Карина Демина. Леди и война. Цветы из пепла

Карина Демина
Леди и война. Цветы из пепла

   Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
 
   © Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()

* * *

Пролог

   Теперь, много лет спустя, вспоминая прошлое, я порой не могу поверить, что все это действительно было. И лишь удивляюсь тому, что у меня, у всех нас, хватило сил выстоять. То время то и дело возвращается во снах, уже не в кошмарах, но меж тем достаточно ярких и живых, чтобы пробудить память.
   В них я вновь вижу городскую стену, ворота, близкие, но такие недостижимые, стражника, бегущего навстречу. И слышу выстрел, который дробится эхом. Я чувствую толчок и удар. Удивление Кайя. И его боль. Во снах я вновь боюсь не успеть добраться до храма.
   Алый цветок поднимается над городом.
   И гаснет.
   Кайя уходит, а я остаюсь в темноте.
   Сны возвращают меня в замок, в Кривую башню, которая оказывается в кольце осады. И вновь, как много лет тому, между мной и Советом встает Сержант.
   Ему дорого обходится верность.
   Я еще помню разговор с Кормаком и выбор: Меррон в обмен на меня. Отказ Сержанта и тишину, которая страшнее крика. Пусть Меррон не хотели убивать, но ведь получилось. Почти.
   Я знаю, что будет дальше.
   Осада и эмиссар Хаота, который пройдет сквозь все заслоны. Я не нужна Кормаку мертвой, он даже по-своему предупредителен, ведь в созданных им планах мне отведена важная роль. А пока – островок и заброшенная крепость, где так удобно держать ценных заложников. Унизительный ультиматум, который Кайя принимает.
   Развод.
   Его женитьба.
   Рождение нашей дочери… и его сына. Два года, проведенные под опекой лорда-протектора Ллойда, несмотря на все попытки Кормака вернуть меня.
   Безумие Кайя, на которое эхом откликается протекторат. И прорастающие зерна революции. Свобода для всех и голод для многих. Страна разбивается надвое, и Зеленый вал отделяет земли Республики от территорий Дохерти.
   Кайя знал, что делал.
   Он позволил себе себя разрушить, до дна, до основания, до черноты, которая проглотила и блок, и его самого. А вернуться сил не хватило.
   Наверное, мы бы не справились одни.
   Но был Урфин, который сумел удержать Север и наполнить склады, открыть ворота беженцам и не допустить смуты на землях Дохерти. И был Сержант, рискнувший жизнью Меррон, которой лишь чудом удалось спастись. Был Юго, назвавший себя моим вассалом. Был Магнус и созданные им дороги: по ним мы добрались до города.
   О том, разодранном революцией городе я сны не люблю.
   Он грязен, страшен и безумен.
   Он – отражение не Кайя, но того, что проявилось в людях, взбудораженных войной. И суд над тем, кого еще недавно почитали Богом, – высшая точка безумия. Мне вновь и вновь приходится присутствовать в зале, слушать обвинения и давить глухую ярость. Я пытаюсь дозваться, а Кайя молчит.
   Снова молчит, пусть бы и находится на расстоянии вытянутой руки.
   Я знаю, он просто не понимает, что происходит вокруг.
   И опасности нет, но… мне больно видеть его таким.
   Во снах остается немного места Площади Возмездия и плахе. Смерти леди Лоу и Кормака проходят мимо. Моя память не желает ни мести, ни справедливости, но лишь отмечает этот факт. Я кричу, и… Кайя слышит. Отвечает.
   Возвращается.
   И здесь во снах наступает перелом: у нас всех появляется надежда.

Глава 1
Беглецы и перемены

   Бабочки в моем животе устремились на юг…

…об особенностях сезонной миграции чешуекрылых

   Из города мы просто ушли.
   Я запомнила площадь: сюрреалистическая картина, этакий театр потерянных кукол. Люди давно утратили сходство с людьми, застыли все, и даже я ощущала тяжесть его воли.
   Кайя стоял между мной и солнцем.
   Ни коня. Ни доспехов. Ни оружия. И все же страшен, страшнее, чем когда бы то ни было той готовностью додавить. И если секунду назад я сама желала смерти всем этим людям, то сейчас… наверное, из меня никогда не получится первая леди. Мне жаль их.
   – Отпусти. – Я протянула руку, но Кайя не позволил прикоснуться к себе.
   – Нет.
   – Здесь Урфин. Дядя. И еще люди… охрана. Они служат тебе. А остальные… они поймут, что были неправы и…
   И раскаются?
   Те, кто продавал билетики на места в первых рядах. Или предлагал купить клок одежды с кровью на память о великом дне. Ставки сделать – с какого раза шею перерубят. Будет ли молить леди о пощаде… перепугается ли Кормак… правда ли, что Кайя Дохерти неуязвим…
   – Не надо никого убивать. Пожалуйста.
   Не ради них. Ради себя.
   Пусть не сейчас, но через месяц, год или десять, но Кайя вернется настолько, чтобы стыдиться этой сегодняшней безжалостности. И я повторяю:
   – Не надо.
   Кайя соглашается:
   – Хорошо. У нас будет часа два, чтобы уйти. А у них – чтобы подумать…
   И мы уходим.
   Кайя больше не заговаривает. Он разглядывает город, позволяя себе останавливаться. И те, кто встречается на его пути, спешат исчезнуть. Где-то далеко трещат барабаны. Истошно орет рог, взывая к оружию, но никто не торопится откликнуться на призыв.
   В городе нас больше ничто не держит.
   И люди Магнуса прикрывают отступление. Мы задерживаемся лишь для того, чтобы забрать Йена. А вот Юго остается, у него, судя по всему, новый список есть, и совесть моя на сей раз молчит.
   Лошадей находим на конюшне гарнизона. Кайя выбирает придирчиво. Для меня – вороного мерина с мягкими губами, сам останавливается на пегой кобыле внушительных размеров.
   – Не бойся, – я передаю Йена Урфину, – с ним тебе безопасней. Я не настолько хорошо держусь в седле, чтобы рисковать.
   Урфин усаживает малыша перед собой, что-то объясняет, пытаясь отвлечь. Но Йен не слушает, он крутится, пытаясь найти меня взглядом. Ему страшно. И мне, честно говоря, тоже.
   Кайя… слишком другой. Нет, он не безумен. Он услышал меня. Отозвался. И не стал никого убивать. Ллойд может быть спокоен: Кайя Дохерти не покинет разложенную им партию.
   Кавалькаду возглавляет Магнус. Он нахлестывает лохматого конька, на нем вымещая злость. Дорога гудит под копытами, город неохотно нас отпускает. Где-то далеко запоздало рычат пушки, но голоса их уносит ветер. Погони нет и, насколько я понимаю, не будет. Те, кто был на площади, поняли, с чем столкнулись. Они попытаются договориться.
   Подозреваю, что не выйдет.
   Я оглядываюсь на Урфина, который одной рукой придерживает Йена, а второй – управляет лошадью. И выражение его лица мне не нравится.
   Уж он-то должен был понимать, что Кайя не останется прежним. Он похудел и поседел, но дело отнюдь не в этом, а скорее в равнодушном, каком-то отстраненном выражении лица. В неестественном спокойствии. В молчании, которое я не решаюсь нарушить.
   Но вот Магнус сворачивает с дороги. Он ведет нас лисьими тропами, и лошади получают передышку. К хутору добираемся в сумерках. Это место прячется в лесной чаще, отсыревшей и холодной. Начавшийся дождь затирает следы и топит звуки.
   Дом под двускатной крышей стоит на краю болота, и серые меховые простыни подбираются к самым его окнам. Я не сомневаюсь, что среди топей проложены тайные тропы, и при необходимости хозяева быстро скроются на этой неуютной волглой равнине.
   Нас встречают. Забирают лошадей. Приглашают в дом. Подносят горячий сбитень, который как нельзя более кстати. Я только сейчас понимаю, насколько замерзла.
   И Кайя хмурится:
   – Тебе следует переодеться.
   Не только мне: Йен оглушительно чихает, и… до этого момента Кайя его не замечал.
   Он развернулся резко, едва не сбив меня с ног. Подобрался. И готова поклясться, что волосы на затылке дыбом встали. Верхняя губа задралась, и Кайя зарычал.
   – Стой! – Я уперлась обеими руками в грудь, понимая, что не смогу его удержать. Одно его движение, и я в лучшем случае полечу к стенке. – Кайя, стой. Урфин, ты тоже.
   Он тянется к мечу, но это неправильно. Нельзя злить Кайя. Он сейчас не понимает, что творит.
   – Ты слышишь меня? Конечно, слышишь…
   Он не животное.
   Кайя подается вперед, заставляя меня отступать.
   – …это же просто ребенок. И ты знаешь, что детей нельзя трогать.
   Не животное.
   И продолжает теснить меня, пробираясь к Йену.
   – Ты и не собираешься, правда? Ты никогда не причинишь вреда ребенку.
   Он мог бы, если бы захотел. И мы ничего не успели бы сделать. Он много быстрее. Сильнее.
   И не животное.
   – Я тебя знаю, Кайя Дохерти.
   Того, который был прежде, и я верю, что он еще остался. Я убираю ладонь с груди. Его рубашка промокла насквозь, и на ней остается отпечаток моей руки.
   – Ты не станешь мстить сыну за свои обиды.
   Отступаю на шаг. И еще один. Кайя не спускает с меня глаз. Больше не рычит. А я пытаюсь выдержать его взгляд. И пячусь.
   Урфин по-прежнему руку на мече держит. Плохо. А если вмешается, то будет лишь хуже. Главное – не споткнуться. Не упустить его взгляд.
   Шаг и еще.
   Если захочет убить, то я не стану помехой. Не обойдет, так отбросит. И значит, надо говорить.
   – Ты не захочешь, чтобы ему было так же больно, как было тебе…
   И я, решившись, поворачиваюсь спиной.
   Йен дрожит. Не от холода – от ужаса.
   – Он просто ребенок.
   И я не представляю, что еще могу сказать. Поэтому просто наклоняюсь и беру Йена на руки. Так надежней: меня Кайя точно не тронет. А я не отдам ребенка. Он обнимает меня, прижимается и всхлипывает, часто, судорожно.
   – Все хорошо. Я не позволю тебя обидеть. Никому не позволю.
   Стою, ожидая удара. Или рывка. Или еще чего-то, чему не смогу воспротивиться. И те злые слова Гарта кажутся почти правдивыми.
   Время тянется долго, но вот хлопает дверь.
   Кайя отступает. Как надолго? И что будет, когда он вернется?
   Ничего.
   – Мы справимся, верно? – Я вытираю слезы, первые за все время нашего с Йеном знакомства. – Что бы ни случилось, мы справимся, Лисенок.
   Йен не сразу соглашается расстаться со мной. Переодеваемся вместе. И ест он, сидя у меня на коленях, но потом все-таки идет на руки к Урфину. У того интересные игрушки: наконечники стрел, блестящие шнурки, монеты и даже нож в красивых ножнах.
   А Кайя все еще нет. И я знаю, что он не вернется.
   …Кайя…
   …я в порядке, но мне лучше остаться вне дома.
   Он не в порядке, и мы оба это знаем. Поэтому у слов оттенок льда.
   Хорошо, что я знаю, где его найти. И повод есть: ему тоже не помешает ужин.
   Под широким навесом сухо. Здесь хватает места и лошадям, и старой собаке, которая дремлет под шелест дождя. Кайя сидит на кипе сена, скрестив ноги, и руки закинул за голову, разглядывает крышу. Под стропилами свили гнездо ласточки, возятся, выглядывают.
   Ласточки – безумно интересно.
   Меня Кайя демонстративно не замечает. Из-за Йена? Он и вправду хотел, чтобы я не вмешивалась? А теперь рассчитывает, что обижусь и уйду? Не дождется. Присаживаюсь рядом и протягиваю миску. Картофель. Жареное сало, лук и яйца. Роскошный ужин, если подумать.
   – Никогда больше так не делай. – Кайя сдается. – Ты не понимаешь, насколько это опасно.
   – Понимаю.
   – Нет. Я хотел его…
   – …убить.
   Он забыл, что я его вижу.
   – Да.
   – Но ведь не убил, верно? Ты сам себя остановил. И ты это знаешь.
   Кайя ест, только… как человек, который понимает, что должен съесть некоторое количество еды, дабы не помереть от голода. Кажется, ему безразлично, что именно в тарелке.
   – Спасибо. – Он все еще вежливый.
   Но не совсем живой. Хорошее определение. Запомнилось.
   – Пойдем в дом.
   – Нет. – Он стягивает рубашку, отжимает и вешает на коновязь. – Мне не следует там находиться. Я не уверен, что сумею держать свои… порывы. Но я рад, что ты пришла. Нам надо поговорить.
   Он мог бы позвать меня. Гордость не позволила?
   Кайя раскрывает ладонь. Кольцо. Синий камень на золотом ободке. Выглядит тусклым, стекляшкой обыкновенной.
   – Я понимаю, кто тебя отправил в город и с какой целью.
   А рука черная, чистой кожи не осталось. На груди разве что… и на спине. На шее пара светлых островков. Плети распустились на щеках, поднялись к вискам, пустили побеги по лбу и в волосы.
   В них появилась седина.
   И сейчас Кайя не стал уворачиваться. Закрыл глаза только, точно ждал, что я могу ударить.
   – Что они с тобой сделали?
   – Я понимаю и то, что выбора тебе не оставили. И я даже рад этому.
   Он гасит боль, но я все равно ее слышу. Нельзя ждать, что он за пару часов станет прежним. Вообще нельзя ждать, что он станет прежним. Нас прежних больше нет.
   – Я не смогу от тебя отказаться. И уйти не позволю.
   – Я не хочу уходить.
   Он не слышит.
   – Иза, ты знаешь, что я сделал и почему. – Он сжимает кольцо, как будто хочет раздавить его. – Если вдруг возникнет аналогичная ситуация, я поступлю точно так же. Я не буду рисковать твоей жизнью или здоровьем. Убью. Умру. Предам. Возьму в жены женщину, мужчину, осла… все, что попросят.
   Кожа горячая настолько, что обжигает.
   – Я хотел бы обещать, что этого не случится, но…
   – Солгал бы.
   – Да.
   – Хорошо.
   – Что «хорошо»?
   – Что не лжешь.
   Все-таки отстраняется и ждет ответа. И я отвечу:
   – Я все это знаю. – Он почти сроднился с темнотой, но я не позволю ему спрятаться в ней. – Как знаю и то, что ты мне нужен.
   Кайя умрет, но не позволит тому, что было, повториться.
   – И не только мне… – И вот тут я растерялась. Как ему сказать? И надо ли сейчас? Не лучше ли подождать, дать ему отойти хотя бы немного. Вернуться в сознание… Нет. Слишком много вокруг было таинственного молчания во имя высшей цели.
   – Ллойд тебе не говорил, но… у меня, то есть у нас есть дочь. Ее зовут Анастасия. Настя. Или Настена. Настюха. Настенька. Я знаю, что у вас девочки не рождаются. И если ты мне не веришь…
   Он верит.
   Без подтверждения системы. Генетических карт. Групп крови. Свидетельств. Просто на слово, потому что не способен подумать, что я решусь на обман. И я улавливаю вспышку… радость. А следом боль. Обида. И еще знакомое, терпкое чувство вины.
   – Мы живы. Ты. Я и Настя.
   …Йен, о котором я боюсь упоминать.
   – Кайя, ты… нам нужен. Всем нам.
   Но снова, кажется, не слышит. Или я не те слова выбрала?
   – Мне нужен. И… у меня был выбор. Я бы не вернулась, если бы не захотела.
   – Это тебе так кажется. – Он судорожно выдыхает и говорит: – Иди в дом. Тебе следует отдохнуть. Завтра – тяжелый день.
 
   Нет, Дар и раньше был странным, но вот чтобы настолько…
   Скальпель украл и резал вены, а потом растирал кровь на ладонях и внимательно ее разглядывал. Порезы заживали почти мгновенно, ненормально высокая температура держалась и, кажется, как раз-то и была нормальной, поскольку не наблюдалось ни излишней потливости, ни вялости кожных покровов, ни иных признаков лихорадки.
   И лечиться отказывался, причем с таким видом, будто ему что-то крайне неприличное предлагают. Хорошо у него все. Только вот глаза цвет меняют, с каждым днем все больше желтеют. И Дар стал щуриться, зачем-то это скрывая. Зато приступов больше не случалось. Все вопросы о том, что было, он попросту игнорировал, чем злил до безумия.
   Он вообще обладал поразительным талантом злить Меррон!
   Дар неотступно следовал за ней, куда бы Меррон ни пошла, но держался в отдалении, словно ему были неприятны даже случайные ее прикосновения. Спросила прямо – не ответил. Предложила освободить для него комнату, любую, на выбор, если ему так легче, – обиделся. Причем виду не подал, а она все равно поняла – обиделся.
   На что?
   Она же как лучше хочет.
   Тогда, поднимаясь по лестнице на чердак, она боролась с собой. Было страшно. И больно – она и вправду крепко к шкафу приложилась, и неудачно так, об угол. От ушиба, обиды слезы сами из глаз покатились. И отдышаться Меррон не могла минуты две. Сидела, растирала сопли со слезами по щекам, ругала себя на чем свет стоит за дурость… а потом вдруг услышала, насколько ему плохо.
   Полезла.
   Преодолевая себя, полезла. И ведь главное, что не его боялась, знала откуда-то, что Дар ей не причинит вреда, а все равно дрожала. Страх сидел глубоко внутри, около сердца, в какой-то миг показалось, что док не вытащил тот стилет, а просто отломил рукоять.
   Ерунда, конечно, но Меррон чувствовала железо в груди.
   И еще чужую боль, которая почти как своя.
   Там, на чердаке, все опять было просто и понятно. А потом опять запуталось.
   Он не уходил и не приближался, только если ночью, и то ждал, когда Меррон уляжется, потом пробирался в комнату – и ведь ступал так, что не услышишь, – и ложился рядом. Перекидывал через Меррон руку и засыпал, крепко, спокойно, как будто так и надо.
   Ближе к утру его рука оказывалась под рубашкой. Меррон от этого просыпалась. И он тоже.
   Вставал, заботливо укрывал ее одеялом, целовал в макушку и уходил.
   Подмывало швырнуть вслед чем-нибудь тяжелым. Или скандал устроить, но… Меррон взрослая и уже научилась вести себя соответственно. Например, притворяться, что ничего не замечает.
   Но ведь у любого терпения предел есть!
   И когда рука добралась-таки до груди, она не выдержала:
   – Если ты сейчас остановишься, то спать будешь на полу.
   Остановился. Отстранился. Встал и вышел из комнаты.
   От обиды у Меррон дыхание перехватило. Полдня не могла себя успокоить, все из рук валилось. И хорошо, что смена была не ее, иначе точно кого-нибудь убила, сугубо от рассеянности. В амбулаторию тоже не заглядывали, и в другой раз она бы сразу догадалась о причинах такого внезапного безлюдья, но нынешнее душевное состояние требовало действий, и активных. Чтобы занять себя хоть чем-то, Меррон проветрила комнату дока, вытерла пыль, в порыве вдохновения и полы помыла.
   Тетушка всегда говорила, что уборка благотворно сказывается на женской нервной системе. И оказалась права. Почти. В том же приподнятом настроении Меррон вышла в сад, который после отъезда Летиции медленно и верно приходил в запустение, нарвала букет из крапивы, ромашек и васильков. Получилось просто замечательно!
   Цветы способствуют созданию уюта…
   Наверное, Мартэйнн выглядел дико с этим букетом, поскольку сосед на приветствие не ответил, но поспешил скрыться в доме.
   Плевать на соседа.
   Крапива в тетушкиной вазе смотрелась довольно гармонично.
   А пялиться с таким раздражением на Меррон не надо.
   – Вот. – Она вручила Дару огромного розового медведя, набитого опилками. Медведь был честно выигран ею на ярмарке и подарен троюродной племяннице Летиции, которая уверяла, что более красивого зверя в жизни своей не видела, но, уезжая, забыла. И к лучшему. Пригодился. – С ним тоже спать можно. И лишнего спрашивать не будет.
   В глазах-пуговках медведя читался упрек.
   Ничего. Перетерпят.
   Дверь своей комнаты Меррон закрыла на задвижку. И в госпиталь вышла на час раньше обычного, только Дар все равно услышал, как собирается, и следом потянулся. Злой, как… Мишку с собой прихватил. Он-то в чем виноват? Он хороший, только кривоватый слегка. Донес до площади, пристроил на лавку. Отвернулся.
   – Между прочим, это не твоя игрушка.
   Делает вид, что не слышит. Оно и к лучшему. Меррон тоже притворится, что его не замечает. У нее собственных дел полно.
   …дел было больше, чем ей бы хотелось.
   Опять подводы. И раненые. Привычные запахи. Какофония звуков. Кто-то кричит, кто-то умоляет о помощи. Хватают за руки, думают, что так задержатся в этом мире.
   – Потерпите. – Меррон твердит это слово, точно заклинание. – Потерпите, и все будет хорошо.
   Ложь.
   Будет, только не все и не у всех.
   Вот тот парень с распоротым животом уже мертвец. Даже если зашить кишки, все равно погибнет, не от потери крови, так от перитонита. И этот, обожженный, пробитый кусками металла. Он еще в сознании, хотя боль, верно, должен испытывать страшную. Лежит на земле. Его обходят стороной, и это правильно: помогать надо тем, у кого есть шанс. Но Меррон все равно жаль и его, и парня, и еще того, который с раскроенным черепом.
   Меррон знает, насколько это страшно – умирать.
   Здесь и сейчас ссоры исчезают.
   – Дай им воды, пожалуйста. – Это все, что Меррон может для них сделать. И Дар кивает: он приглядит.
   На операционном столе старик с расплющенной грудной клеткой, он уже мертв, но доктора склонились над телом, разглядывая повреждения. Сейчас они похожи на воронье, слетевшееся к трупу.
   – Пушка сорвалась с лафета, – пояснил доктор Гранвич, единственный, пожалуй, кто снисходил до разговоров с Меррон. – Обратите внимание на характер повреждений…
   Грудина смята, ребра раздроблены. Осколки прорвали легкое, и старик захлебнулся собственной кровью. Или умер раньше, от боли?
   – Надо будет провести вскрытие. – Гранвич дает знак унести тело.
   Освободившееся место пустует недолго.
   – Мартэйнн, – доктор Гранвич склоняется над пациентом, хотя его помощь и не нужна, – мне кажется, вам следует подумать о переезде…
   У него узкое лицо и маленькие глаза, которые Гранвич прячет за круглыми стеклышками очков. Он равнодушен. Бесстрастен. Аполитичен.
   – О вас спрашивали. И не только у меня. Интересовались, не слишком ли часто умирают ваши пациенты…
   Не чаще, чем у других.
   – …и не может ли быть в том злого умысла…
   Его найдут, если нужно. В другой раз Меррон испугалась бы. Но не сейчас.
   – Благодарю вас.
   – Умные люди должны помогать себе подобным.
   Гранвич протирает стеклышки платком и уходит. Надо бежать, но… сейчас? Нельзя. Нечестно по отношению к тем, у кого есть шанс выжить. Если до сих пор не пришли, то и сегодня, глядишь, не явятся. А ночью Меррон уйдет. Или утром.
   Сейчас надо работать.
   Рутина. На крови, на боли, но все равно уже рутина, особенно если на лица не смотреть. Да и они все одинаково искажены. Везет тем, кто вовремя теряет сознание, но таких меньшинство.
   Остальных привязывают.
   Жалеть нельзя. От жалости слабеют руки, а это – преступление, сродни убийству, если не хуже.
   Когда получается покинуть госпиталь, на улице уже темно. И Меррон долго трет ладони куском пемзы, стесывая чужую кровь, пока Сержант не отбирает. Сам вытирает полотенцем и потом тут же заставляет сесть. Сует миску с остывшим супом, кажется, на косточках сваренным, что сродни чуду.
   – Спасибо.
   Попадаются даже волокна мяса. И Меррон ест медленно, тщательно пережевывая, только все равно пора возвращаться домой. И что-то делать… говорить… решать.
   Дар идет рядом. Уже не злится, расстроен только.
   – Извини. – Меррон потерла глаза. – Я не хотела тебя обидеть.
   В доме сегодня как-то очень резко пахло травами, особенно липой.
   Липовый чай разжижает кровь и способствует успокоению нервов, конечно, не так, как полынь, но все же. Еще немного мелиссы, мяты и корня валерианы. То, что нужно для здорового сна.
   – Будешь?
   Будет. И за стол садится, кружку принимает, нюхает придирчиво. Опасается, что Меррон его отравит?
   – Это чтобы спалось спокойно. Без снов. А то если день такой, как сегодня, то обычно потом снится… всякое. Дар, что с тобой происходит?
   Отворачивается.
   – Ясно… как знаешь.
   Липа горчит, чего не должно бы быть. Или это валериана… но в сон клонит неимоверно. У Меррон даже на то, чтобы помыться, сил нет. Добирается до кровати, стягивает сапоги и засыпает моментально. И сон муторный, тяжелый. Она бежит. Или тонет. Пытается вырваться, но все равно тонет. Захлебывается почти. Но в какой-то момент болото отпускает.
   Меррон не удивилась, обнаружив, что спит не одна.
   – Нам надо поговорить. – Наверное, следовало бы пожелать доброго утро, но нынешнее, как Меррон подозревала, и близко не будет добрым. Дар сразу подобрался. А глаза совсем желтыми стали… знакомое что-то в этом есть, а что – Меррон не припомнит.
   – Я не знаю, зачем ты со мной возишься. И вообще не понимаю тебя совершенно. Наверное, мне и не положено, но… не в этом дело. Здесь дальше опасно оставаться.
   Она слишком долго игнорировала приглашения Терлака.
   И собрания.
   И политическую жизнь, где благоразумно было бы придерживаться правильных взглядов.
   Она думала, что если не придерживаться никаких, то ее оставят в покое.
   – Мной уже интересовались, и, значит, скоро явятся. Сюда или в госпиталь – не важно.
   Слушает. Не перебивает.
   – Я не хочу ждать, когда это произойдет. Думаю, что скоро. У меня есть лодка… точнее, я знаю, где взять лодку. И на лодке уйти больше шансов. Пара лиг вдоль берега, а там как-нибудь… есть люди, которые выведут на безопасную дорогу. Если повезет, то доберусь до Севера. Говорят, что там безопасно…
   Только Меррон не представляет, что ей делать на Севере. И вообще в этом мире.
   Отправляться в город и попробовать найти дока?
   Или это тоже безумный план?
   Хотя какие еще планы сработают в безумном мире?
   – Но я о другом. Я не говорю, чтобы ты шел со мной, у тебя наверняка свои дела и планы. Но исчезнуть придется, хотя бы на время. Терлак вцепится просто со злости.
   Обнять себя Меррон не позволила: хватит с нее игр.
   – Лучше помоги собраться.
   Дурные сны и знакомая ломота в висках прямо указывали на перемену погоды. К закату с моря пойдут туманы, а лучшего прикрытия и пожелать нельзя.
   Только и Терлак умел читать погоду. К полудню Меррон поняла: за амбулаторией наблюдают. А вечером, когда по лиловым сумеркам поползла белизна, в дверь постучали. Четверо. Вошли. Осмотрелись. И старший – Меррон видела его в приемной – велел: