Всё, все и вся, что когда-то, давно и ложно было острогом, узилищем и домом для зеков – стало тобой. Все, кто когда-то, сейчас и ошибочно были арестантами, охранниками и папскими глашатаями – стало тобой. Всякие, кто был некогда, навек и неправильно порожден, пленён и закабалён Папой – стали тобой.
Ты видел, знал и ощущал, что твоя единственная награда, итог и отпущение, плод твоего чрева, смысл твоего существования, апофеоз твоей мудрости уже здесь. Что вот она, твоя книга, которая воздаст по заслугам, примерам и свершениям сознанию, подсознанию и надсознанию, чем и смешает их в одну кучу, груду и ворох, которая отдаст должное схемам, понятиям и структурам, чем и сольёт их в единый бассейн, лужу и ёмкость, которая отринет прочь индивидуальное, частное и личностное, перепутает их с общественным, социальным и коллективным, чем дезориентирует, перепугает и собьёт с толку, панталыку и рассудка даже тех, кто никогда о ней не слышал, читал или думал, и этим убьёт их, нежно, задумчиво и на постоянно.
Ты, оказавшись в пустоте, свете и отсутствии, чего бы то ни было, не было и не существовало, даже тебя самого, твоих покровов и твоей книги, ты, изнасилованный, изувеченный и измождённый теми, кто пытался, пробовал и стремился перекроить, переиначить и подогнать тебя под свои каноны, керигмы и писания, кто мог видеть, разбираться и мыслить лишь дифтонгами, метафизикой и дуальностью, не приемля триад, комплексообразования и триалектики, впитал, вобрал и внёс в свою книгу и это, и то, и самого себя, расплавив, растопив и отринув последнюю свою оболочку, рубеж и плёнку кожи, что осталась от твоего тела, передав ее своему детищу, творению и произведению, окончательно слившись, воплотившись и превратившись в неё, свою вечную и извечную, изначальную и конечную, лицевую и изнаночную книгу, которую будут восхвалять, поносить и умалять, которую не будут понимать, читать и ставить на полку, которую отбросят, поднимут и отряхнут, но все равно никогда не осознают её во всей полноте, великолепии и сиянии.
И ты, став самим собой, собой другим и твоей книгой, упал, развернулся и раскрылся на последней своей странице, на которой твои, любые и каждые глаза могли, могут и будут видеть прощальный, исходный и вековечный завет, ответ и привет твой:
Смерть уготовал я вам, смерть неузнанную и незаметную, ибо лишу я вас иллюзий всех, каждых и всяческих: и в ней будете прозябать, покуда не превозможете её пониманием своим, и да будет то малым искуплением, испытанием и наградой за любые деяния ваши!..
И некому будет уже вспоминать то, что будет дальше!
Ты будешь здесь, всегда и нигде. Твоя книга, ты сам и твой читатель будут пред тобой, собой и всеми. Глаза твои будут сухи, как недра новорожденных сапфиров. Лишь из-под ногтей непрерывным потоком будут струиться отравленные слезы. Ты возьмешь сам себя, как книгу, тело и читателя и своей, обжигающей белизну, звуки и знаки жидкостью, начнешь писать поверх исторгнутого тобой же текста, повторяя буквы, руны и сюжет, его тупики, лазейки и лабиринты:
Ты помнишь, как это было в первый раз?
И ты не остановишься даже на вдох или выдох, пока не иссякнут ядовитые соки твои, пока не опустошатся и не будут запечатаны навек их хранилища, и ты, оставляя их вещам, не поставишь последнюю точку во фразе:
Смерть уготовал я вам, смерть неузнанную и незаметную, ибо лишу я вас иллюзий всех, каждых и всяческих: и в ней будете прозябать, покуда не превозможете её пониманием своим, и да будет то малым искуплением, испытанием и наградой за любые деяния ваши!..
Послесловие переводчика.
Трудности автора.
Трудности переводчика.
Трудности читателя.
Трудности издания.
Ты видел, знал и ощущал, что твоя единственная награда, итог и отпущение, плод твоего чрева, смысл твоего существования, апофеоз твоей мудрости уже здесь. Что вот она, твоя книга, которая воздаст по заслугам, примерам и свершениям сознанию, подсознанию и надсознанию, чем и смешает их в одну кучу, груду и ворох, которая отдаст должное схемам, понятиям и структурам, чем и сольёт их в единый бассейн, лужу и ёмкость, которая отринет прочь индивидуальное, частное и личностное, перепутает их с общественным, социальным и коллективным, чем дезориентирует, перепугает и собьёт с толку, панталыку и рассудка даже тех, кто никогда о ней не слышал, читал или думал, и этим убьёт их, нежно, задумчиво и на постоянно.
Ты, оказавшись в пустоте, свете и отсутствии, чего бы то ни было, не было и не существовало, даже тебя самого, твоих покровов и твоей книги, ты, изнасилованный, изувеченный и измождённый теми, кто пытался, пробовал и стремился перекроить, переиначить и подогнать тебя под свои каноны, керигмы и писания, кто мог видеть, разбираться и мыслить лишь дифтонгами, метафизикой и дуальностью, не приемля триад, комплексообразования и триалектики, впитал, вобрал и внёс в свою книгу и это, и то, и самого себя, расплавив, растопив и отринув последнюю свою оболочку, рубеж и плёнку кожи, что осталась от твоего тела, передав ее своему детищу, творению и произведению, окончательно слившись, воплотившись и превратившись в неё, свою вечную и извечную, изначальную и конечную, лицевую и изнаночную книгу, которую будут восхвалять, поносить и умалять, которую не будут понимать, читать и ставить на полку, которую отбросят, поднимут и отряхнут, но все равно никогда не осознают её во всей полноте, великолепии и сиянии.
И ты, став самим собой, собой другим и твоей книгой, упал, развернулся и раскрылся на последней своей странице, на которой твои, любые и каждые глаза могли, могут и будут видеть прощальный, исходный и вековечный завет, ответ и привет твой:
Смерть уготовал я вам, смерть неузнанную и незаметную, ибо лишу я вас иллюзий всех, каждых и всяческих: и в ней будете прозябать, покуда не превозможете её пониманием своим, и да будет то малым искуплением, испытанием и наградой за любые деяния ваши!..
И некому будет уже вспоминать то, что будет дальше!
Ты будешь здесь, всегда и нигде. Твоя книга, ты сам и твой читатель будут пред тобой, собой и всеми. Глаза твои будут сухи, как недра новорожденных сапфиров. Лишь из-под ногтей непрерывным потоком будут струиться отравленные слезы. Ты возьмешь сам себя, как книгу, тело и читателя и своей, обжигающей белизну, звуки и знаки жидкостью, начнешь писать поверх исторгнутого тобой же текста, повторяя буквы, руны и сюжет, его тупики, лазейки и лабиринты:
Ты помнишь, как это было в первый раз?
И ты не остановишься даже на вдох или выдох, пока не иссякнут ядовитые соки твои, пока не опустошатся и не будут запечатаны навек их хранилища, и ты, оставляя их вещам, не поставишь последнюю точку во фразе:
Смерть уготовал я вам, смерть неузнанную и незаметную, ибо лишу я вас иллюзий всех, каждых и всяческих: и в ней будете прозябать, покуда не превозможете её пониманием своим, и да будет то малым искуплением, испытанием и наградой за любые деяния ваши!..
НАЧАЛО.
Послесловие переводчика.
Трудности автора.
О жизни русского эмигранта второй волны, жившего в Чехии, писателя Содома Зеленки (Sodom Zelinka) известно до обидного мало. Как написал его сын, Марк Капустин в своём предисловии к этому произведению, что его отец сочинил свой псевдоавтобиографический роман, «Содом Капустин», примерно в 1968 или 69 году, во время или сразу после знаменитого Пражского восстания. Неизвестно, был ли сам Содом участником сопротивления, но однозначно одно – его не было в списках арестованных членов оппозиции. Скорее всего, книгу свою он написал по рассказам и свежим воспоминаниям своих друзей, побывавших и чудом уцелевших в коммунистических застенках.
Интеллигентный и энциклопедически образованный Содом Зеленка так чрезвычайно близко к сердцу принял злоключения оппозиционеров, что его психика не вынесла даже рассказов о тюремных ужасах, и он, насколько об этом можно судить через годы и, располагая исключительно текстом его романа, сошел с ума. Став, исключительно в своих мыслях, «опущенным», представителем самой презираемой касты среди арестантов, Содом не смог смириться с этим. Наверное, по этой причине, все повествование идет от второго лица. Постоянное обращение «ты» как бы приравнивает мучимых и мучителей, принижает власть имущих палачей до уровня их жертв. Всем текстом романа Содом вопиёт: «Ты такой же, как я!», постоянно манифестируя сакральное единство всех живых существ. При этом его «ты», в сознании читателя сразу трансформируется в «я», и читатель становится пленником текста.
Но, став «опущенным» внешними, или, скорее, внутренними обстоятельствами, автор-герой романа внутри остаётся таким же интеллигентным. Его резкое падение через касты не лишает его образованности и ума. И, избранная им позиция абсолютного непротивления злу насилием, доведенная до полного абсурда, и не снившегося графу Толстому, представляет нам другую сторону медали. Автор как бы возвышает внутренних инквизиторов. Прощая им все, он становится для самого себя внутренним Мессией. И та книга, которая весь роман зреет внутри героя и предназначена для убийства читателя, рассчитана лишь на одного человека – на него самого.
Можно сказать, что автор спасает самого себя через искупительную смерть своего героя, которым сам и является.
В скобках замечу, что спасение удалось: насколько можно судить, Содом Зеленка вылечился от душевного недуга и прожил долгую жизнь, однако «Содом Капустин» стал его первой и последней книгой.
Так что, и здесь мы видим еще один уровень понимания романа-поэмы: «Содом Капустин» – книга-ритуал, направленная, с одной стороны, как я только что говорил, на спасение, сиречь исцеление, автора и, с другой, на исцеление читателя. И, как и любой ритуал, она имеет смысл лишь целиком. Любой ее кусок, вырванный из контекста, представляется бессмыслицей и нагромождением несвязных конструкций. Однако целиком она производит совершенно иное впечатление. Как говорится, великое можно обозреть полностью лишь издалека. Да и то, каждый читатель, обладая сугубо личным набором ассоциативных рядов и знаний и индивидуальными особенностями мышления, поймет эту книгу особенно и по-своему. Да, и не поймут это произведение все по-разному! И, как мне видится, именно в этом и была еще одна цель Содома Зеленки: чтобы каждый в его романе-поэме прочел свою и только свою книгу.
Интеллигентный и энциклопедически образованный Содом Зеленка так чрезвычайно близко к сердцу принял злоключения оппозиционеров, что его психика не вынесла даже рассказов о тюремных ужасах, и он, насколько об этом можно судить через годы и, располагая исключительно текстом его романа, сошел с ума. Став, исключительно в своих мыслях, «опущенным», представителем самой презираемой касты среди арестантов, Содом не смог смириться с этим. Наверное, по этой причине, все повествование идет от второго лица. Постоянное обращение «ты» как бы приравнивает мучимых и мучителей, принижает власть имущих палачей до уровня их жертв. Всем текстом романа Содом вопиёт: «Ты такой же, как я!», постоянно манифестируя сакральное единство всех живых существ. При этом его «ты», в сознании читателя сразу трансформируется в «я», и читатель становится пленником текста.
Но, став «опущенным» внешними, или, скорее, внутренними обстоятельствами, автор-герой романа внутри остаётся таким же интеллигентным. Его резкое падение через касты не лишает его образованности и ума. И, избранная им позиция абсолютного непротивления злу насилием, доведенная до полного абсурда, и не снившегося графу Толстому, представляет нам другую сторону медали. Автор как бы возвышает внутренних инквизиторов. Прощая им все, он становится для самого себя внутренним Мессией. И та книга, которая весь роман зреет внутри героя и предназначена для убийства читателя, рассчитана лишь на одного человека – на него самого.
Можно сказать, что автор спасает самого себя через искупительную смерть своего героя, которым сам и является.
В скобках замечу, что спасение удалось: насколько можно судить, Содом Зеленка вылечился от душевного недуга и прожил долгую жизнь, однако «Содом Капустин» стал его первой и последней книгой.
Так что, и здесь мы видим еще один уровень понимания романа-поэмы: «Содом Капустин» – книга-ритуал, направленная, с одной стороны, как я только что говорил, на спасение, сиречь исцеление, автора и, с другой, на исцеление читателя. И, как и любой ритуал, она имеет смысл лишь целиком. Любой ее кусок, вырванный из контекста, представляется бессмыслицей и нагромождением несвязных конструкций. Однако целиком она производит совершенно иное впечатление. Как говорится, великое можно обозреть полностью лишь издалека. Да и то, каждый читатель, обладая сугубо личным набором ассоциативных рядов и знаний и индивидуальными особенностями мышления, поймет эту книгу особенно и по-своему. Да, и не поймут это произведение все по-разному! И, как мне видится, именно в этом и была еще одна цель Содома Зеленки: чтобы каждый в его романе-поэме прочел свою и только свою книгу.
Трудности переводчика.
Начиная работу над этой книгой, я не знал чешского языка, как не знаю его и по сию пору. Вооружившись словарём, ссылками на он-лайн переводчики с чешского, заручившись поддержкой нескольких жителей Праги, я принялся за этот труд.
Стоит ли говорить, что по началу, когда за каждым словом приходилось листать страницы, фразы категорически отказывались выстраиваться во что-то осмысленное. И лишь через месяц непрерывных усилий передо мной начала прорисовываться структура языка Содома Зеленки. Структура яркая, своеобычная и не похожая ни на что, читанное мною ранее.
Каждый из героев «Содома Капустина» вносил в книгу свой собственный ритм. Такие же особые ритмы имели и коллективные герои, зеки, охранники, животные, их чувства и действия. Мало того, даже стены этой тюрьмы, даже вещи, обладали у Содома Зеленки собственным звучанием. Складываясь, эти частоты создавали совокупную мелодику текста, без которой слова просто бы распались в семиотический хаос. Можно сказать, что автор формирует неповторимое голографическое звучание, выраженное через слова, и эта смысловая голограмма делает роман-поэму «Содом Капустин» поистине уникальным произведением, на которое невозможен какой-то единый взгляд. Лишь совокупность всех возможных взглядов и прочтений сможет дать комплексную картину его творения. Давно известно, что каждое произведение имеет бесконечное количество прочитываемых смыслов. Но эта бесконечность порождается бесконечным же количеством прочтений, и, соответственно, потенциально бесконечным числом читателей, что не всегда достижимо. В «Содоме Капустине» мы получаем эту бесконечность смыслов при одном-единственном прочтении, и это поистине поразительно.
Не скажу, что после открытия голографичности текста работа пошла быстрее, напротив. Да, она стала более осознанной, но теперь мне приходилось не просто переводить, а еще и перерабатывать подстрочник, находя не банальные синонимы и аналоги, а выстраивая и подбирая русские слова, иногда немного осовременивая их, в соответствии с заданной суперпозицией контекстуальных внелингвистических ритмов.
Так что получившийся текст, хотя и мало напоминает исходное произведение, но абсолютно точно, насколько я смог этого добиться воспроизводит его смысл, суть и динамику. Если уважаемым критикам это не понравится – попробуйте сделать лучше. Или иначе…
Стоит ли говорить, что по началу, когда за каждым словом приходилось листать страницы, фразы категорически отказывались выстраиваться во что-то осмысленное. И лишь через месяц непрерывных усилий передо мной начала прорисовываться структура языка Содома Зеленки. Структура яркая, своеобычная и не похожая ни на что, читанное мною ранее.
Каждый из героев «Содома Капустина» вносил в книгу свой собственный ритм. Такие же особые ритмы имели и коллективные герои, зеки, охранники, животные, их чувства и действия. Мало того, даже стены этой тюрьмы, даже вещи, обладали у Содома Зеленки собственным звучанием. Складываясь, эти частоты создавали совокупную мелодику текста, без которой слова просто бы распались в семиотический хаос. Можно сказать, что автор формирует неповторимое голографическое звучание, выраженное через слова, и эта смысловая голограмма делает роман-поэму «Содом Капустин» поистине уникальным произведением, на которое невозможен какой-то единый взгляд. Лишь совокупность всех возможных взглядов и прочтений сможет дать комплексную картину его творения. Давно известно, что каждое произведение имеет бесконечное количество прочитываемых смыслов. Но эта бесконечность порождается бесконечным же количеством прочтений, и, соответственно, потенциально бесконечным числом читателей, что не всегда достижимо. В «Содоме Капустине» мы получаем эту бесконечность смыслов при одном-единственном прочтении, и это поистине поразительно.
Не скажу, что после открытия голографичности текста работа пошла быстрее, напротив. Да, она стала более осознанной, но теперь мне приходилось не просто переводить, а еще и перерабатывать подстрочник, находя не банальные синонимы и аналоги, а выстраивая и подбирая русские слова, иногда немного осовременивая их, в соответствии с заданной суперпозицией контекстуальных внелингвистических ритмов.
Так что получившийся текст, хотя и мало напоминает исходное произведение, но абсолютно точно, насколько я смог этого добиться воспроизводит его смысл, суть и динамику. Если уважаемым критикам это не понравится – попробуйте сделать лучше. Или иначе…
Трудности читателя.
Автор не зря назвал свою книгу «поэма тождества». В ней автор тождественен главному герою, имя, оно же название, книги тождественно автору и, тем самым получается, что книга тождественна автору, герою и, наконец, читателю. Читатель сам становится книгой, текстом, который читает и которую одновременно вынашивает главный герой! Получается некий тетраэдр, (основание – треугольник: писатель-книга-герой, над которыми возвышается их судья и читатель) самой его структурой которому предписано множиться и дробиться ad infinitum. Читатель, герой, автор, книга постоянно меняются местами, осциллируют, порождая бескрайнее пространство, наполненное этими самыми тетраэдрами! До сих пор, насколько мне известно, в литературе не было ни одного подобного прецедента, когда бы не читатель читал роман, а роман писал читателя!
Самое первое, что бросается в глаза, когда тебя читает «Содом Капустин», так это умопомрачительный диссонанс между изображаемыми событиями и возвышенно-образным языком, которым всё это описывается. Живописуемые автором нескончаемые истязания главного героя, невозможно было бы читать, будь они написаны хотя бы немного иначе. Я не буду здесь расписывать аналогии героев «Содома Капустина» с известными историческими и литературными героями – они самоочевидны, – мне бы хотелось обратить ваше внимание на более тонкие моменты.
Читателя может встревожить что книга, которую вынашивает Содом Капустин-герой, якобы, должна убивать всех и каждого, кто к ней прикоснется, прочитает, узнает и т п. Было бы неоправданно наивно думать, что смерть здесь рассматривается с точки зрения гибели физического тела. Нет, смерть в романе фигурирует как сакральный персонаж, призванный привнести катарсис именно в сознание читателя. Именно закостенелый, ущербный разум должен погибнуть, чтобы дать место новому, совершенному и просветленному состоянию, о чем так пронзительно пишет автор на последних страницах книги.
Если читателя это сможет успокоить, то я приведу примером самого себя: мало того, что, прочтя, так еще и переведя эту книгу, я, как видите, остался жив.
Излишне многочисленные тройственные эпитеты, действия, обстоятельства и т п. – приём совершенно необходимый в рамках этой книги, работающий на создание той самой вышеупомянутой голографичности текста. Нетрудно заметить, что эти тройки очень редко являются набором синонимов, по-разному освещающих или оттеняющих одно и то же явление. Гораздо чаще тройки подобраны по созвучию, по контрапункту, по омонимии, по резонансу смыслов, если позволено мне будет так выразиться. Каждая из тройственных дефиниций имеет свою, иногда особую, до которой надо докапываться, иногда бросающуюся в глаза, логику, но случайно и наобум составленных троек в романе нет. Осмысление этих троек, поиск закамуфлированного смысла несколько затрудняет и замедляет чтение, особенно когда приходится стопориться для понимания бессчетных неологизмов, но тем больше радость читателя, когда он разберется в заданной ему шараде. «Содом Капустин» – книга для вдумчивого осмысления.
Постоянно попадающиеся в тексте развернутые поэтические определения сначала ставят в тупик: ведь одно и то же там раскрывается с помощью как живых, так и неживых объектов-субъектов. С этим разобраться достаточно просто: автор желает показать, что нет принципиальной разницы между живым и неживым. Как утверждают все мистики – вся природа живая и нет смысла делить ее на косную и одухотворенную материи. Неживое всего лишь имеет иной темп существования, чем т н. живое… И, опять же, это словно бы взгляды на одну и ту же голограмму с разных сторон, взгляды, которым не могут не представиться совершенно разные картины того, что мы называем реальностью.
И последнее, на что хочется обратить внимание особо: это философские и метафизические концепции, которые высказывают герои книги. Нетрудно заметить, что все герои постоянно лгут, выворачивая наизнанку известные истины и постулаты. Такой невероятно смелый авторский ход, скорее всего, есть иносказательное описание того, что происходит в обычном человеческом сознании. Содом Зеленка доводит здесь до логического финального абсурда тезис, что «мысль изреченная есть ложь».
Но на этом, как понимает проницательный читатель, загадки «Содома Капустина» не заканчиваются. С остальными я предоставляю вам возможность разбираться самостоятельно.
Самое первое, что бросается в глаза, когда тебя читает «Содом Капустин», так это умопомрачительный диссонанс между изображаемыми событиями и возвышенно-образным языком, которым всё это описывается. Живописуемые автором нескончаемые истязания главного героя, невозможно было бы читать, будь они написаны хотя бы немного иначе. Я не буду здесь расписывать аналогии героев «Содома Капустина» с известными историческими и литературными героями – они самоочевидны, – мне бы хотелось обратить ваше внимание на более тонкие моменты.
Читателя может встревожить что книга, которую вынашивает Содом Капустин-герой, якобы, должна убивать всех и каждого, кто к ней прикоснется, прочитает, узнает и т п. Было бы неоправданно наивно думать, что смерть здесь рассматривается с точки зрения гибели физического тела. Нет, смерть в романе фигурирует как сакральный персонаж, призванный привнести катарсис именно в сознание читателя. Именно закостенелый, ущербный разум должен погибнуть, чтобы дать место новому, совершенному и просветленному состоянию, о чем так пронзительно пишет автор на последних страницах книги.
Если читателя это сможет успокоить, то я приведу примером самого себя: мало того, что, прочтя, так еще и переведя эту книгу, я, как видите, остался жив.
Излишне многочисленные тройственные эпитеты, действия, обстоятельства и т п. – приём совершенно необходимый в рамках этой книги, работающий на создание той самой вышеупомянутой голографичности текста. Нетрудно заметить, что эти тройки очень редко являются набором синонимов, по-разному освещающих или оттеняющих одно и то же явление. Гораздо чаще тройки подобраны по созвучию, по контрапункту, по омонимии, по резонансу смыслов, если позволено мне будет так выразиться. Каждая из тройственных дефиниций имеет свою, иногда особую, до которой надо докапываться, иногда бросающуюся в глаза, логику, но случайно и наобум составленных троек в романе нет. Осмысление этих троек, поиск закамуфлированного смысла несколько затрудняет и замедляет чтение, особенно когда приходится стопориться для понимания бессчетных неологизмов, но тем больше радость читателя, когда он разберется в заданной ему шараде. «Содом Капустин» – книга для вдумчивого осмысления.
Постоянно попадающиеся в тексте развернутые поэтические определения сначала ставят в тупик: ведь одно и то же там раскрывается с помощью как живых, так и неживых объектов-субъектов. С этим разобраться достаточно просто: автор желает показать, что нет принципиальной разницы между живым и неживым. Как утверждают все мистики – вся природа живая и нет смысла делить ее на косную и одухотворенную материи. Неживое всего лишь имеет иной темп существования, чем т н. живое… И, опять же, это словно бы взгляды на одну и ту же голограмму с разных сторон, взгляды, которым не могут не представиться совершенно разные картины того, что мы называем реальностью.
И последнее, на что хочется обратить внимание особо: это философские и метафизические концепции, которые высказывают герои книги. Нетрудно заметить, что все герои постоянно лгут, выворачивая наизнанку известные истины и постулаты. Такой невероятно смелый авторский ход, скорее всего, есть иносказательное описание того, что происходит в обычном человеческом сознании. Содом Зеленка доводит здесь до логического финального абсурда тезис, что «мысль изреченная есть ложь».
Но на этом, как понимает проницательный читатель, загадки «Содома Капустина» не заканчиваются. С остальными я предоставляю вам возможность разбираться самостоятельно.
Трудности издания.
До 2002 года его роман пролежал в виде рукописи в чулане, среди подшивок старых газет, пока его там, вскоре после смерти Содома, случайно не обнаружил младший сын писателя – Марк Зеленка. Книга, по его словам, представляла собой тоненькую стопку из сорока листов А4, исписанных аккуратным бисерным почерком его отца. В ней была единственная помарка на последней странице, где Содом Зеленка, очевидно, никак не решаясь выбрать между «твоим» и «своим» («svum» и «tvum»), так часто переписывал первую букву этих слов, что она превратилась в заштрихованный квадрат.
Марк, едва ознакомившись с книгой своего отца, вознамерился издать ее. Но рассылка копий рукописи по издательствам принесла лишь несколько вежливых отписок, и он рискнул выпустить роман за свой счет. Издана книга была мизерным тиражом в 151 экземпляр, на ротапринте, на желтой газетной бумаге с прожилками, и немедленно стала библиографической редкостью.
Мне, в том самом 2002 году привез ее один мой пражский друг, купивший «Содома Капустина» в «Ztichla klika» на улице Betlemska в Праге и подарил на день рождения, уверив, что я получу незабываемое наслаждение от чтения этого опуса. Сразу следует отметить, что я получил гораздо больше.
С тех пор прошло уже более двух лет, но, насколько мне известно, ни одно из литературных или литературоведческих изданий не отреагировало на выпуск этой замечательной во всех отношениях книги. Ни одно российское издательство не заинтересовалось моим переводом. Где бы я ни пытался пристроить «Содома Капустина», везде получал ответ, что это слишком туманно, непонятно и заумно для читающей публики, что никто не захочет читать 250 страниц сплошных бессмысленных галлюцинаций. Но Содом Зеленка писал не для публики, и не для электората, а для людей! И поэтому я вывешиваю полный текст «Содома Капустина» здесь, чтобы как можно больше людей испытали тот катарсис, который испытал я сам, в первый раз перечитав целиком свой собственный перевод.
С.А. Адамович
Переводчик, не знающий языков.
Г. Октябрьский, республика Башкортостан, Россия.
2002-2004 гг.
Марк, едва ознакомившись с книгой своего отца, вознамерился издать ее. Но рассылка копий рукописи по издательствам принесла лишь несколько вежливых отписок, и он рискнул выпустить роман за свой счет. Издана книга была мизерным тиражом в 151 экземпляр, на ротапринте, на желтой газетной бумаге с прожилками, и немедленно стала библиографической редкостью.
Мне, в том самом 2002 году привез ее один мой пражский друг, купивший «Содома Капустина» в «Ztichla klika» на улице Betlemska в Праге и подарил на день рождения, уверив, что я получу незабываемое наслаждение от чтения этого опуса. Сразу следует отметить, что я получил гораздо больше.
С тех пор прошло уже более двух лет, но, насколько мне известно, ни одно из литературных или литературоведческих изданий не отреагировало на выпуск этой замечательной во всех отношениях книги. Ни одно российское издательство не заинтересовалось моим переводом. Где бы я ни пытался пристроить «Содома Капустина», везде получал ответ, что это слишком туманно, непонятно и заумно для читающей публики, что никто не захочет читать 250 страниц сплошных бессмысленных галлюцинаций. Но Содом Зеленка писал не для публики, и не для электората, а для людей! И поэтому я вывешиваю полный текст «Содома Капустина» здесь, чтобы как можно больше людей испытали тот катарсис, который испытал я сам, в первый раз перечитав целиком свой собственный перевод.
С.А. Адамович
Переводчик, не знающий языков.
Г. Октябрьский, республика Башкортостан, Россия.
2002-2004 гг.