующих учреждений на побережье Мексиканского залива — и, наверное, она до сих пор там и живет: по крайней мере, я никогда не слышал о ее смерти от обитателей городка.
А Райли так и не смог ужиться со своим дядей. Как-то ночью он угнал «олдсмобил» Хораса Холтона, чтобы поехать на танцы со своей подружкой Мэйми Кертис, что была той еще девахой, на пять лет старше Райли, которому на то время и было-то всего лет пятнадцать. Хорас, прознав, что Райли на танцах в одном из танцевально-увеселительных заведений, решил наказать племянника и преподать тому урок, для чего он вызвал шерифа и потребовал, чтобы Райли посадили в кутузку. Но Райли на той вечеринке сказал шерифу, что тот не того ищет, и в продолжение зрелища, прямо перед всей толпой обвинил своего дядю в том, что последний будто бы приворовывает деньги у своей недееспособной сестры и, соответственно, у ее детей — у самого Райли и у его двух сестер. Райли предложил разобраться тут же, на месте, он вызвал Хораса на поединок, и, когда перетрусивший дядя отказался, Райли просто подошел к дяде и хорошо влепил ему кулаком прямо в глаз. Шериф забрал Райли в кутузку, но судья Кул, давний приятель Роуз, начал нормальное, беспристрастное расследование и обнаружил, что Хорас действительно потихоньку перекачивал деньги Роуз на свой собственный счет. И Хорасу просто пришлось упаковать чемодан и быстренько уехать в Новый Орлеан, где, как мы потом слышали, он устроился на пароход романтических путешествий по Миссисипи, скрепляя браком влюбленные пары.
С тех пор Райли стал сам себе хозяином. Одолжив денег в счет причитающегося ему в скором времени наследства, он купил себе красную спортивную машину и гонял по окрестностям, усадив обычно рядом с собой какую-нибудь местную потаскушку. Практически все женщины легкого поведения нашего города побывали в его машине, из лиц женского пола единственными порядочными девушками, когда-либо садившимися в его машину, были его сестры — он катал их по воскресеньям, спокойно, чинно…
Его сестры были привлекательны, но веселья у них тогда было маловато, ибо они постоянно были под жестким надзором со стороны Райли и парни не осмеливались даже близко подходить к ним. Преданная служанка-негритянка вела в доме домашнее хозяйство, а так они жили одни. Одна из сестер, Элизабет, училась в школе в моем классе, и училась на отлично — одни пятерки. Сам Райли школу бросил, но тем не менее он не стал одним из городских бездельников-лоботрясов и даже не общался с таким сортом людей: обычно днем он рыбачил или охотился, будучи неплохим плотником, подправил и подремонтировал кое-что в старом родовом доме Холтонов, кроме того, он был неплохим механиком — так он сам собрал какую-то диковинную автомобильную сирену, что сигналила, как паровозный сигнал-свисток, и по вечерам этот звук был весьма отчетливо слышим, когда он, как обычно, гонял на своей машине куда-нибудь на танцы в соседний городок. Как я хотел, чтобы он был моим другом! И в принципе, это было возможно, поскольку он был всего на пару лет старше меня. Но я могу припомнить лишь один-единственный случай, когда он вообще заговорил со мной — в щегольских белых фланелевых брюках, он заявился к нам в аптеку-магазинчик Верины (где я иногда по субботам помогал персоналу в подсобных работах) прямо с танцев в местном клубе и спросил у меня пакетик презервативов «Шэдоус», но я не знал, что это такое, и Райли сам полез за стойку и, порывшись в ящике стойки, нашел-таки их там, после чего он засмеялся, это был не злорадный смех, но я почувствовал, что этот его смех был даже хуже — теперь он определенно держал меня за дурачка и мои надежды подружиться с ним окончательно рухнули.
Кэтрин прихватила с собой остатки воскресного обеда, и мы мирно, беззаботно сидели на дереве, наслаждаясь завтраком. Вдруг где-то недалеко сухо щелкнул ружейный выстрел. Мы так и замерли на местах с остатками пищи, наглухо застрявшими в наших глотках. Когда мы, наконец, отдышались, то увидели охотничьего пса, которого вел Райли Хендерсон. У Хендерсона на плечах покоилось охотничье ружье и через все тело, наискосок, висела гирлянда из мертвых белок, из которых все еще сочилась кровь. Долли опустила свою вуаль, как будто она хотела тем самым слиться полностью с листвой дерева. Райли остановился совсем неподалеку от нас и просто так, из баловства, снял ружье с плеча и стал целиться наугад, поводя дулом из стороны в сторону, не видя нас, но тем не менее в нашу сторону, как будто ожидая, что какая-нибудь мишень нет-нет да и появится на дереве. Эта ситуация совсем не устраивала Кэтрин, и она крикнула из своего укрытия:
— Райли Хендерсон! Не вздумай стрелять в нас!
Дуло Райли описало крутую дугу, он вздрогнул, сделал полный оборот вокруг своей оси, его мертвые белки взмыли вверх на какое-то время и тут же опали, удерживаемые веревкой. Затем он увидел нас наконец и прокричал в ответ:
— Привет, Кэтрин Крик, и вам здрасьте, мисс Тальбо! А что вы там делаете наверху? Рысь загнала?
— Нет, просто сидим, — торопясь, ответила Долли, словно боясь, что я или Кэтрин опередим ее. — Неплохой улов белок у тебя, как я погляжу, — продолжила она.
— Возьмите парочку, — сказал Райли, отвязывая ровно двух белок из своей коллекции. — У нас они вчера были на ужин, мясо довольно нежное, скажу я вам. Подождите минуту, я сам подам вам их наверх.
— Не надо, Райли, просто положи их на земле.
Но он сказал, что на земле до белок могут добраться муравьи, и после этих слов полез на дерево.
Его голубая рубашка была забрызгана кровью, и капли крови также были и в его светлых волосах, от него исходил запах пороха, и его приветливое лицо было покрыто плотным загаром.
— Черт возьми! Да это настоящее дерево-дом! — воскликнул он, взобравшись к нам и притопывая на одной из досок, словно испытывая ее на прочность. — Это ты построил, Коллин? — спросил он, и меня окатило теплой волной возбуждения — неужели он назвал мое имя?! Я-то считал, что он меня вовсе не знает! Хотя я-то его знал.
В нашем городке ни о ком не говорили так много, как о Райли Хендерсоне. Старики говорили о нем с придыханием, а мы, молодежь, характеризовали его как обычного и тяжелого нравом парня — но так мы говорили только из-за того, что он позволял нам лишь завидовать ему, не давая нам при этом ни малейшей возможности быть его друзьями, ни малейшей возможности любить его и восхищаться им.
…Райли Хендерсон родился в Китае, где его отец, миссионер, был убит во время каких-то местных волнений. Его мать была из нашего городка, и ее имя было Роуз, я, хоть и не видел ее лично, от старших слышал, что она была очень привлекательной женщиной, пока не начала носить очки, к тому же она была очень богата, получив от своего дедушки хорошее наследство. Она вернулась из Китая с тогда уже пятилетним Райли и двумя девочками, что были еще меньше. Она с детьми поселилась у своего брата, рыхлого холостяка с кожей айвового цвета, Хораса Холтона. В последующие годы с Роуз стало происходить что-то неладное — то она угрожала начать судебный процесс против Верины за якобы «севшее» после стирки платье, что она ранее купила в магазине Верины; то заставляла Райли прыгать на одной ноге по всему двору и цитировать при этом таблицу умножения, или же, напротив, она могла совсем забросить Райли и нисколько не интересоваться его жизнью, и когда священник-пресвитерианец попробовал урезонить ее, чтобы она обратила внимание на собственных детей, она заявила, что ненавидит своих детей и жалеет о том, что они не мертвы. И, скорее всего, она была абсолютно искренна — в одно Рождественское утро она заперлась в ванной вместе со своими маленькими дочерьми и пыталась утопить их в корыте — говорили, что Райли вмешался как раз вовремя, разрубив на куски деревянную дверь ванной, хотя это довольно тяжело было бы для девяти-десятилетнего пацана, каким бы крепким он ни был.
Но так или иначе, после этого Роуз была помещена в одно из соответствующих учреждений на побережье Мексиканского залива — и, наверное, она до сих пор там и живет: по крайней мере, я никогда не слышал о ее смерти от обитателей городка.
А Райли так и не смог ужиться со своим дядей. Как-то ночью он угнал «олдсмобил» Хораса Холтона, чтобы поехать на танцы со своей подружкой Мэйми Кертис, что была той еще девахой, на пять лет старше Райли, которому на то время и было-то всего лет пятнадцать. Хорас, прознав, что Райли на танцах в одном из танцевально-увеселительных заведений, решил наказать племянника и преподать тому урок, для чего он вызвал шерифа и потребовал, чтобы Райли посадили в кутузку. Но Райли на той вечеринке сказал шерифу, что тот не того ищет, и в продолжение зрелища, прямо перед всей толпой обвинил своего дядю в том, что последний будто бы приворовывает деньги у своей недееспособной сестры и, соответственно, у ее детей — у самого Райли и у его двух сестер. Райли предложил разобраться тут же, на месте, он вызвал Хораса на поединок, и, когда перетрусивший дядя отказался, Райли просто подошел к дяде и хорошо влепил ему кулаком прямо в глаз. Шериф забрал Райли в кутузку, но судья Кул, давний приятель Роуз, начал нормальное, беспристрастное расследование и обнаружил, что Хорас действительно потихоньку перекачивал деньги Роуз на свой собственный счет. И Хорасу просто пришлось упаковать чемодан и быстренько уехать в Новый Орлеан, где, как мы потом слышали, он устроился на пароход романтических путешествий по Миссисипи, скрепляя браком влюбленные пары.
С тех пор Райли стал сам себе хозяином. Одолжив денег в счет причитающегося ему в скором времени наследства, он купил себе красную спортивную машину и гонял по окрестностям, усадив обычно рядом с собой какую-нибудь местную потаскушку. Практически все женщины легкого поведения нашего города побывали в его машине, из лиц женского пола единственными порядочными девушками, когда-либо садившимися в его машину, были его сестры — он катал их по воскресеньям, спокойно, чинно…
Его сестры были привлекательны, но веселья у них тогда было маловато, ибо они постоянно были под жестким надзором со стороны Райли и парни не осмеливались даже близко подходить к ним. Преданная служанка-негритянка вела в доме домашнее хозяйство, а так они жили одни. Одна из сестер, Элизабет, училась в школе в моем классе, и училась на отлично — одни пятерки. Сам Райли школу бросил, но тем не менее он не стал одним из городских бездельников-лоботрясов и даже не общался с таким сортом людей: обычно днем он рыбачил или охотился, будучи неплохим плотником, подправил и подремонтировал кое-что в старом родовом доме Холтонов, кроме того, он был неплохим механиком — так он сам собрал какую-то диковинную автомобильную сирену, что сигналила, как паровозный сигнал-свисток, и по вечерам этот звук был весьма отчетливо слышим, когда он, как обычно, гонял на своей машине куда-нибудь на танцы в соседний городок. Как я хотел, чтобы он был моим другом! И в принципе, это было возможно, поскольку он был всего на пару лет старше меня. Но я могу припомнить лишь один-единственный случай, когда он вообще заговорил со мной — в щегольских белых фланелевых брюках, он заявился к нам в аптеку-магазинчик Верины (где я иногда по субботам помогал персоналу в подсобных работах) прямо с танцев в местном клубе и спросил у меня пакетик презервативов «Шэдоус», но я не знал, что это такое, и Райли сам полез за стойку и, порывшись в ящике стойки, нашел-таки их там, после чего он засмеялся, это был не злорадный смех, но я почувствовал, что этот его смех был даже хуже — теперь он определенно держал меня за дурачка и мои надежды подружиться с ним окончательно рухнули.