— Это же телефон Мартелей! — воскликнул Шомон.
— Алло! Инвалидов двенадцать — восемьдесят пять? Спасибо. Я бы хотел поговорить с полковником…
Еще одна пауза. Августин, громко сопя, потер нос рукавом своей ночной рубашки.
— Он должен сейчас сидеть один у себя в библиотеке, — задумчиво произнес детектив. — Я сказал ему, чтобы он ждал сообщения… Алло? Полковник Мартель?… Это Бенколин.
Он отнял трубку от уха. В комнате было очень тихо, настолько, что можно было отчетливо слышать ответ по телефону. Голос Мартеля звучал жутко, бестелесно, как будто с того света. Слабо, почти как писк, но очень отчетливо.
— Да, сударь, — произнес он, — Я ждал вашего звонка.
— Я говорил с вами недавно.
— Да?
— Я сказал вам, что буду вынужден отдать приказ о вашем аресте.
— Естественно, сударь! — Голос был нетерпеливый, резкий.
— Я сказал вам, что суд вызовет грандиозный скандал. Ваше имя, имена вашей дочери и вашей жены вываляют в грязи, над вами будут издеваться, злорадствовать; вам придется рассказывать все, что вам известно о вашей дочери, и о том, что вы сделали, в переполненном зале суда, среди фотовспышек и множества глаз; чернь, жуя сосиски, будет разглядывать вас, как диковинного зверя…
Режущий слух голос прервал его:
— Ну и что из этого, господин полицейский?
— Еще я спросил вас, есть ли у вас в доме какой-нибудь яд. Вы ответили, что у вас есть цианид, который, обратите внимание, действует быстро и безболезненно. Вы также сказали…
Он приподнял трубку так, чтобы холодный голос звучал еще громче.
— И я снова говорю, — отрезал полковник Мартель, — что готов заплатить за то, что сделал. Я не боюсь гильотины.
— Вопрос не в этом, полковник, — мягко произнес детектив. — Предположим, вы получите от меня разрешение в один миг, раз и навсегда, предать все это забвению…
Мари Августин шагнула вперед. Бенколин повернулся и свирепо цыкнул на нее; она отступила, и он спокойно продолжил:
— Вы завоевали право на это — если согласитесь попытать счастья.
— Не понимаю.
— Выпить цианид — вот ваше искупление, полковник. Я мог бы не давать этому делу хода. Связь вашей дочери с клубом, все ее прошлые похождения, ваши собственные действия — короче, все, что касается этого дела, никогда не станет известно. Клянусь. А вы знаете, что я держу свое слово.
Даже за многие мили телефонных проводов было слышно, как его легкие со свистом вбирают в себя воздух; я так и видел его перед собой, этого грузного старика, сидящего в своем массивном кресле.
— Что… вы имеете в виду? — хрипло спросил он.
— Вы последний в вашем великом роду, полковник. Ваше имя навсегда осталось бы незапятнанным для всех, кто его носил. И если бы я, представитель полиции, сказал вам, что у правосудия нет к вам претензий, что вы, полковник, должны оставить после себя свое славное имя, — слова его звучали холодно, кололи, как острые ножи, — незапятнанным и на недосягаемой высоте, кто бы ни пытался его опорочить… а ведь, в противном случае, сколько будет издевательств и злопыхательства черни! Всякий лавочник станет смаковать сплетни о распутстве вашей дочери…
— Ради Бога, — прошептал Шомон, глядя прямо перед собой. — Перестаньте его мучить!
— …о распутстве вашей дочери, о ее жалкой роли поставщицы живого товара в бордель… А вы могли бы избежать всего этого, полковник, с честью и без усилий, если бы решились испытать свое счастье игрока!
Голос в трубке хрипло, надломленно произнес:
— Я все же не вижу…
— Хорошо, позвольте мне объяснить. Цианид у вас далеко?
Голос прошептал:
— В моем столе. В маленьком пузырьке. В последние месяцы я временами думал…
— Достаньте его, полковник. Да, делайте, как я говорю! Достаньте пузырек и поставьте перед собой на стол. В нем — мгновенная смерть, почетная смерть. Посмотрите на него…
Оба молчали. Бенколин быстрее закачал ногой, облегченно улыбнулся, в глазах у него заиграли огоньки.
— Видите? Одно мгновение, и вас нет. Умрет отец, горестно оплакивающий смерть дочери, и оставит всем нам в наследство великое имя… Так — у вас есть там колода карт? Нет, я не шучу! Есть? Превосходно. Так вот, полковник, что я предлагаю… Вы вытащите наугад две карты. Первую за меня, вторую за себя. Вы там один. Никто никогда не узнает, какие это карты, — но вы скажете мне это по телефону…
Шомон раскрыл рот. До меня внезапно дошло чудовищное значение этих слов.
Бенколин продолжал:
— Если карта, которую вы вытащите за меня, будет старше, чем ваша, вы спрячете цианид и будете ждать прихода полиции. Потом — пытка судом, грязь, скандал и гильотина. Но если ваша карта окажется выше, вы выпьете цианид. И я даю вам слово, что ни одна деталь этого дела никогда не будет предана гласности… Вы же в свое время были игроком, полковник. Вы ведь не побоитесь снова стать им сейчас?… Я говорю вам, что верю вам на слово. Ни одной живой душе никогда не станет известно, какие карты вы вытянете.
Долгое время Мартель не отвечал. Застывшая в руке Бенколина никелированная телефонная трубка внушала нам суеверный ужас. Я представил себе старика в его сумрачной библиотеке, блестевшую при свете лампы лысую голову, зарывшиеся в воротник сжатые челюсти, уставившиеся на бутылку с цианидом глаза под косматыми бровями… Стенные часы продолжали тикать с прежним постоянством…
— Очень хорошо, сударь, — произнес голос. Чувствовалось, что он на пределе. Голос звучал сухо, еле слышно. — Очень хорошо, сударь. Я принимаю ваш вызов. Подождите минуту, я достану карты.
Мари Августин выдохнула:
— Вы дьявол! Вы…
Она стиснула ладони. Внезапно ее отец визгливо захихикал, и это было отвратительно. Августин восхищенно выпучил глаза; он потирал руки, и слышно было, как при этом у него хрустят суставы. Он все еще покачивал головой: теперь это было похоже на радостное одобрение…
Снова пробили часы, из камина выпал еще один уголек, вдали прогудел клаксон автомобиля…
— Я готов, сударь, — громко и отчетливо произнес голос в телефоне.
— Тогда вытащите за меня и не забывайте, что это значит.
Сад в Сен-Жерменском предместье, шуршащий в ночи изодранными листьями. Поблескивающие рубашки карт и рука, тасующая их.
Я чуть не упал замертво, когда голос объявил:
— Ваша карта, сударь, пятерка бубен.
— Ага, — сказал Бенколин, — не очень большая карта, полковник! Ее нетрудно побить. Очень даже просто. А теперь подумайте обо всем, что я вам сказал, и вытяните за себя.
Его полуприкрытые глаза насмешливо посмотрели на меня…
Тик-так, тик-так — неумолимо отстукивали в тишине стенные часы. С визгом и громыханием под окнами проносились машины; Августин хрустел суставами пальцев…
— Ну так как, полковник? — чуть повысив голос, спросил детектив.
В трубке что-то заскрипело. Побледневший Шомон резко отвернулся.
— Моя карта, сударь…
Скрипучий голос запнулся. Послышался тяжелый вздох… За ним последовал тихий шипящий звук, словно выдох через искривленные в улыбке губы, и негромкий звон стекла, упавшего на твердую деревянную поверхность.
Раздался отчетливый, твердый и вежливый голос:
— Моя карта, сударь, тройка пик. Я буду ждать прихода полиции.
— Алло! Инвалидов двенадцать — восемьдесят пять? Спасибо. Я бы хотел поговорить с полковником…
Еще одна пауза. Августин, громко сопя, потер нос рукавом своей ночной рубашки.
— Он должен сейчас сидеть один у себя в библиотеке, — задумчиво произнес детектив. — Я сказал ему, чтобы он ждал сообщения… Алло? Полковник Мартель?… Это Бенколин.
Он отнял трубку от уха. В комнате было очень тихо, настолько, что можно было отчетливо слышать ответ по телефону. Голос Мартеля звучал жутко, бестелесно, как будто с того света. Слабо, почти как писк, но очень отчетливо.
— Да, сударь, — произнес он, — Я ждал вашего звонка.
— Я говорил с вами недавно.
— Да?
— Я сказал вам, что буду вынужден отдать приказ о вашем аресте.
— Естественно, сударь! — Голос был нетерпеливый, резкий.
— Я сказал вам, что суд вызовет грандиозный скандал. Ваше имя, имена вашей дочери и вашей жены вываляют в грязи, над вами будут издеваться, злорадствовать; вам придется рассказывать все, что вам известно о вашей дочери, и о том, что вы сделали, в переполненном зале суда, среди фотовспышек и множества глаз; чернь, жуя сосиски, будет разглядывать вас, как диковинного зверя…
Режущий слух голос прервал его:
— Ну и что из этого, господин полицейский?
— Еще я спросил вас, есть ли у вас в доме какой-нибудь яд. Вы ответили, что у вас есть цианид, который, обратите внимание, действует быстро и безболезненно. Вы также сказали…
Он приподнял трубку так, чтобы холодный голос звучал еще громче.
— И я снова говорю, — отрезал полковник Мартель, — что готов заплатить за то, что сделал. Я не боюсь гильотины.
— Вопрос не в этом, полковник, — мягко произнес детектив. — Предположим, вы получите от меня разрешение в один миг, раз и навсегда, предать все это забвению…
Мари Августин шагнула вперед. Бенколин повернулся и свирепо цыкнул на нее; она отступила, и он спокойно продолжил:
— Вы завоевали право на это — если согласитесь попытать счастья.
— Не понимаю.
— Выпить цианид — вот ваше искупление, полковник. Я мог бы не давать этому делу хода. Связь вашей дочери с клубом, все ее прошлые похождения, ваши собственные действия — короче, все, что касается этого дела, никогда не станет известно. Клянусь. А вы знаете, что я держу свое слово.
Даже за многие мили телефонных проводов было слышно, как его легкие со свистом вбирают в себя воздух; я так и видел его перед собой, этого грузного старика, сидящего в своем массивном кресле.
— Что… вы имеете в виду? — хрипло спросил он.
— Вы последний в вашем великом роду, полковник. Ваше имя навсегда осталось бы незапятнанным для всех, кто его носил. И если бы я, представитель полиции, сказал вам, что у правосудия нет к вам претензий, что вы, полковник, должны оставить после себя свое славное имя, — слова его звучали холодно, кололи, как острые ножи, — незапятнанным и на недосягаемой высоте, кто бы ни пытался его опорочить… а ведь, в противном случае, сколько будет издевательств и злопыхательства черни! Всякий лавочник станет смаковать сплетни о распутстве вашей дочери…
— Ради Бога, — прошептал Шомон, глядя прямо перед собой. — Перестаньте его мучить!
— …о распутстве вашей дочери, о ее жалкой роли поставщицы живого товара в бордель… А вы могли бы избежать всего этого, полковник, с честью и без усилий, если бы решились испытать свое счастье игрока!
Голос в трубке хрипло, надломленно произнес:
— Я все же не вижу…
— Хорошо, позвольте мне объяснить. Цианид у вас далеко?
Голос прошептал:
— В моем столе. В маленьком пузырьке. В последние месяцы я временами думал…
— Достаньте его, полковник. Да, делайте, как я говорю! Достаньте пузырек и поставьте перед собой на стол. В нем — мгновенная смерть, почетная смерть. Посмотрите на него…
Оба молчали. Бенколин быстрее закачал ногой, облегченно улыбнулся, в глазах у него заиграли огоньки.
— Видите? Одно мгновение, и вас нет. Умрет отец, горестно оплакивающий смерть дочери, и оставит всем нам в наследство великое имя… Так — у вас есть там колода карт? Нет, я не шучу! Есть? Превосходно. Так вот, полковник, что я предлагаю… Вы вытащите наугад две карты. Первую за меня, вторую за себя. Вы там один. Никто никогда не узнает, какие это карты, — но вы скажете мне это по телефону…
Шомон раскрыл рот. До меня внезапно дошло чудовищное значение этих слов.
Бенколин продолжал:
— Если карта, которую вы вытащите за меня, будет старше, чем ваша, вы спрячете цианид и будете ждать прихода полиции. Потом — пытка судом, грязь, скандал и гильотина. Но если ваша карта окажется выше, вы выпьете цианид. И я даю вам слово, что ни одна деталь этого дела никогда не будет предана гласности… Вы же в свое время были игроком, полковник. Вы ведь не побоитесь снова стать им сейчас?… Я говорю вам, что верю вам на слово. Ни одной живой душе никогда не станет известно, какие карты вы вытянете.
Долгое время Мартель не отвечал. Застывшая в руке Бенколина никелированная телефонная трубка внушала нам суеверный ужас. Я представил себе старика в его сумрачной библиотеке, блестевшую при свете лампы лысую голову, зарывшиеся в воротник сжатые челюсти, уставившиеся на бутылку с цианидом глаза под косматыми бровями… Стенные часы продолжали тикать с прежним постоянством…
— Очень хорошо, сударь, — произнес голос. Чувствовалось, что он на пределе. Голос звучал сухо, еле слышно. — Очень хорошо, сударь. Я принимаю ваш вызов. Подождите минуту, я достану карты.
Мари Августин выдохнула:
— Вы дьявол! Вы…
Она стиснула ладони. Внезапно ее отец визгливо захихикал, и это было отвратительно. Августин восхищенно выпучил глаза; он потирал руки, и слышно было, как при этом у него хрустят суставы. Он все еще покачивал головой: теперь это было похоже на радостное одобрение…
Снова пробили часы, из камина выпал еще один уголек, вдали прогудел клаксон автомобиля…
— Я готов, сударь, — громко и отчетливо произнес голос в телефоне.
— Тогда вытащите за меня и не забывайте, что это значит.
Сад в Сен-Жерменском предместье, шуршащий в ночи изодранными листьями. Поблескивающие рубашки карт и рука, тасующая их.
Я чуть не упал замертво, когда голос объявил:
— Ваша карта, сударь, пятерка бубен.
— Ага, — сказал Бенколин, — не очень большая карта, полковник! Ее нетрудно побить. Очень даже просто. А теперь подумайте обо всем, что я вам сказал, и вытяните за себя.
Его полуприкрытые глаза насмешливо посмотрели на меня…
Тик-так, тик-так — неумолимо отстукивали в тишине стенные часы. С визгом и громыханием под окнами проносились машины; Августин хрустел суставами пальцев…
— Ну так как, полковник? — чуть повысив голос, спросил детектив.
В трубке что-то заскрипело. Побледневший Шомон резко отвернулся.
— Моя карта, сударь…
Скрипучий голос запнулся. Послышался тяжелый вздох… За ним последовал тихий шипящий звук, словно выдох через искривленные в улыбке губы, и негромкий звон стекла, упавшего на твердую деревянную поверхность.
Раздался отчетливый, твердый и вежливый голос:
— Моя карта, сударь, тройка пик. Я буду ждать прихода полиции.