Страница:
С противоположной стороны к навесу приближается Никомед, ведущий в поводу мула. Он идет спокойно, ровным шагом, как человек, отработавший правильный ритм.
Подойдя к навесу, Никомед привязывает мула к дереву, делает мечом очередную зарубку на стволе, потом садится на камень и вытаскивает из сумки походную флягу с водой и кусок копченого мяса.
Рамондо подсаживается поближе к нему.
– Я прошу у вас прощения, господин, тысячу раз прошу.
Никомед отрезает от куска тоненький ломтик и начинает медленно жевать.
– По закону мне не следовало бы тебе отвечать, потому что ты прошел две мили назад, а я ушел на две мили вперед. Таким образом, нас разделяют добрых четыре мили, – говорит он. – Даже если бы ты орал что есть мочи, вряд ли я смог бы тебя услышать. И все же попробуй…
Барон продолжает спокойно есть, искоса поглядывая на слугу.
Рамондо, догадавшись, чего от него ждут, и сидя рядом с хозяином, принимается орать:
– Я раскаялся в своем поступке, господин. Я понял, что одному идти куда труднее, чем вдвоем. Если вы меня простите, я снова буду вас сопровождать.
Никомед отхлебывает воды из фляги и, не глядя на слугу, отвечает:
– Прежде чем я смогу дать ответ, тебе придется пройти четыре мили.
– Два круга…
– Я подожду тебя здесь, у стен Никеи, на берегу озера.
Рамондо опускается на колени и обнимает ноги сидящею перед ним Никомеда.
– Иди, не теряй попусту время.
Рамондо вскакивает и быстрым шагом направляется в сторону «словесного» Иерусалима.
Никомед провожает его взглядом до тех пор, пока он не исчезает в какой-то ложбине.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Двухсотпятидесятый день путешествия. Никомед, разглядывающий опавший лист, застывает в неподвижности.
Бласко и Аделаида в отчаянии от странного поведения Никомеда и снова взывают к Господу, моля его о помощи.
На Никомеда ди Калатраву нисходит благодать Господня, и он снова пускается в путь. Теперь уже – в сторону настоящего Иерусалима
Аделаида сомневается в существовании бога, а Бласко читает молитву
Никомед совершает преступление и вновь возвращается на свою тропу
Как у Аделаиды благодаря откровению Господню появляется надежда стать святой.
Трехсотый день похода. Кавалер ди Калатрава и его слуга решают обменяться платьем и ролями
Занемогшая Аделаида узнает от Бласко о последней выходке своего брата
Рамондо оскорбляет Никомеда, издавая непристойные звуки, и барон бросает его посреди ливанской пустыни
Подойдя к навесу, Никомед привязывает мула к дереву, делает мечом очередную зарубку на стволе, потом садится на камень и вытаскивает из сумки походную флягу с водой и кусок копченого мяса.
Рамондо подсаживается поближе к нему.
– Я прошу у вас прощения, господин, тысячу раз прошу.
Никомед отрезает от куска тоненький ломтик и начинает медленно жевать.
– По закону мне не следовало бы тебе отвечать, потому что ты прошел две мили назад, а я ушел на две мили вперед. Таким образом, нас разделяют добрых четыре мили, – говорит он. – Даже если бы ты орал что есть мочи, вряд ли я смог бы тебя услышать. И все же попробуй…
Барон продолжает спокойно есть, искоса поглядывая на слугу.
Рамондо, догадавшись, чего от него ждут, и сидя рядом с хозяином, принимается орать:
– Я раскаялся в своем поступке, господин. Я понял, что одному идти куда труднее, чем вдвоем. Если вы меня простите, я снова буду вас сопровождать.
Никомед отхлебывает воды из фляги и, не глядя на слугу, отвечает:
– Прежде чем я смогу дать ответ, тебе придется пройти четыре мили.
– Два круга…
– Я подожду тебя здесь, у стен Никеи, на берегу озера.
Рамондо опускается на колени и обнимает ноги сидящею перед ним Никомеда.
– Иди, не теряй попусту время.
Рамондо вскакивает и быстрым шагом направляется в сторону «словесного» Иерусалима.
Никомед провожает его взглядом до тех пор, пока он не исчезает в какой-то ложбине.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Двухсотпятидесятый день путешествия. Никомед, разглядывающий опавший лист, застывает в неподвижности.
Холодный и ветреный ноябрьский день, но Никомеда, судя по всему, дурная погода мало беспокоит. Он сидит неподвижно на большом валуне под высоким деревом и, держа в руке опавший лист, не сводит с него глаз.
Слуга явно обеспокоен: он приглядывается к хозяину, ходит вокруг него, садится, всем своим видом показывая, что готов ждать сколько угодно, потом вскакивает, топает ногами, чтобы согреться, прохаживается взад-вперед, но при этом не перестает следить за хозяином.
Наконец, решившись, он легонько трогает Никомеда за плечо. Никакой реакции. Хозяин не двигается и не отрывает взгляда от листка.
– Господин, вы с самого рассвета сидите тут с этим листком. Не знаю, что с вами случилось, мой господин, просто ума не приложу… Обыкновенный листок…
Никомед не отвечает и не двигается.
Солнце уже клонится к закату, а барон все так же неподвижен. Сидит, не шевелясь, на валуне и созерцает листок. Встревоженный Рамондо подносит ему кусок хлеба и ломтик вяленого мяса.
– Вы хоть поешьте немного, раз уж совсем не хотите двигаться. На таком-то холоде. Вы чувствуете, какой холодина? А ветер?
Никомед и не думает отвечать. Он словно прирос к валуну.
Рамондо снова сует ему хлеб с мясом, но, поняв тщетность своих усилий,
садится и принимается есть в одиночку.
– Я знаю, – говорит он. – Это все из-за ваших философов… Оставили бы вы их в покое, господин, они все уже мертвые, а вам еще жить и жить. Как же мы теперь доберемся до Иерусалима?
Но даже упоминание о Иерусалиме не выводит Никомеда из состояния ступора.
Слуга явно обеспокоен: он приглядывается к хозяину, ходит вокруг него, садится, всем своим видом показывая, что готов ждать сколько угодно, потом вскакивает, топает ногами, чтобы согреться, прохаживается взад-вперед, но при этом не перестает следить за хозяином.
Наконец, решившись, он легонько трогает Никомеда за плечо. Никакой реакции. Хозяин не двигается и не отрывает взгляда от листка.
– Господин, вы с самого рассвета сидите тут с этим листком. Не знаю, что с вами случилось, мой господин, просто ума не приложу… Обыкновенный листок…
Никомед не отвечает и не двигается.
Солнце уже клонится к закату, а барон все так же неподвижен. Сидит, не шевелясь, на валуне и созерцает листок. Встревоженный Рамондо подносит ему кусок хлеба и ломтик вяленого мяса.
– Вы хоть поешьте немного, раз уж совсем не хотите двигаться. На таком-то холоде. Вы чувствуете, какой холодина? А ветер?
Никомед и не думает отвечать. Он словно прирос к валуну.
Рамондо снова сует ему хлеб с мясом, но, поняв тщетность своих усилий,
садится и принимается есть в одиночку.
– Я знаю, – говорит он. – Это все из-за ваших философов… Оставили бы вы их в покое, господин, они все уже мертвые, а вам еще жить и жить. Как же мы теперь доберемся до Иерусалима?
Но даже упоминание о Иерусалиме не выводит Никомеда из состояния ступора.
Бласко и Аделаида в отчаянии от странного поведения Никомеда и снова взывают к Господу, моля его о помощи.
С верхней террасы башни Бласко тревожно вглядывается в равнину.
– Уже три дня, как он не двигается. Совсем как какой-нибудь столпник. Может, это у него болезнь такая? Не знаешь что и думать.
Рядом с лицом Бласко появляется напряженное лицо Аделаиды.
– Мне известна лишь одна болезнь, делающая человека совсем неподвижным. Смерть.
– Хоть бы Рамондо удалось его расшевелить, заставить подняться…
Аделаида поворачивается к священнику и смотрит на него фанатично горящими глазами.
– Только бы бес не овладел его душой!… – восклицает она, хватая священника за рукав. – Мне страшно, Бласко!…
Бласко после нескольких мгновений сосредоточенного молчания начинает читать молитву:
– Уже три дня, как он не двигается. Совсем как какой-нибудь столпник. Может, это у него болезнь такая? Не знаешь что и думать.
Рядом с лицом Бласко появляется напряженное лицо Аделаиды.
– Мне известна лишь одна болезнь, делающая человека совсем неподвижным. Смерть.
– Хоть бы Рамондо удалось его расшевелить, заставить подняться…
Аделаида поворачивается к священнику и смотрит на него фанатично горящими глазами.
– Только бы бес не овладел его душой!… – восклицает она, хватая священника за рукав. – Мне страшно, Бласко!…
Бласко после нескольких мгновений сосредоточенного молчания начинает читать молитву:
– Ostende nobis Domine
misericordiam tuam. Et
salutare tuum da nobis.
Аллилуйя…
На Никомеда ди Калатраву нисходит благодать Господня, и он снова пускается в путь. Теперь уже – в сторону настоящего Иерусалима
Никомед, погруженный в созерцание листка, все еще неподвижно сидит на камне. Рядом с ним стоит священник, а чуть в сторонке – Рамондо, с надеждой глядящий на дона Бласко: вдруг он сумеет сделать то, что не удалось ему, и выведет хозяина из этой непонятной неподвижности.
– …Кроме того, я весьма озабочен состоянием вашей сестры. Сегодня ночью ее била лихорадка, она бредила. Вы даже представить себе не можете, с каким душевным восторгом и гордостью она следила за вашим походом.
С этими словами Бласко весь подается вперед, чтобы проследить за выражением лица Никомеда, но оно по-прежнему неподвижно и непроницаемо.
– Уж не хотите ли вы этим своим неразумным поведением дать понять, что вздумали отрешиться от миссии крестоносца…
Никомед слегка опускает голову, словно погружаясь в молитву, но не отвечает.
Бласко склоняется над бароном и угрожающе шепчет ему на ухо:
– Господь видит вас! Всевышний за вами наблюдает!
Убедившись, что никакими уговорами туг не поможешь, Бласко делает знак Рамондо, и они отходят на несколько шагов, чтобы Никомед не мог их слышать.
– Что он сказал тебе перед тем… ну. прежде чем погрузиться в молчание?
– Перед тем? Перед тем он говорил о реке, на которой стоит город… Говорил, что мы уже прибыли в Антиохию… Про реку говорил…
– Оронт.
– Да, про реку Оронт. И еще говорил: вот городские стены, а вот триста шестьдесят его башен. Я запомнил, потому что башен на пять меньше, чем дней в году… Говорил, что город уже в руках у крестоносцев и что нам надо идти прямо в Иерусалим. Потом он остановился, подобрал с земли этот листок, принялся его разглядывать и больше не сказал ни слова. Я тоже посмотрел: ничего особенного, обыкновенный листок падуба.
Рамондо в растерянности смотрит на священника и добавляет:
– Не знаю, что и делать. Сам-то я ничего не могу решить. Идти дальше? Возвратиться назад? Скажите вы, падре, как мне быть?
После непродолжительного молчания священник говорит:
– Молись, чтобы Господь ниспослал ему просветление, – и удаляется в сторону замка.
Рамондо с отчаянием смотрит на хозяина, потом садится на другой камень и молитвенно складывает руки.
– Я не умею молиться, господин. Меня научили только считать до десяти. Но все равно попробую, вдруг поможет.
Набрав полную грудь воздуха и не отрывая взгляда от хозяина, Рамондо начинает считать: – Один… Два… Три… Четыре…
Внезапно сквозь свинцовые облака прорывается солнечный луч. Лицо Рамондо расплывается в довольной улыбке.
– Смотрите, хозяин, солнце…
Не получив никакого ответа, он со вздохом продолжает:
– …Пять… Шесть… Семь…
Вдруг Никомед медленно поднимается и, словно заколдованный, делает несколько шагов.
Рамондо вздрагивает. Он не может поверить своим глазам, но счета не прекращает:
– …Восемь… Девять… Десять.
Только после этого он вскакивает с места и, таща за собой мула, не без опаски следует за хозяином.
Никомед, пройдя немного вперед по протоптанной дорожке, неожиданно сворачивает и направляется в противоположную сторону – к замку.
Всполошенный Рамондо какое-то время молча бредет за хозяином, но, убедившись, что они все больше отклоняются от обычного курса, не без робости замечает:
– Мы вроде бы сошли с нашей дорожки…
Никомед утвердительно кивает. На его губах блуждает улыбка, свидетельствующая об обретенном им внутреннем покое.
– Да.
– Могу я спросить, господин, куда мы идем теперь?
– В Иерусалим.
Рамондо проводит рукой по лбу.
– Так мы ж и раньше шли в Иерусалим. Вы не считаете, господин, что мы сбились с пути?
– Мы направляемся в настоящий Иерусалим. Радуйся. Рамондо, ведь я внял твоим советам, изменил своим философам и отдался на волю Божью. Да, Рамондо, я вновь обрел веру, которую утратил в своей далекой юности.
Но убедить Рамондо не так-то просто.
– Вот так сразу? Посмотрев на листок?
– Даже в самом малом творении Господнем можно открыть для себя его чудесное присутствие. Просветление всегда приходит внезапно.
Рамондо совершенно сбит с толку.
Вдруг раздается пение какой-то птицы. Никомед вдохновенно комментирует этот факт:
– Даже в соловьиной трели можно распознать присутствие Бога.
– Это не соловей, господин, это скворец.
– Нет, соловей!
– Прошу прощения, господин, но только это скворец.
– Ну что ж. Бог может явить себя и через пение скворца, ибо скворцы тоже твари Господни. Но только это соловей.
– Как вам будет угодно. Вы мой хозяин, и все, что говорите вы, правильно… – отзывается Рамондо, но после короткой паузы, понизив голос, добавляет: – Хотя я уверен, что это не соловей, а скворец.
Никомед, окинув слугу грозным взглядом, ускоряет шаг, чтобы обогнать его.
– …Кроме того, я весьма озабочен состоянием вашей сестры. Сегодня ночью ее била лихорадка, она бредила. Вы даже представить себе не можете, с каким душевным восторгом и гордостью она следила за вашим походом.
С этими словами Бласко весь подается вперед, чтобы проследить за выражением лица Никомеда, но оно по-прежнему неподвижно и непроницаемо.
– Уж не хотите ли вы этим своим неразумным поведением дать понять, что вздумали отрешиться от миссии крестоносца…
Никомед слегка опускает голову, словно погружаясь в молитву, но не отвечает.
Бласко склоняется над бароном и угрожающе шепчет ему на ухо:
– Господь видит вас! Всевышний за вами наблюдает!
Убедившись, что никакими уговорами туг не поможешь, Бласко делает знак Рамондо, и они отходят на несколько шагов, чтобы Никомед не мог их слышать.
– Что он сказал тебе перед тем… ну. прежде чем погрузиться в молчание?
– Перед тем? Перед тем он говорил о реке, на которой стоит город… Говорил, что мы уже прибыли в Антиохию… Про реку говорил…
– Оронт.
– Да, про реку Оронт. И еще говорил: вот городские стены, а вот триста шестьдесят его башен. Я запомнил, потому что башен на пять меньше, чем дней в году… Говорил, что город уже в руках у крестоносцев и что нам надо идти прямо в Иерусалим. Потом он остановился, подобрал с земли этот листок, принялся его разглядывать и больше не сказал ни слова. Я тоже посмотрел: ничего особенного, обыкновенный листок падуба.
Рамондо в растерянности смотрит на священника и добавляет:
– Не знаю, что и делать. Сам-то я ничего не могу решить. Идти дальше? Возвратиться назад? Скажите вы, падре, как мне быть?
После непродолжительного молчания священник говорит:
– Молись, чтобы Господь ниспослал ему просветление, – и удаляется в сторону замка.
Рамондо с отчаянием смотрит на хозяина, потом садится на другой камень и молитвенно складывает руки.
– Я не умею молиться, господин. Меня научили только считать до десяти. Но все равно попробую, вдруг поможет.
Набрав полную грудь воздуха и не отрывая взгляда от хозяина, Рамондо начинает считать: – Один… Два… Три… Четыре…
Внезапно сквозь свинцовые облака прорывается солнечный луч. Лицо Рамондо расплывается в довольной улыбке.
– Смотрите, хозяин, солнце…
Не получив никакого ответа, он со вздохом продолжает:
– …Пять… Шесть… Семь…
Вдруг Никомед медленно поднимается и, словно заколдованный, делает несколько шагов.
Рамондо вздрагивает. Он не может поверить своим глазам, но счета не прекращает:
– …Восемь… Девять… Десять.
Только после этого он вскакивает с места и, таща за собой мула, не без опаски следует за хозяином.
Никомед, пройдя немного вперед по протоптанной дорожке, неожиданно сворачивает и направляется в противоположную сторону – к замку.
Всполошенный Рамондо какое-то время молча бредет за хозяином, но, убедившись, что они все больше отклоняются от обычного курса, не без робости замечает:
– Мы вроде бы сошли с нашей дорожки…
Никомед утвердительно кивает. На его губах блуждает улыбка, свидетельствующая об обретенном им внутреннем покое.
– Да.
– Могу я спросить, господин, куда мы идем теперь?
– В Иерусалим.
Рамондо проводит рукой по лбу.
– Так мы ж и раньше шли в Иерусалим. Вы не считаете, господин, что мы сбились с пути?
– Мы направляемся в настоящий Иерусалим. Радуйся. Рамондо, ведь я внял твоим советам, изменил своим философам и отдался на волю Божью. Да, Рамондо, я вновь обрел веру, которую утратил в своей далекой юности.
Но убедить Рамондо не так-то просто.
– Вот так сразу? Посмотрев на листок?
– Даже в самом малом творении Господнем можно открыть для себя его чудесное присутствие. Просветление всегда приходит внезапно.
Рамондо совершенно сбит с толку.
Вдруг раздается пение какой-то птицы. Никомед вдохновенно комментирует этот факт:
– Даже в соловьиной трели можно распознать присутствие Бога.
– Это не соловей, господин, это скворец.
– Нет, соловей!
– Прошу прощения, господин, но только это скворец.
– Ну что ж. Бог может явить себя и через пение скворца, ибо скворцы тоже твари Господни. Но только это соловей.
– Как вам будет угодно. Вы мой хозяин, и все, что говорите вы, правильно… – отзывается Рамондо, но после короткой паузы, понизив голос, добавляет: – Хотя я уверен, что это не соловей, а скворец.
Никомед, окинув слугу грозным взглядом, ускоряет шаг, чтобы обогнать его.
Аделаида сомневается в существовании бога, а Бласко читает молитву
Все с той же башни Аделаида и Бласко смотрят вдаль. Оба крайне взволнованы.
– Они исчезли. Оба – и мой брат, и слуга с мулом. Все, конец. Бедное мое сердце не выдержит этого.
– Увы, последовательность поступков вряд ли можно отнести к сильным чертам личности вашего брата.
– Они ушли куда-то в сторону от замка. Если бы брат решил отказаться от своего намерения, то пошел бы по дороге, ведущей к дому…
– Опять-таки все в воле Господней…
Аделаида, пристально посмотрев на священника, изрекает богохульную мысль:
– Если Господь вообще существует…
Вместо ответа Бласко затягивает молитву:
– Помилуй меня, Боже, по великой милости твоей. Во имя Отца…
– Они исчезли. Оба – и мой брат, и слуга с мулом. Все, конец. Бедное мое сердце не выдержит этого.
– Увы, последовательность поступков вряд ли можно отнести к сильным чертам личности вашего брата.
– Они ушли куда-то в сторону от замка. Если бы брат решил отказаться от своего намерения, то пошел бы по дороге, ведущей к дому…
– Опять-таки все в воле Господней…
Аделаида, пристально посмотрев на священника, изрекает богохульную мысль:
– Если Господь вообще существует…
Вместо ответа Бласко затягивает молитву:
– Помилуй меня, Боже, по великой милости твоей. Во имя Отца…
Никомед совершает преступление и вновь возвращается на свою тропу
Никомед и Рамондо со своим неразлучным спутником-мулом бредут по тропинке через дубовую рощу.
– Ты так жаловался на однообразие нашего путешествия. Теперь можешь радоваться. Леса, равнины, море, горы… Скоро ты все это увидишь наяву. Каждый день – новый пейзаж.
– Да я уж как-то привык путешествовать и на словах.
– Путешествие на словах утомительнее. Не ощущаешь прохлады даже от таких вот ясеней.
– Вообще-то это дубы, господин…
Никомед вскидывает на него недовольный взгляд:
– Ты уверен?
– Конечно, господин. Растения, птицы, животные – единственное, что я знаю. Это ж моя жизнь, господин.
На сей раз Никомед не вступает в спор и предпочитает переменить тему разговора. А чтобы досадить слуге, напоминает ему о предстоящем плавании.
– Через месяц мы погрузимся в Таранто на корабль, у тебя опять начнется морская болезнь, а потом, если Господь даст нам силу, мы присоединимся в Константинополе к воинству крестоносцев.
Наши путешественники выходят на поляну, и Никомед, услышав вдалеке чей-то плач, останавливается. Он делает знак Рамондо не шевелиться, а сам крадучись идет на звуки.
Но слуга, ослушавшись господина, следует за ним.
Картина, открывшаяся их глазам, не требует объяснений. Она отвратительна.
На поляне пожилой мужчина гоняется за молоденькой и явно беременной девчонкой, которая жалобно всхлипывает и сквозь слезы приговаривает:
– Нет… нет… Пожалуйста… Ради Бога…
Не обращая внимания на мольбы несчастной, мужчина притискивает ее к дереву и зажимает ей рот рукой, чтобы она перестала кричать.
Девушка падает на землю. Похоже, она в обмороке.
Мужчина на мгновение замирает в растерянности, но потом решительно наклоняется над девушкой и задирает ей юбку. Конечно же, он намеревается изнасиловать несчастную.
Никомед обнажает меч и бросается вперед.
Рамондо, ухватив хозяина за руку. пытается его удержать:
– Оставьте, господин, не встревайте…
Но Никомед рывком освобождает руку и, гневно глянув на слугу, восклицает:
– Разве тебе не известно, что воины Христовы должны всегда заступаться за слабых и обиженных? Deus vult! [4]
С этими словами он, размахивая мечом, выскакивает на поляну. Не успевает охваченный ужасом мужчина обернуться, как меч Никомеда пронзает его.
Девушка открывает глаза и, увидев в руках Никомеда окровавленный меч, осознает, что случилось. Склонившись над телом убитого, она безутешно рыдает.
– О, я несчастная… Горе мне…
Рамондо подходит поближе, узнает убитого и со вздохом сообщает:
– Это ее отец.
– Выходит, спасая девчонку, я сделал ее сиротой!
Рамондо поднимает обливающуюся слезами девушку с земли и показывает ее хозяину, словно это не человек, а вещь.
– Ну и что нам теперь с ней делать?
Никомед разглядывает девушку, которая, глотая слезы, со страхом ждет его приговора.
– Отправляйся в замок, детка, и от моею имени попроси там убежища и работы. Я – барон Никомед ди Калатрава. А обратиться тебе нужно к моей сестре Аделаиде.
Девушка, схватив руку Никомеда и поцеловав ее, с низко опущенной головой направляется к замку.
Кавалер и его оруженосец провожают ее глазами. Заметно, что Никомед глубоко взволнован.
– Поступив по-христиански, я запятнал себя ужасным преступлением и лишил несчастную беременную девчонку отцовской заботы…
– Отец ее был дровосеком. Он тут один из немногих, кто не ушел в Крестовый поход. Теперь уж мы потрясемся зимой от холода.
Никомед, обернувшись к Рамондо, продолжает развивать свою мысль:
– Мудрость моих древних философов подсказывала мне, что вмешиваться не следовало, а христианская вера превратила меня в убийцу.
– И я тоже говорил вам, господин: оставьте их, не лезьте.
Никомед грустно улыбается:
– Ну-ка, Рамондо, давай поскорее вернемся назад, на нашу старую тропу. – Потом, взглянув на замок, добавляет: – Девчонку там примут, она найдет в замке приют и защиту. Так что мы можем продолжить наше путешествие. Как ты насчет того, чтобы идти в темноте, Рамондо? Нам надо наверстать упущенное по моей вине время.
С этими словами он делает решительный шаг к тропе. Рамондо и мул следуют за ним.
– Ничьей вины тут нет, хозяин. Просто Господь вас неправильно наставил.
– Если верно, что Господь наставил меня неправильно, значит, это его вина. Как бы то ни было, а преступление я совершил во имя Бога. Теперь, Рамондо, ты и сам видишь, что мой словесный Иерусалим куда лучше. Моя метафора охраняет нас от всяких неожиданных поступков и преступлений.
– Что такое метафора, я не знаю, но, по-моему, вам она подходит куда лучше, чем вера.
– Ты так жаловался на однообразие нашего путешествия. Теперь можешь радоваться. Леса, равнины, море, горы… Скоро ты все это увидишь наяву. Каждый день – новый пейзаж.
– Да я уж как-то привык путешествовать и на словах.
– Путешествие на словах утомительнее. Не ощущаешь прохлады даже от таких вот ясеней.
– Вообще-то это дубы, господин…
Никомед вскидывает на него недовольный взгляд:
– Ты уверен?
– Конечно, господин. Растения, птицы, животные – единственное, что я знаю. Это ж моя жизнь, господин.
На сей раз Никомед не вступает в спор и предпочитает переменить тему разговора. А чтобы досадить слуге, напоминает ему о предстоящем плавании.
– Через месяц мы погрузимся в Таранто на корабль, у тебя опять начнется морская болезнь, а потом, если Господь даст нам силу, мы присоединимся в Константинополе к воинству крестоносцев.
Наши путешественники выходят на поляну, и Никомед, услышав вдалеке чей-то плач, останавливается. Он делает знак Рамондо не шевелиться, а сам крадучись идет на звуки.
Но слуга, ослушавшись господина, следует за ним.
Картина, открывшаяся их глазам, не требует объяснений. Она отвратительна.
На поляне пожилой мужчина гоняется за молоденькой и явно беременной девчонкой, которая жалобно всхлипывает и сквозь слезы приговаривает:
– Нет… нет… Пожалуйста… Ради Бога…
Не обращая внимания на мольбы несчастной, мужчина притискивает ее к дереву и зажимает ей рот рукой, чтобы она перестала кричать.
Девушка падает на землю. Похоже, она в обмороке.
Мужчина на мгновение замирает в растерянности, но потом решительно наклоняется над девушкой и задирает ей юбку. Конечно же, он намеревается изнасиловать несчастную.
Никомед обнажает меч и бросается вперед.
Рамондо, ухватив хозяина за руку. пытается его удержать:
– Оставьте, господин, не встревайте…
Но Никомед рывком освобождает руку и, гневно глянув на слугу, восклицает:
– Разве тебе не известно, что воины Христовы должны всегда заступаться за слабых и обиженных? Deus vult! [4]
С этими словами он, размахивая мечом, выскакивает на поляну. Не успевает охваченный ужасом мужчина обернуться, как меч Никомеда пронзает его.
Девушка открывает глаза и, увидев в руках Никомеда окровавленный меч, осознает, что случилось. Склонившись над телом убитого, она безутешно рыдает.
– О, я несчастная… Горе мне…
Рамондо подходит поближе, узнает убитого и со вздохом сообщает:
– Это ее отец.
– Выходит, спасая девчонку, я сделал ее сиротой!
Рамондо поднимает обливающуюся слезами девушку с земли и показывает ее хозяину, словно это не человек, а вещь.
– Ну и что нам теперь с ней делать?
Никомед разглядывает девушку, которая, глотая слезы, со страхом ждет его приговора.
– Отправляйся в замок, детка, и от моею имени попроси там убежища и работы. Я – барон Никомед ди Калатрава. А обратиться тебе нужно к моей сестре Аделаиде.
Девушка, схватив руку Никомеда и поцеловав ее, с низко опущенной головой направляется к замку.
Кавалер и его оруженосец провожают ее глазами. Заметно, что Никомед глубоко взволнован.
– Поступив по-христиански, я запятнал себя ужасным преступлением и лишил несчастную беременную девчонку отцовской заботы…
– Отец ее был дровосеком. Он тут один из немногих, кто не ушел в Крестовый поход. Теперь уж мы потрясемся зимой от холода.
Никомед, обернувшись к Рамондо, продолжает развивать свою мысль:
– Мудрость моих древних философов подсказывала мне, что вмешиваться не следовало, а христианская вера превратила меня в убийцу.
– И я тоже говорил вам, господин: оставьте их, не лезьте.
Никомед грустно улыбается:
– Ну-ка, Рамондо, давай поскорее вернемся назад, на нашу старую тропу. – Потом, взглянув на замок, добавляет: – Девчонку там примут, она найдет в замке приют и защиту. Так что мы можем продолжить наше путешествие. Как ты насчет того, чтобы идти в темноте, Рамондо? Нам надо наверстать упущенное по моей вине время.
С этими словами он делает решительный шаг к тропе. Рамондо и мул следуют за ним.
– Ничьей вины тут нет, хозяин. Просто Господь вас неправильно наставил.
– Если верно, что Господь наставил меня неправильно, значит, это его вина. Как бы то ни было, а преступление я совершил во имя Бога. Теперь, Рамондо, ты и сам видишь, что мой словесный Иерусалим куда лучше. Моя метафора охраняет нас от всяких неожиданных поступков и преступлений.
– Что такое метафора, я не знаю, но, по-моему, вам она подходит куда лучше, чем вера.
Как у Аделаиды благодаря откровению Господню появляется надежда стать святой.
С верхней площадки башни священник и Аделаида вглядываются в окутанную темнотой равнину. Аделаида вздыхает:
– Их больше не видно.
– Да, не видно, потому что темно, но они снова вернулись на правильный путь.
– Вы говорите, этот ублюдок получит имя ди Калатрава?
– Я ничего не говорю. Так говорит девчонка.
Аделаида сокрушенно качает головой:
– Какой позор… Какое унижение… Какое наказание…
Священник берет руку Аделаиды и крепко сжимает ее.
– Мужайтесь, Аделаида, все эти испытания помогут вашей душе вознестись в Рай. Вы и так уже святая…
Лицо Аделаиды лучится предвкушением блаженства. Она счастлива и тонким голосом затягивает:
– Confitemini Domine quoniam bonus…
Священник тотчас же подхватывает слова псалма:
– …Quoniam in seacutum
misericordia eius…
Gloria Patri…
– Их больше не видно.
– Да, не видно, потому что темно, но они снова вернулись на правильный путь.
– Вы говорите, этот ублюдок получит имя ди Калатрава?
– Я ничего не говорю. Так говорит девчонка.
Аделаида сокрушенно качает головой:
– Какой позор… Какое унижение… Какое наказание…
Священник берет руку Аделаиды и крепко сжимает ее.
– Мужайтесь, Аделаида, все эти испытания помогут вашей душе вознестись в Рай. Вы и так уже святая…
Лицо Аделаиды лучится предвкушением блаженства. Она счастлива и тонким голосом затягивает:
– Confitemini Domine quoniam bonus…
Священник тотчас же подхватывает слова псалма:
– …Quoniam in seacutum
misericordia eius…
Gloria Patri…
Трехсотый день похода. Кавалер ди Калатрава и его слуга решают обменяться платьем и ролями
Никомед и Рамондо, совершенно голые и дрожащие от холода под лучами негреющего зимнего солнца, сидят на двух валунах и ждут, когда просохнет их одежда, развешанная на жердях.
– А вдруг сейчас нагрянут неверные? Что будем делать, хозяин?
– Сразимся с ними!
– Прямо вот так, голые?
– Ты предпочитаешь ходить в мокрой одежде? Для меня лично сырость пострашнее неверных. Кости… Слышишь, как хрустят суставы?
Он вертит головой, разминает плечи. Слуга со вздохом замечает:
– Два дня у нас ни крошки во рту не было. Глаза мои от голода перестали видеть.
– А ты их закрой и тогда перестанешь видеть оттого, что они закрыты, а не от голода.
Рамондо послушно закрывает глаза, но тотчас открывает и очумело смотрит на хозяина.
– Не могу, господин.
– Почему же?
– Стоит закрыть глаза, как я вижу дьявола.
Никомед, сделав повелительный жест, приказывает:
– Закрой!
Слуга подчиняется.
– Видишь дьявола?
Прежде чем ответить, Рамондо несколько мгновений сидит с закрытыми глазами.
– Вижу.
– Какой он?
– Красный.
– Так! Дальше!
– У него седая борода, толстый нос, жидкие волосы… Не знаю, говорить вам или нет… Но, по-моему, он похож на вас.
Никомед сохраняет полное спокойствие.
– Не бойся. Совершенно естественно, что слуга наделяет дьявола физиономией своего хозяина.
Рамондо хихикает:
– Ну да, физиономия у него точь-в-точь ваша.
– С козлиными рогами…
– Ага, с рогами, – соглашается Рамондо и хохочет в открытую.
– По-твоему, дьявол такой уж смешной?
Рамондо, не открывая глаз, продолжает смеяться.
– Мне смешно потому, что у него ваше лицо.
Никомед начинает терять терпение.
– Открой глаза, stultus famulus, homo stultissimus [5].
Рамондо открывает глаза.
– Вы уж простите, господин, наверно, это у меня от голода. Да, не иначе как от голода.
– Это ненависть, Рамондо. Ненависть слуги к хозяину – самая древняя, самая сильная, самая неодолимая, самая человечная из всех видов ненависти.
Со стороны замка до них долетают звуки заунывной песни.
Рамондо сразу же оборачивается и вытягивает шею.
Вдали, за окружающим замок рвом он видит беременную девчонку, развешивающую белье, и вздыхает:
– Я бы тоже мог быть сейчас в замке и помогать ей развешивать белье или даже заниматься чем-нибудь поинтереснее.
Потом, забыв о своей наготе, Рамондо вскакивает и начинает махать руками, чтобы привлечь к себе внимание девушки.
– Эй… эй!…
Та сразу замолкает, а Никомед строго выговаривает слуге:
– К счастью, здесь нет никакого замка: у нас за спиной стены Антиохии. А если бы там действительно оказалась какая-то девушка? Стыдись! Тоже мне красавец нашелся!
– Я мужчина, господин, и при мне все, что нужно мужчине, чтобы сделать девушку счастливой.
Энергичным жестом Никомед берет Рамондо за руку и поворачивает его лицом к себе, спиной к замку.
Рамондо несколько раз закрывает и открывает глаза.
– Интересно, что это ты делаешь? – спрашивает Никомед.
Рамондо сидит перед ним с закрытыми глазами.
– Сам не знаю, господин. Вот закрою глаза и вижу дьявола с вашим лицом, открою – вижу вас, моего хозяина, с лицом дьявола.
– До чего же ты должен меня ненавидеть, если я представляюсь тебе в обличье дьявола. А ведь Демокрит утверждал, что все люди по сути своей одинаковы, хотя в мелочах могут и различаться: все дело в разных комбинациях атомов…
– Суть-то, может, и одинаковая, господин, но мелочи – ох какие разные: один человек – слуга, другой – хозяин. А это знаете какая разница? Уж можете мне поверить! Я совсем не такой, как вы, потому что родился рабом, рабом и останусь.
Никомед протестует:
– Может, скажешь, например, сейчас, в чем разница между тобой и мной? Мы идем вместе по одной и той же дороге, делим еду пополам, вместе страдаем от холода и голода, вместе попали под дождь, и оба вымокли до нитки… И вот теперь оба дрожим от холода… Все одинаково…
Рамондо мотает головой и не сдается:
– Нет, не одинаково…
– Как же не одинаково? Мы сидим с тобой оба голые и ждем, когда высохнет наша одежда, чтобы можно было продолжить наш путь через Ливанские горы к Баальбеку. – Барон обхватывает голову Рамондо руками, притягивает ее к себе. – А ты все-таки продолжаешь считать себя не таким, как я. Могу я узнать почему?
– Для этого вам надо побывать в моей шкуре, господин.
Никомед в отчаянии опускает руки.
– Ну что ж, я побываю в твоей шкуре, Рамондо. Сейчас я облачусь в твою одежду, а ты – в мою. Потом пройдем часть пути так, словно ты мой хозяин, а я твой слуга. И тогда ты поймешь, что совершенно все равно шагать как слуга или шагать как хозяин, терпеть голод и жажду как слуга или как хозяин, жариться на солнце, мокнуть под дождем как слуга или как хозяин… Можешь вести себя так, словно я твой слуга, а я буду относиться к тебе, как к своему хозяину.
Не веря своим ушам, Рамондо с сомнением поглядывает на барона.
Никомед протягивает ему руку:
– Ну, как? Согласен?
– Согласен! – отвечает повеселевший Рамондо. Пожав друг другу руки, они поднимаются и, обменявшись платьем, начинают одеваться.
– А вдруг сейчас нагрянут неверные? Что будем делать, хозяин?
– Сразимся с ними!
– Прямо вот так, голые?
– Ты предпочитаешь ходить в мокрой одежде? Для меня лично сырость пострашнее неверных. Кости… Слышишь, как хрустят суставы?
Он вертит головой, разминает плечи. Слуга со вздохом замечает:
– Два дня у нас ни крошки во рту не было. Глаза мои от голода перестали видеть.
– А ты их закрой и тогда перестанешь видеть оттого, что они закрыты, а не от голода.
Рамондо послушно закрывает глаза, но тотчас открывает и очумело смотрит на хозяина.
– Не могу, господин.
– Почему же?
– Стоит закрыть глаза, как я вижу дьявола.
Никомед, сделав повелительный жест, приказывает:
– Закрой!
Слуга подчиняется.
– Видишь дьявола?
Прежде чем ответить, Рамондо несколько мгновений сидит с закрытыми глазами.
– Вижу.
– Какой он?
– Красный.
– Так! Дальше!
– У него седая борода, толстый нос, жидкие волосы… Не знаю, говорить вам или нет… Но, по-моему, он похож на вас.
Никомед сохраняет полное спокойствие.
– Не бойся. Совершенно естественно, что слуга наделяет дьявола физиономией своего хозяина.
Рамондо хихикает:
– Ну да, физиономия у него точь-в-точь ваша.
– С козлиными рогами…
– Ага, с рогами, – соглашается Рамондо и хохочет в открытую.
– По-твоему, дьявол такой уж смешной?
Рамондо, не открывая глаз, продолжает смеяться.
– Мне смешно потому, что у него ваше лицо.
Никомед начинает терять терпение.
– Открой глаза, stultus famulus, homo stultissimus [5].
Рамондо открывает глаза.
– Вы уж простите, господин, наверно, это у меня от голода. Да, не иначе как от голода.
– Это ненависть, Рамондо. Ненависть слуги к хозяину – самая древняя, самая сильная, самая неодолимая, самая человечная из всех видов ненависти.
Со стороны замка до них долетают звуки заунывной песни.
Рамондо сразу же оборачивается и вытягивает шею.
Вдали, за окружающим замок рвом он видит беременную девчонку, развешивающую белье, и вздыхает:
– Я бы тоже мог быть сейчас в замке и помогать ей развешивать белье или даже заниматься чем-нибудь поинтереснее.
Потом, забыв о своей наготе, Рамондо вскакивает и начинает махать руками, чтобы привлечь к себе внимание девушки.
– Эй… эй!…
Та сразу замолкает, а Никомед строго выговаривает слуге:
– К счастью, здесь нет никакого замка: у нас за спиной стены Антиохии. А если бы там действительно оказалась какая-то девушка? Стыдись! Тоже мне красавец нашелся!
– Я мужчина, господин, и при мне все, что нужно мужчине, чтобы сделать девушку счастливой.
Энергичным жестом Никомед берет Рамондо за руку и поворачивает его лицом к себе, спиной к замку.
Рамондо несколько раз закрывает и открывает глаза.
– Интересно, что это ты делаешь? – спрашивает Никомед.
Рамондо сидит перед ним с закрытыми глазами.
– Сам не знаю, господин. Вот закрою глаза и вижу дьявола с вашим лицом, открою – вижу вас, моего хозяина, с лицом дьявола.
– До чего же ты должен меня ненавидеть, если я представляюсь тебе в обличье дьявола. А ведь Демокрит утверждал, что все люди по сути своей одинаковы, хотя в мелочах могут и различаться: все дело в разных комбинациях атомов…
– Суть-то, может, и одинаковая, господин, но мелочи – ох какие разные: один человек – слуга, другой – хозяин. А это знаете какая разница? Уж можете мне поверить! Я совсем не такой, как вы, потому что родился рабом, рабом и останусь.
Никомед протестует:
– Может, скажешь, например, сейчас, в чем разница между тобой и мной? Мы идем вместе по одной и той же дороге, делим еду пополам, вместе страдаем от холода и голода, вместе попали под дождь, и оба вымокли до нитки… И вот теперь оба дрожим от холода… Все одинаково…
Рамондо мотает головой и не сдается:
– Нет, не одинаково…
– Как же не одинаково? Мы сидим с тобой оба голые и ждем, когда высохнет наша одежда, чтобы можно было продолжить наш путь через Ливанские горы к Баальбеку. – Барон обхватывает голову Рамондо руками, притягивает ее к себе. – А ты все-таки продолжаешь считать себя не таким, как я. Могу я узнать почему?
– Для этого вам надо побывать в моей шкуре, господин.
Никомед в отчаянии опускает руки.
– Ну что ж, я побываю в твоей шкуре, Рамондо. Сейчас я облачусь в твою одежду, а ты – в мою. Потом пройдем часть пути так, словно ты мой хозяин, а я твой слуга. И тогда ты поймешь, что совершенно все равно шагать как слуга или шагать как хозяин, терпеть голод и жажду как слуга или как хозяин, жариться на солнце, мокнуть под дождем как слуга или как хозяин… Можешь вести себя так, словно я твой слуга, а я буду относиться к тебе, как к своему хозяину.
Не веря своим ушам, Рамондо с сомнением поглядывает на барона.
Никомед протягивает ему руку:
– Ну, как? Согласен?
– Согласен! – отвечает повеселевший Рамондо. Пожав друг другу руки, они поднимаются и, обменявшись платьем, начинают одеваться.
Занемогшая Аделаида узнает от Бласко о последней выходке своего брата
Занавеси опущены: дневной свет беспокоит больную. Комната погружена в полумрак.
Аделаида, без кровинки в лице, лежит в постели с закрытыми глазами. Входит священник и садится у ее изголовья.
– Причуды вашего братца не знают границ. Теперь они с Рамондо обменялись платьем…
Аделаида открывает лихорадочно блестящие глаза и стонет:
– О Господи!…
– Рамондо в одежде барона идет впереди, а ваш брат, ведя мула, плетется сзади.
Аделаида снова закрывает глаза и жалобно стонет:
– О Господи!…
Аделаида, без кровинки в лице, лежит в постели с закрытыми глазами. Входит священник и садится у ее изголовья.
– Причуды вашего братца не знают границ. Теперь они с Рамондо обменялись платьем…
Аделаида открывает лихорадочно блестящие глаза и стонет:
– О Господи!…
– Рамондо в одежде барона идет впереди, а ваш брат, ведя мула, плетется сзади.
Аделаида снова закрывает глаза и жалобно стонет:
– О Господи!…
Рамондо оскорбляет Никомеда, издавая непристойные звуки, и барон бросает его посреди ливанской пустыни
Рамондо с высоко поднятой головой и нахальным видом вышагивает впереди, Никомед, ведя мула, следует за ним.
В ближайших кустах заливается зяблик.
Рамондо с хитрым видом тут же начинает копировать хозяина, вспомнив, как тот принял пение скворца за соловьиную трель.
– Даже в голосе вороны можно распознать присутствие нашего Господа.
Никомед открывает рот, чтобы поправить его, но, сообразив, что это провокация, прикусывает язык и молчит.
Рамондо не унимается:
– Господь Бог может возвестить нам о своем присутствии даже через голос вороны, потому как вороны – тоже твари Господни.
Сказав это, Рамондо оглядывается на Никомеда, ожидая от него какой-нибудь реакции, но хозяин не открывает рта.
Раздраженный Рамондо ускоряет шаг, и Никомед, ведущий мула, с трудом поспевает за ним.
Вдруг, когда Никомед нагоняет Рамондо и оказывается у него прямо за спиной, тот громко выпускает газы.
Удивленный Никомед с отвращением отскакивает назад.
– Вот когда дает о себе знать твоя рабская душонка! Разве я когда-нибудь позволил бы себе оскорбить тебя подобной выходкой?
Рамондо внезапно останавливается и оборачивается к Никомеду:
– Ты думаешь, что речи твоих философов для моего уха приятнее?
– Я полагал, что они тебе интересны… все-таки… – совершенно смешавшись, говорит Никомед.
Рамондо невежливо отворачивается от него и продолжает путь. Никомед идет следом.
– Рассуждения твоих философов интересуют меня так же, как вас, нет, тебя может интересовать вот это…
И Рамондо еще раз с громким треском выпускает ветры чуть ли не в лицо Никомеду.
Взбешенный наглым поведением слуги, Никомед в отместку принимается плевать на тень Рамондо, целясь, главным образом, в голову.
Рамондо оглядывается и, заметив, что Никомед плюет в его тень, начинает прыгать, чтобы помешать ему. Но средство это не всегда дает нужный результат.
– Ты плюешь в мою тень! Я, например, когда был твоим слугой, никогда не осмеливался делать такое!
– Только что ты сделал кое-что похуже.
– Нет, это ты делал хуже, когда заставлял меня выслушивать всякие истории про Демокрита и Гераклита. Думаешь, мне было приятно? Только и знал, что попрекать меня моим невежеством. Разве моя вина, что некоторые твои бредни не лезут мне в голову? А вот когда я пускаю ветры, всем все ясно.
Рамондо оглядывается назад, чтобы посмотреть, какой эффект возымели на Никомеда его слова. Но пока он говорил, Никомед куда-то исчез. Остался только мул, который лениво бредет в нескольких шагах от Рамондо, волоча по земле повод.
Рамондо останавливается, вертит головой, вскарабкивается на валун, чтобы обозреть местность, но Никомеда и след простыл. В отчаянии Рамондо бегает взад-вперед и кричит:
– Никомед! Барон Никомед! Никомед ди Калатрава! Барон Никомед ди Калатрава!
Но никто не отзывается на его призывы. Только щебет зяблика напоминает Рамондо о его вызывающем поведении.
Вконец расстроенный слуга подходит к мулу и говорит ему почти в самое ухо:
– Видишь? Вот что делает хозяин, когда ему приходит в голову блажь вырядиться слугой: он удирает! Бросил нас здесь посреди Ливанской пустыни, где в любую минуту на нас могут напасть неверные… Без еды, без оружия, без карты, по которой можно найти дорогу…
В ближайших кустах заливается зяблик.
Рамондо с хитрым видом тут же начинает копировать хозяина, вспомнив, как тот принял пение скворца за соловьиную трель.
– Даже в голосе вороны можно распознать присутствие нашего Господа.
Никомед открывает рот, чтобы поправить его, но, сообразив, что это провокация, прикусывает язык и молчит.
Рамондо не унимается:
– Господь Бог может возвестить нам о своем присутствии даже через голос вороны, потому как вороны – тоже твари Господни.
Сказав это, Рамондо оглядывается на Никомеда, ожидая от него какой-нибудь реакции, но хозяин не открывает рта.
Раздраженный Рамондо ускоряет шаг, и Никомед, ведущий мула, с трудом поспевает за ним.
Вдруг, когда Никомед нагоняет Рамондо и оказывается у него прямо за спиной, тот громко выпускает газы.
Удивленный Никомед с отвращением отскакивает назад.
– Вот когда дает о себе знать твоя рабская душонка! Разве я когда-нибудь позволил бы себе оскорбить тебя подобной выходкой?
Рамондо внезапно останавливается и оборачивается к Никомеду:
– Ты думаешь, что речи твоих философов для моего уха приятнее?
– Я полагал, что они тебе интересны… все-таки… – совершенно смешавшись, говорит Никомед.
Рамондо невежливо отворачивается от него и продолжает путь. Никомед идет следом.
– Рассуждения твоих философов интересуют меня так же, как вас, нет, тебя может интересовать вот это…
И Рамондо еще раз с громким треском выпускает ветры чуть ли не в лицо Никомеду.
Взбешенный наглым поведением слуги, Никомед в отместку принимается плевать на тень Рамондо, целясь, главным образом, в голову.
Рамондо оглядывается и, заметив, что Никомед плюет в его тень, начинает прыгать, чтобы помешать ему. Но средство это не всегда дает нужный результат.
– Ты плюешь в мою тень! Я, например, когда был твоим слугой, никогда не осмеливался делать такое!
– Только что ты сделал кое-что похуже.
– Нет, это ты делал хуже, когда заставлял меня выслушивать всякие истории про Демокрита и Гераклита. Думаешь, мне было приятно? Только и знал, что попрекать меня моим невежеством. Разве моя вина, что некоторые твои бредни не лезут мне в голову? А вот когда я пускаю ветры, всем все ясно.
Рамондо оглядывается назад, чтобы посмотреть, какой эффект возымели на Никомеда его слова. Но пока он говорил, Никомед куда-то исчез. Остался только мул, который лениво бредет в нескольких шагах от Рамондо, волоча по земле повод.
Рамондо останавливается, вертит головой, вскарабкивается на валун, чтобы обозреть местность, но Никомеда и след простыл. В отчаянии Рамондо бегает взад-вперед и кричит:
– Никомед! Барон Никомед! Никомед ди Калатрава! Барон Никомед ди Калатрава!
Но никто не отзывается на его призывы. Только щебет зяблика напоминает Рамондо о его вызывающем поведении.
Вконец расстроенный слуга подходит к мулу и говорит ему почти в самое ухо:
– Видишь? Вот что делает хозяин, когда ему приходит в голову блажь вырядиться слугой: он удирает! Бросил нас здесь посреди Ливанской пустыни, где в любую минуту на нас могут напасть неверные… Без еды, без оружия, без карты, по которой можно найти дорогу…