Когда я зашагал по Севастопольскому бульвару, в горле у меня немного першило, а в ногах появилась странная легкость. Дальше, за мерцающими фонарями на углу, бульвар погружался во мрак. У плохо освещенного входа в кино торчало несколько зевак, и все они, казалось, наблюдали за мной.
Вот и дверь, почти не заметная в тени домов. Я не думал, что меня там будет кто-нибудь подстерегать, но внутренне собрался на случай, если все же на кого-нибудь наткнусь. До тех пор, пока я не выудил из кармана серебряный ключ, я не замечал, что у меня дрожат руки. Я вставил ключ в замочную скважину, и он легко и беззвучно повернулся в ней.
Меня охватил влажный спертый воздух. Было совершенно темно, и мне казалось, что от всего этого места несет убийством. Я знал, что здесь нет больше освещенного зеленым светом призрака с ножом в руке, но все равно мне было как-то не по себе… До меня не долетало ни звука. Я подумал, не бродит ли сейчас старый Августин по музею… Ну, ладно. Интересно, имеют ли члены клуба обыкновение зажигать свет в проходе, нажимая кнопку справа от двери? Вероятнее всего, да: ведь когда дверь на бульвар захлопывалась, в коридоре наступала кромешная тьма. По всей вероятности, выключался свет изнутри самого клуба. Я нажал на кнопку.
Льющийся откуда-то из-под потолка мягкий свет упал на выложенный каменными плитами пол. В одном месте, как раз напротив двери в музей, его сильно выскребли, и это светлое пятно угнетало еще больше, чем если бы здесь остались пятна крови. Черт побери! Почему же здесь так тихо? Мои шаги гулко отдавались от стен, пока я шел к дальнему концу коридора, прилаживая на ходу маску. Маска прекрасно подходила ко всему этому… Я невольно взглянул на дверь в музей; она была закрыта. Я мысленно прошел через зеленые гроты музея до этого безвкусного входа с буквой "А" из электрических лампочек на крыше. Музей сейчас, наверное, почти пуст. Но мадемуазель Августин, скорее всего, все еще сидит в своей стеклянной будочке; одета она в унылое черное платье, у локтя — рулончик билетов, ее руки — сильные, белые, умелые руки — лежат на ящике с деньгами. Не исключено, что весь сегодняшний день музей наводняла толпа психопатов, падких до сенсаций, и девушка устала. Что за мысли прячутся за этими непроницаемыми глазами? О чем она думает?…
Кто-то тронул ручку двери в музей! Я не сводил с нее глаз, пока шел по проходу, но только сейчас увидел, что ручка тихо повернулась взад и вперед.
Ничто не вызывает у меня такого ужаса, как скрип дверной ручки в ночной тишине. На секунду я задумался, не подождать ли. Нет; смешно было думать, что это мог быть убийца. Просто кто-то из членов клуба… Но, в таком случае, почему этот человек не открыл дверь? Зачем ему стоять там и крутить ручку, разыгрывая нерешительность?… Впрочем, ждать я не мог. Никаких подозрений возникнуть не должно. Плотно надвинув маску, я двинулся к той, другой двери, что была справа по проходу.
Когда я вставил ключ в ее замок, в голове у меня возникли неожиданные образы. Образы зла и смерти; видение, будто я нахожусь в ящике без входа и выхода, вижу кошмарный красный нос Галана и слышу его тихо, по-кошачьи, мурлыкающий голос… Поздно! Я уже открывал дверь.
Как только я открыл дверь, свет в коридоре за моей спиной погас, — должно быть, он выключался автоматически. Я находился в фойе клуба. Под маской я пытался придать своему лицу беспечное выражение, одновременно представляя себе план первого этажа. Это был просторный холл, футов двадцати высотой, потолок его подпирали колонны из мрамора с синими прожилками, пол был выложен керамической плиткой с сине-золотой мозаикой. Неяркие кольца света, падавшие с верхушек колонн, оставляли нижнюю часть зала в полумраке. Слева я увидел гардероб, а справа, чуть дальше, — дверь, разукрашенную купидонами в аляповатом эдвардианском стиле. Вход, как я помнил из плана, вел в гостиную. Оттуда доносилось шуршание множества ног по толстым коврам, отголоски смеха, приглушенная музыка. Воздух был тяжелый, пахло пудрой. И сама эта атмосфера роскоши, прячущейся за голыми стенами на грязной улице, подавляла разум и в то же время вызывала в сознании образы экзотические, как яркие ядовитые орхидеи. Она действовала на нервы возбуждающе — раскованность, холодок опасности, как в безумном танце, и замирание сердца, как будто наяву представляешь себе…
Я вздрогнул. На меня надвигались фигуры, при слабом свете казавшиеся гигантскими; они беззвучно скользили по сверкающему полу. Охрана! Теперь мне предстояло пройти осмотр у этих словно ниоткуда появившихся громил. «Ваш ключ, мсье?» — произнес один. На них были строгие фраки и белые маски. И у всех одинаково топорщились пиджаки под левой рукой, где обычно крепится кобура (Бенколин говорил мне, что в таких случаях обычно используются короткоствольные револьверы 44-го калибра, снабженные глушителями). Я чувствовал, что они смотрят на меня — люди из подворотни, в любой момент готовые к броску, даже когда стоят почтительно выпрямившись; глаза в прорезях их масок бегали из стороны в сторону. От мысли о глушителях на их пистолетах они показались мне еще отвратительнее. Отдавая пальто с цилиндром в руки гардеробщика — который незаметно проверил, нет ли у меня оружия, — я вынул ключ. Громила пробормотал: «Девятнадцать»; другой проверил по книге, и в течение нескольких секунд, пока на мне были сосредоточены все взоры, у меня бешено колотилось сердце. Затем кольцо белых масок распалось. Охранники моментально растворились, превратившись в тени. Но, не спеша шагая к гостиной, я слышал, как скрипнула кожа кобуры, и все еще чувствовал на себе внимательный взгляд…
Я находился внутри, и стрелки на моих часах показывали одиннадцать часов восемнадцать минут.
Гостиная оказалась длинным залом, сравнительно нешироким и еще более тускло освещенным. Стены ее были задрапированы черным бархатом. Единственным источником освещения были источающие темно-вишневые лучи рты и глаза бронзовых сатиров, сжимающих в объятиях нимф. Фигуры напомнили мне Сатира Сены в музее восковых фигур; кроваво-красный свет, струившийся из их ртов и глаз, с причудливой непостоянностью метался по черным драпировкам. Слева от себя, футах в десяти, я увидел большие стеклянные двери — они, как я знал, вели в закрытый сверху проход, соединявшийся с большим залом во дворе. Я уловил запах оранжерейных цветов, весь проход был уставлен ими. Как в комнате, где стоял гроб Одетты…
Доносившаяся через эти двери музыка стала громче. Я слышал неясный говор, кто-то заливисто смеялся. Из прохода, взявшись за руки, появились мужчина и женщина, оба в черных масках. Как завороженные, они двигались сквозь черно-красные пляшущие тени; на губах женщины застыла слабая улыбка. Она выглядела старой, он — молодым и очень нервным. В углу со стаканами коктейля сидела еще пара. Но вот оркестр внезапно сменил темп; он заиграл чувственное танго, и невидимая толпа как будто впитала в себя его вкрадчивую истеричность. Затем в полумраке я заметил еще один силуэт.
Этот человек стоял безмолвно, со сложенными на груди руками, у основания лестницы черного мрамора в самом конце холла. Возвышавшийся над ним бронзовый сатир отбрасывал красный свет на столбик, от которого начинались перила лестницы, и освещал широкий разворот мощных плеч и лицо в красной маске. Но нос маски был срезан, из отверстия торчал исковерканный, жуткого цвета нос; человек улыбался…
— Ваш номер, мсье? — прошептал голос у моего уха.
Я с трудом проглотил слюну. Мне показалось, что стоявший там, у лестницы, заподозрил меня. Правда, он не пошевелился, но как будто вдруг увеличился в размерах. Повернувшись, я увидел рядом с собой женщину в белой маске — по-видимому, это был отличительный знак прислуги — и в платье с глубоким вырезом. От нее пахло терпкими духами, негромкое танго вздымалось и снова опадало, и я увидел уступленный на меня взгляд карих глаз с длиннющей ресницами.
— Девятнадцать, — сказал я.
Мой голос показался мне страшно громким, и я забеспокоился, не услышал ли его Галан даже на таком расстоянии. А потом я вспомнил, что за все время их беседы с Бенколином не проронил ни слова. С другой стороны, если он был знаком с подлинным Робике… Женщина отошла в сторону и отдернула портьеру, скрывавшую небольшой альков. Там находилась освещенная панель с маленькими пронумерованными кнопками. Она нажала одну и снова опустила портьеру.
— Дверь в комнату мсье открыта, — сказала она мне.
Что было в ее взгляде — беспокойство? подозрительность? недоверие?…
— Благодарю вас — беззаботно ответил я.
— Будет ли мсье что-либо пить? — Когда я сделал шаг вперед, она проскользнула передо мною и подобострастно поклонилась. — Я принесу для мсье в главный зал.
— А, ну хорошо. Пожалуйста, коктейль с шампанским.
— Спасибо, мсье.
Она отошла к бару. Опасность? Скорее это походило на неуклюжую попытку спровоцировать меня… Но мне нужно было заглянуть в главный зал, по крайней мере, на несколько минут. Я вынул из портсигара сигарету, не спеша прикурил, краешком глаза наблюдая за горничной. По пути к бару она приблизилась к Галану, на мгновение задержалась, повернула голову и сказала несколько слов…
В груди у меня все сжалось. Нарочито твердой рукой я положил портсигар обратно в карман и медленно пошел к стеклянным дверям. Дышащие красным сатиры все как один язвительно усмехнулись. Бешено взвилась мелодия танго. И тогда за спиной у Галана, в тени, я увидел их.
Апаши!
Несомненно, это телохранители Галана. Не старые апаши, существующие теперь только в песенках мюзик-холлов, а новое поколение послевоенного Сен-Дени. Рожденные в голоде. Никогда, в отличие от американских гангстеров, не имевшие покровительства полиции или какого-нибудь крестного отца преступного мира. Всегда наготове, подобно туго сжатой пружине, не знающие легких денег. Апаши малы ростом и беспощадны, глаза их пусты, они опасны, как тарантулы. Их можно встретить в спортивных центрах, на площадках, на рынках, в барах — они играют там в домино. Одеваются они крикливо и неряшливо, молчаливы, вместо воротника носят шейные платки, укладывая их свободными складками; там-то — имейте это в виду — они и прячут свои ножи.
Сейчас трое таких типов сидели в алькове за спиной Галана. Их немного почистили, но на лицах все равно лежал отпечаток ущербности. Я различал в темноте тлеющие кончики их сигарет. Желтизну их лиц скрывали белые маски, но они не могли скрыть бледной немочи в змеиных бусинках-глазах. Ничего нет страшнее пустого взгляда.
Через все это нужно было пройти. Я должен был не спеша, вразвалочку пройти по уставленному цветами проходу. В коридоре передо мной на некотором расстоянии не было освещения. В самом конце его слышалось приглушенное шарканье ног; звуки оркестра отдавались эхом, как будто главный зал был огромным, и я видел, как плавают в сумерках призраки-маски, черные, зеленые и алые маски людей, которые пытаются на пару часов забыть о своем доме и о себе… Я посмотрел на часы. Боже мой! Двадцать пять минут двенадцатого! Идти в зал за коктейлем я не мог: в любую минуту могла приехать Джина Прево. Но у входа на лестницу стоял Галан! Вдруг он что-нибудь подозревает?… Если так, я пропал. Выхода не было. Дойдя до середины прохода в темноте, я положил руку на горшки с цветами и представил себе белые маски на лицах галановских головорезов. В треске барабанов слышалось грозное предостережение…
Кто-то сзади тронул меня за плечо.
Глава 13
Вот и дверь, почти не заметная в тени домов. Я не думал, что меня там будет кто-нибудь подстерегать, но внутренне собрался на случай, если все же на кого-нибудь наткнусь. До тех пор, пока я не выудил из кармана серебряный ключ, я не замечал, что у меня дрожат руки. Я вставил ключ в замочную скважину, и он легко и беззвучно повернулся в ней.
Меня охватил влажный спертый воздух. Было совершенно темно, и мне казалось, что от всего этого места несет убийством. Я знал, что здесь нет больше освещенного зеленым светом призрака с ножом в руке, но все равно мне было как-то не по себе… До меня не долетало ни звука. Я подумал, не бродит ли сейчас старый Августин по музею… Ну, ладно. Интересно, имеют ли члены клуба обыкновение зажигать свет в проходе, нажимая кнопку справа от двери? Вероятнее всего, да: ведь когда дверь на бульвар захлопывалась, в коридоре наступала кромешная тьма. По всей вероятности, выключался свет изнутри самого клуба. Я нажал на кнопку.
Льющийся откуда-то из-под потолка мягкий свет упал на выложенный каменными плитами пол. В одном месте, как раз напротив двери в музей, его сильно выскребли, и это светлое пятно угнетало еще больше, чем если бы здесь остались пятна крови. Черт побери! Почему же здесь так тихо? Мои шаги гулко отдавались от стен, пока я шел к дальнему концу коридора, прилаживая на ходу маску. Маска прекрасно подходила ко всему этому… Я невольно взглянул на дверь в музей; она была закрыта. Я мысленно прошел через зеленые гроты музея до этого безвкусного входа с буквой "А" из электрических лампочек на крыше. Музей сейчас, наверное, почти пуст. Но мадемуазель Августин, скорее всего, все еще сидит в своей стеклянной будочке; одета она в унылое черное платье, у локтя — рулончик билетов, ее руки — сильные, белые, умелые руки — лежат на ящике с деньгами. Не исключено, что весь сегодняшний день музей наводняла толпа психопатов, падких до сенсаций, и девушка устала. Что за мысли прячутся за этими непроницаемыми глазами? О чем она думает?…
Кто-то тронул ручку двери в музей! Я не сводил с нее глаз, пока шел по проходу, но только сейчас увидел, что ручка тихо повернулась взад и вперед.
Ничто не вызывает у меня такого ужаса, как скрип дверной ручки в ночной тишине. На секунду я задумался, не подождать ли. Нет; смешно было думать, что это мог быть убийца. Просто кто-то из членов клуба… Но, в таком случае, почему этот человек не открыл дверь? Зачем ему стоять там и крутить ручку, разыгрывая нерешительность?… Впрочем, ждать я не мог. Никаких подозрений возникнуть не должно. Плотно надвинув маску, я двинулся к той, другой двери, что была справа по проходу.
Когда я вставил ключ в ее замок, в голове у меня возникли неожиданные образы. Образы зла и смерти; видение, будто я нахожусь в ящике без входа и выхода, вижу кошмарный красный нос Галана и слышу его тихо, по-кошачьи, мурлыкающий голос… Поздно! Я уже открывал дверь.
Как только я открыл дверь, свет в коридоре за моей спиной погас, — должно быть, он выключался автоматически. Я находился в фойе клуба. Под маской я пытался придать своему лицу беспечное выражение, одновременно представляя себе план первого этажа. Это был просторный холл, футов двадцати высотой, потолок его подпирали колонны из мрамора с синими прожилками, пол был выложен керамической плиткой с сине-золотой мозаикой. Неяркие кольца света, падавшие с верхушек колонн, оставляли нижнюю часть зала в полумраке. Слева я увидел гардероб, а справа, чуть дальше, — дверь, разукрашенную купидонами в аляповатом эдвардианском стиле. Вход, как я помнил из плана, вел в гостиную. Оттуда доносилось шуршание множества ног по толстым коврам, отголоски смеха, приглушенная музыка. Воздух был тяжелый, пахло пудрой. И сама эта атмосфера роскоши, прячущейся за голыми стенами на грязной улице, подавляла разум и в то же время вызывала в сознании образы экзотические, как яркие ядовитые орхидеи. Она действовала на нервы возбуждающе — раскованность, холодок опасности, как в безумном танце, и замирание сердца, как будто наяву представляешь себе…
Я вздрогнул. На меня надвигались фигуры, при слабом свете казавшиеся гигантскими; они беззвучно скользили по сверкающему полу. Охрана! Теперь мне предстояло пройти осмотр у этих словно ниоткуда появившихся громил. «Ваш ключ, мсье?» — произнес один. На них были строгие фраки и белые маски. И у всех одинаково топорщились пиджаки под левой рукой, где обычно крепится кобура (Бенколин говорил мне, что в таких случаях обычно используются короткоствольные револьверы 44-го калибра, снабженные глушителями). Я чувствовал, что они смотрят на меня — люди из подворотни, в любой момент готовые к броску, даже когда стоят почтительно выпрямившись; глаза в прорезях их масок бегали из стороны в сторону. От мысли о глушителях на их пистолетах они показались мне еще отвратительнее. Отдавая пальто с цилиндром в руки гардеробщика — который незаметно проверил, нет ли у меня оружия, — я вынул ключ. Громила пробормотал: «Девятнадцать»; другой проверил по книге, и в течение нескольких секунд, пока на мне были сосредоточены все взоры, у меня бешено колотилось сердце. Затем кольцо белых масок распалось. Охранники моментально растворились, превратившись в тени. Но, не спеша шагая к гостиной, я слышал, как скрипнула кожа кобуры, и все еще чувствовал на себе внимательный взгляд…
Я находился внутри, и стрелки на моих часах показывали одиннадцать часов восемнадцать минут.
Гостиная оказалась длинным залом, сравнительно нешироким и еще более тускло освещенным. Стены ее были задрапированы черным бархатом. Единственным источником освещения были источающие темно-вишневые лучи рты и глаза бронзовых сатиров, сжимающих в объятиях нимф. Фигуры напомнили мне Сатира Сены в музее восковых фигур; кроваво-красный свет, струившийся из их ртов и глаз, с причудливой непостоянностью метался по черным драпировкам. Слева от себя, футах в десяти, я увидел большие стеклянные двери — они, как я знал, вели в закрытый сверху проход, соединявшийся с большим залом во дворе. Я уловил запах оранжерейных цветов, весь проход был уставлен ими. Как в комнате, где стоял гроб Одетты…
Доносившаяся через эти двери музыка стала громче. Я слышал неясный говор, кто-то заливисто смеялся. Из прохода, взявшись за руки, появились мужчина и женщина, оба в черных масках. Как завороженные, они двигались сквозь черно-красные пляшущие тени; на губах женщины застыла слабая улыбка. Она выглядела старой, он — молодым и очень нервным. В углу со стаканами коктейля сидела еще пара. Но вот оркестр внезапно сменил темп; он заиграл чувственное танго, и невидимая толпа как будто впитала в себя его вкрадчивую истеричность. Затем в полумраке я заметил еще один силуэт.
Этот человек стоял безмолвно, со сложенными на груди руками, у основания лестницы черного мрамора в самом конце холла. Возвышавшийся над ним бронзовый сатир отбрасывал красный свет на столбик, от которого начинались перила лестницы, и освещал широкий разворот мощных плеч и лицо в красной маске. Но нос маски был срезан, из отверстия торчал исковерканный, жуткого цвета нос; человек улыбался…
— Ваш номер, мсье? — прошептал голос у моего уха.
Я с трудом проглотил слюну. Мне показалось, что стоявший там, у лестницы, заподозрил меня. Правда, он не пошевелился, но как будто вдруг увеличился в размерах. Повернувшись, я увидел рядом с собой женщину в белой маске — по-видимому, это был отличительный знак прислуги — и в платье с глубоким вырезом. От нее пахло терпкими духами, негромкое танго вздымалось и снова опадало, и я увидел уступленный на меня взгляд карих глаз с длиннющей ресницами.
— Девятнадцать, — сказал я.
Мой голос показался мне страшно громким, и я забеспокоился, не услышал ли его Галан даже на таком расстоянии. А потом я вспомнил, что за все время их беседы с Бенколином не проронил ни слова. С другой стороны, если он был знаком с подлинным Робике… Женщина отошла в сторону и отдернула портьеру, скрывавшую небольшой альков. Там находилась освещенная панель с маленькими пронумерованными кнопками. Она нажала одну и снова опустила портьеру.
— Дверь в комнату мсье открыта, — сказала она мне.
Что было в ее взгляде — беспокойство? подозрительность? недоверие?…
— Благодарю вас — беззаботно ответил я.
— Будет ли мсье что-либо пить? — Когда я сделал шаг вперед, она проскользнула передо мною и подобострастно поклонилась. — Я принесу для мсье в главный зал.
— А, ну хорошо. Пожалуйста, коктейль с шампанским.
— Спасибо, мсье.
Она отошла к бару. Опасность? Скорее это походило на неуклюжую попытку спровоцировать меня… Но мне нужно было заглянуть в главный зал, по крайней мере, на несколько минут. Я вынул из портсигара сигарету, не спеша прикурил, краешком глаза наблюдая за горничной. По пути к бару она приблизилась к Галану, на мгновение задержалась, повернула голову и сказала несколько слов…
В груди у меня все сжалось. Нарочито твердой рукой я положил портсигар обратно в карман и медленно пошел к стеклянным дверям. Дышащие красным сатиры все как один язвительно усмехнулись. Бешено взвилась мелодия танго. И тогда за спиной у Галана, в тени, я увидел их.
Апаши!
Несомненно, это телохранители Галана. Не старые апаши, существующие теперь только в песенках мюзик-холлов, а новое поколение послевоенного Сен-Дени. Рожденные в голоде. Никогда, в отличие от американских гангстеров, не имевшие покровительства полиции или какого-нибудь крестного отца преступного мира. Всегда наготове, подобно туго сжатой пружине, не знающие легких денег. Апаши малы ростом и беспощадны, глаза их пусты, они опасны, как тарантулы. Их можно встретить в спортивных центрах, на площадках, на рынках, в барах — они играют там в домино. Одеваются они крикливо и неряшливо, молчаливы, вместо воротника носят шейные платки, укладывая их свободными складками; там-то — имейте это в виду — они и прячут свои ножи.
Сейчас трое таких типов сидели в алькове за спиной Галана. Их немного почистили, но на лицах все равно лежал отпечаток ущербности. Я различал в темноте тлеющие кончики их сигарет. Желтизну их лиц скрывали белые маски, но они не могли скрыть бледной немочи в змеиных бусинках-глазах. Ничего нет страшнее пустого взгляда.
Через все это нужно было пройти. Я должен был не спеша, вразвалочку пройти по уставленному цветами проходу. В коридоре передо мной на некотором расстоянии не было освещения. В самом конце его слышалось приглушенное шарканье ног; звуки оркестра отдавались эхом, как будто главный зал был огромным, и я видел, как плавают в сумерках призраки-маски, черные, зеленые и алые маски людей, которые пытаются на пару часов забыть о своем доме и о себе… Я посмотрел на часы. Боже мой! Двадцать пять минут двенадцатого! Идти в зал за коктейлем я не мог: в любую минуту могла приехать Джина Прево. Но у входа на лестницу стоял Галан! Вдруг он что-нибудь подозревает?… Если так, я пропал. Выхода не было. Дойдя до середины прохода в темноте, я положил руку на горшки с цветами и представил себе белые маски на лицах галановских головорезов. В треске барабанов слышалось грозное предостережение…
Кто-то сзади тронул меня за плечо.
Глава 13
Я, наверное, вздрогнул от этого прикосновения. До сего дня не знаю, как мне удалось не выдать себя, но, не раздайся тут голос горничной, я наверняка сделал бы это.
— Коктейль с шампанским для мсье, — произнесла она с укором.
Я задохнулся от облегчения, с трудом различая девушку, державшую поднос. Но что теперь? Я не мог велеть ей отнести коктейль наверх, время слишком поджимало. С другой стороны, подниматься сейчас в комнату одному было сумасшествием, особенно если учесть, что в самом низу лестницы стоял Галан, оберегая свой клуб от полицейских шпиков. И тогда девушка заговорила снова.
— Мсье, — вполголоса произнесла она, — мне ведено передать вам… Номер девятнадцать… Боюсь, там было небольшое происшествие…
— Происшествие?
— Да, мсье, — почтительно продолжала она. — Комнатой не пользовались много месяцев. И только день или два назад уборщица — о, она ужасно неловкая! — разбила там окно. Мне очень, очень жаль! Не помешает ли это мсье? Его еще не починили…
Я снова воспрянул духом. Вот, значит, почему она так засуетилась! Вот почему она разговаривала с Галаном. Не было ли другой причины?… Стоп!
Одетта Дюшен, которую нашли с порезами на лице, выпала из окна. Убита в самом клубе, убита, может быть, в той самой комнате…
— Это плохо, — сказал я недовольно. — Хм! И я знаю правила относительно других комнат. Ну да ладно. Давайте сюда стакан. Я сейчас поднимусь и посмотрю на комнату.
Вот так-то! Дела мои пошли лучше. Я залпом выпил коктейль, с сердитым видом обошел девушку и двинулся к гостиной. От возбуждения у меня стучало в висках, но я сдерживал себя, чтобы не бежать, а идти шагом. Вот так-то, Галан, и пошел ты ко всем чертям! Я направился прямо к нему, поджав губы с достоинством постояльца гостиницы, обнаружившего в номере тараканов, затем в последний момент сделал вид, будто передумал, и с обозленным видом стал подниматься по лестнице. Он по-прежнему не подавал признаков беспокойства, а его апаши продолжали курить в алькове…
Теперь внимание! Я благополучно добрался до своего этажа, но нужно было еще в полутьме пробраться по коридорам, устланным толстыми коврами. Номер 19 в дальнем конце за поворотом. Я надеялся, что там нет прислуги, которая могла бы обратить внимание на мою нерешительность. Стоп! Еще одна закавыка. Мы предполагали, что ни одна из дверей не запирается; теперь же я выяснил, что нужно нажать на кнопку внизу, чтобы открылся замок. С другой стороны, если они нажимали на кнопку, как только гость заходил в клуб, чтобы он не беспокоился об этом потом, дверь Галана могла быть уже открыта. Двери и окна комнат первого этажа находились на одной стене, но здесь, в соответствии с планом, в каждой комнате было по два окна, выходивших во двор, а дверь располагалась в стене напротив. Вот она. Номер 18. Я не сразу сумел заставить себя взяться за ручку. Дверь была открыта! Я шмыгнул в комнату Галана и закрыл за собой дверь.
Было темно, но я видел, как через одно из окон, створки которого были открыты, пробивался лучик света. Холодный ветер шевелил тяжелые занавески. Слабо слышались звуки оркестра. Где же, черт возьми, выключатель? Нет, не стоит зажигать свет. Во дворе могут быть сторожа, знающие, что Галан еще внизу. Но мне же нужно было найти себе место, чтобы спрятаться!… Вот идиот! Оказаться в такой дьявольски опасной ситуации, вызваться добыть улики, не зная даже, есть ли в комнате где укрыться. Я напряг зрение, но ресницы цеплялись за прорези маски, мешая мне видеть. Тогда я поднял маску на лоб и подошел к открытому окну. Стекло в нем было матовым, темно-красного цвета. (В порезах на лице Одетты Дюшен нашли осколки темно-красного стекла… разбитое окно в соседней комнате…) Я глубоко вздохнул, холодный воздух приятно освежил мое разгоряченное лицо, и я выглянул из окна. Избавившись от этой удушливой духоты, можно было, по крайней мере, спокойно подумать… Со всех сторон огромным прямоугольником до самого звездного неба вставали темные стены с тускло светящимися окнами. От моего окна до булыжной мостовой внизу падать было добрых двадцать футов. В восьми — десяти футах от стены возвышалась куполообразная стеклянная крыша главного зала. Она была несколько выше окна, у которого я стоял, поэтому я мог видеть только ту часть двора, которая находилась непосредственно подо мной, а справа от меня, я знал, должен был находиться вход в комнату, носившую название кабинета управляющего. Из моего окна я не мог заглянуть в главный холл, мне мешала слишком высокая стеклянная крыша; я видел только тусклое свечение сквозь закопченные стекла и слышал, как играет оркестр.
Вышла луна. Ее бледная синева скользнула по верхушкам крыш, посеребрив их, потом озарила лежащий внизу узкий двор. У меня взмокла рубашка и в груди стало холодно, потому что я увидел неподвижную фигуру в белой маске, которая глядела на мое окно. Маска в лунном свете казалась жуткой гримасой. Я слышал тихий гул машин на бульварах…
Итак, они наблюдают! Я отшатнулся от окна и в ужасе посмотрел вокруг. На ковер легла широкая лунная дорожка, осветив тяжелые кресла резного дуба и китайскую ширму, расшитую серебряной филигранью, вызывающе играющей блестящими узорами. Я все еще не мог придумать, что мне делать, но из-за белой маски, стоящей внизу, не могло быть и речи о том, чтобы зажечь свет. Я шагнул вперед и наткнулся на кресло. Было бы сумасшествием забраться за эту ширму — туда они заглянут в первую очередь. Потом оркестр умолк. Стало абсолютно тихо, как в могиле, только ветер шумел за окном; в моей тюрьме в последний раз зловеще захлопнулась дверь. Не западня ли вся эта затея?
Щелкнул замок, и узкая полоска света пробежала по полу. Боже! Они пришли!
У меня был только один выход. Китайская ширма находилась в каких-то двух футах от окна; я проскользнул за нее, мне стало холодно, душно, закружилась голова. Тишина. Я стоял и слушал, как колотится мое сердце…
— Моя дорогая Джина, — произнес голос Галана. — Я уже начал беспокоиться, что с тобой случилось. Секунду, сейчас я включу свет.
Шаги по мягкому ковру. Щелчок выключателя. На потолке возник полосатый кружок света; моя ширма, к счастью, осталась в тени. Значит, он все еще не знает?… Галан говорил вальяжным, безмятежным, ласковым тоном. Ого! Шаги в мою сторону! Он задел ширму локтем…
— Надо закрыть окно, — заметил он. Затем голос его стал нежным. — Иди сюда, Мариетта!… Сюда, моя девочка! Устраивайся поудобнее…
Вот оно что — с ним кошка! Я услышал что-то вроде сопения, потом со скрежетом и стуком опустились жалюзи, встал на место запор. Затем я заметил маленькую светлую вертикальную щель в ширме, между двумя ее половинками. Прильнув к щели глазом, я мог видеть небольшую часть комнаты.
Джина Прево сидела спиной ко мне на кушетке, откинувшись на подушки; ее поза выражала бесконечную усталость. На ее золотистые волосы, на черный мех вечерней накидки падал свет лампы. На столике стояли два стакана в форме тюльпана, за ними треножник с ведерком для шампанского, из которого высовывалось, блестя золотой фольгой, горлышко бутылки. (Интересно, как это я умудрился не перевернуть это сооружение, пробираясь в темноте через комнату?) Потом в поле моего зрения появился Галан. Маски на нем не было; по круглому лицу, как тонкий слой жира, разлилось выражение самодовольства. Он привычным жестом потрогал свой нос; в глазах его еще таилась озабоченность, но рот выдавал удовлетворение. Некоторое время он стоял и смотрел на девушку.
— Вы плохо выглядите, моя дорогая, — негромко произнес он.
— Что же здесь удивительного? — Она отвечала холодным, невыразительным тоном; похоже было, что она с трудом сдерживается. Затем Джина поднесла ко рту руку с сигаретой, и свет пересекло густое облако дыма.
— Здесь сегодня ваш друг, моя дорогая.
— Да?
— Я думал, это вас заинтересует, — язвительно сказал он. — Молодой Робике.
Она не отреагировала. Галан снова взглянул на нее, и у него чуть-чуть задрожали веки, будто он рассматривал дверь сейфа, которая не реагирует на обычную комбинацию. Он продолжил:
— Мы сказали ему, что окно у него в комнате разбито… уборщицей. Следы крови, конечно, смыты.
Пауза. Потом Джина медленно раздавила в пепельнице окурок.
— Этьен, — в голосе ее прозвучала командная нотка, — Этьен, налейте мне шампанского. Потом сядьте рядом со мной.
Он открыл бутылку и наполнил бокалы. Все это время он не спускал с нее глаз; взгляд его был испытующим, словно Галан гадал, что все это значит. Когда он сел рядом с ней, она повернулась к нему. Я увидел ее очаровательное личико анфас — влажные розовые губки и неожиданно твердый, непроницаемый взгляд, который она устремила на него…
— Этьен, я иду в полицию.
— Да ну? По поводу чего?
— По поводу смерти Одетты Дюшен… Я решила это сегодня днем. У меня в жизни никогда не было настоящих чувств… Нет, не перебивайте. Говорила ли я когда-нибудь, что люблю вас? Я смотрю на вас сейчас, — она оглядела его с некоторым сомнением, словно хлыстом ударила, — и все, что я вижу, — это неприятного вида человек с красным носом. — Она ни с того, ни с сего рассмеялась. — Чтоб я что-нибудь чувствовала!… Все, что я когда-нибудь знала в жизни, — это пение. Я столько чувств вкладывала в него, вы слышите, я всегда жила в таком напряжении, я все воспринимала с точки зрения великих страстей, я была впечатлительной зарвавшейся дурой… И вот… — Она повела рукой, расплескав шампанское.
— К чему вы клоните?
— И вот вчера вечером!… Вчера вечером я увидела истинное лицо моего бесстрашного рыцаря. Я отправилась в клуб, чтобы встретиться с Клодин, и открыла дверь в проход, как раз когда ее убивали… А потом, Этьен?
— Ну? — Он угрожающе, с хрипотцой повысил голос.
— Я умирала от страха, это естественно… Я выбежала из клуба на бульвар — и встретила вас, вы выходили из машины. Вы для меня были защитой и опорой, и я упала вам на руки, потому что меня не держали ноги… И что же делает мой титан мощи, когда узнает, в чем дело? — Она наклонилась вперед с застывшей улыбкой на губах. — Он сажает меня к себе в автомобиль и просит подождать его. Может, он помчался в клуб узнать, что произошло? Хочет как-то защитить меня? Ничего подобного, Этьен. Он спешит прямо в ближайший ночной клуб, чтобы посидеть там у всех на виду и обеспечить себе алиби на случай, если его будут допрашивать! И спокойненько сидит там, пока я валяюсь без чувств на заднем сиденье его автомобиля…
Мне и до этого был неприятен Галан. Но никогда прежде в моей душе не поднималась такая волна убийственного гнева, как та, что охватила меня, когда я услышал эти слова. Я больше не дрожал от страха быть обнаруженным. Разнести этот нос, эту гадкую рожу в кровавое месиво… какое это было бы наслаждение! Зло, наделенное мужеством, как у Ричарда III, еще можно уважать, но это!…
Когда Галан повернулся к Джине, лицо его было искажено ненавистью.
— Что еще вы имеете мне сказать? — с усилием выдавил он.
— Ничего, — ответила она.
Девушка тяжело дышала; глаза ее остекленели, когда она увидела, как его огромная рука двинулась к ней по спинке кушетки.
— Не делайте этого, Этьен. Позвольте сказать вам еще кое-что. Сегодня вечером, перед тем как уйти из театра, я послала пневматической почтой письмо человеку по имени Бенколин…
Огромная ручища сжалась в кулак, и на запястье выступили жилы. Мне не было видно его лица — только желваки, перекатывающиеся на скулах, — но чувствовалось, что в нем созрел и умер взрыв…
— В письме содержалась определенная информация, Этьен. Какая, я вам не скажу. Но если со мной что-нибудь случится, вы отправитесь на гильотину.
Молчание. Потом она заговорила осипшим голосом:
— Ну что ж, если оглянуться назад, в моей жизни было кое-что… Но сегодня, увидев Одетту в гробу, я вспомнила, как дразнила ее за то, что она такая домоседка, считала ее маленькой дурочкой, которой нужна хорошая встряска… О, как я ненавидела ее за это умение получать удовольствие от мелочей… И это выражение на ее лице!
Галан сосредоточенно кивнул. Его кулак разжался.
— Итак, моя дорогая, вы все расскажете в полиции. Что же вы им расскажете?
— Правду. Это был несчастный случай.
— Понимаю. Мадемуазель Одетта погибла в результате несчастного случая. А другая ваша подруга, Клодин Мартель, — это тоже несчастный случай?
— Вы прекрасно знаете, что нет. Вы знаете, что это было преднамеренное убийство.
— Прекрасно; кажется, мы понемногу продвигаемся! По крайней мере, это вы признаете.
Что-то в его голосе пробудило ее от наркотического оцепенения. Она снова повернулась к нему. Я видел, как у нее напряглись ноздри. Она знала, что к своим угрозам он всегда подступает исподволь, — так пастух пощелкивает кнутом, прежде чем хлестнуть им изо всех сил.
— Итак, дорогая, — продолжал он. — Надеюсь, вы все расскажете мне. Как же произошел этот «несчастный случай»?
— Будто… будто вы не знаете! О, черт бы вас побрал! Что вы еще…
— Меня в это время не было в комнате; надеюсь, вы это подтвердите. Все, что я могу сказать, — это то, что вы со своей доброй подружкой мадемуазель Мартель терпеть не могли разумницу Одетту… Пожалуйста, пожалуйста, моя дорогая, оставьте при себе ваше уничтожающее театральное презрение, у вас слишком драматический вид. Вы обе никак не могли понять, почему ей хочется мужа, и деток, и прозаического домика в Нейи, а то и еще более прозаического армейского поста в колониях. Поэтому вы организовали для нее маленький приемчик здесь…
— В этом нет ничего дурного! Говорю вам, я готова пойти в полицию…
Он осушил свой бокал, потом наклонился к ней и отечески потрепал по ладони. Она отдернула руку, но задрожала.
— Душой задуманного, я готов это подтвердить, — продолжал он с великодушным жестом, — была мадемуазель Мартель. Вы не могли зазвать сюда свою подружку Одетту ни под каким другим предлогом, кроме одного, для чего мадемуазель Мартель должна была сказать ей и повторять почаще, чтобы довести до истерического состояния, одно заведомо ложное утверждение, а именно, моя дорогая, — что капитан Шомон частый посетитель этого клуба. Она в этом сомневается? Пожатие плечами. Она может сама убедиться… Какая это будет чудесная шутка! Наконец-то Одетта испробует вкус настоящей жизни!… Привести ее сюда, накачать вином, а позже, вечером, познакомить с каким-нибудь донжуаном… Не желает приходить вечером? Ничего, дневное время тоже сойдет, потому что до вечера можно влить в нее много шампанского…
— Коктейль с шампанским для мсье, — произнесла она с укором.
Я задохнулся от облегчения, с трудом различая девушку, державшую поднос. Но что теперь? Я не мог велеть ей отнести коктейль наверх, время слишком поджимало. С другой стороны, подниматься сейчас в комнату одному было сумасшествием, особенно если учесть, что в самом низу лестницы стоял Галан, оберегая свой клуб от полицейских шпиков. И тогда девушка заговорила снова.
— Мсье, — вполголоса произнесла она, — мне ведено передать вам… Номер девятнадцать… Боюсь, там было небольшое происшествие…
— Происшествие?
— Да, мсье, — почтительно продолжала она. — Комнатой не пользовались много месяцев. И только день или два назад уборщица — о, она ужасно неловкая! — разбила там окно. Мне очень, очень жаль! Не помешает ли это мсье? Его еще не починили…
Я снова воспрянул духом. Вот, значит, почему она так засуетилась! Вот почему она разговаривала с Галаном. Не было ли другой причины?… Стоп!
Одетта Дюшен, которую нашли с порезами на лице, выпала из окна. Убита в самом клубе, убита, может быть, в той самой комнате…
— Это плохо, — сказал я недовольно. — Хм! И я знаю правила относительно других комнат. Ну да ладно. Давайте сюда стакан. Я сейчас поднимусь и посмотрю на комнату.
Вот так-то! Дела мои пошли лучше. Я залпом выпил коктейль, с сердитым видом обошел девушку и двинулся к гостиной. От возбуждения у меня стучало в висках, но я сдерживал себя, чтобы не бежать, а идти шагом. Вот так-то, Галан, и пошел ты ко всем чертям! Я направился прямо к нему, поджав губы с достоинством постояльца гостиницы, обнаружившего в номере тараканов, затем в последний момент сделал вид, будто передумал, и с обозленным видом стал подниматься по лестнице. Он по-прежнему не подавал признаков беспокойства, а его апаши продолжали курить в алькове…
Теперь внимание! Я благополучно добрался до своего этажа, но нужно было еще в полутьме пробраться по коридорам, устланным толстыми коврами. Номер 19 в дальнем конце за поворотом. Я надеялся, что там нет прислуги, которая могла бы обратить внимание на мою нерешительность. Стоп! Еще одна закавыка. Мы предполагали, что ни одна из дверей не запирается; теперь же я выяснил, что нужно нажать на кнопку внизу, чтобы открылся замок. С другой стороны, если они нажимали на кнопку, как только гость заходил в клуб, чтобы он не беспокоился об этом потом, дверь Галана могла быть уже открыта. Двери и окна комнат первого этажа находились на одной стене, но здесь, в соответствии с планом, в каждой комнате было по два окна, выходивших во двор, а дверь располагалась в стене напротив. Вот она. Номер 18. Я не сразу сумел заставить себя взяться за ручку. Дверь была открыта! Я шмыгнул в комнату Галана и закрыл за собой дверь.
Было темно, но я видел, как через одно из окон, створки которого были открыты, пробивался лучик света. Холодный ветер шевелил тяжелые занавески. Слабо слышались звуки оркестра. Где же, черт возьми, выключатель? Нет, не стоит зажигать свет. Во дворе могут быть сторожа, знающие, что Галан еще внизу. Но мне же нужно было найти себе место, чтобы спрятаться!… Вот идиот! Оказаться в такой дьявольски опасной ситуации, вызваться добыть улики, не зная даже, есть ли в комнате где укрыться. Я напряг зрение, но ресницы цеплялись за прорези маски, мешая мне видеть. Тогда я поднял маску на лоб и подошел к открытому окну. Стекло в нем было матовым, темно-красного цвета. (В порезах на лице Одетты Дюшен нашли осколки темно-красного стекла… разбитое окно в соседней комнате…) Я глубоко вздохнул, холодный воздух приятно освежил мое разгоряченное лицо, и я выглянул из окна. Избавившись от этой удушливой духоты, можно было, по крайней мере, спокойно подумать… Со всех сторон огромным прямоугольником до самого звездного неба вставали темные стены с тускло светящимися окнами. От моего окна до булыжной мостовой внизу падать было добрых двадцать футов. В восьми — десяти футах от стены возвышалась куполообразная стеклянная крыша главного зала. Она была несколько выше окна, у которого я стоял, поэтому я мог видеть только ту часть двора, которая находилась непосредственно подо мной, а справа от меня, я знал, должен был находиться вход в комнату, носившую название кабинета управляющего. Из моего окна я не мог заглянуть в главный холл, мне мешала слишком высокая стеклянная крыша; я видел только тусклое свечение сквозь закопченные стекла и слышал, как играет оркестр.
Вышла луна. Ее бледная синева скользнула по верхушкам крыш, посеребрив их, потом озарила лежащий внизу узкий двор. У меня взмокла рубашка и в груди стало холодно, потому что я увидел неподвижную фигуру в белой маске, которая глядела на мое окно. Маска в лунном свете казалась жуткой гримасой. Я слышал тихий гул машин на бульварах…
Итак, они наблюдают! Я отшатнулся от окна и в ужасе посмотрел вокруг. На ковер легла широкая лунная дорожка, осветив тяжелые кресла резного дуба и китайскую ширму, расшитую серебряной филигранью, вызывающе играющей блестящими узорами. Я все еще не мог придумать, что мне делать, но из-за белой маски, стоящей внизу, не могло быть и речи о том, чтобы зажечь свет. Я шагнул вперед и наткнулся на кресло. Было бы сумасшествием забраться за эту ширму — туда они заглянут в первую очередь. Потом оркестр умолк. Стало абсолютно тихо, как в могиле, только ветер шумел за окном; в моей тюрьме в последний раз зловеще захлопнулась дверь. Не западня ли вся эта затея?
Щелкнул замок, и узкая полоска света пробежала по полу. Боже! Они пришли!
У меня был только один выход. Китайская ширма находилась в каких-то двух футах от окна; я проскользнул за нее, мне стало холодно, душно, закружилась голова. Тишина. Я стоял и слушал, как колотится мое сердце…
— Моя дорогая Джина, — произнес голос Галана. — Я уже начал беспокоиться, что с тобой случилось. Секунду, сейчас я включу свет.
Шаги по мягкому ковру. Щелчок выключателя. На потолке возник полосатый кружок света; моя ширма, к счастью, осталась в тени. Значит, он все еще не знает?… Галан говорил вальяжным, безмятежным, ласковым тоном. Ого! Шаги в мою сторону! Он задел ширму локтем…
— Надо закрыть окно, — заметил он. Затем голос его стал нежным. — Иди сюда, Мариетта!… Сюда, моя девочка! Устраивайся поудобнее…
Вот оно что — с ним кошка! Я услышал что-то вроде сопения, потом со скрежетом и стуком опустились жалюзи, встал на место запор. Затем я заметил маленькую светлую вертикальную щель в ширме, между двумя ее половинками. Прильнув к щели глазом, я мог видеть небольшую часть комнаты.
Джина Прево сидела спиной ко мне на кушетке, откинувшись на подушки; ее поза выражала бесконечную усталость. На ее золотистые волосы, на черный мех вечерней накидки падал свет лампы. На столике стояли два стакана в форме тюльпана, за ними треножник с ведерком для шампанского, из которого высовывалось, блестя золотой фольгой, горлышко бутылки. (Интересно, как это я умудрился не перевернуть это сооружение, пробираясь в темноте через комнату?) Потом в поле моего зрения появился Галан. Маски на нем не было; по круглому лицу, как тонкий слой жира, разлилось выражение самодовольства. Он привычным жестом потрогал свой нос; в глазах его еще таилась озабоченность, но рот выдавал удовлетворение. Некоторое время он стоял и смотрел на девушку.
— Вы плохо выглядите, моя дорогая, — негромко произнес он.
— Что же здесь удивительного? — Она отвечала холодным, невыразительным тоном; похоже было, что она с трудом сдерживается. Затем Джина поднесла ко рту руку с сигаретой, и свет пересекло густое облако дыма.
— Здесь сегодня ваш друг, моя дорогая.
— Да?
— Я думал, это вас заинтересует, — язвительно сказал он. — Молодой Робике.
Она не отреагировала. Галан снова взглянул на нее, и у него чуть-чуть задрожали веки, будто он рассматривал дверь сейфа, которая не реагирует на обычную комбинацию. Он продолжил:
— Мы сказали ему, что окно у него в комнате разбито… уборщицей. Следы крови, конечно, смыты.
Пауза. Потом Джина медленно раздавила в пепельнице окурок.
— Этьен, — в голосе ее прозвучала командная нотка, — Этьен, налейте мне шампанского. Потом сядьте рядом со мной.
Он открыл бутылку и наполнил бокалы. Все это время он не спускал с нее глаз; взгляд его был испытующим, словно Галан гадал, что все это значит. Когда он сел рядом с ней, она повернулась к нему. Я увидел ее очаровательное личико анфас — влажные розовые губки и неожиданно твердый, непроницаемый взгляд, который она устремила на него…
— Этьен, я иду в полицию.
— Да ну? По поводу чего?
— По поводу смерти Одетты Дюшен… Я решила это сегодня днем. У меня в жизни никогда не было настоящих чувств… Нет, не перебивайте. Говорила ли я когда-нибудь, что люблю вас? Я смотрю на вас сейчас, — она оглядела его с некоторым сомнением, словно хлыстом ударила, — и все, что я вижу, — это неприятного вида человек с красным носом. — Она ни с того, ни с сего рассмеялась. — Чтоб я что-нибудь чувствовала!… Все, что я когда-нибудь знала в жизни, — это пение. Я столько чувств вкладывала в него, вы слышите, я всегда жила в таком напряжении, я все воспринимала с точки зрения великих страстей, я была впечатлительной зарвавшейся дурой… И вот… — Она повела рукой, расплескав шампанское.
— К чему вы клоните?
— И вот вчера вечером!… Вчера вечером я увидела истинное лицо моего бесстрашного рыцаря. Я отправилась в клуб, чтобы встретиться с Клодин, и открыла дверь в проход, как раз когда ее убивали… А потом, Этьен?
— Ну? — Он угрожающе, с хрипотцой повысил голос.
— Я умирала от страха, это естественно… Я выбежала из клуба на бульвар — и встретила вас, вы выходили из машины. Вы для меня были защитой и опорой, и я упала вам на руки, потому что меня не держали ноги… И что же делает мой титан мощи, когда узнает, в чем дело? — Она наклонилась вперед с застывшей улыбкой на губах. — Он сажает меня к себе в автомобиль и просит подождать его. Может, он помчался в клуб узнать, что произошло? Хочет как-то защитить меня? Ничего подобного, Этьен. Он спешит прямо в ближайший ночной клуб, чтобы посидеть там у всех на виду и обеспечить себе алиби на случай, если его будут допрашивать! И спокойненько сидит там, пока я валяюсь без чувств на заднем сиденье его автомобиля…
Мне и до этого был неприятен Галан. Но никогда прежде в моей душе не поднималась такая волна убийственного гнева, как та, что охватила меня, когда я услышал эти слова. Я больше не дрожал от страха быть обнаруженным. Разнести этот нос, эту гадкую рожу в кровавое месиво… какое это было бы наслаждение! Зло, наделенное мужеством, как у Ричарда III, еще можно уважать, но это!…
Когда Галан повернулся к Джине, лицо его было искажено ненавистью.
— Что еще вы имеете мне сказать? — с усилием выдавил он.
— Ничего, — ответила она.
Девушка тяжело дышала; глаза ее остекленели, когда она увидела, как его огромная рука двинулась к ней по спинке кушетки.
— Не делайте этого, Этьен. Позвольте сказать вам еще кое-что. Сегодня вечером, перед тем как уйти из театра, я послала пневматической почтой письмо человеку по имени Бенколин…
Огромная ручища сжалась в кулак, и на запястье выступили жилы. Мне не было видно его лица — только желваки, перекатывающиеся на скулах, — но чувствовалось, что в нем созрел и умер взрыв…
— В письме содержалась определенная информация, Этьен. Какая, я вам не скажу. Но если со мной что-нибудь случится, вы отправитесь на гильотину.
Молчание. Потом она заговорила осипшим голосом:
— Ну что ж, если оглянуться назад, в моей жизни было кое-что… Но сегодня, увидев Одетту в гробу, я вспомнила, как дразнила ее за то, что она такая домоседка, считала ее маленькой дурочкой, которой нужна хорошая встряска… О, как я ненавидела ее за это умение получать удовольствие от мелочей… И это выражение на ее лице!
Галан сосредоточенно кивнул. Его кулак разжался.
— Итак, моя дорогая, вы все расскажете в полиции. Что же вы им расскажете?
— Правду. Это был несчастный случай.
— Понимаю. Мадемуазель Одетта погибла в результате несчастного случая. А другая ваша подруга, Клодин Мартель, — это тоже несчастный случай?
— Вы прекрасно знаете, что нет. Вы знаете, что это было преднамеренное убийство.
— Прекрасно; кажется, мы понемногу продвигаемся! По крайней мере, это вы признаете.
Что-то в его голосе пробудило ее от наркотического оцепенения. Она снова повернулась к нему. Я видел, как у нее напряглись ноздри. Она знала, что к своим угрозам он всегда подступает исподволь, — так пастух пощелкивает кнутом, прежде чем хлестнуть им изо всех сил.
— Итак, дорогая, — продолжал он. — Надеюсь, вы все расскажете мне. Как же произошел этот «несчастный случай»?
— Будто… будто вы не знаете! О, черт бы вас побрал! Что вы еще…
— Меня в это время не было в комнате; надеюсь, вы это подтвердите. Все, что я могу сказать, — это то, что вы со своей доброй подружкой мадемуазель Мартель терпеть не могли разумницу Одетту… Пожалуйста, пожалуйста, моя дорогая, оставьте при себе ваше уничтожающее театральное презрение, у вас слишком драматический вид. Вы обе никак не могли понять, почему ей хочется мужа, и деток, и прозаического домика в Нейи, а то и еще более прозаического армейского поста в колониях. Поэтому вы организовали для нее маленький приемчик здесь…
— В этом нет ничего дурного! Говорю вам, я готова пойти в полицию…
Он осушил свой бокал, потом наклонился к ней и отечески потрепал по ладони. Она отдернула руку, но задрожала.
— Душой задуманного, я готов это подтвердить, — продолжал он с великодушным жестом, — была мадемуазель Мартель. Вы не могли зазвать сюда свою подружку Одетту ни под каким другим предлогом, кроме одного, для чего мадемуазель Мартель должна была сказать ей и повторять почаще, чтобы довести до истерического состояния, одно заведомо ложное утверждение, а именно, моя дорогая, — что капитан Шомон частый посетитель этого клуба. Она в этом сомневается? Пожатие плечами. Она может сама убедиться… Какая это будет чудесная шутка! Наконец-то Одетта испробует вкус настоящей жизни!… Привести ее сюда, накачать вином, а позже, вечером, познакомить с каким-нибудь донжуаном… Не желает приходить вечером? Ничего, дневное время тоже сойдет, потому что до вечера можно влить в нее много шампанского…