Карпи Фабио. Собаки Иерусалима

   И опять Рамондо налетает на него с кулаками и валит на землю.
   А в пыль уже падают первые крупные капли дождя. Рамондо бегом догоняет хозяина, который спешит укрыться от ливня, и, стараясь оправдаться, говорит:
   – Не доверяю я этим бродягам, и все.
   Никомед и Рамондо вместе с мулом прячутся под навес. Из-за сплошной пелены дождя, отделяющей их от бродяги, доносятся его отчаянные стенания:
   – Пожалейте! Христом Богом молю! Я болен… А теперь еще и умру по вашей вине. Смилуйтесь же!
   После чего, решительным прыжком преодолев плотную завесу воды, тоже оказывается в укрытии.
   Но Рамондо по-прежнему непреклонен: он вышвыривает нищего наружу и смеется, глядя, как тот барахтается на земле.
   Бродяга хнычет под дождем и, встав на колени, ползет к Никомеду.
   – Господин, я буду верно охранять вас и ваши владения, защищать от каждого, кто осмелится поднять на вас руку! Я буду всегда учтив с вами, с вашей женой, с вашей дочерью…
   Никомед с улыбкой поворачивается к Рамондо:
   – Впервые нашелся человек, сам пожелавший стать моим вассалом. Несчастный, однако, ошибается, ибо нет у меня ни жены, ни дочери.
   Но неумолимый Рамондо снова дает нищему пинка.
   – Он хочет подольститься к вам, господин.
   – А я и впрямь польщен, – говорит Никомед и дружеским жестом приглашает бродягу:
   – Иди сюда.
   Один прыжок – и бродяга оказывается рядом с ним под навесом. Он вымок с головы до ног, и вода ручейками стекает с его волос, ушей. носа.
   – Благодарю вас, господин! Мой благородный, добрый и знатный господин!
   Нищий бросает на землю свою суму, отжимает промокшую насквозь одежду, а глаза его при этом хитро поблескивают.
   – Так вы, значит, крестоносцы…
   У Рамондо уже готов ответ:
   – Каждый догадается по нашей одежде!
   Взгляд бродяги становится еще хитрее.
   – Вижу, вижу… – говорит он, дружелюбно подмигивая Рамондо и давая понять, что совершенно не держит на него зла за побои.
   Никомед между тем вытаскивает из притороченных на спине мула сумок куль с сухарями и вяленым мясом и обращается к нищему:
   – По нашей одежде видно, что мы крестоносцы, но ты почему-то этому не веришь, хотя и намереваешься идти с нами в Иерусалим. Пожалуй, у Рамондо есть основания не доверять тебе.
   Рамондо уже готов снова накинуться на непрошеного гостя:
   – Господин, позвольте мне вышвырнуть этого типа под дождь, в грязь. Ему не место рядом с таким благородным рыцарем, как вы. – И, ухмыльнувшись, добавляет: – Видите, хозяин, я, когда захочу, тоже умею подольститься…
   Никомед взмахом руки велит слуге оставить нищего в покое, потом дает обоим по небольшой сухой лепешке. И себе берет такую же. Затем отрезает каждому по тоненькому ломтику мяса. Но Рамондо это не нравится.
   – Вы слишком к нему добры, господин, – говорит он возмущенно. – Этот тип ничего еще не заслужил.
   Никомед садится на ворох соломы, и все трое принимаются за еду. Чуть погодя Никомед спрашивает как бы между прочим:
   – Вам доводилось когда-нибудь слышать о иерусалимских собаках?
   Рамондо отрицательно мотает головой, а бродяга с плутовским видом спрашивает:
   – Может, иерусалимские собаки – это неверные?
   Никомед начинает говорить, не обращаясь ни к бродяге, ни к Рамондо:
   – Рассказывают, что в лунные ночи иерусалимские собаки лают и воют, как бешеные волки. Толкуют этот факт по-разному: мусульмане по-своему, христиане-пилигримы по-своему… И доводы одних никогда не совпадают с доводами других, хотя все верят, что это – знак, свидетельствующий о присутствии именно их Бога. Хотелось бы знать, что думает о собаках Иерусалима тот, кто в Бога не верит.
   Рамондо на мгновение перестает жевать и разводит руками, как человек, не знающий, что и ответить. А нищий с хитренькой улыбочкой пытается объяснить все по-своему:
   – А если собаки эти просто голодные? Я знаю, что такое голод, и клянусь, что когда человек голоден, он готов выть по-собачьи.
   Никомед растягивается во весь рост на соломе и, зевнув, говорит:
   – Я устал. Сосну немного. Может, мне удастся найти ответ на этот вопрос во сне.
   Глубоко вздохнув, он поворачивается спиной к Рамондо и нищему, закрывает глаза и сразу же проваливается в глубокий сон.
   Бродяга подсаживается поближе к Рамондо и, кивнув на заснувшего барона, крутит пальцем у виска, желая показать, что тот не в своем уме.
   – По-моему, вы сами – иерусалимские собаки, – говорит он, приглушенно хихикая. – Кого вы хотите обмануть? Напялили на себя плащи крестоносцев и топчетесь вокруг замка.
   Рамондо хватает нищего за руку.
   – Молчи! Тебе этого не понять!
   – Отпусти, мне же больно!
   Рамондо разжимает пальцы, и бродяга трет свою кисть.
   – Ты и сам, должно быть, сумасшедший, раз согласился сопровождать сумасшедшего хозяина.
   – Молчи!
   – Ладно. Ничего больше не скажу. Даже не предложу одно интересное дело. Слишком ты глуп для этого.
   Дождь понемногу стихает, крупные капли все реже скатываются с края навеса.
   Никомед громко храпит.
   Бродяга присел в уголке и копается в своей суме.
   Рамондо, устроившись в противоположном углу, не спускает с него глаз.
   Наконец дождь совсем перестает. Откуда-то издалека до них доносится собачий лай.
   – Иерусалимские собаки… – с откровенной насмешкой говорит нищий. И опять, кивая на спящего Никомеда, «со значением» крутит пальцем у виска.
   Рамондо встает, потягивается, чтобы размять затекшие члены, и как бы невзначай садится поближе к бродяге, который, подмигнув ему. прикрывает рот рукой: молчу, мол.
   Рамондо заговаривает сам:
   – На какое такое предложение ты тут намекал?…
   – А, предложение… – смерив Рамондо насмешливым взглядом, бродяга продолжает: – Поскольку ты мне приглянулся, хотел пригласить тебя в компанию. Нищенство – выгодная штука.
   Рамондо запускает руку в тряпье, которое бродяга вытащил из сумы, и. пренебрежительно морщась, разбрасывает его вокруг.
   Бродяга вскипает:
   – Нечего судить о людях по одежке! Может, прикажешь нищему одеваться в пурпур? Ничего, годика через два я прекращу это занятие и куплю себе землю… А вдвоем работать легче…
   Рамондо с интересом смотрит на ухмыляющегося бродягу.
   – Это как же? Я должен уйти с тобой и бросить своего хозяина?
   – За один год сможешь заработать больше, чем у него за всю жизнь. Ну и поразвлечься, конечно… На свете столько женщин… Есть женщины, которые и на шаг к себе не подпустят знакомого или соседа, зато охотно отдаются бродяге, потому что никогда больше с ним не встретятся… А главное, ни от кого тебе не надо зависеть, сам станешь решать, куда тебе идти и что делать… – Глянув на мула и подмигнув, он добавляет: – И его прихватим…
   – Это мул моего хозяина.
   Бродяга бросает взгляд на спящего Никомеда и проводит большим пальцем по шее, показывая, что хозяина можно зарезать.
   Рамондо вздрагивает, но воли чувствам не дает, лишь замечает:
   – Это не для меня.
   – Не беспокойся, о нем я позабочусь сам.
   С этими словами бродяга вытаскивает здоровенный нож и подходит к безмятежно спящему на соломе Никомеду.
   Рамондо, дождавшись, когда рука с ножом нависнет над горлом хозяина, набрасывается сзади на бродягу и, обхватив его шею, начинает душить. Ой!… Ой!… – орет полузадохшийся бродяга. – Отпусти же!…
   Сразу проснувшийся Никомед видит бродягу с ножом в руке и Рамондо, намеревающегося придушить мерзавца.
   Ситуация достаточно ясна. Никомед делает слуге знак ослабить хватку.
   Бродяга, лицо которого уже начало синеть, выпускает из руки нож, а Рамондо тут же его подбирает и засовывает себе за пояс.
   Освободившись, наконец, от смертельных тисков, бродяга падает на колени перед бароном:
   – Я червь! Смилуйтесь, господин, над ничтожным червем! О милосердии вас молю, о милосердии!
   Он сам колотит себя по руке, осмелившейся поднять нож, плюет на нее, в общем, разыгрывает целую сцену глубокого раскаяния.
   – Я предатель, трус, подлец… Сжальтесь, сжальтесь над ничтожным грешником… Накажите меня по справедливости, мой господин, но все же простите…
   Рамондо хватается за меч и взглядом просит у хозяина разрешения положить этому конец. Бродяга же все продолжает ныть:
   – Да падет ваш гнев на меня, гнусного червя, мой благородный господин…
   Рамондо уже заносит над ним свой карающий меч, а Никомед поощряет его едва заметным движением глаз. И тут град ударов плашмя обрушивается на спину бродяги, который, вырываясь от Рамондо, кричит:
   – Ай! Ай! На помощь!
   Бродяга извивается у него в руках и все норовит дотянуться до своей сумы, оставшейся под навесом, а схватив ее, пускается наутек.
   Но Рамондо этого мало. Он бежит за нищим, настигает его, лупит по спине, а потом еще долго швыряет вдогонку ему камни.
   Наконец, совершенно обессиленный, но с сознанием исполненного долга Рамондо возвращается под навес, к хозяину. И тут вдруг неожиданно начинает плакать.
   Никомед в полной растерянности спрашивает его:
   – Что с тобой, Рамондо? Ты раскаиваешься в содеянном?
   Рамондо сердито кивает:
   – Ну да, господин. Мы не должны были позволить ему убежать. Теперь этот мерзавец попросит убежища в замке… Станет есть ваш хлеб… Греться у вашего очага…
   Никомед снисходительно улыбается.
   – Ты все думаешь о замке. Ну и упрям же ты, Рамондо. – С этими словами он поднимается со своего, импровизированного ложа. – Иди-ка сюда.
   Вместе со слугой Никомед подходит к стволу дерева, служащего опорой для навеса, вынимает из ножен меч и делает очередную зарубку.
   – Нужно привести в порядок наш календарь. На стволе виднеются сотни зарубок – и горизонтальных, и вертикальных. Указывая на них широким жестом, Никомед говорит:
   – Видишь, сколько времени мы уже в пути. Сколько миль проделали. Вот этими зарубками отмечены мили, а этими – дни… – Концом меча он делает на коре дерева круговую зарубку. – А вот этот кружок означает месяц. Ах, Рамондо, Рамондо… Мы уже целый месяц в пути, а ты все еще думаешь о каком-то замке.
   Рамондо бросает полный тоски взгляд на возвышающийся неподалеку замок, потом смотрит на хозяина.
   – А вы сами, господин, о чем думаете?
   Никомед величественным, вполне достойным рыцаря жестом убирает меч в ножны.
   – Я? Я думаю о Таранто, о судне, которое доставит нас в Дураццо. Там-то и начнется наше настоящее путешествие. Покинув родные берега, мы выйдем в открытое море. – Он укоризненно качает головой. – А ты, дорогой Рамондо, все еще толкуешь мне о замке.

Пятидесятый день путешествия. Взобравшись на дерево, Рамондо видит кишащую судами гавань Таранто

   Солнце клонится к закату. На небе ни облачка.
   Никомед стоит под огромным раскидистым деревом, рядом со спокойно пощипывающим травку мулом, и, запрокинув голову, смотрит вверх, туда, где Рамондо сидит в развилке двух сучьев и созерцает заход солнца.
   – Ну… Что ты там видишь?
   – Ничего не вижу, господин. То есть вижу солнце.
   – Как это – ничего? Вчера ты уверял, что кругом туман… Сегодня, сам говоришь, солнце… Попробуй подняться повыше.
   Рамондо с большой неохотой карабкается вверх и устраивается на другом суку.
   – А теперь смотри хорошенько и говори, что видишь, – не отстает Никомед.
   Рамондо, приставив ладонь козырьком ко лбу, вглядывается вдаль.
   А вдали стоит замок.
   – Ну, что ты там видишь, Рамондо?
   – Если я вам скажу, господин, вы рассердитесь. Так что мне лучше помолчать.
   Никомед вздыхает.
   – Все ясно. Тоска по родному дому мешает тебе видеть новые земли, по которым мы двигаемся к Иерусалиму. Но так мы никогда не доберемся до места, Рамондо. Это просто болезнь какая-то. Ну-ка, полезай еще выше.
   Рамондо с. явным трудом выполняет приказ хозяина и снова прикладывает ладонь козырьком ко лбу.
   – Теперь-то ты обязательно должен что-нибудь увидеть. Ну?
   – Вижу… Вижу.
   – Давай я тебе помогу. Сейчас ты должен видеть море. Видишь его?
   Перед взором Рамондо расстилается море колеблющихся под легким ветерком колосьев.
   – Ну же, Рамондо! Море, да?
   – В общем… что-то…
   – Так, молодец. Если ты видишь море, то ты не можешь не видеть гавани Таранто…
   Рамондо боится спорить с хозяином, но и брать на себя слишком большую ответственность ему тоже не хочется.
   – И правда…
   – Гляди получше, напряги воображение, ну, давай. Опиши мне гавань Таранто и все эти корабли. Итак…
   Потея от натуги и бормоча что-то нечленораздельное, Рамондо решается наконец принять условия игры, навязываемой ему Никомедом.
   – Я вижу гавань и в ней много кораблей.
   Никомед недовольно морщится.
   – И это, по-твоему, описание? Скажи хотя бы, сколько там этих самых кораблей?…
   Рамондо, загибая пальцы, делает вид, будто считает.
   – Я умею считать только до десяти, а кораблей-то больше.
   – И какие они?
   – Ну, какие… Одни большие, другие поменьше…
   Никомед качает головой, но вынужден довольствоваться этим ответом.
   – Ладно, слезай, нам надо успеть добраться до порта и погрузиться на корабль до наступления темноты.
   Рамондо начинает спускаться, а Никомед, пряча улыбку, замечает:
   – Запомни хорошенько, Рамондо: язык – это главное. Сначала – слово, а потом все остальное, если оно, конечно, есть.

Никомед учит Рамондо путешествовать на словах, а Рамондо страдает от морской болезни

   Ночь. Навес залит лунным светом. Мул привязан к дереву.
   Никомед и Рамондо сидят на ворохе соломы. Голова и плечи Никомеда слегка покачиваются, словно.он действительно находится в открытом море.
   – На корабле человек отдыхает, потому что корабль плывет, а человек сидит.
   – И на телеге так, господин.
   – Наша телега – ноги: крестоносцы не пользуются телегами. А ноги устают. Корабль же никогда не устает, он может плыть дни и ночи без устали, – говорит он, вздохнув, и продолжает покачиваться. – Мне хотелось бы быть кораблем, Рамондо.
   – Нет, я хочу быть телегой: мне на земле лучше, чем на воде.
   Теперь и Рамондо, поддавшись самовнушению, покачивается вместе с хозяином.
   – Если ты не страдаешь морской болезнью, – продолжает Никомед, закрывая глаза, – можешь крепко спать, убаюканный волнами. А если у тебя морская болезнь, тогда попробуй зажмуриться и выдвинуть подбородок вперед…
   Словно загипнотизированный словами Никомеда, Рамондо, смежив веки, выставляет подбородок. Потом несколько раз с трудом сглатывает слюну.
   – Я еще никогда в жизни не плавал на корабле, господин…
   – Тогда тебя обязательно должно укачать. Чувствуешь, какая болтанка? – Торс Никомеда словно по воле волн начинает покачиваться сильнее. – Ветер, наверно, поднялся.
   Рамондо тоже сильнее мотает головой, всерьез включившись в игру, навязанную ему хозяином. Внезапно он зажимает рот рукой и вскакивает.
   – Мне плохо, господин… Мой желудок…
   Не окончив фразы, Рамондо выбегает из-под навеса. Никомед со вздохом констатирует:
   – Это вполне естественно для человека, не привыкшего к морю. Через пару минут Рамондо возвращается.
   – Мне не нравится море, господин, – говорит он с напряженной улыбкой, – совсем не нравится.
   Никомед растягивается на соломе.
   – Теперь нужно отдохнуть. Не поспать ли нам?
   Рамондо тоже ложится. Голова Никомеда все еще слегка подрагивает.
   – Путешествовать по морю всегда лучше во сне: времени не теряешь. Завтра утром мы прибудем в Дураццо.
   Рамондо ухмыляется и бормочет:
   – Еще одно слово. Теперь я знаю, хозяин, что никакой это не город…
   Когда Рамондо закрывает глаза, рядом уже раздаются звуки, похожие на вздохи кузнечных мехов. Это храпит Никомед.

Сотый день путешествия. Рамондо решает вернуться в замок

   Никомед шагает по каменистой земле, шагает медленно, но твердо, старательно придерживаясь утрамбованной за все это время тропки, а вернее, уже довольно широкой дорожки, вьющейся среди пожухлой травы и сухих колючих кустов.
   Рамондо же, судя по его виду, совсем скис – и от физической усталости, и от глубокой депрессии. Он то и дело спотыкается о камни, трет глаза кулаками, словно у него ослабело зрение; время от времени его пошатывает, и он взмахивает руками, пытаясь восстановить равновесие. Мул, предоставленный самому себе, бредет за путниками.
   Вдруг Рамондо ни с того ни с сего усаживается на большой камень и хватается за голову.
   – Все, господин. Больше не могу. Мне плохо.
   Никомед трясет его за плечо и заставляет встать.
   – Если крестоносец жалуется, то делает это стоя, а не сидя!
   Рамондо разражается истерическим смехом:
   – Крестоносец! Да что вы такое говорите, господин! Мы уже три месяца крутимся возле замка, тысячу кругов сделали, а зачем? Нет, я больше не могу, господин. Не могу, и все. И еще я боюсь, что Бог меня за это накажет. Бог не может простить такой насмешки, он накажет нас, как наказывает всех богохульников.
   Никомед берет Рамондо за руку и тянет за собой.
   – Ты просто устал… За короткий срок мы пересекли солнечные равнины Битинии и теперь поднимаемся на холмы Никеи.
   Рамондо недоуменно оглядывается по сторонам.
   – Это святотатство, и Бог нас накажет. Никакой Битинии здесь нет, и холмов Никеи тоже… – Воздев очи к небу, он кричит, и в его голосе мы слышим отчаяние: – Господь Бог видит нас… Он все видит!
   Никомед. наморщив лоб, задумывается, словно его посетила новая идея. Он внимательно смотрит на слугу.
   . – Помнишь, ты как-то спросил, бывает ли на свете что-нибудь меньшее, чем ничего? Так вот, теперь я могу ответить тебе. Это нечто, меньшее, чем ничего, и есть Бог. Ибо Бог – это ничего в абсолюте, пустота. А внутри этой пустоты находимся мы, то есть ничто… Мы – ничто внутри того, что еще меньше, чем ничто, то есть внутри Бога.
   Рамондо ошарашенно смотрит на хозяина, потом внезапно срывается с места и с разбега бодает дерево. На рассеченном лбу выступает кровь, но Рамондо вновь и вновь бьется головой о ствол, словно он и впрямь лишился рассудка, и при этом твердит:
   – Хочу умереть! Хочу умереть!
   Никомед подбегает к слуге и оттаскивает его от дерева.
   Рамондо с окровавленным лбом опускается на колени перед хозяином и, молитвенно сложив руки, просит:
   – Позвольте мне умереть, господин! Хотя бы умереть позвольте!… Дайте мне умереть…
   Никомед, приподняв плащ, отрывает полоску ткани от своей рубашки и перевязывает ею кровоточащую рану на лбу Рамондо.
   – Ну что, теперь ты успокоился?
   – Не знаю, хозяин. В голове у меня все перепуталось.
   – Ты потерял много крови, а я крови ужасно боюсь.
   – Извините, господин.
   – И войны боюсь.
   – Но Крестовый поход – это же священная война. Война, угодная Богу.
   – Папе римскому она угодна, вот кому. Папе, который ничто в ничем и еще менее, чем в ничем…
   Рамондо растерянно и удивленно глядит на хозяина.
   – У меня кружится голова. И тошнит.
   – Ты устал, Рамондо, тебе нужно отдохнуть. – Никомед участливо поправляет повязку на голове слуги. – Успокойся, Рамондо, ведь мы уже у стен Никеи. Там как раз и отдохнем.
   Рамондо замер в неподвижности, словно в припадке абулии, а Никомед вдохновенно продолжает:
   – Никея – столица Вифинии – великолепный город в византийском стиле. Это город, где Собор принял учение о Святой Троице. Каждый христианин должен верить, что Святая Троица – это Бог-отец, Бог-сын и Бог – Дух Святой, хотя их никто и не видит. А вот то, что видно даже без всякой веры, так это озеро, которое плещется у самых городских стен.
   Рамондо делает несколько неуверенных шагов и рукой указывает путь, который может привести их по прямой к виднеющемуся в отдалении навесу, тогда как протоптанная ими среди камней и кустов дорожка загибается полукругом и значительно длиннее.
   – Мы можем срезать угол и прийти на место раньше.
   Никомед, укоризненно глянув на него, поясняет:
   – Нет, Рамондо, когда я согласился нести этот крест на груди, я взял на себя определенные обязательства. И намерен их соблюсти. – Он сворачивает на длинную дорожку и, оглянувшись, проверяет, следует ли за ним Рамондо с мулом. – Никаких углов нам срезать нельзя. До Иерусалима остается еще много миль. Все рассчитано…
   Удрученный слуга качает головой и плетется за хозяином, недовольно ворча:
   – А я уверен, что крестоносцы углы срезают, и ничего плохого в этом нет.
   Добравшись до навеса, Рамондо падает, совершенно обессиленный.
   Никомед подходит к роднику, тоненькой струйкой бьющему из-под камней, смачивает в воде кусок тряпки, затем, подойдя к Рамондо, снимает с его лба повязку и промывает рану.
   – Теперь тебе лучше?
   – Вы слишком добры ко мне, господин. Но все-таки простите меня: дальше идти я не могу. Позвольте мне вернуться домой… Не заставляйте меня делать то, во что я не верю…
   Никомед, промыв рану Рамондо, молча накладывает ему новую повязку.
   – Вы не отвечаете мне, господин?
   – Я принимаю к сведению твои слова. Ты отказываешься делить со мной трудности этого похода.
   – Господин, мне хотелось бы… Но это сильнее меня. Вам-то хорошо. У вас есть слова, которые выводят у вас изо рта и сразу превращаются в города. И море у вас изо рта выходит, и корабли… А у меня изо рта только стоны вылетают…
   Он подносит руку к губам так, словно его опять вот-вот вырвет, но сдерживает позыв и с жалобной улыбкой добавляет:
   – Сами видите.
   Никомед встает и, сделав несколько шагов, говорит, не поворачивая головы к Рамондо, все еще сидящему на земле:
   – Вся беда в том, что тебе неведома метафора, а наше метафорическое путешествие вызывает у тебя головокружение…
   – Меня аж рвет от него, господин.
   Рамондо из вежливости поднимается: не может же он сидеть, когда хозяин стоит.
   – Конечно, метафора на некоторых людей воздействует странно: вызывает головокружение, рвоту… Наверное, мне следовало объяснить тебе, что главной цели можно добиться и вспомогательными средствами, но никак нельзя стремиться к достижению второстепенных целей с помощью главных средств.
   Пока Никомед развивает эту мысль, Рамондо подходит к мулу и снимает с него свою поклажу.
   – В общем, как я понимаю, – продолжает Никомед, – тебе хотелось бы совершить настоящий Крестовый поход, участвовать в сражениях и даже убивать людей, чтобы овладеть земным Иерусалимом, а он вторичен по отношению к Иерусалиму небесному, которого можно достичь, идя ложным и, по-твоему, бесполезным путем. Я же выбрал именно этот последний, ибо он менее вреден и опасен и для нас, и для нашего ближнего…
   Рамондо, уже окончивший возню со своей кладью, оборачивается к Никомеду и тупо смотрит на него.
   – Ладно, хозяин, так я пошел…
   Никомед обнажает меч, и слуга испуганно отступает назад.
   – Будь по-твоему. Но знай: чтобы вернуться домой, тебе придется проделать в обратном направлении весь путь, который мы уже прошли. – С этими словами он ко множеству зарубок на стволе дерева прибавляет еще одну. – Ты понимаешь, что это значит?
   Рамондо совершенно сбит с толку. Он растерянно глядит на хозяина и указывает рукой на замок.
   – Так ведь вот же он…
   – Увы, таков уговор с отцами церкви. Я по-прежнему продолжу свой поход в Иерусалим, а ты пойдешь в противоположную сторону. Подойдя к дереву, барон что-то быстро подсчитывает.
   – Сегодня мы завершаем сотый день пути. Выходит, тебе предстоит сделать ровно тысячу кругов, прежде чем ты вернешься в исходную точку, или, как ты говоришь, домой.
   Рамондо несколько мгновений колеблется, потом, смирившись с неизбежным, согласно кивает:
   – Ладно. Пройду эту тысячу кругов.
   – А я позабочусь о том, чтобы свой обратный путь ты проделал как положено.
   – Мула я оставляю вам.
   – А припасы поделим.
   Никомед подходит к мулу и, сняв с него два мешочка с продовольствием, отдает их Рамондо, тот вскидывает поклажу на плечо.
   – Так я сразу и пойду. Вы уж не сердитесь…
   – Ладно, иди.
   Сделав несколько шагов, Рамондо оглядывается и со словами: «Так что прошу прощения, господин» удаляется по тропинке в противоположную сторону. Никомед, беря мула под уздцы, трогается в путь.

Бласко и Аделаида не могут понять, почему слуга идет в одном направлении, а хозяин – в другом

   Священник и Аделаида стоят в противоположных углах башни и тревожно вглядываются в простирающуюся перед ними равнину, где Никомед и Рамондо описывают круги вокруг замка, но почему-то в разных направлениях. Отойдя от балюстрады, наши наблюдатели сходятся посередине площадки и обмениваются недоуменными взглядами.
   – Не понимаю, что происходит, – говорит священник задумчиво. – Факт совершенно необъяснимый…
   – Не могу даже мысли допустить, что это бунт. Бунт преданнейшего слуги, который родился и вырос здесь, в замке…
   – И все-таки именно слуга изменил направление…
   – Может, они хотят, чтобы мы сбились со счета?…
   – Но с какой целью?
   Священник, постояв некоторое время в раздумье, складывает руки для молитвы: – Adorabo ad templum sanctum tuum, et confitebor Nomini tuo…
   Почувствовав внезапное недомогание, Аделаида хватается за голову и со словами: «О Боже, как все кружится…» – падает без чувств в объятия священника.

Рамондо просит у хозяина прощения и решает продолжить поход вместе с ним

   Рамондо, пыхтя и отдуваясь, добирается до навеса. Он чувствует себя совершенно разбитым и без сил валится на кучу соломы.