Карпи Фабио. Собаки Иерусалима

   Тыльной стороной руки он вытирает выкатившиеся из глаз крупные слезы и вдруг взрывается:
   – Ну, пусть только вернется! Он у меня получит кнутом по заднице! Сейчас я хозяин и могу делать с ним, что моей душе угодно!
   Тут его взгляд падает на поблескивающее на солнце снаряжение Никомеда, притороченное к седлу мула, и в глазах его вспыхивает мстительный блеск.
   – Ну и достанется же тебе, барон ди Калатрава! Свинячий барон! Говенный барон! Замудонский барон!

Бласко сообщает измученной болезнью Аделаиде, что он видел доспехи Никомеда на суку большого дерева

   Выглянувший из окна комнаты Аделаиды священник вздрагивает от неожиданности.
   Больная испуганно спрашивает:
   – Бласко, что вы там увидели?… Говорите же, Бласко… Не мучайте меня, Бласко…
   Бласко с обеспокоенным видом оборачивается к Аделаиде, а потом чуть не до половины высовывается из окна. Наконец, крайне встревоженный, он покидает свой наблюдательный пост и возвращается к изголовью болящей, которая с огромным усилием отрывает голову от подушки.
   – Не скрывайте от меня ничего, Бласко. Скажите, что вы там увидели… – просит она слабым голосом.
   – Я чуть не подумал самое худшее. Мне показалось, что ваш брат повесился на суку большого дуба.
   Аделаида сдавленным голосом вскрикивает:
   – Не-е-ет! – и падает на подушку.
   Священник преклоняет колена рядом с кроватью и спешит успокоить ее:
   – Не тревожьтесь, Аделаида, я сказал, что мне показалось, будто ваш брат… Но это не он, это только его доспехи.
   Аделаида сверлит его недоверчивым взглядом.
   – Его доспехи? С чего бы это вдруг Никомед вздумал вешать на дерево свои рыцарские доспехи? Если он сделал это, значит, сошел с ума! Бог лишил его разума…
   Большие, лихорадочно блестящие глаза Аделаиды наполняются слезами.

Рамондо находит Никомеда, который поджаривает курчонка

   Опустив голову и бормоча ругательства по адресу сбежавшего Никомеда, Рамондо приближается к навесу.
   – Барон – барахло, трепло… Барон – индюк, говнюк… Барон – дурак, мудак…
   Вдруг он поднимает голову и, к величайшему своему удивлению, видит метрах в десяти от себя, под навесом, кого бы вы думали? Барона Никомеда, который развел костерок и жарит на нем курчонка.
   Сразу же размякнув при виде еды и все простив хозяину, Рамондо прибавляет шаг и, сладострастно щурясь, втягивает носом чудесный запах.
   – А где это вы его нашли?
   – Не нашел. А сделал то, что должен сделать слуга, когда кончается еда. То есть украл.
   Рамондо привязывает мула к дереву, и тут до него доносятся издалека призывные крики:
   – Цып-цьщ-цьш! Цьш-цып-цьш!
   Оглянувшись на замок, Рамондо замечает по ту сторону рва беременную девчонку и с ухмылкой поворачивается к барону:
   – Украл, скажете тоже… Вам-то легко украсть, какой с вас спрос, вы же хозяин.
   Никомед окидывает слугу испепеляющим взором и, сняв с огня зажаренного курчонка, кладет его на плоский отполированный камень.
   – Намотай себе на ус: этого цыпленка я украл у неверных! Так что моя кража – проявление воинской доблести!
   И он начинает старательно резать цыпленка, искоса поглядывая на Рамондо.
   – Но если вам кажется, что красть нехорошо, я, конечно, не стану заставлять вас есть этого курчонка, господин. В конце концов, вы хозяин, – говорит Никомед с улыбкой и показывает Рамондо наколотую на острие ножа четвертинку цыпленка.
   Слуга уже хочет схватить кусок, но Никомед отдергивает руку.
   И тут Рамондо поднимает крик:
   – Дай сюда, stultissimus famulus!
   Никомед безмолвно повинуется.

Трехсотшестидесятый день похода. Никомед не намерен спешить к смертному одру сестры

   Ясный весенний день. Своим обычным размеренным и твердым шагом Никомед все описывает круги по проторенной дорожке.
   Рядом с ним священник Бласко: он в чем-то горячо убеждает барона.
   За ними, чуть приотстав, следуют Рамондо и мул.
   Время от времени Рамондо «комментирует» слова Никомеда, гримасничая или стукая себя кулаком по лбу: он явно возмущен несокрушимым упрямством хозяина, который ведет себя так нахально и всем своим видом показывает, что слова священника его нисколько не трогают.
   – Родственные чувства, чувство милосердия, – говорит Бласко, – обязывают вас сию же минуту прервать поход и вернуться в замок, чтобы сказать последнее «прости» своей сестре Аделаиде, которая вот-вот покинет нас навсегда.
   Никомед отвечает священнику, даже не глядя на него и говоря о себе в третьем лице:
   – Сегодня утром Никомед ди Калатрава и его оруженосец Рамондо вознесли Богу молитву, чтобы возблагодарить его за то, что с его помощью они смогли преодолеть столько препятствий на своем пути. Вернуться назад значило бы нанести оскорбление Господу, одарявшему нас милостью своей все эти долгие двенадцать месяцев.
   – Вы, вероятно, меня не поняли! Ваша сестра при смерти и хочет вас видеть…
   – Никомед ди Калатрава начал свой поход, не испытывая особой веры, а только по настоянию сестры и домашнего священника…
   Бласко не выдерживает:
   – Но это же было в ваших интересах!
   Никомед игнорирует его реплику и, махнув рукой, словно отгоняя от лица муху, продолжает:
   – …Много трудностей преодолел он на своем пути и даже… убил человека. И теперь никто не сможет заставить его презреть обязательства, которые он добровольно возложил на себя.
   Священник делает несколько шагов в молчании, потом, тянется к Никомеду и шепчет ему на ухо:
   – Кредиторы могут завладеть собственностью Аделаиды. Нужна ваша подпись, не то они сумеют добиться раздела имущества.
   Барон ускоряет шаг и отвечает нарочито громко, отметая тем самым какую бы то ни было возможность конфиденциальности:
   – Никомед знает, что церковь с ее безграничной властью и хитростью сможет убедить его сестру Аделаиду отказаться от своей части собственности в пользу брата-крестоносца.
   Бласко вынужден сделать короткую пробежку, чтобы догнать успевшего уйти вперед Никомеда.
   – Так ведь именно для этого нужна ваша подпись.
   – По возвращении Никомед признает своей любую подпись, которая будет стоять под завещанием.
   Священник некоторое время колеблется, раздумывая, не могут ли слова Никомеда послужить ключом к разрешению задачи, но потом, мотнув головой, окончательно отвергает такой выход из положения:
   – Я еще раз взываю к вашим родственным чувствам! Сжальтесь же над умирающей сестрой…
   – Сестра Никомеда ди Калатравы всегда жаждала смерти как первой ступеньки к столь желанной святости. Так что Никомед может лишь приветствовать это событие: оно приблизит осуществление надежды его сестры.

Четырехсотый день похода. Рамондо замечает похоронную процессию: Аделаида умерла

   Усталый, оборванный, голодный Рамондо тщетно пытается взобраться на высокое дерево, на котором все еще поблескивают рыцарские доспехи барона.
   Никомед, держа мула под уздцы, подбадривает слугу:
   – Ну, давай, давай, осталось немного.
   Рамондо делает еще одну попытку и в который раз опять соскальзывает.
   – Очень уж я ослаб, господин, и без вашей помощи, думаю, мне на это дерево не вскарабкаться.
   Никомед подходит и помогает слуге, придерживая его за ноги и подталкивая вверх.
   – Смотри хорошенько вон в том направлении и скажи, видишь ли ты там, вдали, город Дамаск?
   Рамондо, напрягая зрение, смотрит в сторону замка.
   – Вижу, как из ворот выходит похоронная процессия, господин. Наверняка это ваша сестра: на гробе покровы с гербами рода ди Калатравы. Никомед реагирует на его слова досадливым жестом:
   – Не говори глупостей, Рамондо.
   – Да мне ж все очень хорошо видно, господин. А вон и падре Бласко, и еще дочка дровосека с младенцем на руках. Эх, вот бы и мне оказаться на этих похоронах…
   Вконец рассерженный, Никомед бьет кулаком по висящим на одном из нижних стульев доспехам, и грохот металла оглашает окрестности.
   – Чепуху городишь, Рамондо. Никакие это не похороны, а караван с водой и продовольствием для крестоносцев.
   Рамондо соскальзывает со ствола и шлепается задом на землю.
   – Сестра-то ваша умерла…
   Никомед хитро щурит глаза, так что они превращаются в две щелки.
   – Если бы сестра умерла, я бы плакал, а вот видишь – у меня ни слезинки…
   Рамондо поднимается с земли, и хозяин передает ему поводья.
   – Можно мне сказать, если, конечно, мой господин не рассердится, что я подумал, когда увидел похороны?
   – Не похороны, а караван.
   – Похороны, которые похожи на караван.
   – Нет, караван, похожий на похороны.
   – Ну, ладно. Я вот что подумал: вроде ясно, что мы отправились в поход, потому что так захотела ваша сестра Аделаида, а раз она умерла, почему бы нам теперь не вернуться домой?
   Никомед идет вперед, давая тем самым понять, что никаких дискуссий по этому вопросу быть не может. Рамондо неохотно бредет за ним, но продолжает твердить свое:
   – По-моему, хорошая мысль. Из тех, которые вы называете логичными. Ну, в общем, философская.
   – Когда ты, взобравшись на дерево, увидишь стены Иерусалима, только тогда – запомни это хорошенько, Рамондо, – можно будет говорить о возвращении на родину.
   Рамондо вздыхает, поняв, что ему и на этот раз придется подыгрывать выдумкам хозяина.
   – А сколько еще времени нам понадобится, чтобы добраться до Иерусалима?
   – Если ты только что видел с дерева стены Дамаска, значит, цель нашего похода уже близка…
   Рамондо оглядывается назад, как бы опять примеряясь к дереву.
   – Может, я плохо смотрел…
   Похоже, что Никомеду доставляет какое-то садистское удовольствие мучить слугу:
   – Никогда не оглядывайся назад, Рамондо! Никогда не поворачивай вспять. Вот дойдем до следующего дерева, и тогда полезай на него и смотри.
   – Да в этих местах так мало деревьев!
   Глаза Никомеда торжествующе сверкают:
   – А ты почем знаешь? Эти же места нам незнакомы. Может, на нашем пути скоро целый лес окажется…

Пятисотый день похода. От Никомеда и Рамондо удирает мул

   Оборванный, всклокоченный и изможденный, Рамондо лежит на животе и лихорадочно разгребает землю в том месте, где прежде был родник. Тщетность этих усилий приводит его в полное отчаяние.
   – Пропала… Ни капли… Ничего! Как же так? Не может же родник вот так взять и сразу пересохнуть… Вот черт…
   – Ну, молодец. Давай богохульствуй, богохульствуй. Добрый христианин должен уметь в подходящий момент оскорбить своего Бога.
   – Хуже всего, когда начинаешь думать о воде…
   Никомед, помолчав немного и произведя в уме какие-то сложные подсчеты, с повеселевшим лицом обращается к слуге:
   – Если не ошибаюсь, сегодня должно быть двадцатое августа. В эту пору жара и жажда естественны. Но это значит еще, что мы близки к нашей цели.
   Рамондо поднимает на хозяина глаза, исполненные отчаяния.
   – Я больше не могу, господин. Я умираю без воды.
   Никомед наклоняется к слуге и протягивает руку, чтобы помочь ему встать.
   – Именно поэтому нужно двигаться. Ты что, хочешь умереть именно сейчас, в этой дикой пустыне? А в Иерусалиме нас ждут сионские розы, ливанские кедры и прохладные воды Иордана.
   Рамондо некоторое время еще лежит в нерешительности, потом, ухватившись за протянутую руку хозяина, с трудом поднимается.
   Вскоре оба вновь пускаются в путь. Никомед шагает еще сравнительно твердо, Рамондо же едва плетется, его сильно шатает.
   Под побелевшим от зноя небом, под палящим солнцем наши исхудавшие, покрытые пылью путники с трудом выбираются на привычную дорожку, опоясывающую замок. Время от времени Рамондо бьет дрожь.
   – У меня лихорадка, господин. Смотрите, как трясет.
   Никомед тоже дрожит и стучит зубами, лицо его покрыто испариной.
   – И меня трясет. Но это не лихорадка, Рамондо, это нетерпение, желание поскорее достичь намеченной цели.
   Рамондо проводит по лбу тыльной стороной ладони.
   – Нет, нет, господин, это лихорадка. Жар, жажда, голод. Болезнь это. Так, пререкаясь, они доходят до высокого дерева, на которое слуга уже влезал много раз.
   Никомед с решительным видом останавливается.
   – Пора бы показаться стенам Иерусалима… Охваченный ужасом, Рамондо мерит глазами ствол дерева.
   – Мне лезть, да?
   – Конечно, И теперь ты будешь сидеть там до тех пор, пока не разглядишь стен Святого Города.
   Рамондо обхватывает руками ствол и хочет вскарабкаться наверх, но он так ослабел, что не в состоянии оторваться от земли. Никомед пытается его подсадить, но, несмотря на отчаянные усилия хозяина и самого Рамондо, тому не удается добраться даже до первого удобного сука.
   Между тем почувствовавший свободу мул спокойно направляется в сторону замка. Заметив это, Рамондо вопит:
   – Мул!
   Оторвавшись от дерева, он с трудом ковыляет за мулом, а тот бежит себе рысцой прямо к воротам замка.
   Рамондо спотыкается, падает, встает и снова пускается вдогонку за мулом, который исчезает наконец из виду. Окончательно выбившийся из сил слуга возвращается к Никомеду, который продолжает идти вперед.
   – Мул убежал в замок! Я не смог его вернуть, – сообщает Рамондо. Барон не отвечает и обессиленно опирается о плечо слуги, а тот, с трудом переводя дыхание, продолжает:
   – Из нас троих он оказался самым умным… Я тоже сунулся было в ворота… Но потом оглянулся… Хоть вы и говорите, что никогда не надо оглядываться назад… Увидел вас и вот пришел обратно.
   Никомед все молчит, и Рамондо становится не по себе.
   – Вы даже не хотите сказать мне «спасибо»? Такая ваша плата за мою верность?
   Рамондо вглядывается в лицо Никомеда, надеясь заметить на нем хоть какой-нибудь признак удовлетворения. Но хозяин, погруженный в свои думы, едва слышно бормочет что-то, похожее на молитву:
   – Иерусалим, Иерусалим… Сколько пролито пота, сколько труда, какой голод, жажду и страдания пришлось нам претерпеть, о Иерусалим, сколько мук, отчаяния и надежд…
   Рамондо вдруг останавливается и застывает как вкопанный. Вместе с ним останавливается и Никомед, все еще опирающийся на его плечо. Впереди на тропинке, на самом виду стоит на камне кувшин, до краев наполненный водой.
   Слуга подходит к нему, чтобы напиться, хозяин же смотрит на кувшин подозрительно.
   – Чудо! Чудо!
   Но стоит Рамондо наклониться, как Никомед, схватив его за руку, пинком опрокидывает кувшин. Вода растекается по земле.
   Рамондо в отчаянии закрывает лицо руками и сквозь слезы кричит:
   – Что же вы наделали, господин! Дали пинка Провидению Господню…
   – На пути крестоносцев неверные отравляют колодцы и оставляют кувшины с водой, чтобы привлечь внимание жаждущих! Благодари меня, Рамондо, что я спас тебе жизнь… Теперь мы квиты, твоя верность вознаграждена.
   Рамондо падает на орошенную землю и шарит руками среди сухих стеблей, надеясь спасти хоть каплю воды.
   – Я умру от жажды! Но вы тоже умрете!
   – Ты предпочитаешь умереть отравленным?
   – Мы оба умрем от жажды…
   – Нас ждет Иерусалим. Он уже близко.
   Убитый горем, Рамондо с трудом поднимается.
   – Без воды и без еды нас ждет смерть, вот она-то как раз уже совсем близко.
   Повелительным жестом Никомед заставляет слугу идти дальше. Поддерживая друг друга, они продолжают свой путь.
   – Знаешь, что говорил один греческий философ? Пока мы есть, смерти нет, так что нечего ее бояться. А когда мы умрем, не будет нас, и опять-таки нечего бояться.

Бласко и епископ с большим аппетитом обедают. Они не желают прийти на помощь Никомеду и его слуге

   Бласко и епископ сидят в большом зале замка. Они сосредоточенно и с большим аппетитом, облизывая пальцы, уплетают жареного барашка. И все же время от времени оба глубоко вздыхают и обмениваются горестными взглядами. Первым нарушает молчание епископ:
   – Я очень опасаюсь, что в ближайшее время мы не сможем добиться передачи епархии имущества усопшей Аделаиды ди Калатравы.
   Бласко наливает вина в бокал епископа и в свой тоже.
   – Придется подождать результатов Крестового похода.
   Епископ, отхлебнув вина, замечает:
   – Но в случае, если барон сдастся и вернется на родину, так и не дойдя до Иерусалима, церковь не сможет противостоять требованиям кредиторов.
   После этих слов оба молча продолжают трапезу.
   Входит служанка с большим блюдом салата. Следом за ней в зал ползком пробирается ребенок, которому пошел уже седьмой месяц. Служанка, подхватив сына на руки, быстро выносит его из зала, потом возвращается и закрывает за собой дверь, чтобы он не смог приползти снова, ставит блюдо с салатом на стол.
   Священник Бласко и епископ, не проронив ни слова, опять переглядываются и вздыхают. Этот немой диалог, состоящий из одних вздохов, продолжается до тех пор, пока девушка не уходит.
   Только после этого Бласко отрывается от своей тарелки с салатом.
   – А вдруг, – говорит он, – смерть, не дай Бог, настигнет барона Никомеда ди Калатраву, прежде чем он выполнит свой святой долг?
   Епископ быстро взглядывает на Бласко и возводит очи горе.
   – При столь печальном и роковом исходе – а такое, увы, случается часто – миссию барона можно будет считать выполненной вполне – как духовно, так и физически…
   Бласко снова подливает вина и уточняет:
   – Юридически тоже…
   Оба приподнимают бокалы в своего рода немом тосте. В этот момент девушка вносит корзинку с фруктами. Она явно встревожена и обращается к священнику:
   – Прошу вас, монсеньор, поглядите в окно… Барон Никомед упал и не может подняться. Рамондо тоже совсем выбился из сил. Если мы сейчас же не поможем им, оба умрут.
   Бласко отчужденно смотрит на нее:
   – Что ты там такое говоришь?
   – Я говорю, что он умирает: вот, посмотрите… Выгляните, монсеньор, из окна и сами убедитесь. Он лежит на земле и не может подняться – сил у него больше не осталось…
   Вместо ответа священник с умильными гримасами начинает сюсюкать (оказывается, следом за девушкой в зал приполз и малыш):
   – Ку-ку… ку-ку-ку… ку-ка-ре-ку…
   Девушка сразу же оборачивается и берет ребенка на руки. Но не уходит, а все еще чего-то ждет.
   Бласко же обращается к епископу:
   – Какой чудесный бутуз, не правда ли?
   Епископ с улыбкой кивает, а девушка, не дождавшись ответа, уходит и закрывает за собой дверь.
   – Да исполнится воля Господня… – произносит со вздохом Бласко.
   – И на земле, и на небесах! Аминь!

Никомед и Рамондо добираются до Иерусалима, а маленький ребенок возвращает их домой

   Совершенно ослабевший Никомед, шатаясь, приближается к дереву-календарю и из последних сил делает на нем очередную зарубку.
   За хозяином, пыхтя, бредет Рамондо. Он в таком же плачевном состоянии, как и барон.
   – Мы все еще не дошли, господин?
   – По подсчетам, которые я сделал раньше, нам остается еще восемь дней. Рамондо, смирившись с неизбежностью, качает головой:
   – Нам столько не протянуть.
   Подойдя к куче соломы, он валится на нее.
   Никомед сердито кричит:
   – Поднимись сейчас же!
   – Нет…
   Никомед подходит к нему и, обнажив меч, начинает покалывать им своего оруженосца.
   – Ты сказал «нет»?
   – Можете проткнуть меня насквозь, господин, как вы проткнули того дровосека. Сейчас это будет даже не убийство, а милосердный поступок, он избавит меня от лишних мучений.
   Смущенный Никомед вкладывает меч в ножны.
   – Мы пройдем еще милю, две, неважно сколько… Из последних сил будем стремиться к Иерусалиму. Пусть я погибну, но свое обязательство выполню.
   Рамондо поднимает к хозяину изможденное лицо.
   – Я не бунтую, господин. Взбунтовались мои ноги: не хотят идти… Отказали мне.
   Никомед, собрав остатки сил, хватает Рамондо за руку и все же ухитряется поднять его с земли.
   – Я дал обет, Рамондо, и ничто не может заставить меня нарушить свое слово! – говорит он и после непродолжительной паузы добавляет: – Разве что мы доберемся до Иерусалима раньше назначенного срока… В конце концов можем же мы прийти туда на несколько дней раньше… – Пошатываясь, он выходит из-под навеса. – Я пошел, Рамондо, и знаю, что ты последуешь за мной. Я уверен в этом и не буду даже оглядываться. Никогда не надо оглядываться назад…
   Никомед через силу делает несколько шагов и выбирается на протоптанную дорожку.
   Рамондо, дождавшись, когда хозяин удалится на некоторое расстояние, берет из костра дымящуюся головешку и бросает ее прямо в кучу соломы – пусть горит этот навес!
   Затем, ковыляя, спешит вслед за Никомедом, бредущим по унылой, голой местности. Теперь они снова вместе, едва волоча ноги и пошатываясь, двигаются к своей цели. Взгляд их устремлен в пустоту, зрачки расширены, как у лунатиков.
   – …Сколько крестоносцев погибло вместе со своими семьями из-за того, что они не удержались от искушения и напились воды, зная, что колодцы отравлены.
   Рамондо делает глотательное движение и проводит языком по пересохшим губам.
   – Я бы сейчас и яду напился.
   Впереди они видят большое дерево, среди ветвей которого что-то ослепительно блестит под солнцем. Это рыцарские доспехи, которые Рамондо когда-то повесил на сук. Зрелище кажется фантастическим, и Никомед воспринимает его как знамение судьбы.
   – Мой панцирь! Мои доспехи!… – восклицает он и в патетической позе замирает перед деревом.
   – Сама судьба мне их послала. Само небо. Помоги-ка мне облачиться, Рамондо. Теперь именно в них… – он нежно проводит рукой по металлу, – именно в них я должен принять свой последний бой.
   Рамондо подходит к дереву и, с трудом стащив доспехи, помогает барону надеть их.
   – Я никогда еще не видел вас в панцире. А он вам к лицу. Такой воинственный вид… Неверные помрут от страха. Мне и то страшно. Ну вот, готово.
   – Да, я и впрямь готов вступить в свою последнюю схватку. Встречу смерть как настоящий воин.
   Слабо улыбнувшись, он пытается повернуть голову в тяжелом шлеме и посмотреть на Рамондо.
   – Во всяком случае, в этой битве никто не падет от моей руки: паду я сам.
   Он опускает забрало и… падает у дерева. Но Рамондо взрывается:
   – Нет уж, мой господин, я тоже хочу умереть за ваше дело! Только вам же все равно, правда? Жизнь слуги не в счет! Что такое атомы какого-то слуги?
   Никомед поднимает забрало, чтобы посмотреть Рамондо в лицо.
   – Я освобождаю тебя от обета. Можешь идти, Рамондо.
   Рамондо от ярости даже ногой топает.
   – Нет уж, господин, вы не можете освободить меня от обета. Я как христианин тоже обязан выполнить свой долг перед Богом и отцами церкви.
   – Тогда продолжай Крестовый поход без меня.
   – Ни за что!
   Потянув Никомеда за руку, он заставляет его подняться.
   – Я поклялся вам в верности и не могу вас бросить. И вы не можете отказаться от всего сейчас, когда уже виднеются ворота Иерусалима.
   Никомед сначала упирается, но в конце концов, подчинившись Рамондо, едва слышно спрашивает:
   – Говоришь, мы уже у ворот Иерусалима?
   Рамондо подносит ладонь к уху, словно к чему-то прислушиваясь.
   – Ну да. Слышите, как собаки лают? Это иерусалимские собаки.
   Вокруг тишина, но Никомед тоже делает вид, будто прислушивается. И между тем с натугой, шаг за шагом продвигается вперед.
   – Собаки начинают лаять все сразу, когда городу грозит гибель и разрушение. Выходит, Иерусалим вот-вот будет взят крестоносцами.
   Ободренный такими признаками согласия, слуга продолжает гнуть свое:
   – Вы слышите их, господин?
   Но на этот раз Никомед не обнаруживает согласия.
   – Нет, – резко отвечает он, – не слышу. Ничего не слышу.
   Рамондо приставляет ладонь козырьком ко лбу, будто вглядывается вдаль, и ликующим голосом кричит:
   – Я вижу стены Святого Города!… Вижу четыреста башен на его стенах!…
   Никомед скептически замечает:
   – Откуда ты знаешь, что их четыреста, если считать умеешь только до десяти?
   – Их там столько, господин! Целое множество! Больше, чем в Дамаске… Я вижу их, вижу, господин… Вы уж поверьте мне… посмотрите, сами увидите.
   Вместо ответа Никомед закрывает глаза и опускает забрало. Впавший в отчаяние Рамондо снимает с него шлем, швыряет его так, что он откатывается далеко в сторону, и со все нарастающим восторгом продолжает описывать сцены взятия Иерусалима:
   – Я вижу стенобитные машины крестоносцев, дым пожаров…
   Никомед демонстративно зажмуривает глаза. Но Рамондо, весь во власти собственной фантазии, продолжает с горячностью неофита:
   – Я вижу тучи пыли у стен города, это обозы крестоносцев, они подвозят подкрепление сражающимся воинам! Господин, вы только поглядите – перед вами же стены Иерусалима. Они в огне!…
   Рамондо тащит за собой хозяина, а тот, не открывая глаз, смеется:
   – Стены же каменные! Они не могут гореть!
   Рамондо пожимает плечами и продолжает свои сбивчивые описания, волоча за собой барона, который то и дело спотыкается о камни:
   – Огонь пожаров смешивается с пылью… видно, как из арбалетов вылетают стрелы, а из катапульт – камни…
   Никомед кривит рот в усмешке:
   – На таком расстоянии не увидишь ни стрел, ни камней! Тем более что дым и тучи пыли заволокли все кругом…
   Рамондо, на мгновение смешавшись, тут же приходит в себя и продолжает:
   – По небу летят раскаленные ядра – их-то видать издалека… Вот, вот, смотрите: со страшным грохотом уже рухнула одна башня и раздавила сотни неверных…