— Подожди-ка, ты сказал, дель Гарбо? Имя мне незнакомо, но ко мне каждый вечер заходит один художник. Довольно тщедушный парень, невысокий такой?
— По тому, что оставалось от тела, когда оно попало ко мне, я не могу судить о его телосложении, — вздохнул Корбинелли. — Во всяком случае, крупным его не назовешь.
— Если речь идет о нем, то я не видела его вот уже несколько дней.
— Когда он приходил в последний раз?
— Почти неделю тому назад, может, две… Во всяком случае, не больше. Я хорошо это помню, потому что в тот вечер он был болтливее, чем обычно. И казался возбужденным. Он вот-вот должен был закончить большой заказ, что-то из ряда вон выходящее.
— Ты знаешь, где он жил?
— На Виа деи Маэстри. Его мастерская в самом конце. Вы не ошибетесь.
— Отлично, вот и навестим его. Может быть, там мы найдем что-нибудь интересное.
— Предлагаю всем пойти спать, — заключила Аннализа. — Мы и так уже засиделись. Одному Богу известно, какие еще несчастья ждут нас завтра.
На следующее утро Гвиччардини сумел проснуться сам и в положенное время. Собрав остатки мужества, он шагнул в густой туман, который уже два месяца не желал покидать столицу Тосканы, и отправился к Макиавелли.
Аннализа противилась тому, чтобы еще не оправившийся от ран секретарь участвовал в обыске мастерской. Но ей пришлось уступить его нежеланию отказаться от приключения, которое обещало быть более захватывающим, чем утро, проведенное в постели. В отместку молодые люди запретили Аннализе идти с ними. А она отомстила им тем, что заставила укутаться по самый нос в толстые шерстяные плащи.
Десять минут спустя они уже были на Виа деи Маэстри, где по традиции жили художники. Большинство известных художников и скульпторов разъехались, и здесь ютились теперь лишь ремесленники рангом пониже.
Мастерская Рафаэлло дель Гарбо представляла собой тесную лачугу, расположенную в темном закоулке. Обветшалый фасад уже сам по себе свидетельствовал о скудных средствах хозяина. Во многих местах штукатурка осыпалась, так что дом напоминал прокаженного. На втором этаже не хватало одной ставни. Оставшаяся ставня повисла на одной петле, грозя обвалиться в любую минуту. Все в этой лачуге говорило о серой повседневности, не скрашенной честолюбивыми стремлениями и талантом. Макиавелли передернуло при виде столь наглядного свидетельства жалкого прозябания и неудовлетворенности.
Со стороны не было заметно, что в доме разыгралась трагедия. Без всяких опасений юноши направились прямо к входной двери. До нее оставалось несколько шагов, когда тонкий луч солнца сумел пробраться сквозь облака. Вдруг их внимание привлекло что-то, блеснувшее на солнце. Скрытый тенью солдат с копьем в руке охранял мастерскую.
Незаметно покачав головой, Макиавелли велел своему спутнику продолжать свой путь, не останавливаясь. Дойдя до конца переулка, они вошли в соседний проход и оказались в маленьком дворике, где лежали кучи дубленых шкур.
— Нам только не хватало, чтобы Малатеста выставил охрану у входа! — недовольно поморщился Гвиччардини.
— Он, наверное, надеется, что преступники вернутся на место преступления.
— Но мы же не можем торчать здесь и ничего не делать!
— Сзади должен быть черный вход. Попробуем до него добраться, переходя из двора во двор.
— Идет! — воскликнул Гвиччардини, спугнув при этом чету крыс, притаившихся под шкурами.
— Только чтобы на этот раз все было тихо, — предупредил Макиавелли, которого бесила несдержанность друга.
Через пять минут они обнаружили то, что искали. Царившее здесь запустение напоминало об обветшалом фасаде. Повсюду валялись отбросы: дель Гарбо искусно расположил здесь сгнившие овощи и испорченные фрукты. Казалось, не осталось ни пяди, свободной от этой гадости.
— Странно, но этот двор напоминает мне твой кабинет для занятий, Чиччо, хотя и не такой грязный…
— Очень смешно! Только, судя по запаху, этот двор служил кроме свалки еще и отхожим местом. А я в своей любимой комнате не испражняюсь.
— Да, пожалуй, только этого ты там и не делаешь!
— Твой сарказм не задевает меня, ибо душа моя чиста. И не забывай, что вера стала усладой моего существования!
— А твоя новоявленная набожность не мешает тебе незаконно проникать в мастерскую мертвеца?
— Нет, но она запрещает мне воровать славу, которая по праву принадлежит моим друзьям. Ты храбро сражался с врагами с дубиной в руках, и, значит, тебе по праву принадлежит честь первому ступить в эти нечистоты. Иди же, и я воспою твои подвиги во всех трактирах города!
Собрав остатки мужества, Макиавелли бросился вперед. Резкий запах мочи ударил ему в нос, едва он ступил на землю. Его затошнило, а в это время Гвиччардини восседал на заборе, бурно выражая свою радость:
— Вот если бы здесь была Аннализа, она бы сразу разобралась, кто из нас двоих самый утонченный!
— Заткнись, Чиччо!
— Не ревнуй, Никколо. Ты не можешь соперничать с моим мужским обаянием! А потом, что-то мне не нравятся твои новые духи. Может быть, слишком много мускуса….
Потеряв терпение, Макиавелли схватил приятеля за ногу и дернул на себя изо всех сил. Гвиччардини не успел даже вскрикнуть, как оказался посреди кучи гниющих отбросов.
Он поднялся весь перепачканный, вне себя от досады:
— Что ты наделал! Я меньше месяца назад отдавал эти штаны в стирку! Их можно было носить еще месяца полтора. Ну я и вляпался!
— Будешь знать, как распускать язык!
— Всегда одно и то же! Мне вечно затыкают рот, — заныл Гвиччардини.
Макиавелли не удостоил его ответом и осторожно двинулся вперед. Его сообщник кое-как плелся за ним, подпрыгивая всякий раз, когда какой-нибудь грызун, потревоженный во время пиршества, удирая, задевал его сапоги.
Дверь не была заперта. Слева трухлявая лестница вела на второй этаж. Перед ними была главная комната, где в страшном беспорядке валялись кисти и холсты. Пол и стены были покрыты широкими потеками краски, застывшими, словно потоки разноцветной лавы.
В таком беспорядке невозможно было определить, обыскивали ли комнату до них. Если даже и обыскивали, то такая задача могла обескуражить людей Малатесты.
Только одно место было свободно от хлама. В центре, освещенная скупыми лучами света, которым удалось пробиться сквозь толстый слой грязи, покрывавшей стекла, возвышалась картина. У подножия мольберта валялся пестик, который использовали для растирания красок, и палитра, вся в засохших мазках.
Гвиччардини стал осторожно подниматься по лестнице. Одна за другой ступени прогибались под его весом, но чудесным образом ни одна не обвалилась. Взобравшись на второй этаж, он заглянул в крохотную спальню. Никаких следов борьбы там не оказалось.
Тогда он спустился вниз и направился прямо к картине. Завернул полотно в грязную тряпку, валявшуюся на полу, и со свертком под мышкой вышел из комнаты.
— Не для того я потратил столько сил и испачкался в дерьме, чтобы уйти отсюда с пустыми руками. Я присоединю ее к остальным трофеям, которые украшают мой кабинет для занятий.
Не оставив приятелю времени для возражений, он продолжал:
— Он все равно уже умер, Никколо. А картина будет сожжена вместе со всем барахлом, если останется здесь. А потом, скажи мне, кому нужна такая мазня?
Макиавелли знал, что его не переубедить. И потом, картина и впрямь никому не нужна. Он прошел в соседний двор и знаком велел Гвиччардини передать ему полотно. И в этот миг главная дверь с грохотом распахнулась. Мастерская наполнилась гневными голосами, и кто-то бросился вверх по лестнице, перепрыгивая через ступеньки.
Перепуганный Гвиччардини кое-как забрался на забор. Он оказался как раз на уровне спальни Рафаэлло дель Гарбо. То, что он увидел в окно, заставило его побледнеть.
Два очень светлых глаза холодно уставились на него через оконный проем. Не думая о том, что ждет его внизу, он прыгнул в пустоту.
7
8
— По тому, что оставалось от тела, когда оно попало ко мне, я не могу судить о его телосложении, — вздохнул Корбинелли. — Во всяком случае, крупным его не назовешь.
— Если речь идет о нем, то я не видела его вот уже несколько дней.
— Когда он приходил в последний раз?
— Почти неделю тому назад, может, две… Во всяком случае, не больше. Я хорошо это помню, потому что в тот вечер он был болтливее, чем обычно. И казался возбужденным. Он вот-вот должен был закончить большой заказ, что-то из ряда вон выходящее.
— Ты знаешь, где он жил?
— На Виа деи Маэстри. Его мастерская в самом конце. Вы не ошибетесь.
— Отлично, вот и навестим его. Может быть, там мы найдем что-нибудь интересное.
— Предлагаю всем пойти спать, — заключила Аннализа. — Мы и так уже засиделись. Одному Богу известно, какие еще несчастья ждут нас завтра.
На следующее утро Гвиччардини сумел проснуться сам и в положенное время. Собрав остатки мужества, он шагнул в густой туман, который уже два месяца не желал покидать столицу Тосканы, и отправился к Макиавелли.
Аннализа противилась тому, чтобы еще не оправившийся от ран секретарь участвовал в обыске мастерской. Но ей пришлось уступить его нежеланию отказаться от приключения, которое обещало быть более захватывающим, чем утро, проведенное в постели. В отместку молодые люди запретили Аннализе идти с ними. А она отомстила им тем, что заставила укутаться по самый нос в толстые шерстяные плащи.
Десять минут спустя они уже были на Виа деи Маэстри, где по традиции жили художники. Большинство известных художников и скульпторов разъехались, и здесь ютились теперь лишь ремесленники рангом пониже.
Мастерская Рафаэлло дель Гарбо представляла собой тесную лачугу, расположенную в темном закоулке. Обветшалый фасад уже сам по себе свидетельствовал о скудных средствах хозяина. Во многих местах штукатурка осыпалась, так что дом напоминал прокаженного. На втором этаже не хватало одной ставни. Оставшаяся ставня повисла на одной петле, грозя обвалиться в любую минуту. Все в этой лачуге говорило о серой повседневности, не скрашенной честолюбивыми стремлениями и талантом. Макиавелли передернуло при виде столь наглядного свидетельства жалкого прозябания и неудовлетворенности.
Со стороны не было заметно, что в доме разыгралась трагедия. Без всяких опасений юноши направились прямо к входной двери. До нее оставалось несколько шагов, когда тонкий луч солнца сумел пробраться сквозь облака. Вдруг их внимание привлекло что-то, блеснувшее на солнце. Скрытый тенью солдат с копьем в руке охранял мастерскую.
Незаметно покачав головой, Макиавелли велел своему спутнику продолжать свой путь, не останавливаясь. Дойдя до конца переулка, они вошли в соседний проход и оказались в маленьком дворике, где лежали кучи дубленых шкур.
— Нам только не хватало, чтобы Малатеста выставил охрану у входа! — недовольно поморщился Гвиччардини.
— Он, наверное, надеется, что преступники вернутся на место преступления.
— Но мы же не можем торчать здесь и ничего не делать!
— Сзади должен быть черный вход. Попробуем до него добраться, переходя из двора во двор.
— Идет! — воскликнул Гвиччардини, спугнув при этом чету крыс, притаившихся под шкурами.
— Только чтобы на этот раз все было тихо, — предупредил Макиавелли, которого бесила несдержанность друга.
Через пять минут они обнаружили то, что искали. Царившее здесь запустение напоминало об обветшалом фасаде. Повсюду валялись отбросы: дель Гарбо искусно расположил здесь сгнившие овощи и испорченные фрукты. Казалось, не осталось ни пяди, свободной от этой гадости.
— Странно, но этот двор напоминает мне твой кабинет для занятий, Чиччо, хотя и не такой грязный…
— Очень смешно! Только, судя по запаху, этот двор служил кроме свалки еще и отхожим местом. А я в своей любимой комнате не испражняюсь.
— Да, пожалуй, только этого ты там и не делаешь!
— Твой сарказм не задевает меня, ибо душа моя чиста. И не забывай, что вера стала усладой моего существования!
— А твоя новоявленная набожность не мешает тебе незаконно проникать в мастерскую мертвеца?
— Нет, но она запрещает мне воровать славу, которая по праву принадлежит моим друзьям. Ты храбро сражался с врагами с дубиной в руках, и, значит, тебе по праву принадлежит честь первому ступить в эти нечистоты. Иди же, и я воспою твои подвиги во всех трактирах города!
Собрав остатки мужества, Макиавелли бросился вперед. Резкий запах мочи ударил ему в нос, едва он ступил на землю. Его затошнило, а в это время Гвиччардини восседал на заборе, бурно выражая свою радость:
— Вот если бы здесь была Аннализа, она бы сразу разобралась, кто из нас двоих самый утонченный!
— Заткнись, Чиччо!
— Не ревнуй, Никколо. Ты не можешь соперничать с моим мужским обаянием! А потом, что-то мне не нравятся твои новые духи. Может быть, слишком много мускуса….
Потеряв терпение, Макиавелли схватил приятеля за ногу и дернул на себя изо всех сил. Гвиччардини не успел даже вскрикнуть, как оказался посреди кучи гниющих отбросов.
Он поднялся весь перепачканный, вне себя от досады:
— Что ты наделал! Я меньше месяца назад отдавал эти штаны в стирку! Их можно было носить еще месяца полтора. Ну я и вляпался!
— Будешь знать, как распускать язык!
— Всегда одно и то же! Мне вечно затыкают рот, — заныл Гвиччардини.
Макиавелли не удостоил его ответом и осторожно двинулся вперед. Его сообщник кое-как плелся за ним, подпрыгивая всякий раз, когда какой-нибудь грызун, потревоженный во время пиршества, удирая, задевал его сапоги.
Дверь не была заперта. Слева трухлявая лестница вела на второй этаж. Перед ними была главная комната, где в страшном беспорядке валялись кисти и холсты. Пол и стены были покрыты широкими потеками краски, застывшими, словно потоки разноцветной лавы.
В таком беспорядке невозможно было определить, обыскивали ли комнату до них. Если даже и обыскивали, то такая задача могла обескуражить людей Малатесты.
Только одно место было свободно от хлама. В центре, освещенная скупыми лучами света, которым удалось пробиться сквозь толстый слой грязи, покрывавшей стекла, возвышалась картина. У подножия мольберта валялся пестик, который использовали для растирания красок, и палитра, вся в засохших мазках.
Гвиччардини стал осторожно подниматься по лестнице. Одна за другой ступени прогибались под его весом, но чудесным образом ни одна не обвалилась. Взобравшись на второй этаж, он заглянул в крохотную спальню. Никаких следов борьбы там не оказалось.
Тогда он спустился вниз и направился прямо к картине. Завернул полотно в грязную тряпку, валявшуюся на полу, и со свертком под мышкой вышел из комнаты.
— Не для того я потратил столько сил и испачкался в дерьме, чтобы уйти отсюда с пустыми руками. Я присоединю ее к остальным трофеям, которые украшают мой кабинет для занятий.
Не оставив приятелю времени для возражений, он продолжал:
— Он все равно уже умер, Никколо. А картина будет сожжена вместе со всем барахлом, если останется здесь. А потом, скажи мне, кому нужна такая мазня?
Макиавелли знал, что его не переубедить. И потом, картина и впрямь никому не нужна. Он прошел в соседний двор и знаком велел Гвиччардини передать ему полотно. И в этот миг главная дверь с грохотом распахнулась. Мастерская наполнилась гневными голосами, и кто-то бросился вверх по лестнице, перепрыгивая через ступеньки.
Перепуганный Гвиччардини кое-как забрался на забор. Он оказался как раз на уровне спальни Рафаэлло дель Гарбо. То, что он увидел в окно, заставило его побледнеть.
Два очень светлых глаза холодно уставились на него через оконный проем. Не думая о том, что ждет его внизу, он прыгнул в пустоту.
7
В кабинете для занятий Пьеро Гвиччардини Мадонна производила поразительное впечатление. Прислоненная к книжным полкам, картина преобразила всю комнату. Макиавелли был потрясен сиянием, исходящим от полотна, его словно не касалась покрывавшая все грязь, которая пришлась бы по вкусу самому мерзкому обитателю ада.
— Благочестивая картина — в твоем доме! Глазам своим не верю! А вообще-то чему удивляться: кажется, ты стал еще большим святошей, чем Тереза, после того как тебе посчастливилось послушать проповедь Савонаролы!
Видя, что его слова никак не подействовали, он добавил:
— Лучше всего было бы сжечь все, что вокруг, оставив только картину. Тогда контраст не был бы таким разительным.
Гвиччардини поморщился от нападок друга, хотя в глубине души он скорее гордился тем, что тот уделяет столько внимания его врожденной любви к беспорядку. Такой гуляка, как он, непременно должен был чем-то прославиться, и его грязное жилище очень этому способствовало. Однако он счел необходимым ответить колкостью на колкость:
— Что это на тебя нашло? Сегодня ты прямо остряк. Неужто Всевышний наконец одарил тебя чувством юмора? Совсем недавно, стоя по колено в дерьме, ты был не так красноречив.
— Да ладно тебе, Чиччо, не обижайся! Мне просто непривычно видеть этот луч святости в твоем логове, вот и все…
Гвиччардини плюхнулся в кресло, которое зашаталось под его тяжестью.
— Ладно, хватит об этом. Только не вздумай рассказывать моей матушке про это «Благовещение». Бедняжка еще подумает, что ее молитвы были услышаны. Никто не должен знать, какую мазню я держу у себя дома. Это может повредить моей репутации, а я с таким трудом ее создал.
— Почему же тебе непременно нужно было забрать ее сюда?
— По правде говоря, и сам не знаю. Я подумал, это единственное, что от него останется, когда выпотрошат мастерскую и все сожгут. Знаешь, в глубине души я слишком чувствителен.
«Благовещение» было выполнено в чисто классической манере. Оно очень походило на картину Мелоццо да Форли, которую тот написал девять лет тому назад для церкви Санта-Аннунциата. Пресвятая Дева читала книгу, положив на нее одну руку, а другую протягивала ангелу, стоящему перед ней на коленях. В том, как ее пальцы касались пальцев божественного посланника, было нечто чувственное. На заднем плане дель Гарбо изобразил селение на склоне холма и несколько деревьев, между которых протекал ручей. За исключением лица Мадонны, которое было лишь намечено, картина имела вполне законченный вид.
— А картина не так уж плоха, — заявил Макиавелли. — Разве что выполнена не мастерски…
Гвиччардини подошел к полотну поближе и некоторое время смотрел на него, прежде чем высказать свое суждение:
— Сказать по правде, у ангела голова крупновата по отношению к телу, не говоря уже о руках Мадонны, здоровых, как вальки у прачки. Но этим не объяснить ощущение неестественности, которое производит картина.
— Если позволите, я, кажется, знаю, что вас так в ней смутило, — раздался позади них характерный голос Деограциаса, то хриплый, то свистящий.
Молодые люди застыли от неожиданности: они так увлеклись, что не заметили, как он вошел. Наполовину скрытый спиной гиганта, Джироламо Корбинелли тоже с любопытством слушал своего слугу.
— Я постараюсь объяснить это попроще. Главное в картине — общее расположение частей. Успех произведения зависит прежде всего от соотношения всех его составляющих.
Макиавелли и Гвиччардини смотрели на него с изумлением, потому что обычно Деограциас изъяснялся только звукоподражаниями. Для них стало откровением то, что он мог сформулировать такую длинную фразу. Корбинелли широко улыбался от удовольствия.
— Здесь нарушена гармония взаимного расположения, частей. Обычно в «Благовещении» все силовые линии сходятся на лице Богоматери. Художник уделяет этой части картины особое внимание. Если лицо Мадонны будет выразительным, то картина получится удачной. Если нет, то этого уже ничем не исправить.
Не имея привычки так долго рассуждать, он перевел дух.
— В данном случае лицо вообще не прорисовано, но дело не в этом. Незавершенность только еще больше подчеркивает то, что задумал дель Гарбо.
Деограциас нагнулся и поднял бечевку, застрявшую под краюхой заплесневелого хлеба. Он разорвал ее на шесть кусков, прикрепил каждый к задней стороне рамы и натянул их на полотно. Все обрывки бечевки сошлись в точке, расположенной в нескольких сантиметрах ниже лица Мадонны.
— Я наглядно обозначаю линии перспективы. Смотрите внимательно на то место, где они пересекаются.
— Так вот почему у нас было впечатление, что в картине что-то неладно с композицией! — воскликнул Макиавелли. — Наш взгляд привлекала эта точка у нее на груди. Неужели дель Гарбо был настолько плохим художником, чтобы совершить такую ошибку?
— Наоборот, я уверен, что такая перспектива выбрана верно.
— То есть ты пытаешься нас убедить, что дель Гарбо хотел обратить наше внимание не на лицо Богоматери, а на украшение, приколотое к ее корсажу?
— Вот именно.
— Да, но зачем?
— Несомненно, он хотел оставить указание. Будь картина закончена, заметить это было бы гораздо труднее. Взгляд привлекало бы лицо Мадонны, чуть-чуть повыше этой точки, и никто бы не заметил нарушения перспективы. Мы это увидели только потому, что он умер, так и не завершив своего произведения.
— Украшение напоминает античную камею, — заметил Гвиччардини, подойдя к картине вплотную. — Там есть надпись, но букв не разобрать.
Корбинелли внезапно осенило:
— Пьеро, ты не мог бы дать мне ту вещь, которую я тебе одолжил несколько месяцев назад и которую ты, верно, забыл мне вернуть?
Гвиччардини залился краской и пробормотал слова извинения:
— Да, конечно… Знаешь, я как раз собирался тебе его отдать… Господи, да где же оно?
Он принялся шарить по всей комнате, переворачивая стопки бумаг и перетряхивая одежду, которая валялась на полу. Через несколько минут титанических усилий он наконец нашел то, что искал.
— Вот же оно!
— Спасибо. Мой друг Леонардо заметил, что я вижу уже не так хорошо, как раньше, и сделал его для меня. Этот простой кусок отшлифованного стекла увеличивает все, на что его положишь. Ну, кто хочет прочитать надпись?
Гвиччардини бросился к нему, но Деограциас жестом остановил юношу.
— Хозяин, а разумно ли доверять такое важное дело Чиччо?
Гвиччардини скорчил гримасу, давая ему понять, что он прекрасно обойдется без подобных подковырок. Макиавелли воспользовался замешательством, чтобы завладеть увеличительным стеклом, и склонился над картиной.
— Да это стекло просто волшебное! Я различаю буквы почти так же хорошо, как если бы они были нормального размера!
— Дель Гарбо, наверное, достал себе такое же, только не знаю как. О его существовании мало кому известно.
Не в силах больше сдерживать нетерпение, Гвиччардини затопал ногами:
— Да читай же нам скорее, Никколо, что там написано!
— Успокойся! Я делаю все, что могу… Через несколько минут он обернулся с озадаченным видом.
— Ничего не понимаю. Дель Гарбо написал только одно слово: Boccadoro.
Гвиччардини вырвал увеличительное стекло у него из рук.
— Это ничего не означает. Дай-ка мне!
Он в свою очередь присел на корточки перед картиной и почти сразу же вернул стекло Макиавелли.
— Да, ты прав, — сказал он, краснея. — Восса d'oro... «Золотой рот»? Что же это такое? Название города?
— Это прозвище, — вмешался Деограциас.
— Почему ты так решил?
— Уж кому, как не мне, распознать прозвище. Ты знаешь, как меня зовут на самом деле?
Гвиччардини покачал головой и сделал неопределенный извиняющийся жест.
— Я думаю, это женщина, — добавил слуга.
— В таком случае, — решил Макиавелли, — нам необходим специалист. И я как раз знаю такого.
— Боккадоро? Конечно я знаю, о ком речь!
Говоря это, Веттори тыльной стороной руки смахнул пылинку с отворота своего камзола, сшитого из зеленого бархата. Он был, как всегда, одет с иголочки и безукоризненно причесан. Тем не менее он не смог удержаться и по привычке запустил пятерню в свои белокурые волосы.
Несмотря на прыщи, усеявшие его лицо, он воображал, что такого красавчика захочет любая молоденькая девушка. Но к его глубокому разочарованию, он привлекал скорее шестидесятилетних женщин, чем двадцатилетних милашек. Веттори утешался тем, что бросал похотливые взгляды на всех девушек, оказавшихся поблизости.
Этой тактикой он добился только нескольких испуганных восклицаний и попытался сделать ее более действенной, ставя каждый день в церкви дюжину свечек. Но так как все усилия оставались тщетными, он уже начал сомневаться в способности Всевышнего влиять на женскую смекалку, вероятно, пострадавшую от вмешательства какого-то злого духа.
— Ну же, не томи, Франческо. Кто это?
— Мессеры, предлагаю вам заказать выпивку. В горле так пересохло, что я и двух слов не свяжу. Мне нужно промочить глотку.
— Как ты мне надоел… Что скажешь, Чиччо?
— Да ладно тебе, Никколо. Я тоже умираю от жажды. Только маленький кувшинчик, и все…
— А я и не знал, что ты можешь ограничивать себя в питье.
— Не забывай, друг мой, мне было божественное видение. Отныне я живу лишь молитвами и любовью к Богу. Все свои помыслы я посвящаю Господу. Однако, чтобы доставить удовольствие Франческо, я слегка отступлюсь от обета воздержания. Не могу же я допустить, чтобы он все выпил один.
— Если я вам поставлю выпивку, вы мне дадите слово перестать ломать комедию?
Веттори и Гвиччардини переглянулись и согласно закивали головой. После нескольких безуспешных попыток Макиавелли удалось привлечь внимание Терезы, и он указал ей на один из множества пустых кувшинов, которыми уже был заставлен стол.
— Ну, так кто же эта Боккадоро?
— Не знаю, как ее зовут на самом деле. Она работает в борделе донны Стефании, ну, в том, что выходит на зады баптистерия. Место вполне достойное!
— Франческо, а твоя мать знает, что ты шляешься в заведение донны Стефании?
Веттори покраснел и опустил голову. Воздержавшись от дальнейших замечаний, Тереза со стуком поставила перед ними кувшин и вернулась за стойку. Он налил себе вина и, выпив добрый глоток, пробормотал, оправдываясь:
— Сказать по правде, я туда никогда не заходил. Как, впрочем, и в другие бордели тоже… Я все знаю только понаслышке. Но вернемся к тому, что вас интересует: говорят, что донна Стефания купила Боккадоро у торговца, который приехал из Африки. Еще говорят, у нее глаза как изумруды, а кожа темная и шелковистая, как ни у кого другого.
— Ты ее что, никогда не видел?
— Она очень редко выходит в город. С тех пор как слух о ней облетел весь город, донна Стефания бережет ее для особых клиентов. Бывает, что ее не видно месяцами.
— Что еще ты знаешь?
Густая краска залила лицо Веттори.
— Раз уж ты хочешь знать все… Говорят, она делает это ртом как никто другой. Так, по крайней мере, утверждают те немногие, кому по карману ее искусство. Отсюда и прозвище…
Похотливая искра вспыхнула в его голубых глазах. Гвиччардини сделал вывод, который напрашивался сам собой:
— Придется нам пойти расспросить эту донну Стефанию.
— Ты с нами, Франческо?
— Еще бы! Обожаю такие прогулки!
Бордель донны Стефании оказался просторным двухэтажным зданием, откуда доносились развеселые крики. Трое друзей в замешательстве задержались у двери, не решаясь постучать.
— Право за тобой, Никколо. Ты самый старый!
— Я тебя считал уже большим мальчиком, Франческо, а ты, оказывается, не так храбр, когда приходится действовать самому. А уж от тебя, Чиччо, я и не ждал особой прыти.
— Ну, не преувеличивай, Никколо. Давай же! Смирившись, Макиавелли схватил дверной молоток и три раза стукнул по дереву. Дверь открыла женщина средних лет. Должно быть, в молодости она была очень хороша, но годы оставили на ее лице ужасные разрушения. Кожа местами обвисла, а кое-где покрылась такими глубокими морщинами, что о былой красоте можно было лишь догадываться.
В последнем отчаянном порыве она решила не отступать ни на шаг перед пагубным воздействием возраста, густо покрывая лицо рисовой пудрой. Ее ярко размалеванные веки делали особенно заметной усталость, читавшуюся в больших светлых глазах. Покрытые перстнями руки, казалось, сверкали в потоке света, льющегося из борделя.
Сводня с подозрением разглядывала посетителей, теребя кончиками пальцев рукоятку плетки, заткнутой за пояс. Наконец она сухо проговорила:
— Что вы здесь забыли, ребятки? Вы что, потерялись и не знаете, как вернуться к родителям?
Ни один из юношей не решился ей ответить. И хотя пышностью фигуры сводня далеко уступала Терезе, им она казалась куда более внушительной, чем хозяйка трактира. Сторож ада Цербер был, без сомнения, более приветлив, чем эта невысокая женщина, готовая прогнать их ударами плетки.
Наконец Гвиччардини заговорил. Его речь была более изысканной, чем обычно в присутствии друзей, а выражение лица — строгим:
— Мы много слышали об одной из ваших девушек и, если не возражаете, хотели бы поговорить с ней. Ее зовут Боккадоро.
Маленькая сверкающая женщина так и покатилась со смеху.
— Поговорить с ней! Вот отличная шутка! Так, значит, называют это воспитанные люди.
Но тут ее смех резко оборвался, а злые глаза так и впились в собеседника. Гвиччардини очень хотелось удрать со всех ног, но, напуганный мерным покачиванием хвостов плетки, он не мог пошевелиться. Стоящие позади него друзья отступили на несколько шагов.
Донна Стефания язвительно продолжала:
— Ты прав, мальчуган, лучше всего Боккадоро умеет «разговаривать» с мужчинами. Я тебя, наверное, разочарую, но я не знаю, где сейчас эта стерва. Вот уже три дня, как ее нет.
— Как это — нет?
— Да вот так. Исчезла ни с того ни с сего, даже не предупредила. Если я найду эту дрянь, можешь не сомневаться, я расплачусь с ней плеткой.
— Смею предположить, что вы уже узнавали, нет ли ее дома?
Донна Стефания опять захохотала.
— Какой же ты смешной, мальчик! Все девушки живут здесь, у меня. Так с ними меньше хлопот… Что касается Боккадоро, то она приносит мне самые большие доходы, настоящее сокровище! С тех пор как она ушла, все только ее и спрашивают… По ее милости я каждый день теряю гору дукатов!
— У нее много постоянных клиентов?
— Куча! И они готовы дорого за нее платить! Я знала наверняка, что, один раз побывав с ней наверху, они очень скоро придут вновь. Да они убили бы жену и детей, только чтобы снова испытать подобное. Такой, как она, трудно найти замену…
Тут сводня резко оборвала разговор:
— Я с вами только время зря теряю. Той, которую вы ищете, здесь нет. Если у вас есть чем заплатить, то у меня найдутся девушки вашего возраста, которые вас вполне устроят. Вы мне нравитесь, и вам я могу сбавить цену.
Веттори двинулся вперед, в восторге оттого, что сможет наконец избавиться от девственности и не разориться. Но на его лице появилось выражение досады, когда Макиавелли преградил ему путь в сады наслаждений.
— По правде говоря, мы хотели бы заняться этим именно с Боккадоро. Мы столько о ней слышали. Но раз нет, мы уходим, большое вам спасибо, синьора.
— Не за что, детки. Возвращайтесь, когда у вас борода начнет расти, — сказала она на прощание и резко захлопнула дверь.
Вне себя от ярости, Веттори набросился на Макиавелли:
— Ты что, рехнулся, Никколо? Ты не слышал — она нам предлагала скидку! Это же самый дорогой бордель в городе! Больше мне так никогда не повезет!
— Когда закончим дело, мы в складчину оплатим тебе девку, какую пожелаешь. А пока нам надо тебе кое-что объяснить.
По очереди Макиавелли и Гвиччардини поведали ему о недавних событиях. Времени по дороге домой как раз хватило, чтобы закончить рассказ.
— Благочестивая картина — в твоем доме! Глазам своим не верю! А вообще-то чему удивляться: кажется, ты стал еще большим святошей, чем Тереза, после того как тебе посчастливилось послушать проповедь Савонаролы!
Видя, что его слова никак не подействовали, он добавил:
— Лучше всего было бы сжечь все, что вокруг, оставив только картину. Тогда контраст не был бы таким разительным.
Гвиччардини поморщился от нападок друга, хотя в глубине души он скорее гордился тем, что тот уделяет столько внимания его врожденной любви к беспорядку. Такой гуляка, как он, непременно должен был чем-то прославиться, и его грязное жилище очень этому способствовало. Однако он счел необходимым ответить колкостью на колкость:
— Что это на тебя нашло? Сегодня ты прямо остряк. Неужто Всевышний наконец одарил тебя чувством юмора? Совсем недавно, стоя по колено в дерьме, ты был не так красноречив.
— Да ладно тебе, Чиччо, не обижайся! Мне просто непривычно видеть этот луч святости в твоем логове, вот и все…
Гвиччардини плюхнулся в кресло, которое зашаталось под его тяжестью.
— Ладно, хватит об этом. Только не вздумай рассказывать моей матушке про это «Благовещение». Бедняжка еще подумает, что ее молитвы были услышаны. Никто не должен знать, какую мазню я держу у себя дома. Это может повредить моей репутации, а я с таким трудом ее создал.
— Почему же тебе непременно нужно было забрать ее сюда?
— По правде говоря, и сам не знаю. Я подумал, это единственное, что от него останется, когда выпотрошат мастерскую и все сожгут. Знаешь, в глубине души я слишком чувствителен.
«Благовещение» было выполнено в чисто классической манере. Оно очень походило на картину Мелоццо да Форли, которую тот написал девять лет тому назад для церкви Санта-Аннунциата. Пресвятая Дева читала книгу, положив на нее одну руку, а другую протягивала ангелу, стоящему перед ней на коленях. В том, как ее пальцы касались пальцев божественного посланника, было нечто чувственное. На заднем плане дель Гарбо изобразил селение на склоне холма и несколько деревьев, между которых протекал ручей. За исключением лица Мадонны, которое было лишь намечено, картина имела вполне законченный вид.
— А картина не так уж плоха, — заявил Макиавелли. — Разве что выполнена не мастерски…
Гвиччардини подошел к полотну поближе и некоторое время смотрел на него, прежде чем высказать свое суждение:
— Сказать по правде, у ангела голова крупновата по отношению к телу, не говоря уже о руках Мадонны, здоровых, как вальки у прачки. Но этим не объяснить ощущение неестественности, которое производит картина.
— Если позволите, я, кажется, знаю, что вас так в ней смутило, — раздался позади них характерный голос Деограциаса, то хриплый, то свистящий.
Молодые люди застыли от неожиданности: они так увлеклись, что не заметили, как он вошел. Наполовину скрытый спиной гиганта, Джироламо Корбинелли тоже с любопытством слушал своего слугу.
— Я постараюсь объяснить это попроще. Главное в картине — общее расположение частей. Успех произведения зависит прежде всего от соотношения всех его составляющих.
Макиавелли и Гвиччардини смотрели на него с изумлением, потому что обычно Деограциас изъяснялся только звукоподражаниями. Для них стало откровением то, что он мог сформулировать такую длинную фразу. Корбинелли широко улыбался от удовольствия.
— Здесь нарушена гармония взаимного расположения, частей. Обычно в «Благовещении» все силовые линии сходятся на лице Богоматери. Художник уделяет этой части картины особое внимание. Если лицо Мадонны будет выразительным, то картина получится удачной. Если нет, то этого уже ничем не исправить.
Не имея привычки так долго рассуждать, он перевел дух.
— В данном случае лицо вообще не прорисовано, но дело не в этом. Незавершенность только еще больше подчеркивает то, что задумал дель Гарбо.
Деограциас нагнулся и поднял бечевку, застрявшую под краюхой заплесневелого хлеба. Он разорвал ее на шесть кусков, прикрепил каждый к задней стороне рамы и натянул их на полотно. Все обрывки бечевки сошлись в точке, расположенной в нескольких сантиметрах ниже лица Мадонны.
— Я наглядно обозначаю линии перспективы. Смотрите внимательно на то место, где они пересекаются.
— Так вот почему у нас было впечатление, что в картине что-то неладно с композицией! — воскликнул Макиавелли. — Наш взгляд привлекала эта точка у нее на груди. Неужели дель Гарбо был настолько плохим художником, чтобы совершить такую ошибку?
— Наоборот, я уверен, что такая перспектива выбрана верно.
— То есть ты пытаешься нас убедить, что дель Гарбо хотел обратить наше внимание не на лицо Богоматери, а на украшение, приколотое к ее корсажу?
— Вот именно.
— Да, но зачем?
— Несомненно, он хотел оставить указание. Будь картина закончена, заметить это было бы гораздо труднее. Взгляд привлекало бы лицо Мадонны, чуть-чуть повыше этой точки, и никто бы не заметил нарушения перспективы. Мы это увидели только потому, что он умер, так и не завершив своего произведения.
— Украшение напоминает античную камею, — заметил Гвиччардини, подойдя к картине вплотную. — Там есть надпись, но букв не разобрать.
Корбинелли внезапно осенило:
— Пьеро, ты не мог бы дать мне ту вещь, которую я тебе одолжил несколько месяцев назад и которую ты, верно, забыл мне вернуть?
Гвиччардини залился краской и пробормотал слова извинения:
— Да, конечно… Знаешь, я как раз собирался тебе его отдать… Господи, да где же оно?
Он принялся шарить по всей комнате, переворачивая стопки бумаг и перетряхивая одежду, которая валялась на полу. Через несколько минут титанических усилий он наконец нашел то, что искал.
— Вот же оно!
— Спасибо. Мой друг Леонардо заметил, что я вижу уже не так хорошо, как раньше, и сделал его для меня. Этот простой кусок отшлифованного стекла увеличивает все, на что его положишь. Ну, кто хочет прочитать надпись?
Гвиччардини бросился к нему, но Деограциас жестом остановил юношу.
— Хозяин, а разумно ли доверять такое важное дело Чиччо?
Гвиччардини скорчил гримасу, давая ему понять, что он прекрасно обойдется без подобных подковырок. Макиавелли воспользовался замешательством, чтобы завладеть увеличительным стеклом, и склонился над картиной.
— Да это стекло просто волшебное! Я различаю буквы почти так же хорошо, как если бы они были нормального размера!
— Дель Гарбо, наверное, достал себе такое же, только не знаю как. О его существовании мало кому известно.
Не в силах больше сдерживать нетерпение, Гвиччардини затопал ногами:
— Да читай же нам скорее, Никколо, что там написано!
— Успокойся! Я делаю все, что могу… Через несколько минут он обернулся с озадаченным видом.
— Ничего не понимаю. Дель Гарбо написал только одно слово: Boccadoro.
Гвиччардини вырвал увеличительное стекло у него из рук.
— Это ничего не означает. Дай-ка мне!
Он в свою очередь присел на корточки перед картиной и почти сразу же вернул стекло Макиавелли.
— Да, ты прав, — сказал он, краснея. — Восса d'oro... «Золотой рот»? Что же это такое? Название города?
— Это прозвище, — вмешался Деограциас.
— Почему ты так решил?
— Уж кому, как не мне, распознать прозвище. Ты знаешь, как меня зовут на самом деле?
Гвиччардини покачал головой и сделал неопределенный извиняющийся жест.
— Я думаю, это женщина, — добавил слуга.
— В таком случае, — решил Макиавелли, — нам необходим специалист. И я как раз знаю такого.
— Боккадоро? Конечно я знаю, о ком речь!
Говоря это, Веттори тыльной стороной руки смахнул пылинку с отворота своего камзола, сшитого из зеленого бархата. Он был, как всегда, одет с иголочки и безукоризненно причесан. Тем не менее он не смог удержаться и по привычке запустил пятерню в свои белокурые волосы.
Несмотря на прыщи, усеявшие его лицо, он воображал, что такого красавчика захочет любая молоденькая девушка. Но к его глубокому разочарованию, он привлекал скорее шестидесятилетних женщин, чем двадцатилетних милашек. Веттори утешался тем, что бросал похотливые взгляды на всех девушек, оказавшихся поблизости.
Этой тактикой он добился только нескольких испуганных восклицаний и попытался сделать ее более действенной, ставя каждый день в церкви дюжину свечек. Но так как все усилия оставались тщетными, он уже начал сомневаться в способности Всевышнего влиять на женскую смекалку, вероятно, пострадавшую от вмешательства какого-то злого духа.
— Ну же, не томи, Франческо. Кто это?
— Мессеры, предлагаю вам заказать выпивку. В горле так пересохло, что я и двух слов не свяжу. Мне нужно промочить глотку.
— Как ты мне надоел… Что скажешь, Чиччо?
— Да ладно тебе, Никколо. Я тоже умираю от жажды. Только маленький кувшинчик, и все…
— А я и не знал, что ты можешь ограничивать себя в питье.
— Не забывай, друг мой, мне было божественное видение. Отныне я живу лишь молитвами и любовью к Богу. Все свои помыслы я посвящаю Господу. Однако, чтобы доставить удовольствие Франческо, я слегка отступлюсь от обета воздержания. Не могу же я допустить, чтобы он все выпил один.
— Если я вам поставлю выпивку, вы мне дадите слово перестать ломать комедию?
Веттори и Гвиччардини переглянулись и согласно закивали головой. После нескольких безуспешных попыток Макиавелли удалось привлечь внимание Терезы, и он указал ей на один из множества пустых кувшинов, которыми уже был заставлен стол.
— Ну, так кто же эта Боккадоро?
— Не знаю, как ее зовут на самом деле. Она работает в борделе донны Стефании, ну, в том, что выходит на зады баптистерия. Место вполне достойное!
— Франческо, а твоя мать знает, что ты шляешься в заведение донны Стефании?
Веттори покраснел и опустил голову. Воздержавшись от дальнейших замечаний, Тереза со стуком поставила перед ними кувшин и вернулась за стойку. Он налил себе вина и, выпив добрый глоток, пробормотал, оправдываясь:
— Сказать по правде, я туда никогда не заходил. Как, впрочем, и в другие бордели тоже… Я все знаю только понаслышке. Но вернемся к тому, что вас интересует: говорят, что донна Стефания купила Боккадоро у торговца, который приехал из Африки. Еще говорят, у нее глаза как изумруды, а кожа темная и шелковистая, как ни у кого другого.
— Ты ее что, никогда не видел?
— Она очень редко выходит в город. С тех пор как слух о ней облетел весь город, донна Стефания бережет ее для особых клиентов. Бывает, что ее не видно месяцами.
— Что еще ты знаешь?
Густая краска залила лицо Веттори.
— Раз уж ты хочешь знать все… Говорят, она делает это ртом как никто другой. Так, по крайней мере, утверждают те немногие, кому по карману ее искусство. Отсюда и прозвище…
Похотливая искра вспыхнула в его голубых глазах. Гвиччардини сделал вывод, который напрашивался сам собой:
— Придется нам пойти расспросить эту донну Стефанию.
— Ты с нами, Франческо?
— Еще бы! Обожаю такие прогулки!
Бордель донны Стефании оказался просторным двухэтажным зданием, откуда доносились развеселые крики. Трое друзей в замешательстве задержались у двери, не решаясь постучать.
— Право за тобой, Никколо. Ты самый старый!
— Я тебя считал уже большим мальчиком, Франческо, а ты, оказывается, не так храбр, когда приходится действовать самому. А уж от тебя, Чиччо, я и не ждал особой прыти.
— Ну, не преувеличивай, Никколо. Давай же! Смирившись, Макиавелли схватил дверной молоток и три раза стукнул по дереву. Дверь открыла женщина средних лет. Должно быть, в молодости она была очень хороша, но годы оставили на ее лице ужасные разрушения. Кожа местами обвисла, а кое-где покрылась такими глубокими морщинами, что о былой красоте можно было лишь догадываться.
В последнем отчаянном порыве она решила не отступать ни на шаг перед пагубным воздействием возраста, густо покрывая лицо рисовой пудрой. Ее ярко размалеванные веки делали особенно заметной усталость, читавшуюся в больших светлых глазах. Покрытые перстнями руки, казалось, сверкали в потоке света, льющегося из борделя.
Сводня с подозрением разглядывала посетителей, теребя кончиками пальцев рукоятку плетки, заткнутой за пояс. Наконец она сухо проговорила:
— Что вы здесь забыли, ребятки? Вы что, потерялись и не знаете, как вернуться к родителям?
Ни один из юношей не решился ей ответить. И хотя пышностью фигуры сводня далеко уступала Терезе, им она казалась куда более внушительной, чем хозяйка трактира. Сторож ада Цербер был, без сомнения, более приветлив, чем эта невысокая женщина, готовая прогнать их ударами плетки.
Наконец Гвиччардини заговорил. Его речь была более изысканной, чем обычно в присутствии друзей, а выражение лица — строгим:
— Мы много слышали об одной из ваших девушек и, если не возражаете, хотели бы поговорить с ней. Ее зовут Боккадоро.
Маленькая сверкающая женщина так и покатилась со смеху.
— Поговорить с ней! Вот отличная шутка! Так, значит, называют это воспитанные люди.
Но тут ее смех резко оборвался, а злые глаза так и впились в собеседника. Гвиччардини очень хотелось удрать со всех ног, но, напуганный мерным покачиванием хвостов плетки, он не мог пошевелиться. Стоящие позади него друзья отступили на несколько шагов.
Донна Стефания язвительно продолжала:
— Ты прав, мальчуган, лучше всего Боккадоро умеет «разговаривать» с мужчинами. Я тебя, наверное, разочарую, но я не знаю, где сейчас эта стерва. Вот уже три дня, как ее нет.
— Как это — нет?
— Да вот так. Исчезла ни с того ни с сего, даже не предупредила. Если я найду эту дрянь, можешь не сомневаться, я расплачусь с ней плеткой.
— Смею предположить, что вы уже узнавали, нет ли ее дома?
Донна Стефания опять захохотала.
— Какой же ты смешной, мальчик! Все девушки живут здесь, у меня. Так с ними меньше хлопот… Что касается Боккадоро, то она приносит мне самые большие доходы, настоящее сокровище! С тех пор как она ушла, все только ее и спрашивают… По ее милости я каждый день теряю гору дукатов!
— У нее много постоянных клиентов?
— Куча! И они готовы дорого за нее платить! Я знала наверняка, что, один раз побывав с ней наверху, они очень скоро придут вновь. Да они убили бы жену и детей, только чтобы снова испытать подобное. Такой, как она, трудно найти замену…
Тут сводня резко оборвала разговор:
— Я с вами только время зря теряю. Той, которую вы ищете, здесь нет. Если у вас есть чем заплатить, то у меня найдутся девушки вашего возраста, которые вас вполне устроят. Вы мне нравитесь, и вам я могу сбавить цену.
Веттори двинулся вперед, в восторге оттого, что сможет наконец избавиться от девственности и не разориться. Но на его лице появилось выражение досады, когда Макиавелли преградил ему путь в сады наслаждений.
— По правде говоря, мы хотели бы заняться этим именно с Боккадоро. Мы столько о ней слышали. Но раз нет, мы уходим, большое вам спасибо, синьора.
— Не за что, детки. Возвращайтесь, когда у вас борода начнет расти, — сказала она на прощание и резко захлопнула дверь.
Вне себя от ярости, Веттори набросился на Макиавелли:
— Ты что, рехнулся, Никколо? Ты не слышал — она нам предлагала скидку! Это же самый дорогой бордель в городе! Больше мне так никогда не повезет!
— Когда закончим дело, мы в складчину оплатим тебе девку, какую пожелаешь. А пока нам надо тебе кое-что объяснить.
По очереди Макиавелли и Гвиччардини поведали ему о недавних событиях. Времени по дороге домой как раз хватило, чтобы закончить рассказ.
8
По мере того как на трибуне сменялись ораторы, у Макиавелли все сильнее немела и болела рука. Напрасно он старался писать быстрее, его перу никак не удавалось соперничать со скоростью речи выступавших. С каждой минутой у него появлялось все больше оснований проклинать Марсилио Фичино.
Дело в том, что философ требовал от своих учеников, чтобы они завершали свое образование, поступая к восемнадцати годам на службу в канцелярию синьории. По семь часов в день в течение двух лет они должны были присутствовать на заседаниях многочисленных советов, управлявших делами города. Их работа состояла в основном в том, чтобы заносить в большие книги, которые затем отправлялись в архив, речи выступающих. И все это, естественно, за ничтожную плату.
Фичино полагал, что для тех, кто в дальнейшем будет облечен властью, весьма полезно такое погружение в каждодневные городские дела.
Однажды вечером, дописавшись до полного изнеможения, Макиавелли осмелился усомниться в столь суровом ученичестве. На что учитель возразил, что вот уже тридцать лет, как он готовит городскую элиту, и не намерен менять свою систему обучения только потому, что один из его учеников, каким бы талантливым он ни был, оказался слишком ленивым.
Таким образом, спору был положен конец, и юноша вернулся за стол, чтобы продолжить свой каторжный труд. И сколько бы он ни восставал против этого изнурительного занятия, приходилось признать, что его способность к анализу оттачивалась все больше и больше.
Дело в том, что философ требовал от своих учеников, чтобы они завершали свое образование, поступая к восемнадцати годам на службу в канцелярию синьории. По семь часов в день в течение двух лет они должны были присутствовать на заседаниях многочисленных советов, управлявших делами города. Их работа состояла в основном в том, чтобы заносить в большие книги, которые затем отправлялись в архив, речи выступающих. И все это, естественно, за ничтожную плату.
Фичино полагал, что для тех, кто в дальнейшем будет облечен властью, весьма полезно такое погружение в каждодневные городские дела.
Однажды вечером, дописавшись до полного изнеможения, Макиавелли осмелился усомниться в столь суровом ученичестве. На что учитель возразил, что вот уже тридцать лет, как он готовит городскую элиту, и не намерен менять свою систему обучения только потому, что один из его учеников, каким бы талантливым он ни был, оказался слишком ленивым.
Таким образом, спору был положен конец, и юноша вернулся за стол, чтобы продолжить свой каторжный труд. И сколько бы он ни восставал против этого изнурительного занятия, приходилось признать, что его способность к анализу оттачивалась все больше и больше.