Карина Демина. Невеста

   …дальше.
   Лес все же снизошел до ответа.
   …иди. Не обману.
   Поверить и… я в любом случае спастись успею. А Оден?
   …а выбор?
   В этом есть толика правды. Либо идти вдоль ручья, надеясь на удачу, либо поверить лесу. Из двух зол выбираю меньшее. И лес протягивает-таки руку помощи. Нам туда, где, натянутая до предела, дрожит, но не рвется нить жизни. Старая ель со сломанной верхушкой умирала давно. Она была слишком упряма, чтобы просто поддаться ветру, но слишком слаба, чтобы устоять. И буря почти вырвала ее, опрокинув набок, но не сумела вытащить бурые корни. Бросила, наигравшись, а ель кое-как приспособилась.
   – Осторожно. – Мне пришлось замедлить шаг. – Здесь яма.
   Под корнями, под зелеными, с желтой проседью, лапами ели. Толстый слой игл укрывает ее дно, а на стенках прорастают волчьи грибы.
   – Забирайся.
   – Ты?
   – Скоро вернусь.
   Собаки мне не страшны. Хуже, если с ними люди, поэтому надо успеть первой.
   Я возвращаюсь на берег и, перебравшись на ту сторону, иду вверх по течению. Пятьдесят шагов, затем вновь переправа по воде – и те же пятьдесят шагов вниз. Переправа.
   Невидимый след отпечатывается на земле четко, и я, закрыв глаза, вижу его. Остается немного расширить. Взять за края и потянуть, представляя, как истончается нить. Осторожней, Эйо, не разорви, времени на вторую попытку не будет.
   Нить упругая.
   Ноет, вибрирует, норовит выскользнуть из рук и слиться с землей. Но я тащу, чувствуя, как уходят силы. Их у меня немного…
   Еще тоньше. Еще легче… подбросить… мама так блинчики жарила, подбрасывая на сковородке.
   Смеялась еще.
   Улыбка получается натужной, но я все равно улыбаюсь.
   А мироздание соизволяет пойти навстречу. Петля следа кувыркается, путается, разрастаясь клубком нитей, и, многажды отраженная водяной гладью, падает, чтобы сродниться с землей.
   Вовремя.
   Лай близко, но в нем больше нет уверенности, тот прежний след гончие потеряли – невиданное дело! И мечутся, растерянные, злые.
   Я отхожу, стараясь не наступить на собственные нити.
   Серый кобель вылетает на берег, вертится, словно пытаясь поймать собственную тень. Из пасти падают клочья пены. Бока ходуном ходят. И костистый хвост мотается из стороны в сторону так, словно вот-вот оторвется.
   Гончак, кажется, на пределе.
   Я замираю. Собаки плохо видят, и если не шевелиться… Он все-таки останавливается, припадает к воде, жадно лакая. Розовый язык мелькает в пасти, и брызги оседают на коротких черных усах.
   Но вот гончак напился, и крупный нос его пришел в движение.
   Ну же! У меня должно получиться… хотя бы раз в жизни у меня должно получиться. И он цепляется-таки за нить. Разом исчезают неуверенность и усталость, кобель вытягивается в струну и подает голос. Стая отвечает… значит, скоро выйдут. И уйдут, пытаясь распутать клубок ложного следа.
   Будут бежать, чуя близость добычи, пока не лягут от усталости.
   Или пока тому, кто выпустил собак, не надоест носиться по лесу.
   Я вернулась к ели, понимая, что сегодня не смогу сделать и шага. Наверное, еще немного, и я бы рухнула на дно ямы, но Оден поймал.
   – Собаки нас не найдут…
   Если, конечно, среди охотников нет альва, который с легкостью разорвет мое плетение. А по его остаткам и меня обнаружит. Но будем верить в лучшее.
   В последнее время я только и делаю, что верю в лучшее.
   Оден не собирался меня отпускать, прижал к себе и держит. Я не против. Он теплый, а меня озноб на отдаче постоянно продирает. И руки становятся тяжелыми, словно я не простейший аркан плела, а повозки разгружала.
   – Тебе не больно? – Обнаглев, я положила голову ему на плечо.
   Больно. Вчера я вскрывала гнойники и промывала раны, втирала в них сок белокрестника, по себе знаю – жгучий, едкий и с мерзким запахом, но Оден терпел. И только когда коснулась той решетки, которая на спине отпечаталась, – ранки круглые, аккуратные, с белой каемочкой, – дернулся.
   Но позволил обработать.
   А теперь снова в грязи… и еще я сверху.
   – Боль разная. – Он не позволил отстраниться. – Есть плохая. Есть хорошая. – Странная теория. – Эта – хорошая. Ты есть. Я знаю, что живой. Плохо еще говорю. Буду лучше.
   Не сомневаюсь, что будет. И раны затянутся со временем, кроме тех, на спине. Они – я видела утром – по-прежнему сочились сукровицей. Но дело не в ранах, скорее в том, чем или кем они были нанесены. Я чувствовала метку, оставленную волей куда сильнее моей. От этого клейма избавиться будет непросто. И Оден поспешил натянуть влажную еще рубашку, скрывая именно их. Вчера не особо переживал по поводу наготы, и ночью тоже, а утром вдруг застеснялся.
   Смешной. И опасный, о чем забывать не следует.
   – Эйо лучше?
   – Нет. – Не вижу особого смысла врать. – Но пройдет.
   Я дотягиваюсь до выводка грибов. Несъедобные, с кружевными шляпками и тонкими ножками, которые уходят в землю, уже там разрастаясь нитями мицелия.
   Не та сила, которую легко получить, но я попробую.
   – Лет тебе? Много?
   От горечи первой капли морщусь, дальше пойдет легче. И я хотя бы не буду беспомощна, если собаки вернутся.
   – Восемнадцать. Больше.
   Грибница оплетает руку, и есть в ее прикосновении что-то противоестественное, неживое.
   – Восемнадцать – мало.
   Как для кого, для меня – вполне достаточно.
   – Но хорошо. Грозы не страшно.
   Откуда такая осведомленность? И что еще он знает?
   – Граница. – Оден верно истолковал мое молчание. – Жил долго. Видел. Знаю. Грозы – опасно. Для молодых, которые альвы.
   Возраст не так уж и важен, но разубеждать не буду, тем более что еще осенью я не слышала зова. И вполне может статься, что не услышу. Надеюсь, что никогда не услышу.
   Но разговор оборвался. Я сидела, вытягивая из грибницы капля за каплей черную силу, но озноб не прекращался. И тошнота подступила к горлу, знакомый симптом, который пройдет, если перетерпеть.
   – А тебе сколько лет?
   Я тоже устала молчать. Наверное, в город вышла именно по этой причине – желая убедиться, что не совсем еще одичала, помню человеческую речь.
   – Год какой? – уточнил Оден.
   – Пять тысяч семьсот шестьдесят третий от прорастания лозы… а если по-вашему, от руды, то пять тысяч семьсот шестьдесят второй. Весна. Последний месяц.
   Мы называем их по-разному. И даже количество дней порой не сходится. Но это ли причина, чтобы убивать?
   – Тридцать и шесть. Тридцать шесть. – Оден лег на бок, сунув под голову сумку. Кажется, ничего хрупкого внутри не лежало… разве что недокопченный ворон и половина зайца.
   Вчера был вкусный ужин. Похлебка из молодой сныти и крапивы на мясе, вареная зайчатина – десертом…
   А грибница беззвучно осыпалась прахом, и стало чуть легче. Еще немного полежу и к воде выберусь, у воды мне отойти будет легче.
   Меня укрыли плащом и отстраниться не позволили.
   – Четыре года. – Оден произнес это каким-то глухим, севшим голосом. – Четыре года и пять месяцев… Гримхольд.
   Сколько?
   Четыре с половиной года под Холмами? Он ошибся. Или я ошиблась, неправильную дату назвала. Но Гримхольд… Первый удар, тогда еще не войны, но пограничного конфликта.
   Вырезанная деревенька.
   Десяток молодых псов, которые в азарте охоты позабыли, на кого следует охотиться.
   Нота протеста. Требование выдать виновных.
   Приграничный мятеж и осада Гримхольда. Два дня переговоров с обезумевшим комендантом, который предпочел взорвать Перевал, но не сдать крепость. Погибли все, и защитники, и нападавшие, в числе прочих – Мэор Сероглазый, единственный сын Туманной Королевы, посланец мира…
   И разве могла эта смерть остаться неотмщенной?
   – Ты слышала? – Оден продолжал изучать мое лицо пальцами. Было даже приятно. Выходит, я настолько извелась от одиночества, что любой компании рада?
   – Слышала.
   – Расскажи.
   Не то просьба, не то приказ, но, пожалуй, если он и вправду был в Гримхольде, то имеет право знать. И я рассказываю то, что знаю сама. Оден слушает и цепенеет.
   Наверное, если бы смог, оттолкнул бы меня.
   – Ложь. – Сжимает кулаки, каждый с мою голову. – Все ложь. Не так было!
   Возможно. На этой войне было много неправды.
   Слово – тоже оружие.
   И что бы ни случилось в Гримхольде, но он стал первым камнем, за которым хлынула лавина войны.
   – Никогда… – Оден пытается сесть, но яма не настолько просторна. – Никогда пес не… не напасть на разумное. Нельзя. Запрет. Я сам убить щенка, если он… я райгрэ. Я за всех отвечать. Каждого. Любого. Род. Нет значения, какой род. Рвать разумный – смерть. Война. Поединок. Да. Охота – нет.
   – Я верю.
   Он взмок от волнения.
   И да, я верю, что для Одена этот запрет еще существует. Но боюсь, что только для него.
   На следующий день мы добираемся-таки до опушки, приграничной стражей которой – заросли молодого осинника. Дрожащие листья, живой узор светотени на зеленом ковре. И мертвец, заботливо сохраненный лесом. Каким бы ни было наше знакомство, но лесу определенно претит разлука.
   Больше не осталось тех, кто способен его услышать.
   Как скоро он сам онемеет от одиночества?
   Впрочем, подарок был как нельзя кстати. И понятно, за кем вчера летели гончие.
   – Пес? – Оден, услышавший запах за сотню шагов, теперь опустился на колени. Он ощупывал тело, точно желал убедиться, что мертвец и вправду мертв.
   Обломки стрел и засохшая кровяная корка – лучшее тому подтверждение.
   – Да.
   – Опиши.
   – Ну… ростом пониже тебя будет.
   Но не настолько, чтобы эта разница так уж в глаза бросалась, видать, были в предках чистокровки.
   – Массивней, хотя это скорее потому, что ты истощал. С виду слегка за сорок, но могу ошибаться, я в вашем возрасте плохо разбираюсь. Что не молодой – это точно. Окрас рыжий с подпалинами… на левой щеке две родинки, на правой – одна. Квартерон. Крупных пород.
   – Говоришь, не разбираешься.
   Это замечание я пропустила мимо ушей. Меня интересует не столько родословная покойника, сколько то, каким образом он возник вдруг на опушке леса.
   И не из бывших пленных. Одет хорошо, что весьма кстати, ибо на Одена смотреть тошно. Оружие при нем и фляга чеканная на две пинты, пустая, правда… Что он делал вдали от Перевала? Стрелы – ерунда, пес издох от истощения. Бежал, но перекинуться не пробовал.
   Он был один?
   Если нет, то почему свои не забрали?
   И главное, каких еще сюрпризов ждать?
   Лес молчал, считая, что свой долг по отношению ко мне он исполнил…
   – Хоронить, – решил Оден.
   – Сначала раздеть, разуть, обобрать, а потом хоронить, – внесла я коррективы, не став уточнять, что, как только дам разрешение, лес сам устроит похороны. Торжественные. С процессией могильщиков, которым давно следовало бы заняться телом.
   И лес меланхолично согласился.
   …мертвое кормит живое.
   Так я ж и не спорю.

Глава 9
Чужие надежды

   Виттар был в ярости.
   Он пытался успокоиться, но стоило чуть остыть, как в ушах раздавался мягкий вкрадчивый голос Кагона, райгрэ Темной Ртути, и спокойствие рушилось.
   Перед глазами стояла багряная пелена.
   И алмазный аграф на берете.
   И шея, достаточно тонкая, чтобы перервать ее одним движением челюстей.
   Виттар еще помнил вкус крови. И почти жалел, что Кагон при всей его вежливой наглости не дал достаточно серьезного повода бросить вызов.
   – Угомонись уже, – сказал Стальной Король тоном, не терпящим возражений. – Посмотри на себя. Вон зеркало.
   Черное озеро стекла в серебряной раме. И он, Виттар из рода Красного Золота, – часть этой черноты. Неужели он и вправду выглядит так?
   Бешеный.
   Скулы заострились. Глаза узкие, черные, не то стеклом окрашены, не то сами по себе. Губы сжаты. На щеке пятно серебряной чешуи, которое расползается. И волосы наполовину с иглами.
   Когда он начал превращаться? И почему не заметил?
   – И на руки тоже.
   Поверх пальцев – стальная оплетка, переходящая в острые когти, которые распороли ладонь. И разжать эти пальцы выходит не сразу. Руки словно судорогой свело.
   – Я виноват. – Виттар с трудом произнес эти слова. Едва не перекинулся, потеряв контроль… В присутствии короля.
   Недопустимо.
   Непростительно.
   – Виноват, – не стал спорить Стальной Король. – Будь на твоем месте кто-нибудь другой…
   …превращение было бы истолковано как вызов. А вызов приравнен к покушению.
   Железо уходило. Нехотя, словно чувствовало, что еще немного – и полностью подомнет Виттара.
   – Сядь. – Стальной Король указал на кресло. – Скажи, как тебе ковер?
   – Что?
   – Ковер. Новый. И гардины тоже. Помнишь, какого цвета были?
   Пурпурного? Или красного? Зеленого? Нынешние ничем не отличались от прежних. Кажется…
   – Осмотрись. Скажи, что здесь изменилось за год?
   Король шутит? Нет, ждет, делая вид, что любуется столиком для игры в шахматы. Когда этот столик появился? Недавно? Или же, напротив, был здесь всегда? Слоновая кость и черное дерево. Серебряная оковка. Резные ножки. И два массивных ящика для фигур.
   Моржовый клык. Яшма.
   Партия, застывшая в равновесии… как надолго? С кем играл Стальной Король?
   В этот кабинет допускают лишь избранных… Кого? Виттара и… он не помнит. Послушно осматривается. Странное ощущение. Он был здесь сотни раз, но все видит словно впервые.
   Вот дверь на стальных петлях. За ней – охрана, которой полагалось бы скрутить Виттара, но Стальной Король или не позвал, или отправил охрану прочь. Панели из темного дуба. И куполообразный потолок. Массивные цепи, что поддерживают стеклянные полушария светильников. Живое пламя тянется к квадратным горловинам воздуховодов.
   Картины из янтаря, нефрита и серебра.
   Массивная мебель. То самое зеркало…
   – Я… не могу ответить на твой вопрос. – Виттар перевел взгляд на свои ладони. Раны затянулись, но железо не покинуло, оно было под кожей, слишком близко: малейшая слабина – и выплеснется. – Пожалуй, мне лучше уйти.
   – Нет. – Стальной Король поднял яшмовую пешку. – Ты успокоился?
   – Не совсем.
   Ему бессмысленно врать. И Виттар честно пытался справиться с железом, а оно рвалось… и теперь причина, по которой он вспылил, выглядела донельзя глупой. Девчонка?
   Она ни при чем. Воспользовалась шансом, не более того.
   А вот ее сородичи…
   – Но ты успокоился достаточно, чтобы слушать? Извини, вина не предлагаю. Виттар, ты мне друг. И как с другом я хочу с тобой поговорить.
   На игральной доске не так много фигур. Пешка всего одна уцелела – человек в нелепой броне, которую вынуждены носить люди. Виттар из любопытства разглядывал ее, в очередной раз удивляясь тому, сколь тяжела эта броня, неудобна. В такой невозможно быстро двигаться, а щелей имеет изрядно. И скорее вредит, нежели помогает.
   Но людям нравилось, а пешек не спрашивали.
   – Мне продолжают докладывать, что ты теряешь разум, что тебя ослепила ненависть. Что ты начал не просто убивать, но делать это… с удовольствием. Я не желаю верить словам, но мне не нравится то, что я вижу.
   Виттар вспомнил вчерашнего альва. Полукровка, конечно, но… он признал себя побежденным. Встал на колени… и да, Виттару хотелось его убить. Даже не убить – убивать, чтобы долго, чтобы с наслаждением. Он поддался желанию.
   И кровь была такой сладкой.
   – Вижу, что ты понимаешь, о чем речь. Рассказывай.
   Виттар постарался говорить кратко, спокойно – выходило плохо – и честно. Но от вопроса не удержался: Стальной Король не будет скрывать правду вежливости ради.
   – Я безумен?
   Если так, то закон и честь оставляют выход.
   Вчера Виттар получил удовольствие, убивая альва. Сегодня едва не вцепился в глотку Кагону. А завтра? Когда ему станет безразлично, кто перед ним? И когда крови станет недостаточно?
   Стальной Король вернул пешку на доску:
   – Еще нет. Но ты вплотную подошел к грани. Я не спорю, у тебя есть причины ненавидеть альвов. Но война закончена. И пора остановиться.
   Как? Разве Виттар не желал бы того же? Остановиться. Забыть. Вернуть все, как было.
   Или хотя бы почти как было.
   – Я… пытаюсь.
   – Пытайся. – Стальной Король поднял ферзя.
   Яшмовый пес в полной ипостаси. Огромный, раза в полтора выше пешки-человека, исполненный с изрядным мастерством. Резчик не упустил ни одной детали. Иглы на хребте подняты. Оскалена пасть. Полыхают рубины глаз. Еще немного – и хлынет белая пена бешенства.
   – Не уподобляйся ему. – Король подал фигурку. – Его война длится вечно. Твоя – пока ты сам того пожелаешь. Земли за Перевалом принадлежат нам.
   Пес был тяжелым и холодным. Камень должен был нагреться, но словно сам не желал тепла.
   – А на землях – люди. И не только они…
   Еще те, в ком течет кровь альвов… наполовину… на четверть…
   – Мы уже говорили об этом, Виттар. И мне казалось, что ты меня понял. Нельзя допустить резни. Виттар, многие на тебя смотрят, особенно молодняк, который ничего, кроме войны, не видел. Им достаточно намека.
   И контролируют они себя много хуже Виттара. Кровь опаснее серой травы, которая медленно сводит с ума. Здесь порой хватает и капли, а за всеми не уследишь.
   – Твои люди будут молчать. Один раз. Два. А потом что? Я не хочу тебя наказывать, но если закрою глаза, то признаю, что ты имеешь право на такую охоту. А то, что можно одному, разрешено и прочим. Ты хочешь быть в ответе за них, Виттар?
   – Нет.
   – Сколькие сочтут, что смерть альва… или человека… или вымеска – это мелочь, которая не стоит внимания?
   Многие. Уже так считают. Война дала свободу, а теперь с этой свободой приходилось прощаться. И следовало признать, что прав король: по ту сторону Перевала лежали земли новые, неизведанные… по мнению некоторых – свободные от закона.
   Младшие будут охотиться. Старшие – закрывать глаза, уговаривая себя, что молодняк погорячился… бывает ведь. Раз, другой, третий… а там и поздно останавливать.
   Бешенство заразно.
   – Мне стыдно.
   Хуже. Тошно. То самое зеркало, которое стоит так, чтобы Виттар видел себя, рисует новый портрет, ничуть не похожий на прежние, написанные еще до войны.
   – Путь за Перевал и тебе, и твоим людям закрыт. Временно.
   Это даже не наказание – мера предосторожности.
   – Да, мой король. – Виттар не представлял, насколько сложно будет произнести эти слова. И живое железо рвануло, протестуя.
   За Перевалом остался Оден.
   И двое людей Виттара, и те, кто посмел напасть на его стаю.
   Разве они не заслуживают наказания? Урока, который раз и навсегда продемонстрирует, кто отныне хозяин на землях лозы.
   – Другим займись. Вчера мне на стол легло предложение. – Стальной Король протянул руку, и Виттар вернул ему яшмового ферзя. – Вон, прочти. Скажи, что думаешь.
   Стальной Король редко спрашивал совета. И сейчас ему отнюдь не советчик нужен был. Тогда что?
   Несколько листов, подшитые вместе. Изложено кратко. Грамотно. И следует признать, что убедительно. Проблема решилась бы, но…
   …пяти лагерей, созданных королевой Мэб, недостаточно для изоляции и ликвидации потенциально опасных особей. Но имеющийся опыт наглядно демонстрирует низкую себестоимость постройки лагерей и высокую самоокупаемость, в случае если заключенные задействованы на работах.
   …зоны отселения хороши как способ локализации мятежно настроенных элементов вне зависимости от чистоты крови.
   …отметка о расовой чистоте и цветные ленты на одежде для тех, кто на одну восьмую и выше является альвом, позволят навести порядок.
   …при должном подходе в течение пяти лет проблема перестанет существовать.
   Даже раньше. Виттар бросил взгляд на зеркало. Тот, кто стоял по ту сторону черного стекла, был готов выступить в поддержку проекта. Что может быть проще? Разделить. Рассортировать. Собрать отбросы в одном месте. Ликвидировать.
   Навести наконец порядок.
   Стальной Король ждал.
   – Сколько их будет?
   Виттар не сомневался, что его величество знает ответ.
   – По разным оценкам – от тридцати до семидесяти тысяч…
   Альвы проиграли эту войну.
   Альвы первыми заговорили о чистоте крови.
   Альвы вырезали всех, в ком течет кровь детей Камня и Железа.
   Альвы ушли. За море. И те, кто остался по ту сторону Перевала… ненадежны. Виттар имел возможность лично убедиться в этом. Многие желали бы возвращения королевы, что невозможно: даже она не сумеет нарушить клятву на Камне.
   Но ведь достаточно веры.
   Слуха.
   Чем жестче меры, тем лучше результат.
   – Среди них многие воевали против нас. – Стальной Король смотрит на отражение Виттара, словно разговаривает именно с ним. – И многие остались верны Мэб. Они будут подстрекать к бунту. Мешать. Устраивать засады. Охотиться на одиночек…
   Отражение согласно с королем. А вот Виттар, такой, какой он есть, если, конечно, он еще существует отдельно от этого отражения?
   – Нельзя.
   Да, вчера он разорвал полукровку в клочья, в такие, что и сейчас при одном воспоминании мутит, и радовался смерти, и смаковал его кровь… И не следует оправдываться, что тот альв был с оружием и в иной ситуации не пощадил бы Виттара.
   Виттар убил одного. Но не тридцать тысяч… семьдесят… А будет больше. Систему легко запустить, но во что она выродится?
   – Почему? – По лицу Стального Короля сложно понять, правильное ли решение принято.
   – Сначала будем делить их кровь. Потом за свою возьмемся. Уже взялись…
   Ждет.
   Думай, Виттар. Выбирай между разумом и сердцем. Хотя… оба требуют одного: уничтожить.
   – У каждого, – он положил листы на место, – есть родственники. Друзья. Они запомнят и вряд ли станут долго терпеть. Этот раскол не один год придется сращивать. Мы… – Слова застревали в глотке. – Мы должны научиться жить в мире.
   Яшмовый ферзь занял место на доске.
   – Надеюсь, ты и вправду так думаешь, друг мой. – Голос Стального Короля потеплел. – Но ты прав. Мы или научимся жить в мире, или уничтожим друг друга. Королева Мэб не нужна. Нам своей ненависти хватит, чтобы отравиться.
   Разумное ли принято решение? Многие усомнятся. Правильное ли?
   Виттар понятия не имеет.
   И не получится ли, что, защищая чужих, он пожертвует своими?
   – Я забыл, как выглядит эта комната… и шахматы…
   – Мы начали эту партию еще до войны. – Стальной Король с нежностью провел ладонью по скругленному краю стола. – И успокойся, здесь все так же, как было.
   – Не помню.
   – Мы вели ее два месяца. А потом пропал Оден.
   И снова полоснуло болью, подстегивая уснувшее было железо.
   Пять городов. Пять отрядов.
   Двое спасенных, включая… нынешнюю Виттара проблему.
   Четверо погибших… или скорее шестеро. Турвор увел за собой охоту. Вайно не сумел выйти к точке возврата вовремя. Виттар позаботится об их семьях, но этого мало.
   А путь за Перевал закрыт.
   И слабым утешением – что нить на гобелене не погасла. Оден был жив. Уже три дня как Оден жив, свободен. И нить, кажется, стала ярче. Возможно, Виттару просто хотелось верить в это.
   – Он вернется, и мы закончим. – Король всегда выполнял обещания. – И теми городами, в которых вас… встретили, займутся. Будет дознание. Суд. Виновных накажут, но законным образом. Ясно?
   Более чем. Виттар не собирается нарушать королевский запрет.
   – Наша власть не должна быть своевластием. Порядок един и здесь, и там. Но это требует времени… и передислокации войск. – Стальной Король осторожно коснулся спинных игл ферзя. – Буду благодарен, если ты дашь себе труд подумать и над этой проблемой.
   Виттар поклонился.
   – А сейчас расскажи наконец, что именно тебя столь… возмутило.
   И ведь в курсе уже. Наклонился. Руки сложил, касаясь кончиками пальцев длинного носа. Виттар знает этот жест, за которым скрыта улыбка. И взгляд лукавый, насмешливый. Но не обидно. Более того, сейчас и сам Виттар готов посмеяться над тем, что причина столь пустяковая вызвала приступ гнева.
   Торхилд из рода Темной Ртути.
   Точнее, некогда принадлежавшая роду Темной Ртути.
   – То есть, – Стальной Король перестал улыбаться, – от нее отказались?
   – Да.
   – Из-за того, что девушка была любовницей Макэйо Длинного Шипа?
   – Да.
   Была. Четыре года жила с… нельзя давать волю ненависти. Эта эмоция также поддается контролю, как и остальные. И нет ничего более унизительного, чем война с женщиной, тем более когда не женщина виновата. Ярость будят чужие слова, подобранные столь же тщательно, сколь и жемчужины в ожерелье Кагона. Он так старался, мягко, исподволь внушая Виттару мысль, что существо столь отвратительное должно умереть.
   Его племянница, к преогромному сожалению, опозорила и себя, и весь род.
   И весьма, весьма печально, что она выжила…
   Райгрэ Виттару не следовало вмешиваться. А если райгрэ Виттар вмешался, то будет весьма любезно с его стороны и дальше распоряжаться судьбой Торхилд. И каким бы ни было его решение, род Темной Ртути не станет предъявлять претензий.
   Кагон понимает, сколь сильную ненависть райгрэ Виттар испытывает к предателям.
   И всецело его поддерживает.
   Зло должно быть наказано. А Виттару приходилось убивать женщин…
   – Интересно… – Когда Стальной Король хмурился, неуловимая разница между левой и правой половинами лица становилась заметна. Левая оставалась почти неподвижна, правую же рассекали морщины. – Очень интересно… сколько ей лет?
   – Семнадцать.
   А когда началась война, было тринадцать, даже меньше.
   – Ее брат на два года моложе. – Виттар успел узнать достаточно, благо история оказалась из подзабытых, но хорошо известных. – А сестра – на все десять.