Страница:
Борис затрепетал от радости; велел петь благодарственные молебны, звонить в колокола и представить народу трофеи: знамена, трубы и бубны самозванцевы; дал гонцу сан окольничего, послал с любимым стольником, князем Мезецким, золотые медали воеводам, а войску – 80 000 рублей, и писал к первым, что ждет от них вести о конце мятежа, будучи готов отдать верным слугам и последнюю свою рубашку; в особенности благодарил усердных иноземцев и двух их предводителей, Вальтера Розена, ливонского дворянина, и француза Якова Маржерета; наконец, изъявлял живейшее удовольствие, что победа стоила нам не дорого: ибо мы лишились в битве только пятисот россиян и двадцати пяти немцев.
Но самозванец был жив: победители, безвременно веселясь и торжествуя, упустили его: он на раненом коне ускакал в Севск и в ту же ночь бежал далее, в город Рыльск, с немногими ляхами, с князем Татевым и с другими изменниками. В следующий день явились к нему рассеянные запорожцы: самозванец не впустил их в город, как малодушных трусов или предателей, так что они с досадою и стыдом ушли восвояси. Не видя для себя безопасности и в Рыльске, Лжедимитрий искал ее в Путивле, лучше укрепленном и ближайшем к границе; а воеводы Борисовы все еще стояли в Добрыничах, занимаясь казнями: вешали пленников (кроме литовских, пана Тишкевича и других, посланных в Москву); мучили, расстреливали земледельцев, жителей Комарницкой волости, за их измену, безжалостно и безрассудно, усиливая тем остервенение мятежников, ненависть к царю и доброе расположение к обманщику, который миловал и самых усердных слуг своего неприятеля. Сия жестокость, вместе с оплошностию воевод, спасли злодея. Уже лишенный всей надежды, разбитый наголову, почти истребленный, с горстию беглецов унылых, он хотел тайно уйти из Путивля в Литву: изменники отчаянные удержали его, сказав: «Мы всем тебе жертвовали, а ты думаешь только о жизни постыдной и предаешь нас мести Годунова; но еще можем спастися, выдав тебя живого Борису!» Они предложили ему все, что имели: жизнь и достояние; ободрили его; ручались за множество своих единомышленников и в полках Борисовых и в государстве. Не менее ревности оказали и казаки донские: их снова пришло к самозванцу 4000 в Путивль, другие засели в городах и клялися оборонять их до последнего издыхания. Лжедимитрий волею и неволею остался; послал князя Татева к Сигизмунду требовать немедленного вспоможения; укреплял Путивль и, следуя совету изменников, издал новый манифест, рассказывая в нем свою вымышленную историю о Димитриевом спасении, свидетельствуясь именем людей умерших, особенно даром князя Ивана Мстиславского, крестом драгоценным, и прибавляя, что он (Димитрий) тайно воспитывался в Белоруссии, а после тайно же был с канцлером Сапегою в Москве, где видел хищника Годунова, сидящего на престоле Иоанновом. Сей вторый манифест, удовлетворяя любопытству баснями, дотоле неизвестными, умножил число друзей самозванца, хотя и разбитого. Говорили, что россияне шли на него только принужденно, с неизъяснимою боязнию, внушаемою чем-то сверхъестественным, без сомнения небом; что они победили случайно и не устояли бы без слепого остервенения немцев; что провидение, очевидно, хотело спасти сего витязя и в самой несчастной битве; что он и в самой крайности не оставлен богом, не оставлен верными слугами, которые, признав в нем истинного Димитрия, еще готовы жертвовать ему собою, женами, детьми и, конечно, не могли бы иметь столь великого усердия к обманщику. Такие разглашения сильно действовали на легковерных, и многие люди, особенно из Комарницкой волости, где свирепствовала месть Борисова, стекались в Путивль, требуя оружия и чести умереть за Димитрия.
Между тем воеводы царские, – сведав, что самозванец не истреблен, – тронулись с места, приступили к Рыльску и, не обещая никому помилования, хотели, чтобы город сдался без условия. Там начальствовали злые изменники, князь Григорий Долгорукий-Роща и Яков Змеев: видя пред собою виселицу, они велели сказать Мстиславскому: «Служим царю Димитрию» – и залпом из всех пушек доказали свою непреклонность. Воеводы стояли две недели под городом, хвалились не вовремя человеколюбием, жалели крови и решились дать отдохновение войску, действительно утружденному зимним походом; отступили в Комарницкую волость и донесли царю, что будут ждать там весны в покойных станах. Но Борис, после кратковременной радости встревоженный извеетиями о спасении Лжедимитрия и новых прельщениях измены, досадуя на Мстиславского и всех его сподвижников, послал к ним в острог Радогостский окольничего Петра Шереметева и думного дьяка Власьева с дружиною московских дворян и с гневным словом: укорял их в нерадении, винил в упущении самозванца из рук, в бесполезности победы и произвел всеобщее негодование в войске. Жаловались на жестокость и несправедливость царя те, которые дотоле верно исполняли присягу, обагрились кровию в битвах, изнемогли от трудов ратных; еще более жаловались зломысленники, чтобы усиливать нелюбовь к царю, – и могли хвалиться успехом: ибо с сего времени, по известию летописца, многие чиновники воинские видимо склонялись к самозванцу, и желание избыть Бориса овладело сердцами. Измена возникала, но еще не дозрела до мятежа; еще наблюдалось, хотя и неохотно, повиновение законное. Следуя строгому предписанию государеву, Мстиславский и Шуйский снова вывели войско в поле, чтобы удивить Россию ничтож-ностию своих действий: оставили Лжедимитрия па свободе в Путивле, соединились с запасною ратию Федора Шереметева, уже две или три недели теснившего Кромы, и вместе с ним в великий пост начали осаждать сию крепость. Дело невероятное: тысяч восемьдесят или более ратников, имея множество стенобитных орудий, без успеха приступало к деревянному городку, ибо в нем, сверх жителей, сидело 600 мужественных донцов с храбрым атаманом Корелою! Осаждающие ночью сожгли город, заняли пепелище и вал; но казаки сильною, меткою стрельбою не допускали их до острога, и боярин Михайло Глебович Салтыков, или малодушный, или уже предатель, не сказав ни слова главным воеводам, велел рати отступить в тот час, когда ей должно было устремиться на последнюю ограду изменников. Мстиславский и Шуйский не дерзнули наказать виновного, уже видя худое расположение в сподвижниках, – и с сего дня, в надежде взять крепость голодом, только стреляли из пушек, не вредя осажденным, которые выкопали себе землянки и под защитою вала укрывались в них безопасно; иногда же выпалзывали из своих нор и делали смелые вылазки. Между тем войско, стоя на снегу и в сырости, было жертвою повальной болезни: смертоносного мыта. Сие бедствие еще оказало достохвальйую заботливость царя, приславшего в стан лекарства и все нужное для спасения болящих, но умножило нерадивость осады, так что в белый день 100 возов хлеба и 500 казаков Лжедимитриевых из Путивля могли пройти в обожженные Кромы.
Досадуя на замедление воинских действий, Борис хотел иным способом, как пишут современники, избавить себя и Россию от злодея. Три инока, знавшие Отрепьева диаконом, явились в Путивле (8 марта) с грамотами от государя и патриарха к тамошним жителям: первый обещал им великие милости, если они выдадут ему самозванца, живого или мертвого; вторый грозил страшным действием церковной анафемы. Сих монахов схватили и привели к Лжедимитрию, который употребил хитрость: вместо его в царском одеянии на троне сидел поляк Иваницкий и, представляя лицо самозванца, спросил у них: «Знаете ли меня?» Монахи сказали: «Нет; знаем только, что ты, во всяком случае, не Димитрий». Их стали пытать: двое терпели и молчали; а третий спас себя объявлением, что у них есть яд, коим они, исполняя волю Борисову, хотели уморить лжецаревича, и что некоторые из ближних его людей в заговоре с ними. Яд действительно нашелся в сапоге у младшего из сих иноков, и самозванец, открыв двух изменников между своими любимцами, предал их в жертву народной мести. Уверяют, что он, хваляся явным небесным к нему благоволением, писал тогда к патриарху и к самому царю: укорял Иова злоупотреблением церковной власти в пользу хищника, а Бориса убеждал мирно оставить престол и свет, заключиться в монастыре и жить для спасения души, обещая ему свою царскую милость. Такое письмо, если действительно писанное и доставленное Годунову, было, конечно, новым искушением для его твердости!
Душа сего властолюбца жила тогда ужасом и притворством. Обманутый победою в ее следствиях, Борис страдал, видя бездействие войска, нерадивость, неспособность или зломыслие воевод и боясь сменить их, чтобы не избрать худших; страдал, внимая молве народной, благоприятной для самозванца, и не имея силы унять ее ни снисходительными убеждениями, ни клятвою святительскою, ни казнию: ибо в сие время уже резали языки нескромным. Доносы ежедневно умножались, и Годунов страшился жестокостию ускорить общую измену: еще был самодержцем, но чувствовал оцепенение власти в руке своей и с престола, еще окруженного льстивыми рабами, видел открытую для себя бездну! Дума и двор не изменялись наружно: в первой текли дела, как обыкновенно; вторый блистал пышностию, как и дотоле. Сердца были закрыты: одни таили страх, другие – злорадство; а всех более должен был принуждать себя Годунов, чтобы унынием и расслаблением духа не предвестить своей гибели, – и, может быть, только в глазах верной супруги обнаруживал сердце: казал ей кровавые, глубокие раны его, чтобы облегчать себя свободным стенанием. Он не имел утешения чистейшего: не мог предаться в волю святого провидения, служа только идолу властолюбия: хотел еще наслаждаться и плодом Димитриева убиения и дерзнул бы, конечно, на злодеяние новое, чтобы не лишиться приобретенного злодейством. В таком ли расположении души утешается смертный верою и надеждою небесною? Храмы были отверсты: Годунов молился – богу, неумолимому для тех, которые не знают ни добродетели, ни раскаяния! Но есть предел мукам – в бренности нашего естества земного.
Борису исполнилось 53 года от рождения: в самых цветущих летах мужества он имел недуги, особенно жестокую подагру, и легко мог, уже стареясь, истощить свои телесные силы душевным страданием. Борис 13 апреля, в час утра, судил и рядил с вельможами в думе, принимал знатных иноземцев, обедал с ними в Золотой палате и, едва встав из-за стола, почувствовал дурноту: кровь хлынула у него из носу, ушей и рта; лилась рекою; врачи, столь им любимые, не могли остановить ее. Он терял память, но успел благословить сына на государство Российское, восприять ангельский образ с именем Боголепа и чрез два часа испустил дух в той же храмине, где пировал с боярами и с иноземцами…
К сожалению, потомство не знает ничего более о сей кончине, разительной для сердца. Кто не хотел бы видеть и слышать Годунова в последние минуты такой жизни – читать в его взорах и в душе, смятенной незапным наступлением вечности? Пред ним были трон, венец и могила; супруга, дети, ближние, уже обреченные жертвы судьбы; рабы неблагодарные, уже с готовою изменою в сердце; пред ним и святое знамение христианства: образ того, кто не отвергает, может быть, и позднего раскаяния!.. Молчание современников, подобно непроницаемой завесе, сокрыло от нас зрелище столь важное, столь нравоучительное, дозволяя действовать одному воображению.
Уверяют, что Годунов был самоубийцею, в отчаянии лишив себя жизни ядом; но обстоятельства и род его смерти подтверждают ли истину сего известия? И сей нежный отец семейства, сей человек, сильный духом, мог ли, спасаясь ядом от бедствия, малодушно оставить жену и детей на гибель почти несомнительную? И торжество самозванца было ли верно, когда войско еще не изменяло царю делом; еще стояло, хотя и без усердия, под его знаменами? Только смерть Борисова решила успех обмана; только изменники, явные и тайные, могли желать, могли ускорить ее – но всего вероятнее, что удар, а не яд прекратил бурные дни Борисовы, к истинной скорби отечества: ибо сия безвременная кончина была небесною казнию для России еще более, нежели для Годунова: он умер по крайней мере на троне, не в узах пред беглым диаконом, как бы еще в воздаяние за государственные его благотворения; Россия же, лишенная в нем царя умного и попечительного, сделалась добычею злодейства на многие лета.
Но имя Годунова, одного из разумнейших властителей в мире, в течение столетий было и будет произносимо с омерзением, во славу нравственного неуклонного правосудия. Потомство видит лобное место, обагренное кровию невинных, св. Димитрия, издыхающего под ножом убийц, героя псковского в петле, столь многих вельмож в мрачных темницах и келиях; видит гнусную мзду, рукою венценосца предлагаемую клеветникам-доносителям; видит систему коварства, обманов, лицемерия пред людьми и богом… Везде личину добродетели, и где добродетель? В правде ли судов Борисовых, в щедрости, в любви к гражданскому образованию, в ревности к величию России, в политике мирной и здравой? Но сей яркий для ума блеск хладен для сердца, удостоверенного, что Борис не усомнился бы ни в каком случае действовать вопреки своим мудрым государственным правилам, если бы властолюбие потребовало от него такой перемены. Он не был, но бывал тираном; не безумствовал, но злодействовал, подобно Иоанну, устраняя совместников или казня недоброжелателей. Если Годунов на время благоустроил державу, на время возвысил ее во мнении Европы, то не он ли и ввергнул Росспю в бездну злополучия почти неслыханного – предал в добычу ляхам и бродягам, вызвал на феатр сонм мстителей и самозванцев истреблением древнего племени царского? Не он ли, наконец, более всех содействовал уничижению престола, воссев на нем святоубийцею?
Примечания
Стихотворения
ПОЭЗИЯ
Впервые опубликовано в «Московском журнале», 1792, сентябрь. Печатается по последнему прижизненному изданию – «Московский журнал», 2-е изд, 1803, ч. VII.
Стр. 8. Эдемский сад – рай.
Среди пучин и бездн, с невиннейшим семейством (когда погибло все)… – По библейской легенде, в результате дождя, шедшего сорок дней и сорок ночей, погибло человечество; спасся лишь «праведник» Ной с женой и тремя сыновьями в специально построенном ковчеге.
Стр. 9. Так царственный поэт… – то есть древнееврейский царь Давид, который, по библейскому преданию, писал песни и псалмы, составившие одну из книг Ветхого завета.
Стр. 10. Так Августов поэт, так пастырь Мантуанский… – то есть Вергилий (I в. до н. э.), римский поэт эпохи императора Августа, уроженец Мантуи.
Когда гиганты, род надменный и безумный.. – В греческой мифологии гиганты – сыновья богини земли Геи, восставшие против богов и поверженные в борьбе Зевсом Громовержцем.
Стр. 12. Астреин друг. – В греческой мифологии Астрея – богиня справедливости.
Стр. 13…Прометей тек к огненному Фебу. – В греческой мифологии Прометей – титан, похитивший для блага людей огонь у Феба – бога солнца и покровителя искусств. Зевс наказал Прометея, приковав его к скале, где коршун беспрестанно клевал ему печень; позже Геркулес освободил его.
«Я В БЕДНОСТИ НА СВЕТ РОДИЛСЯ…»
Стихотворение включено в ту часть «Писем русского путешественника» (письмо от 28 августа 1789 года), которая была напечатана в «Московском журнале», 1792, январь. Печатается по последней редакции Собр. соч. Н. М. Карамзина, 1820.
Впервые опубликовано в «Московском журнале», 1791, февраль. Печатается по изданию «Мои безделки», 1794, ч. II.
Впервые опубликовано в «Московском журнале», 1791, октябрь.
Староиспанский романс XVI века о графе Гвариносе, убежавшем из мавританского плена, был распространен в европейской литературе. В 1789 году Карамзин перевел романс с немецкого языка. Впервые опубликовано в «Московском журнале», 1792, июнь.
Впервые опубликовано в «Московском журнале», 1791, сентябрь, под названием «Песня веселых».
Впервые опубликовано в «Московском журнале», 1791, ноябрь.
Впервые опубликовано в «Московском журнале», 1792, август, под названием «Могила». Это вольный перевод стихотворения немецкого поэта Л. Козегартена (1758-1818) – «Des Grabes Furchtbarkeit und Lieblichkeit» («Ужасы и прелести могилы»).
К МИЛОСТИ
Впервые опубликовано в «Московском журнале», 1792, май.
13 апреля 1792 года Екатерина подписала указ об аресте крупнейшего русского просветителя Николая Новикова. 22 апреля он был арестован у себя в имении Авдотино и, больной, в сопровождении большого конвоя, доставлен в Москву, где и началось следствие. Указом от 1 мая Екатерина повелела московскому главнокомандующему Прозоровскому предать Новикова суду. Карамзин немедленно написал данное стихотворение, в котором призывал императрицу «проявить милость» к Новикову.
Стр. 31. Тифон – в греческой мифологии великан, отец чудовищ, враждебных чедовеку.
К соловью
Впервые опубликовано в альманахе «Аглая», 1794, ч. I.
Стр. 32. Я остался сиротою… – Стихотворение навеяно смертью друга Карамзина А. А. Петрова.
Впервые опубликовано в альманахе «Аглая», 1795, ч. II.
Стр. 33. Ярость фурий исступленных… прекратила жизнь… – В греческой мифологии Орфей – поэт и музыкант, увлекавший всех своими песнями и игрой на лире. После смерти своей жены Эвридики спустился в подземное царство, чтобы вернуть ее на землю. Это сделать ему не удалось. Убит вакханками, которые были разгневаны на Орфея за его равнодушие ко всем женщинам после смерти Эвридики.
Филомела – в греческой мифологии афинская царевна, превращенная богами, спасавшими ее от преследований мужа сестры, в соловья. В поэзии Филомела – соловей.
ПОСЛАНИЕ К ДМИТРИЕВУ
Впервые опубликовано в сборнике произведений Карамзина «Мои безделки», 1794, ч. II.
В 1793 году поэт и друг Карамзина И. И. Дмитриев написал «Стансы» «К Н. М. Карамзину». В апреле 1794 года Карамзин ответил «Посланием». В письме к другу он сообщал: «Живу в деревне… Пять строк твоих заставили меня вздохнуть. Ты, конечно, поверишь искренности сего вздоха… Я написал эпистолу в сто восемьдесят шесть стихов». В стихотворном ответе Карамзин использует заключительные строки «Стансов»:
Было время, что играли Здесь под тенью мы густой – Вы цветете… мы увяли! Дайте старости покой.
Стр. 34. Олимпийская чаша- в греческой мифологии боги, жившие на Олимпе, пили из чаши напиток (нектар), который сохранял им вечную юность и бессмертие.
Стр. 36. Сатурн… тигра с агнцем помирит. – В римской мифологии Сатурн – отец Юпитера. В его царствование был «золотой век», то есть век счастья, мира и справедливости.
Впервые опубликовано в сборнике «Аониды», 1796, кн. 1
Стр. 41. Япетов сын – сын титана Япета Прометей, похитивший для людей огонь с неба.
Стр. 41-42. Смельчак, Америку открывший… цепями сам окован был. – Х. Колумб (1451-1506), известный мореплаватель, итальянец по происхождению, находившийся на испанской службе; после открытия островов Америки (1492-1498) – Кубы, Гаити и др., как вице-король новых земель, возглавил истребительную войну против индейцев; в 1500 году испанский король назначил нового правителя, который арестовал Колумба, заковал его в цепи и отправил в Испанию; позже Колумб был освобожден и совершил еще одно путешествие к берегам Южной Америки.
ИЛЬЯ МУРОМЕЦ
Неоконченная богатырская сказка, писалась в 1794 году, впервые опубликована в сборнике «Аглая», 1795, ч. II.
Стр. 45. Не хочу с поэтом Греции… с храбрым правнуком Юпитера. – Поэт древней Греции Гомер воспел в эпической поэме «Илиада» героическую борьбу жителей города Трои (Илиона) с греками. В поэме Гомер рассказал и о вражде между царем Агамемноном и греческим героем Ахиллесом, по преданию – правнуком Зевса (Юпитера – в римск. миф.)
…или, следуя Вергилию… к злачным берегам Италии. – Римский поэт Вергилий в поэме «Энеида» рассказал историю героя Троянской войны Энея – сына Афродиты (богини любви и красоты), который, убежав из Трои, прибыл в Италию, где наследовал престол царя Латина.
…чтобы бог Сатурн мог любезного родителя превратить в урода жалкого. – Сатурн (римск. миф., он же Кронос – греч. миф.) – сын Урана, бога неба, по просьбе матери – богини земли Геи, оскопил отца.
…чтобы Леды были – курицы… – Леда в греческой мифологии – возлюбленная Зевса, который являлся к ней в образе лебедя. Дочь Леды и Зевса – Елена, родившаяся из яйца, была женой спартанского царя Менелая, похищена Парисом; сын Леды и Зевса – Поллукс.
Стр. 46…лезут на вершину Пиндову… – Пинд – горная цепь в Греции; одна из ее вершин – гора Парнас, где, согласно мифу, обитали Аполлон и музы. И Пинд и Парнас в стихах употреблялись для обозначения поэзии.
Стр. 47. Протей -ъ греческой мифологии морское божество, старец, меняющий свой образ и превращающийся по желанию в различных животных.
К САМОМУ СЕБЕ
Впервые опубликовано в сборнике «Аглая», 1795, ч. II.
Впервые опубликовано в поэтическом альманахе Карамзина «Аониды», 1798-1799, кн. III.
Впервые опубликовано в альманахе «Аониды», 1797, кн. П.
Стр. 64. Ганимед – ъ греческой мифологии прекрасный юноша, похищенный Зевсом и ставший его виночерпием.
Впервые опубликовано в сборнике «Аониды», 1797, кн. II. Стихотворение носит автобиографический характер: видимо, оно, как и другое стихотворение – «К верной», посвящено П. Ю. Гагариной.
Стр. 67. Киприда – одно из имен Афродиты, данное ей по острову Кипру, который считался ее родиной и был центром ее культа.
Цирцеи – здесь – коварные красавицы. Цирцея (греч. миф.) – волшебница, владевшая островом Эя, куда был занесен Одиссей.
Впервые опубликовано в альманахе «Аониды», 1797, кн. II.
Стр. 70. Темно; можно только догадываться. – В первой публикации Карамзин, чтобы скрыть адресат стихотворения, написал, что оно является «переводом с французского».
ТАЦИТ
Впервые опубликовано в альманахе «Аониды», 1797, кн. II,
Подражание поэме Делиля «L'lmagination» («Воображение»). Впервые опубликовано в «Вестнике Европы», 1802, № 1.
Впервые опубликовано в «Вестнике Европы», 1802, № 19
(О ШЕКСПИРЕ И ЕГО ТРАГЕДИИ «ЮЛИЙ ЦЕЗАРЬ»)
Предисловие к трагедии Шекспира «Юлий Црзарь», переведенной Карамзиным в 1786 году, впервые опубликовано в 1787 году при отдельном издании трагедии. При написании предисловия Карамзин воспользовался некоторыми характеристиками Шекспира, данными во французском издании переводчиками трагедии. На это издание Карамзин ссылается в предисловии.
Стр. 80…Волтер силился доказать, что Шепеспир был весьма средственный автор… – Отношение Вольтера к Шекспиру, с творчеством которого он познакомился во время пребывания в Англии (1726-1729), было сложным и противоречивым: как сторонник классицизма, он обвинял английского драматурга в «незнании правил», в отказе от жанровой регламентации (отчего в его пьесах трагическое смешивается с комическим), в грубости. В то же время Вольтер отмечал мощный талант Шекспира, называя его гением («гений, но гений дикий и варварский»), пропагандировал его творчество во Франции, переводил сцены из «Юлия Цезаря» и под влиянием этой трагедии написал свою трагедию «Брут». Впервые о Шекспире Вольтер заговорил в своих «Философских письмах» (1734).
Но самозванец был жив: победители, безвременно веселясь и торжествуя, упустили его: он на раненом коне ускакал в Севск и в ту же ночь бежал далее, в город Рыльск, с немногими ляхами, с князем Татевым и с другими изменниками. В следующий день явились к нему рассеянные запорожцы: самозванец не впустил их в город, как малодушных трусов или предателей, так что они с досадою и стыдом ушли восвояси. Не видя для себя безопасности и в Рыльске, Лжедимитрий искал ее в Путивле, лучше укрепленном и ближайшем к границе; а воеводы Борисовы все еще стояли в Добрыничах, занимаясь казнями: вешали пленников (кроме литовских, пана Тишкевича и других, посланных в Москву); мучили, расстреливали земледельцев, жителей Комарницкой волости, за их измену, безжалостно и безрассудно, усиливая тем остервенение мятежников, ненависть к царю и доброе расположение к обманщику, который миловал и самых усердных слуг своего неприятеля. Сия жестокость, вместе с оплошностию воевод, спасли злодея. Уже лишенный всей надежды, разбитый наголову, почти истребленный, с горстию беглецов унылых, он хотел тайно уйти из Путивля в Литву: изменники отчаянные удержали его, сказав: «Мы всем тебе жертвовали, а ты думаешь только о жизни постыдной и предаешь нас мести Годунова; но еще можем спастися, выдав тебя живого Борису!» Они предложили ему все, что имели: жизнь и достояние; ободрили его; ручались за множество своих единомышленников и в полках Борисовых и в государстве. Не менее ревности оказали и казаки донские: их снова пришло к самозванцу 4000 в Путивль, другие засели в городах и клялися оборонять их до последнего издыхания. Лжедимитрий волею и неволею остался; послал князя Татева к Сигизмунду требовать немедленного вспоможения; укреплял Путивль и, следуя совету изменников, издал новый манифест, рассказывая в нем свою вымышленную историю о Димитриевом спасении, свидетельствуясь именем людей умерших, особенно даром князя Ивана Мстиславского, крестом драгоценным, и прибавляя, что он (Димитрий) тайно воспитывался в Белоруссии, а после тайно же был с канцлером Сапегою в Москве, где видел хищника Годунова, сидящего на престоле Иоанновом. Сей вторый манифест, удовлетворяя любопытству баснями, дотоле неизвестными, умножил число друзей самозванца, хотя и разбитого. Говорили, что россияне шли на него только принужденно, с неизъяснимою боязнию, внушаемою чем-то сверхъестественным, без сомнения небом; что они победили случайно и не устояли бы без слепого остервенения немцев; что провидение, очевидно, хотело спасти сего витязя и в самой несчастной битве; что он и в самой крайности не оставлен богом, не оставлен верными слугами, которые, признав в нем истинного Димитрия, еще готовы жертвовать ему собою, женами, детьми и, конечно, не могли бы иметь столь великого усердия к обманщику. Такие разглашения сильно действовали на легковерных, и многие люди, особенно из Комарницкой волости, где свирепствовала месть Борисова, стекались в Путивль, требуя оружия и чести умереть за Димитрия.
Между тем воеводы царские, – сведав, что самозванец не истреблен, – тронулись с места, приступили к Рыльску и, не обещая никому помилования, хотели, чтобы город сдался без условия. Там начальствовали злые изменники, князь Григорий Долгорукий-Роща и Яков Змеев: видя пред собою виселицу, они велели сказать Мстиславскому: «Служим царю Димитрию» – и залпом из всех пушек доказали свою непреклонность. Воеводы стояли две недели под городом, хвалились не вовремя человеколюбием, жалели крови и решились дать отдохновение войску, действительно утружденному зимним походом; отступили в Комарницкую волость и донесли царю, что будут ждать там весны в покойных станах. Но Борис, после кратковременной радости встревоженный извеетиями о спасении Лжедимитрия и новых прельщениях измены, досадуя на Мстиславского и всех его сподвижников, послал к ним в острог Радогостский окольничего Петра Шереметева и думного дьяка Власьева с дружиною московских дворян и с гневным словом: укорял их в нерадении, винил в упущении самозванца из рук, в бесполезности победы и произвел всеобщее негодование в войске. Жаловались на жестокость и несправедливость царя те, которые дотоле верно исполняли присягу, обагрились кровию в битвах, изнемогли от трудов ратных; еще более жаловались зломысленники, чтобы усиливать нелюбовь к царю, – и могли хвалиться успехом: ибо с сего времени, по известию летописца, многие чиновники воинские видимо склонялись к самозванцу, и желание избыть Бориса овладело сердцами. Измена возникала, но еще не дозрела до мятежа; еще наблюдалось, хотя и неохотно, повиновение законное. Следуя строгому предписанию государеву, Мстиславский и Шуйский снова вывели войско в поле, чтобы удивить Россию ничтож-ностию своих действий: оставили Лжедимитрия па свободе в Путивле, соединились с запасною ратию Федора Шереметева, уже две или три недели теснившего Кромы, и вместе с ним в великий пост начали осаждать сию крепость. Дело невероятное: тысяч восемьдесят или более ратников, имея множество стенобитных орудий, без успеха приступало к деревянному городку, ибо в нем, сверх жителей, сидело 600 мужественных донцов с храбрым атаманом Корелою! Осаждающие ночью сожгли город, заняли пепелище и вал; но казаки сильною, меткою стрельбою не допускали их до острога, и боярин Михайло Глебович Салтыков, или малодушный, или уже предатель, не сказав ни слова главным воеводам, велел рати отступить в тот час, когда ей должно было устремиться на последнюю ограду изменников. Мстиславский и Шуйский не дерзнули наказать виновного, уже видя худое расположение в сподвижниках, – и с сего дня, в надежде взять крепость голодом, только стреляли из пушек, не вредя осажденным, которые выкопали себе землянки и под защитою вала укрывались в них безопасно; иногда же выпалзывали из своих нор и делали смелые вылазки. Между тем войско, стоя на снегу и в сырости, было жертвою повальной болезни: смертоносного мыта. Сие бедствие еще оказало достохвальйую заботливость царя, приславшего в стан лекарства и все нужное для спасения болящих, но умножило нерадивость осады, так что в белый день 100 возов хлеба и 500 казаков Лжедимитриевых из Путивля могли пройти в обожженные Кромы.
Досадуя на замедление воинских действий, Борис хотел иным способом, как пишут современники, избавить себя и Россию от злодея. Три инока, знавшие Отрепьева диаконом, явились в Путивле (8 марта) с грамотами от государя и патриарха к тамошним жителям: первый обещал им великие милости, если они выдадут ему самозванца, живого или мертвого; вторый грозил страшным действием церковной анафемы. Сих монахов схватили и привели к Лжедимитрию, который употребил хитрость: вместо его в царском одеянии на троне сидел поляк Иваницкий и, представляя лицо самозванца, спросил у них: «Знаете ли меня?» Монахи сказали: «Нет; знаем только, что ты, во всяком случае, не Димитрий». Их стали пытать: двое терпели и молчали; а третий спас себя объявлением, что у них есть яд, коим они, исполняя волю Борисову, хотели уморить лжецаревича, и что некоторые из ближних его людей в заговоре с ними. Яд действительно нашелся в сапоге у младшего из сих иноков, и самозванец, открыв двух изменников между своими любимцами, предал их в жертву народной мести. Уверяют, что он, хваляся явным небесным к нему благоволением, писал тогда к патриарху и к самому царю: укорял Иова злоупотреблением церковной власти в пользу хищника, а Бориса убеждал мирно оставить престол и свет, заключиться в монастыре и жить для спасения души, обещая ему свою царскую милость. Такое письмо, если действительно писанное и доставленное Годунову, было, конечно, новым искушением для его твердости!
Душа сего властолюбца жила тогда ужасом и притворством. Обманутый победою в ее следствиях, Борис страдал, видя бездействие войска, нерадивость, неспособность или зломыслие воевод и боясь сменить их, чтобы не избрать худших; страдал, внимая молве народной, благоприятной для самозванца, и не имея силы унять ее ни снисходительными убеждениями, ни клятвою святительскою, ни казнию: ибо в сие время уже резали языки нескромным. Доносы ежедневно умножались, и Годунов страшился жестокостию ускорить общую измену: еще был самодержцем, но чувствовал оцепенение власти в руке своей и с престола, еще окруженного льстивыми рабами, видел открытую для себя бездну! Дума и двор не изменялись наружно: в первой текли дела, как обыкновенно; вторый блистал пышностию, как и дотоле. Сердца были закрыты: одни таили страх, другие – злорадство; а всех более должен был принуждать себя Годунов, чтобы унынием и расслаблением духа не предвестить своей гибели, – и, может быть, только в глазах верной супруги обнаруживал сердце: казал ей кровавые, глубокие раны его, чтобы облегчать себя свободным стенанием. Он не имел утешения чистейшего: не мог предаться в волю святого провидения, служа только идолу властолюбия: хотел еще наслаждаться и плодом Димитриева убиения и дерзнул бы, конечно, на злодеяние новое, чтобы не лишиться приобретенного злодейством. В таком ли расположении души утешается смертный верою и надеждою небесною? Храмы были отверсты: Годунов молился – богу, неумолимому для тех, которые не знают ни добродетели, ни раскаяния! Но есть предел мукам – в бренности нашего естества земного.
Борису исполнилось 53 года от рождения: в самых цветущих летах мужества он имел недуги, особенно жестокую подагру, и легко мог, уже стареясь, истощить свои телесные силы душевным страданием. Борис 13 апреля, в час утра, судил и рядил с вельможами в думе, принимал знатных иноземцев, обедал с ними в Золотой палате и, едва встав из-за стола, почувствовал дурноту: кровь хлынула у него из носу, ушей и рта; лилась рекою; врачи, столь им любимые, не могли остановить ее. Он терял память, но успел благословить сына на государство Российское, восприять ангельский образ с именем Боголепа и чрез два часа испустил дух в той же храмине, где пировал с боярами и с иноземцами…
К сожалению, потомство не знает ничего более о сей кончине, разительной для сердца. Кто не хотел бы видеть и слышать Годунова в последние минуты такой жизни – читать в его взорах и в душе, смятенной незапным наступлением вечности? Пред ним были трон, венец и могила; супруга, дети, ближние, уже обреченные жертвы судьбы; рабы неблагодарные, уже с готовою изменою в сердце; пред ним и святое знамение христианства: образ того, кто не отвергает, может быть, и позднего раскаяния!.. Молчание современников, подобно непроницаемой завесе, сокрыло от нас зрелище столь важное, столь нравоучительное, дозволяя действовать одному воображению.
Уверяют, что Годунов был самоубийцею, в отчаянии лишив себя жизни ядом; но обстоятельства и род его смерти подтверждают ли истину сего известия? И сей нежный отец семейства, сей человек, сильный духом, мог ли, спасаясь ядом от бедствия, малодушно оставить жену и детей на гибель почти несомнительную? И торжество самозванца было ли верно, когда войско еще не изменяло царю делом; еще стояло, хотя и без усердия, под его знаменами? Только смерть Борисова решила успех обмана; только изменники, явные и тайные, могли желать, могли ускорить ее – но всего вероятнее, что удар, а не яд прекратил бурные дни Борисовы, к истинной скорби отечества: ибо сия безвременная кончина была небесною казнию для России еще более, нежели для Годунова: он умер по крайней мере на троне, не в узах пред беглым диаконом, как бы еще в воздаяние за государственные его благотворения; Россия же, лишенная в нем царя умного и попечительного, сделалась добычею злодейства на многие лета.
Но имя Годунова, одного из разумнейших властителей в мире, в течение столетий было и будет произносимо с омерзением, во славу нравственного неуклонного правосудия. Потомство видит лобное место, обагренное кровию невинных, св. Димитрия, издыхающего под ножом убийц, героя псковского в петле, столь многих вельмож в мрачных темницах и келиях; видит гнусную мзду, рукою венценосца предлагаемую клеветникам-доносителям; видит систему коварства, обманов, лицемерия пред людьми и богом… Везде личину добродетели, и где добродетель? В правде ли судов Борисовых, в щедрости, в любви к гражданскому образованию, в ревности к величию России, в политике мирной и здравой? Но сей яркий для ума блеск хладен для сердца, удостоверенного, что Борис не усомнился бы ни в каком случае действовать вопреки своим мудрым государственным правилам, если бы властолюбие потребовало от него такой перемены. Он не был, но бывал тираном; не безумствовал, но злодействовал, подобно Иоанну, устраняя совместников или казня недоброжелателей. Если Годунов на время благоустроил державу, на время возвысил ее во мнении Европы, то не он ли и ввергнул Росспю в бездну злополучия почти неслыханного – предал в добычу ляхам и бродягам, вызвал на феатр сонм мстителей и самозванцев истреблением древнего племени царского? Не он ли, наконец, более всех содействовал уничижению престола, воссев на нем святоубийцею?
Примечания
Стихотворения
ПОЭЗИЯ
Впервые опубликовано в «Московском журнале», 1792, сентябрь. Печатается по последнему прижизненному изданию – «Московский журнал», 2-е изд, 1803, ч. VII.
Стр. 8. Эдемский сад – рай.
Среди пучин и бездн, с невиннейшим семейством (когда погибло все)… – По библейской легенде, в результате дождя, шедшего сорок дней и сорок ночей, погибло человечество; спасся лишь «праведник» Ной с женой и тремя сыновьями в специально построенном ковчеге.
Стр. 9. Так царственный поэт… – то есть древнееврейский царь Давид, который, по библейскому преданию, писал песни и псалмы, составившие одну из книг Ветхого завета.
Стр. 10. Так Августов поэт, так пастырь Мантуанский… – то есть Вергилий (I в. до н. э.), римский поэт эпохи императора Августа, уроженец Мантуи.
Когда гиганты, род надменный и безумный.. – В греческой мифологии гиганты – сыновья богини земли Геи, восставшие против богов и поверженные в борьбе Зевсом Громовержцем.
Стр. 12. Астреин друг. – В греческой мифологии Астрея – богиня справедливости.
Стр. 13…Прометей тек к огненному Фебу. – В греческой мифологии Прометей – титан, похитивший для блага людей огонь у Феба – бога солнца и покровителя искусств. Зевс наказал Прометея, приковав его к скале, где коршун беспрестанно клевал ему печень; позже Геркулес освободил его.
«Я В БЕДНОСТИ НА СВЕТ РОДИЛСЯ…»
Стихотворение включено в ту часть «Писем русского путешественника» (письмо от 28 августа 1789 года), которая была напечатана в «Московском журнале», 1792, январь. Печатается по последней редакции Собр. соч. Н. М. Карамзина, 1820.
ВЫЗДОРОВЛЕНИЕ
Впервые опубликовано в «Московском журнале», 1791, февраль. Печатается по изданию «Мои безделки», 1794, ч. II.
ОСЕНЬ
Впервые опубликовано в «Московском журнале», 1791, октябрь.
ГРАФ ГВАРИНОС
Староиспанский романс XVI века о графе Гвариносе, убежавшем из мавританского плена, был распространен в европейской литературе. В 1789 году Карамзин перевел романс с немецкого языка. Впервые опубликовано в «Московском журнале», 1792, июнь.
ВЕСЕЛЫЙ ЧАС
Впервые опубликовано в «Московском журнале», 1791, сентябрь, под названием «Песня веселых».
РАИСА
Впервые опубликовано в «Московском журнале», 1791, ноябрь.
КЛАДБИЩЕ
Впервые опубликовано в «Московском журнале», 1792, август, под названием «Могила». Это вольный перевод стихотворения немецкого поэта Л. Козегартена (1758-1818) – «Des Grabes Furchtbarkeit und Lieblichkeit» («Ужасы и прелести могилы»).
К МИЛОСТИ
Впервые опубликовано в «Московском журнале», 1792, май.
13 апреля 1792 года Екатерина подписала указ об аресте крупнейшего русского просветителя Николая Новикова. 22 апреля он был арестован у себя в имении Авдотино и, больной, в сопровождении большого конвоя, доставлен в Москву, где и началось следствие. Указом от 1 мая Екатерина повелела московскому главнокомандующему Прозоровскому предать Новикова суду. Карамзин немедленно написал данное стихотворение, в котором призывал императрицу «проявить милость» к Новикову.
Стр. 31. Тифон – в греческой мифологии великан, отец чудовищ, враждебных чедовеку.
К соловью
Впервые опубликовано в альманахе «Аглая», 1794, ч. I.
Стр. 32. Я остался сиротою… – Стихотворение навеяно смертью друга Карамзина А. А. Петрова.
СМЕРТЬ ОРФЕЕВА
Впервые опубликовано в альманахе «Аглая», 1795, ч. II.
Стр. 33. Ярость фурий исступленных… прекратила жизнь… – В греческой мифологии Орфей – поэт и музыкант, увлекавший всех своими песнями и игрой на лире. После смерти своей жены Эвридики спустился в подземное царство, чтобы вернуть ее на землю. Это сделать ему не удалось. Убит вакханками, которые были разгневаны на Орфея за его равнодушие ко всем женщинам после смерти Эвридики.
Филомела – в греческой мифологии афинская царевна, превращенная богами, спасавшими ее от преследований мужа сестры, в соловья. В поэзии Филомела – соловей.
ПОСЛАНИЕ К ДМИТРИЕВУ
Впервые опубликовано в сборнике произведений Карамзина «Мои безделки», 1794, ч. II.
В 1793 году поэт и друг Карамзина И. И. Дмитриев написал «Стансы» «К Н. М. Карамзину». В апреле 1794 года Карамзин ответил «Посланием». В письме к другу он сообщал: «Живу в деревне… Пять строк твоих заставили меня вздохнуть. Ты, конечно, поверишь искренности сего вздоха… Я написал эпистолу в сто восемьдесят шесть стихов». В стихотворном ответе Карамзин использует заключительные строки «Стансов»:
Было время, что играли Здесь под тенью мы густой – Вы цветете… мы увяли! Дайте старости покой.
Стр. 34. Олимпийская чаша- в греческой мифологии боги, жившие на Олимпе, пили из чаши напиток (нектар), который сохранял им вечную юность и бессмертие.
Стр. 36. Сатурн… тигра с агнцем помирит. – В римской мифологии Сатурн – отец Юпитера. В его царствование был «золотой век», то есть век счастья, мира и справедливости.
ПОСЛАНИЕ К А. А. ПЛЕЩЕЕВУ
Впервые опубликовано в сборнике «Аониды», 1796, кн. 1
Стр. 41. Япетов сын – сын титана Япета Прометей, похитивший для людей огонь с неба.
Стр. 41-42. Смельчак, Америку открывший… цепями сам окован был. – Х. Колумб (1451-1506), известный мореплаватель, итальянец по происхождению, находившийся на испанской службе; после открытия островов Америки (1492-1498) – Кубы, Гаити и др., как вице-король новых земель, возглавил истребительную войну против индейцев; в 1500 году испанский король назначил нового правителя, который арестовал Колумба, заковал его в цепи и отправил в Испанию; позже Колумб был освобожден и совершил еще одно путешествие к берегам Южной Америки.
ИЛЬЯ МУРОМЕЦ
Неоконченная богатырская сказка, писалась в 1794 году, впервые опубликована в сборнике «Аглая», 1795, ч. II.
Стр. 45. Не хочу с поэтом Греции… с храбрым правнуком Юпитера. – Поэт древней Греции Гомер воспел в эпической поэме «Илиада» героическую борьбу жителей города Трои (Илиона) с греками. В поэме Гомер рассказал и о вражде между царем Агамемноном и греческим героем Ахиллесом, по преданию – правнуком Зевса (Юпитера – в римск. миф.)
…или, следуя Вергилию… к злачным берегам Италии. – Римский поэт Вергилий в поэме «Энеида» рассказал историю героя Троянской войны Энея – сына Афродиты (богини любви и красоты), который, убежав из Трои, прибыл в Италию, где наследовал престол царя Латина.
…чтобы бог Сатурн мог любезного родителя превратить в урода жалкого. – Сатурн (римск. миф., он же Кронос – греч. миф.) – сын Урана, бога неба, по просьбе матери – богини земли Геи, оскопил отца.
…чтобы Леды были – курицы… – Леда в греческой мифологии – возлюбленная Зевса, который являлся к ней в образе лебедя. Дочь Леды и Зевса – Елена, родившаяся из яйца, была женой спартанского царя Менелая, похищена Парисом; сын Леды и Зевса – Поллукс.
Стр. 46…лезут на вершину Пиндову… – Пинд – горная цепь в Греции; одна из ее вершин – гора Парнас, где, согласно мифу, обитали Аполлон и музы. И Пинд и Парнас в стихах употреблялись для обозначения поэзии.
Стр. 47. Протей -ъ греческой мифологии морское божество, старец, меняющий свой образ и превращающийся по желанию в различных животных.
К САМОМУ СЕБЕ
Впервые опубликовано в сборнике «Аглая», 1795, ч. II.
ВЫБОР ЖЕНИХА
Впервые опубликовано в поэтическом альманахе Карамзина «Аониды», 1798-1799, кн. III.
К БЕДНОМУ ПОЭТУ
Впервые опубликовано в альманахе «Аониды», 1797, кн. П.
Стр. 64. Ганимед – ъ греческой мифологии прекрасный юноша, похищенный Зевсом и ставший его виночерпием.
К НЕВЕРНОЙ
Впервые опубликовано в сборнике «Аониды», 1797, кн. II. Стихотворение носит автобиографический характер: видимо, оно, как и другое стихотворение – «К верной», посвящено П. Ю. Гагариной.
Стр. 67. Киприда – одно из имен Афродиты, данное ей по острову Кипру, который считался ее родиной и был центром ее культа.
Цирцеи – здесь – коварные красавицы. Цирцея (греч. миф.) – волшебница, владевшая островом Эя, куда был занесен Одиссей.
К ВЕРНОЙ
Впервые опубликовано в альманахе «Аониды», 1797, кн. II.
Стр. 70. Темно; можно только догадываться. – В первой публикации Карамзин, чтобы скрыть адресат стихотворения, написал, что оно является «переводом с французского».
ТАЦИТ
Впервые опубликовано в альманахе «Аониды», 1797, кн. II,
МЕЛАНХОЛИЯ
Подражание поэме Делиля «L'lmagination» («Воображение»). Впервые опубликовано в «Вестнике Европы», 1802, № 1.
БЕРЕГ
Впервые опубликовано в «Вестнике Европы», 1802, № 19
КРИТИКА
(О ШЕКСПИРЕ И ЕГО ТРАГЕДИИ «ЮЛИЙ ЦЕЗАРЬ»)
Предисловие к трагедии Шекспира «Юлий Црзарь», переведенной Карамзиным в 1786 году, впервые опубликовано в 1787 году при отдельном издании трагедии. При написании предисловия Карамзин воспользовался некоторыми характеристиками Шекспира, данными во французском издании переводчиками трагедии. На это издание Карамзин ссылается в предисловии.
Стр. 80…Волтер силился доказать, что Шепеспир был весьма средственный автор… – Отношение Вольтера к Шекспиру, с творчеством которого он познакомился во время пребывания в Англии (1726-1729), было сложным и противоречивым: как сторонник классицизма, он обвинял английского драматурга в «незнании правил», в отказе от жанровой регламентации (отчего в его пьесах трагическое смешивается с комическим), в грубости. В то же время Вольтер отмечал мощный талант Шекспира, называя его гением («гений, но гений дикий и варварский»), пропагандировал его творчество во Франции, переводил сцены из «Юлия Цезаря» и под влиянием этой трагедии написал свою трагедию «Брут». Впервые о Шекспире Вольтер заговорил в своих «Философских письмах» (1734).