Капоте Трумен. Луговая арфа

   Поначалу казалось, что ему не хотелось попасть под крыло Кэтрин: может быть, он учуял, что пахла она как-то не так, то ли просто посчитал, что не по-мужски все получится, но я подстегнул его — давай, Райли, лезь к нам, так даже теплее, чем под одеялом. И после некоторой паузы Райли все же присоединился к нам. На некоторое время среди нас воцарилась тишина, и я подумал, что все отошли ко сну. Но вдруг почувствовал, как напряглось тело Кэтрин.
   — Меня осенило, я теперь знаю, кто мог бы написать такое письмо: Билл Никто! Это Та Самая написала, вот кто! Это так же точно, как мое имя Кэтрин Крик! Точно! Она наняла какого-то ниггера в Майами написать мне это письмо, чтобы я тут же отвалила туда и никогда не возвращалась! — Кэтрин торжествовала — загадка всей ее жизни была раскрыта.
   Долли вяло откликнулась на догадку Кэтрин, сонным голосом она сказала:
   — Тихо… молчим… спим… нам нечего бояться… с нами мужчины, что могут защитить нас…
   Одна из веток отошла под ветром, давая ход лунному свету вовнутрь нашего убежища, и в слабом свете я увидел, как судья тихо взял ее руку в свою. Это было последнее, что я видел той ночью.

Глава 4

   Первым проснулся Райли. Он тут же разбудил меня. На небе все еще догорали последние три звездочки, на листьях собралась роса, где-то уже порхали, радуясь новому солнцу, дрозды. Райли поманил меня за собой, и мы тихо скользнули с дерева. Храпящая во все легкие Кэтрин даже не шелохнулась, так и не услышав нас. Долли и судья, укрытые одним одеялом, напоминавшие в своем сне двух детей, потерянных в злом мрачном лесу из сказки, щека к щеке спали тоже слишком крепко, чтобы услышать нас.
   Мы двинулись по направлению к реке, Райли шел впереди. Штанины его парусиновых брюк издавали свистящий звук при трении друг об друга. Райли постоянно останавливался и потягивался. Вскоре мы наткнулись на муравейник, по которому уже деловито сновали красные муравьи. Райли расстегнул ширинку и, смеясь, принялся мочиться на них: в душе я не считал, что это так уж весело, но тем не менее я тоже смеялся вместе с ним, чтобы поддержать компанию. Но затем Райли развернулся, его струя прошлась по моим туфлям. Для меня это был весьма оскорбительный жест. Я спросил его, почему он так поступает со мной, добавив при этом, что я воспринимаю это как знак неуважения. Но Райли сказал, что он просто таким образом пошутил, и в знак примирения обхватил меня своей рукой за плечи.
   Именно в этот момент, я считаю, мы с Райли стали друзьями, наверное, в этот миг в его душе родились какие-то нормальные дружеские чувства ко мне, чувства, что поддерживали, подкрепляли мой собственный ребячий восторг перед ним. Затем мы проследовали через заросли шиповника, углубляясь в гущу леса, приближаясь к речке. Алые листья плавали в медленной зеленой воде, торчащая на поверхности водной глади верхушка полузатопленной коряги напоминала мне голову какого-то водного чудовища. Мы подошли к тому самому старому заброшенному плавучему дому. Старая посудина уже слегка накренилась. Внутреннее пространство дома приобрело какой-то таинственный вид. Вещи, что валялись вокруг, вполне подходили для соответствующей картины в журнале приключений: керосиновая лампа, пивные банки на столе, на койке покоились одеяло и подушки со следами губной помады. Сразу пришла мысль, что это сооружение служило кому-то потайным убежищем, а заметив усмешку на добродушном лице Райли, я сразу понял, чьим оно было.
   — Что еще хорошо здесь, так это то, что можно и рыбку половить, — сказал Райли с улыбкой, глядя в мои понимающие глаза. — Только вот, говорить кому-нибудь об этом не нужно, — добавил он. Я поклялся ему, что не выдам его секрета.
   Пока мы раздевались, меня охватило нечто вроде сна, мне привиделось, что этот плавучий дом плывет по реке и все мы, пятеро, на борту, наше белье на веревке развевается на ветру, как паруса, в камбузе в печи доходит ореховый торт-пирог, на окнах горшки с геранью — и так мы проплываем вниз по реке мимо постоянно меняющихся приречных пейзажей.
   Восходящее солнце все еще хранило остатки лета, но вода, как мне показалось, после того как я нырнул в речку первый раз, уже растеряла то тепло, которое было еще недавно, на берег я вылез, покрытый гусиной кожей, трясясь от холода. Стоя на палубе, я с дрожью наблюдал, как Райли беззаботно бороздил воду от берега к берегу. Чуть поодаль, на мелководье, находился полузатопленный камышовый островок, и Райли решил обследовать его. Он махнул мне рукой, приглашая присоединиться к нему. Хотя и не очень-то и хотелось мне лезть обратно в холодную воду, я, решившись, поплыл к нему.
   Там, на островке, вода была кристально чистой и размещалась в двух небольших, глубиной по колено прудках, и в одном из них невольно запертый в тесном и неглубоком водном пространстве, неподвижный в своей утренней полуспячке покоился черный, как уголь, сом. Вдвоем мы тихо склонились над ним и пальцами, крепкими, как зубья вилок, разом вцепились в него — рыба не собиралась сдаваться и стала вырываться из рук бешеными рывками. Острые как бритва плавники порезали мою ладонь, но и я не сдавался и держался до последнего — как впоследствии оказалось, это была моя первая и последняя рыба, которую я поймал. Долго еще люди не верили, что я смог поймать сома голыми руками, но я отсылал их за подтверждением к Райли…
   Когда рыба, наконец, затихла, мы просунули бамбуковый прут сквозь ее жабры и поплыли обратно, к плавучему дому, держа рыбу над головами. По словам Райли, это был самый жирный сом из всех сомов, что он когда-либо видел, и мы решили доставить рыбу на наше дерево, и, припомнив слова судьи о его же кулинарных способностях по части приготовления рыбы, мы решили предоставить ему возможность подтвердить на деле свое мастерство.
   Но, как оказалось впоследствии, этой рыбе никогда не суждено было попасть на сковороду…
   Как раз в это время в районе нашего дома-дерева произошли серьезные изменения. Во время нашего отсутствия шериф Джуниус Кэндл, состряпав-таки ордер на наш арест, собрал своих подчиненных и вернулся к дереву, тогда как мы с Райли беззаботно слонялись по лесу, пиная поганки и швыряя камни в реку, не зная, что нас ждет.
   Мы были еще на некотором отдалении от дерева, когда до нас донеслись звуки тревоги, они глуховато звенели в воздухе, как удары топора по дереву где-то вдали. Подходя ближе и ближе, мы смогли различить вскрики Кэтрин, похожие больше на сплошной рев. Мои ноги ослабли от нахлынувших чувств, так что я не поспевал за Райли — тот просто схватил палку и ринулся бегом к нашему дереву. Райли скрылся из вида, а без него я совсем потерял ориентацию в лесу — я рванул в одну сторону, затем в другую, куда-то свернул, затем помчался по прямой и выскочил как раз на оконечность луга. Здесь я увидел Кэтрин… Ее платье было разорвано спереди. Рэй Оливер, Джэк Милл и Большой Эдди Стовер, три закадычных дружка шерифа, три взрослых мужика, волокли ее по траве, пытаясь утихомирить тычками. Я захотел убить их… Наверняка схожее желание было и у Кэтрин, но, похоже, у нее не было шанса, хотя она и пыталась — она пыталась достать своих обидчиков, бодаясь головой, раскидывала по сторонам локти.
   Большой Эдди Стовер наверняка был ублюдком еще с материнской утробы, двое других добились этого звания уже самостоятельно. Большой Эдди Стовер кинулся на меня, и я успел ловко запустить в него нашим пленным сомом. Кэтрин закричала:
   — Не смейте трогать мальчонку, он сирота! — Затем, увидев, что этот дурень схватил меня сзади за пояс, она дала совет: — По яйцам его, Коллин, по яйцам!
   Я последовал ее совету и лягнул Эдди изо всех сил. От боли лицо Эдди свернулось, как простокваша. Джек Милл (тот самый Джек Милл, что через год очутился запертым в холодильной камере цеха по приготовлению льда и там замерз насмерть) бросился ко мне и попытался схватить меня, но я увернулся и, помчавшись по полю, нырнул в заросли самой высокой травы. Вряд ли они стали меня искать, они были всецело заняты мятежной Кэтрин, не прекращавшей борьбу всю дорогу. Я наблюдал, как эти придурки тащили ее по полю, и на душе у меня была горечь, оттого что я ничем не мог помочь ей. Я наблюдал за ними, пока они окончательно не исчезли из вида за маленькой горкой перед кладбищем. Надо мной, каркая, пролетели две вороны — сначала в одну сторону, затем, вернувшись, в другую, словно предвещая что-то дурное. Крадучись, я двинулся в сторону леса и затем совсем рядом со мной услышал чьи-то шаги, рассекающие траву, — то был шериф, с ним рядом плелся мужчина по имени Уил Харрис. Высокий, как хороший дверной проем, с плечами, как у буйвола, Уил Харрис однажды схватился с бешеным псом, и тот перед смертью добрался-таки до глотки Харриса: шрамы на его горле получились ужасные, но звук, исходивший из покалеченного горла, был еще хуже — он звучал слабо и как-то по-детски, или, точнее, напоминал голос какого-нибудь злобного карлика. Я припал к траве, а они прошли так близко от меня, что я мог видеть шнурки на их ботинках. Харрис своим зловещим голосом несколько раз упомянул имя Морриса Ритца и Верины. Я не совсем точно разобрал все, что говорил Уил, но в коротком промежутке я понял, что Верина послала его, Харриса, за шерифом — что-то случилось у той парочки.
   — Что еще эта женщина хочет, черт бы ее побрал, армию, что ли?! — были возмущенные и недоумевающие слова удаляющегося шерифа.
   После того как они отошли на безопасное расстояние, так и не заметив меня, я вскочил и помчался к дереву. Подбежав ближе к дереву, я нырнул в заросли папоротника — кто-то из людей шерифа мог все еще околачиваться где-нибудь рядом. Но никого не было, лишь о чем-то своем пела одинокая птаха в темных кустах. И никого на дереве — пробивавшиеся сквозь листву слабые солнечные лучи освещали мрачную пустоту нашего бывшего убежища.
   Одеревеневший от неожиданности, я вышел из укрытия и, совсем ослабев, прислонился к стволу дерева — и мое утреннее недавнее видение посетило меня вновь — наше белье развевается на ветру, цветущая герань, а дом плывет по реке дальше, к морю, в новый мир…
   — Коллин?! Это ты там плачешь? — Мое имя прозвенело откуда-то с неба… Это была Долли, она обратилась ко мне откуда-то с небес, сверху, где я не мог ее видеть, пока я, не забравшись в самую гущу нашего дерева-дома, не увидел высоко над собой ее кукольную туфельку…
   — Осторожнее, сынок, не то ты нас стряхнешь отсюда, — прозвучал голос судьи, он сидел рядом с Долли. Взглянув на них, у меня дух перехватило — Долли и судья сидели на самой-самой верхушке дерева — как чайки на корабельной мачте.
   После Долли признавалась, что вид, открывшийся перед ней с той высоты, очаровал ее так, что она невольно пожалела, что раньше не поднималась так высоко на этом дереве. Судья, как он потом объяснил, вовремя увидел шерифа и его прихвостней, идущих к дереву, поэтому они и успели спрятаться так высоко.
   — Подожди, мы уже спускаемся, — сказала Долли и, поддерживаемая судьей, начала спуск. Так она и спустилась при помощи судьи, совсем как придворная леди спустилась бы по ступенькам дворца.
   Мы поцеловались, она не выпускала меня из своих объятий.
   — Она пошла поискать тебя, Кэтрин, ведь мы не знали, куда ты пропал, и я боялась, я так боялась, я… — Я почувствовал, как она дрожит, — она дрожала, как маленький зверек, попавший в незнакомую обстановку, в непривычные условия, как кролик, только что вынутый из петли охотника. На судью тоже было жалко смотреть, он все отводил глаза, его руки дрожали, возможно, он все казнил себя за то, что не смог предотвратить случившегося с Кэтрин. Но что он еще мог сделать?! Если бы он кинулся к ней на помощь, он бы стал лишь еще одной добычей тех людей: а люди шерифа вовсе не дурачились, отправляясь в поход… Из всей нашей компании именно я должен был чувствовать себя не в своей тарелке — ведь именно меня отправилась искать Кэтрин. Если бы Кэтрин не пошла меня искать, она бы сидела сейчас с нами.
   Я рассказал судье и Долли все, что произошло на лугу. Но Долли не желала слышать о том, что случилось. Резким движением она подняла вуаль.
   — Я хотела бы верить, что Кэтрин сбежала: но я не могу. Если бы я могла, я бы пошла ее искать. Неужели Верина сделала все это?! Скажи, Коллин, не правда ли, ведь после всего, что случилось, наш мир не лучшее место? Прошлой ночью я думала иначе.
   Судья пристально взглянул мне в глаза: мне кажется, он хотел подсказать мне взглядом, как ответить… Но я сам знал, как ответить. Неважно, какие страсти бушуют в наших внутренних мирах, все наши миры достаточно хороши: Долли стала такой, какая она есть, именно благодаря ей самой, благодаря ее внутреннему миру, который она при этом делила со мной и Кэтрин и который стал к тому же чрезвычайно чувствительным к флюидам безнравственности и нечистоты. Нет, Долли, наш мир не так уж плох.
   — Кстати, а где Райли? — спросил судья, меняя тему разговора.
   Райли помчался впереди меня — только я его и видел.
   С тревогой в голосе, испугавшей одновременно и меня, и судью, мы стали выкрикивать его имя. Но наши крики, поплутав по лесу, лишь слабым эхом вернулись обратно, без ответа.
   Я знал, что с ним случилось, — он, наверное, упал в старый индейский колодец, уже было много таких случаев, скажу я вам. Я уже собрался поделиться своей мыслью со всеми, как судья внезапно приставил палец к губам. У судьи наверняка уши были, как у собаки: я так и не услышал ничего сначала, но судья оказался прав — вскоре раздались звуки чьих-то шагов.
   Это оказались Мод Риордан и старшая из сестер Райли, самая умная из них, — Элизабет. Эти девушки были очень близкими подругами и даже одевались так, чтобы гармонировать друг с другом. У Элизабет в руках был футляр от скрипки.
   — Послушай, Элизабет, — обратился к ним судья, при этом пугая их своим неожиданным появлением из лесной зелени. — Не пугайся, дитя мое, а скажи, видела ли ты своего брата?
   Мод оправилась от испуга первой и первой же ответила:
   — Да, мы видели, — сказала она в некотором возбуждении. — Я шла с Элизабет к ней домой после ее урока музыки, и тут пролетел Райли, чуть ли не в девяносто миль в час, и едва не сшиб нас. Скажи ему, Элизабет! Во всяком случае, он послал нас сюда сказать, чтобы вы не беспокоились и что он объяснит вам все позже… а что — Бог его знает.
   Обе девушки еще недавно были моими одноклассницами. Они были очень умными и прилежными ученицами и, перескочив через класс, закончили школу уже в июне этого года. Я особенно хорошо знал Мод, поскольку брал уроки по фортепиано у ее матери, а ее отец преподавал скрипичную музыку, и Элизабет Хендерсон была одной из его учениц. Мод и сама великолепно играла на скрипке — как раз за неделю до нашего побега я прочел в местной газете, что Мод Риордан приглашена участвовать в музыкальной радиопередаче в Бирмингеме. Риорданы были весьма милым семейством, деликатными и полными какого-то внутреннего огня. Я и стал-то учиться игре на пианино только потому, что мне нравилось быть рядом с миссис Риордан — мне нравилось пышное облако ее золотых волос, мне нравились ее тактичные, внимательные, умные слова в разговоре с ней, который время от времени возникал между нами, перед тем как сесть за инструмент. А что было особенно здорово, так это то, что Мод обычно после занятия угощала меня лимонадом на прохладной задней веранде их дома. Мод была курносой, с немного смешными ушами, худощавой девушкой. От отца она унаследовала его черные ирландские глаза, а от матери — ее прекрасные волосы, волосы цвета бледного осеннего утра. Она была полной противоположностью своей лучшей подруге Элизабет, та была всегда себе на уме и как бы всегда в тени. Я не знаю, о чем эти две подружки говорили, оставаясь наедине, — может быть, про музыку и книги, но при мне любимым коньком Мод были наши парни, кто с кем встречается, магазинные сплетни: скажи, Коллин, ну не ужасны ли те девушки, с кем Райли Хендерсон водится? Ах, как ей жаль Элизабет — такой братец и какая молодчина Элизабет, что не вешает носа. Но для того чтобы увидеть, что Мод без ума от Райли, не нужно быть сверхпроницательным.
   Зная все это, я все же как-то представил себе (на короткое время), что влюблен в нее. На кухне я умышленно часто упоминал ее имя, пока наконец Кэтрин не заявила, что Мод Риордан уж слишком худосочная — ущипнуть не за что, просто безумие вообще иметь с такой дело. Как-то раз я решил устроить небольшой вечер для Мод, собственноручно соорудил для нее небольшой букетик, что носится обычно на платьях, и мы отправились в кафе Фила. Нам подали стейк по-канзасски, а затем были танцы в отеле Лола. Но и после этого она вела себя как совершенная недотрога, не дав даже поцеловать себя на прощание:
   — Я не думаю, что это так нужно, Коллин, хотя очень мило, что ты пригласил меня. — Для меня это было довольно неприятно, но, поскольку я решил особенно не задумываться об этом случае, наши взаимоотношения изменились не так сильно.
   Как-то раз в конце нашего занятия миссис Риордан не стала давать мне новый этюд в качестве домашнего задания, а мягко предупредила меня, что больше не хотела бы заниматься со мной:
   — Мы тебя очень любим, Коллин, и тебе в этом доме всегда рады, но, дорогой мой, у тебя нет абсолютно никаких способностей к музыке, это, в общем-то, нормальное и обычное дело, ибо не все имеют такие способности, и я считаю, что нет смысла и далее продолжать в том же духе…
   Да, она была права, но все равно я чувствовал себя глубоко уязвленным. Меня не могла оставить мысль, что меня просто выпихнули из общества, при одной мысли о семействе Риордан у меня горько щемило сердце, но в конце концов, по мере того как из моей памяти улетучивались остатки тех сонат, что я разучивал по заданиям миссис Риордан, мое восприятие их стало жестче и я все больше отчуждался от этой семьи. Поначалу Мод нет-нет да и останавливала меня на улице по старой дружбе, приглашая к себе домой, но так или иначе я умудрялся улизнуть от подобных походов, кроме того, к тому времени уже наступила зима и я более всего предпочитал теплый милый уют нашей кухни с Долли и Кэтрин. Кэтрин все пытала меня, что же ты больше не говоришь нам о Мод Риордан, на что я отвечал, что между нами все кончено, но тем не менее, хоть я уже больше и не упоминал ее имени, должно быть, думал о ней втайне от самого себя, ибо, как только я увидел Мод под нашим деревом в тот день, что-то вновь горько кольнуло в сердце, может быть, старые чувства. В первый раз я тогда посмотрел на себя и на нас куда более трезвым взглядом — не представляли ли мы тогда для Мод и Элизабет пугающего и нелепого зрелища, они были моего возраста и вполне могли иметь свои оценки происходящего.
   — Как твой отец, Мод, я слышал, что он не очень хорошо себя чувствовал? — спросил судья.
   — Ему не на что жаловаться, хотя, знаете, мужчины любят искать в себе какие-нибудь болячки, а как вы-то сами? — бойко ответила Мод.
   — Жаль, — протянул судья, размышляя тем временем о чем-то своем. — Передай наилучшие пожелания отцу и скажи, что я надеюсь, что ему станет лучше.
   Мод тем не менее кивнула:
   — Обязательно, сэр, спасибо, я уверена, что ваши пожелания для него будут очень приятны.
   Поправляя складки на своей юбке, она опустилась на корточки, увлекая за собой и немного неуклюжую Элизабет.
   Для Элизабет не подходили никакие клички и прозвища и даже уменьшительные имена — можно было поначалу называть ее Бетти, но через неделю ее полное имя снова возвращалось к ней. Такова уж она была по своей природе, наверное. Вялая, широкая в кости, она обладала траурно-черными волосами и апатичным лицом, которое временами носило ангельское выражение. На ее груди обычно висел медальон с лакированной фотографией ее отца-миссионера.
   — Погляди, Элизабет, какая прелестная шляпка с вуалью у миссис Долли, да еще и бархатная.
   Долли слегка приподнялась:
   — Вообще-то, я не ношу шляпу, а эту надела, потому что мы собрались в путешествие.
   — Мы слышали, что вы покинули свой дом, — сказала Мод и продолжила уже более откровенно: — Все о вас только и говорят. — Мод повернулась к Элизабет за подтверждением, та кивнула, хоть и без всякого энтузиазма. — Вообще-то, разные истории ходят вокруг, мы вот встретили Гэса Хэма, и он сказал нам, что ваша черная служанка Кэтрин Кук — я правильно назвала ее? — была сегодня арестована за то, что ударила миссис Бастер по голове глиняным кувшином.
   Очень тихо Долли ответила:
   — Кэтрин ничего такого не совершала.
   — Ну тогда кто-то другой это сделал — сегодня утром мы видели миссис Бастер на почте, она всем показывала свою шишку на голове, большая, скажу я вам, шишка, и выглядела она как настоящая — не правда ли, Элизабет? — Элизабет зевнула в знак согласия. Но сама Мод не унималась: — По правде говоря, мне плевать, кто сделал это, но тот, кто сделал, достоин медали.
   — Нельзя так, — вздохнула Долли. — Это неправильно, и все мы должны раскаяться в содеянном.
   Наконец Мод обратила внимание и на меня:
   — Я очень хотела увидеть тебя, Коллин, — как-то неловко она это сказала — спеша, словно пытаясь скрыть смущение — но не свое, а мое. — Элизабет и я задумали вечеринку на Хэллоуин, это будет жуткая вечеринка, мы решили, что было бы просто здорово нарядить тебя скелетом, затем мы посадим тебя в темный угол, и ты будешь предвещать гостям судьбу, ведь ты такой…
   — Фантазер, — подсказала Элизабет апатично.
   — Что и требуется для предсказания судьбы, — подтвердила Мод.
   Я не знаю, что их натолкнуло на мысль о том, что я такой фантазер, если только не принимать во внимание мою великолепную способность выдумывать всевозможные алиби и уловки в борьбе против учителей и их законов.
   Я сказал, что их идея с вечеринкой очень хороша, но на меня им не стоит рассчитывать.
   — Вполне возможно, что к тому времени мы уже будем в тюрьме, — добавил я.
   — А, ну тогда ладно, — очень просто отреагировала Мод.
   На некоторое время воцарилась неловкая тишина, из которой нас вызволил судья:
   — Я слышал, Мод, что ты достигла огромных успехов, я видел в газете, что ты собираешься сыграть на радио.
   Мод объяснила, что участие в радиопрограмме являет собой финал внутриштатовского конкурса, и если она выиграет, то получит грант на обучение в университете, а второе место давало лишь полгранта.
   — Вообще-то, я хочу сыграть на конкурсе серенаду, написанную моим отцом, — он посвятил ее мне, когда я только родилась, но это должно быть для него сюрпризом — так что ему не надо об этом знать.
   — Пусть она сыграет эту вещь для нас, — попросила Элизабет, расстегивая футляр.
   Мод была великодушна и не заставила себя просить дважды. Поместив темно-коричневую скрипку себе под подбородок, она сначала настроила инструмент, а затем заиграла — неистово, быстро, громко, весело, но затем темп замедлился, убавился звук, сам воздух наполнился печалью, и на этом мелодия оборвалась — золотистые волосы Мод упали на скрипку — мы зааплодировали. Но как только стихли наши аплодисменты, раздались дополнительные, откуда-то из-за кустов папоротника, затем оттуда вышел Райли. Щеки Мод порозовели, как только она увидела его. Вряд ли она бы так здорово сыграла, знай, что Райли где-то рядом и слушает ее.
   Райли отослал девушек домой, попросив Мод остаться с сестрами на ночь, мало ли что может случиться, так же он попросил, чтобы они никому не говорили о том, где он сам. Девушки покинули нас с явной неохотой, но Элизабет привыкла во всем подчиняться своему брату, и поэтому вскоре мы остались в старом составе.
   Мне пришлось помочь ему взобраться на наше дерево, ибо с собой он притащил свое ружье и мешок с провизией: по бутылке розового и виноградного вина, апельсины, сардины, булочки, коробку крекера и другую снедь. Содержимое его мешка подняло нам дух, и даже Долли, без ума от крекера, заявила, что Райли заслуживает поцелуя.
   Но то, что он нам рассказал, было встречено с мрачным вниманием.
   …Когда мы с Райли потеряли друг друга в лесу, он, как оказалось, побежал в ту сторону, откуда раздавались крики Кэтрин. Там, на лугу, он притаился и стал свидетелем моего боя с Эдди Стовером.
   — А что же ты не помог мне! — воскликнул я.
   — Да ты и сам здорово справился с ним. Я думаю, что Эдди тебя не скоро забудет, — я видел, как он плелся, согнувшись почти что вдвое.
   Кроме того, Райли в этот момент рассудил, что ему было бы выгоднее не раскрывать свою принадлежность к нашему обществу — это давало ему возможность тайно последовать вслед за Кэтрин и людьми шерифа, а затем открыто проследить за ними уже в городке: они запихнули ее в старую колымагу-купе Эдди и повезли прямо в местную тюрьму — Райли последовал за ними на своей машине.
   — Когда мы добрались до тюрьмы, там уже собралась кучка народу — так себе, ребятня, старики, а Кэтрин уже, кажется, успокоилась — и видели бы вы, как она прошла сквозь толпу, с каким достоинством… — При последних словах Райли сымитировал осанку Кэтрин, задрав подбородок чуть ли не к небу.
   Как знаком был мне ее этот жест: особенно, когда кто-нибудь критиковал ее за тот или иной проступок — за сокрытие фишек в игре, за распространение глупых слухов, за то, что она не лечит зубы, наконец.
   — Но как только она вошла в тюрьму, она умудрилась дать пинка какому-то особо любопытному дурню, — продолжил Райли.
   В нашей тюрьме было всего четыре камеры — две для белых и две для черных. Кэтрин протестовала против помещения ее в камеру для черных.
   Судья в задумчивости погладил свой подбородок:
   — Так тебе удалось поговорить с ней? Ей было бы легче, если бы она знала, что кто-то из нас рядом с ней в такую минуту.