Теперь весь этот шум хлынул нам навстречу, чтобы поглотить нас. В конце прохода виднелась огромная арка — вход в зал. Смех перемешивался с говором людей, шумным дыханием и звоном бокалов. Шум был приглушенным, но это только усиливало его неистовое возбуждение. Вдруг прорывался чей-нибудь голос, но тут же покрывался общим гомоном. С другого конца зала оркестр катил тяжелые, сладковато-тошнотворные волны музыки… Мы уже вошли в зал и теперь шли под высокими арками черного мрамора, между зеркалами, хитроумно расположенными так, чтобы аркада казалась бесконечной. У меня снова появилась та же иллюзия подводных сумерек, что и в музее восковых фигур; но только теперь в этих сумерках плавали призраки. Черные маски, зеленые маски, красные маски, фантастически дробящиеся в зеркалах. Двигающиеся рука об руку фигуры, шелковистые сукна, шелест платьев, другие фигуры, сидящие по углам и многократно умноженные зеркалами, тускло тлеют кончики сигарет…
Я взглянул на Мари Августин; она взяла меня под руку. И она тоже была призрачной. В ближайшем ко мне зеркале появилась рука без тела. Она наклоняла обернутую салфеткой бутылку, и кто-то смеялся. Там были альковы с низкими стеклянными столиками, освещенными снизу, и свет переливался мягкими красками вина в бокалах с искрящимися пузырьками, и снизу освещались лица, веселые или сосредоточенные лица неподвижно сидевших там людей…
У одной из колонн стояла белая маска, держа руку во внутреннем кармане пиджака. Еще одна белая маска беззвучно скользила в коридоре. Благодаря зеркалам создавалось впечатление, что она проходит многие мили под сводами арок. Оркестр ревел и бренчал теперь почти над нашими головами… Мелькавшие за пальмами и похожие на духов оркестранты все были в белых масках…
Я почувствовал, как Мари Августин крепко сжала мою руку. Ее нервозность заставляла меня держаться, пока мы не спеша пересекали зал, но мне казалось, что белые маски смотрят мне в спину. Интересно, как это — получить в спину пулю из пистолета с глушителем? При таком шуме никто не услышит даже слабого хлопка. Стоит только выстрелить, и тебя унесут тихо и незаметно, как пьяного, когда ты мешком свалишься на пол…
Я старался двигаться неторопливо. Бешено стучало сердце, и выпитый коньяк, казалось, теперь только дурманил голову. Войдет ли пуля в спину без боли или воткнется раскаленным железом? Будет ли…
Шум стихал. Я чувствовал теперь запах цветов, перекрывавший духоту и косметику, им тянуло из прохода в другом конце зала. Мы вышли в гостиную. Я смотрел прямо в лицо двум апашам в белых масках, по-прежнему сидевшим в алькове и не спускавшим глаз с дверей. Освещенные красно-черным мигающим светом, исходящим от бронзовых сатиров, белые маски встали…
Я сжал револьвер в кармане.
Они вразвалку двинулись навстречу. Пристально оглядели нас и прошли мимо…
По гостиной, в сторону фойе, мы шли очень медленно. Не может быть, чтобы все это происходило наяву! У меня вспотели ладони, а моя спутница один раз споткнулась на ровном месте. Если они обнаружат, что она помогает мне… Тук-тук — это наши шаги по ступеням, или это стучит мое сердце? Или то и другое…
— Ваш ключ, мсье? — спросил голос сбоку. — Мсье уходит?
Я был к этому готов, и все же зловещее «Мсье уходит?» прозвучало для меня изощренным издевательством. «Мсье никуда не уходит, — вот что я услышал в этой фразе, — он останется здесь навсегда». Я подал белой маске ключ.
— А, — сказала она, — мсье Дарзак! Благодарю вас, мсье.
Потом белая маска подалась назад, как только Мари Августин показала ему свой ключ, — слуга узнал ее и побежал открывать дверь. Последний взгляд на мраморные колонны в фойе, на тяжелые голубые драпировки, на ухмыляющиеся белые маски, потом звуки музыки затихли — мы были за стенами клуба…
На мгновение мной овладела слабость. Я прислонился головой к кирпичной стене, чувствуя, как из коридора веет живительной прохладой.
— Милое дитя, — прошептала Мари Августин. Я не мог рассмотреть ее в темноте, но почувствовал, как она прижалась ко мне плечом. По жилам пробежало поющее и пляшущее чувство торжества. Мы победили Галана! Мы его победили!
— Куда теперь? — услышал я ее шепот.
— В музей. Надо взглянуть на нож. Потом я позвоню Бенколину. Он ждет во Дворце Правосудия… Мы, наверное, должны обойти кругом, чтобы войти в музей через главный вход?
— Нет. У меня есть ключ к двери в проход. Но он единственный, все остальные должны выходить другим путем.
Она повела меня к задней двери в музей. Я чувствовал, как по телу стекают струйки пота; снова заныла рана и, кажется, пошла кровь. Но радость спасения придавала всему этому оттенок торжества. Шрамы украшают победителя… Я сказал:
— Подождите, я зажгу спичку.
Вспыхнул огонек — и вдруг Мари Августин впилась ногтями в мою руку…
— О Боже! — прошептала она. — Что это?
— Где?
Она показывала на дверь, ведущую в музей. Дверь была приоткрыта.
Мы стояли и смотрели на нее, пока не погасло пламя спички, а потом вошли. Видно было, как поблескивает язычок замка; в лицо нам пахнуло спертым воздухом. Шестое чувство подсказывало, что мы пережили еще не все приключения этой ночи… Дверь чуть качалась и поскрипывала, наводя на размышления. Прошлой ночью здесь стоял убийца, выжидая удобного момента, чтобы наброситься на Клодин Мартель… Я подумал: а вдруг сейчас в проеме неожиданно загорится зеленый свет и мы увидим силуэт, голову, плечи?…
— Вы думаете, — прошептала она, — там кто-то есть?
— Увидим. — Я обнял ее одной рукой, вытащил револьвер и ногой распахнул дверь. Затем шагнул в темноту.
— Нужно зажечь свет, — предложила она требовательно. — Идите за мной. Я могу пройти здесь с закрытыми глазами. В главный грот… Теперь осторожно.
Она даже не нащупывала дорогу, когда мы прошли через нишу и вышли на лестничную площадку.
В полной темноте я почувствовал, что задел запястьем одеяние сатира, и вздрогнул от этого прикосновения, как будто дотронулся до жабы. Под нашими ногами скрипел песок, влажный с плесенью воздух был невыносимо душен. Я споткнулся на ступенях. Если там кто-нибудь был, он наверняка нас слышал.
Не представляю себе, как она находила дорогу в темноте. После того как мы поднялись по лестнице и направились к главному гроту, я потерял всякое чувство направления. Остро ощущалось присутствие всех этих необъяснимо страшных восковых фигур, пахло их одеждой и волосами. Я вспомнил слова старого Августина — они прозвучали в моих ушах, будто кто-то пробормотал их только что: «Если какая-нибудь из них пошевелится, я сойду с ума…»
Мари Августин отпустила мою руку. Звякнул металл, щелкнул выключатель. Зеленый свет осветил главный грот, где мы теперь стояли. Девушка была бледна, но улыбалась мне.
— Пошли, — тихо проговорила она, — вы хотели спуститься в Галерею ужасов и взглянуть на нож…
Мы снова пересекли грот. Он выглядел так же, как вчера, когда я обнаружил тело в объятиях сатира. Наши шаги скрипели по полу и отдавались эхом на лестнице. Как бы вы осторожно ни подходили, фигура сатира все равно как будто выпрыгивала на вас. Она была на своем месте, за ней в углу светилась зеленая лампа. Я вздрогнул, вспомнив, как плащ сатира прошелся по моей руке…
Галерея ужасов. Я видел разноцветные наряды, уставившиеся на нас восковые глаза, и этот полумрак был куда более полон страхами, чем просто темнота. Сейчас мы стояли недалеко от группы Марата, но мне почему-то не хотелось смотреть на него. Я боялся оторвать глаза от пола. Мне казалось, что я слышу шепот, как будто маленькие молоточки вбивали мне в уши тихие слова, я боялся увидеть нечто ужасное… Я медленно поднял глаза. Нет. Все по-прежнему. Группа окружена железным заборчиком. Вот Марат, обнаженный по пояс, откинулся назад и смотрит на меня снизу вверх стеклянными глазами. Вот прислуга в красном чепчике что-то кричит солдатам у дверей, держа за руку бледную Шарлотту — убийцу. Я видел тусклый, бледный сентябрьский свет, падающий из окна… Нет! Что-то не так. Чего-то не хватает…
В нависшей неестественной тишине тяжело упали слова Мари Августин.
— Нож пропал, — сказала она.
Да. Хватающаяся за залитую кровью грудь синеватая рука на месте, а торчащего из груди кинжала нет. Моя спутница тяжело дышала. Мы не думали, мы знали, что находимся где-то совсем рядом с убийством, которое сделано совсем не из воска. Причудливый желтоватый свет, казалось, еще больше потускнел… Я подлез под железное ограждение и направился к фигурам, Мари последовала за мной…
Дощатый пол этой комнаты-муляжа скрипел под ногами. Казалось, стоявшие там фигуры чуть вздрогнули; я заметил, что со ступни служанки почти совсем снялась матерчатая тапка. Преодолев ограждение, вы наяву оказывались в прошлом. Музея больше не существовало. Мы находились в грязной комнате с коричневыми стенами в старом Париже времен Революции. На стене висит покосившаяся карта. В окно за кирпичной стеной с повисшими мертвыми лозами винограда, почудилось мне, видны крыши бульвара Сен-Мартен. Мы замерли так же, как и эти фигуры, пораженные злодейством совершенного здесь убийства. Я обернулся и увидел, что служанка искоса посматривает на меня, а солдат уставился на Мари Августин.
Внезапно Мари дико вскрикнула… Раздался треск, и одна из половинок окна распахнулась. Из него показалась жуткая физиономия и глянула на нас!
В обрамлении оконной рамы на нас смотрели вылезшие из орбит огромные белые глазные яблоки. Рот был широко раскрыт, словно в отвратительной ухмылке; затем его заполнила хлынувшая из горла кровь. Что-то булькнуло, голова дернулась в сторону, и я увидел торчащий из шеи нож. Это была голова Этьена Галана.
Он издал что-то вроде жалобного стона и, схватившись за нож в горле, перевалился через подоконник в комнату.
Глава 17
Глава 18
Я взглянул на Мари Августин; она взяла меня под руку. И она тоже была призрачной. В ближайшем ко мне зеркале появилась рука без тела. Она наклоняла обернутую салфеткой бутылку, и кто-то смеялся. Там были альковы с низкими стеклянными столиками, освещенными снизу, и свет переливался мягкими красками вина в бокалах с искрящимися пузырьками, и снизу освещались лица, веселые или сосредоточенные лица неподвижно сидевших там людей…
У одной из колонн стояла белая маска, держа руку во внутреннем кармане пиджака. Еще одна белая маска беззвучно скользила в коридоре. Благодаря зеркалам создавалось впечатление, что она проходит многие мили под сводами арок. Оркестр ревел и бренчал теперь почти над нашими головами… Мелькавшие за пальмами и похожие на духов оркестранты все были в белых масках…
Я почувствовал, как Мари Августин крепко сжала мою руку. Ее нервозность заставляла меня держаться, пока мы не спеша пересекали зал, но мне казалось, что белые маски смотрят мне в спину. Интересно, как это — получить в спину пулю из пистолета с глушителем? При таком шуме никто не услышит даже слабого хлопка. Стоит только выстрелить, и тебя унесут тихо и незаметно, как пьяного, когда ты мешком свалишься на пол…
Я старался двигаться неторопливо. Бешено стучало сердце, и выпитый коньяк, казалось, теперь только дурманил голову. Войдет ли пуля в спину без боли или воткнется раскаленным железом? Будет ли…
Шум стихал. Я чувствовал теперь запах цветов, перекрывавший духоту и косметику, им тянуло из прохода в другом конце зала. Мы вышли в гостиную. Я смотрел прямо в лицо двум апашам в белых масках, по-прежнему сидевшим в алькове и не спускавшим глаз с дверей. Освещенные красно-черным мигающим светом, исходящим от бронзовых сатиров, белые маски встали…
Я сжал револьвер в кармане.
Они вразвалку двинулись навстречу. Пристально оглядели нас и прошли мимо…
По гостиной, в сторону фойе, мы шли очень медленно. Не может быть, чтобы все это происходило наяву! У меня вспотели ладони, а моя спутница один раз споткнулась на ровном месте. Если они обнаружат, что она помогает мне… Тук-тук — это наши шаги по ступеням, или это стучит мое сердце? Или то и другое…
— Ваш ключ, мсье? — спросил голос сбоку. — Мсье уходит?
Я был к этому готов, и все же зловещее «Мсье уходит?» прозвучало для меня изощренным издевательством. «Мсье никуда не уходит, — вот что я услышал в этой фразе, — он останется здесь навсегда». Я подал белой маске ключ.
— А, — сказала она, — мсье Дарзак! Благодарю вас, мсье.
Потом белая маска подалась назад, как только Мари Августин показала ему свой ключ, — слуга узнал ее и побежал открывать дверь. Последний взгляд на мраморные колонны в фойе, на тяжелые голубые драпировки, на ухмыляющиеся белые маски, потом звуки музыки затихли — мы были за стенами клуба…
На мгновение мной овладела слабость. Я прислонился головой к кирпичной стене, чувствуя, как из коридора веет живительной прохладой.
— Милое дитя, — прошептала Мари Августин. Я не мог рассмотреть ее в темноте, но почувствовал, как она прижалась ко мне плечом. По жилам пробежало поющее и пляшущее чувство торжества. Мы победили Галана! Мы его победили!
— Куда теперь? — услышал я ее шепот.
— В музей. Надо взглянуть на нож. Потом я позвоню Бенколину. Он ждет во Дворце Правосудия… Мы, наверное, должны обойти кругом, чтобы войти в музей через главный вход?
— Нет. У меня есть ключ к двери в проход. Но он единственный, все остальные должны выходить другим путем.
Она повела меня к задней двери в музей. Я чувствовал, как по телу стекают струйки пота; снова заныла рана и, кажется, пошла кровь. Но радость спасения придавала всему этому оттенок торжества. Шрамы украшают победителя… Я сказал:
— Подождите, я зажгу спичку.
Вспыхнул огонек — и вдруг Мари Августин впилась ногтями в мою руку…
— О Боже! — прошептала она. — Что это?
— Где?
Она показывала на дверь, ведущую в музей. Дверь была приоткрыта.
Мы стояли и смотрели на нее, пока не погасло пламя спички, а потом вошли. Видно было, как поблескивает язычок замка; в лицо нам пахнуло спертым воздухом. Шестое чувство подсказывало, что мы пережили еще не все приключения этой ночи… Дверь чуть качалась и поскрипывала, наводя на размышления. Прошлой ночью здесь стоял убийца, выжидая удобного момента, чтобы наброситься на Клодин Мартель… Я подумал: а вдруг сейчас в проеме неожиданно загорится зеленый свет и мы увидим силуэт, голову, плечи?…
— Вы думаете, — прошептала она, — там кто-то есть?
— Увидим. — Я обнял ее одной рукой, вытащил револьвер и ногой распахнул дверь. Затем шагнул в темноту.
— Нужно зажечь свет, — предложила она требовательно. — Идите за мной. Я могу пройти здесь с закрытыми глазами. В главный грот… Теперь осторожно.
Она даже не нащупывала дорогу, когда мы прошли через нишу и вышли на лестничную площадку.
В полной темноте я почувствовал, что задел запястьем одеяние сатира, и вздрогнул от этого прикосновения, как будто дотронулся до жабы. Под нашими ногами скрипел песок, влажный с плесенью воздух был невыносимо душен. Я споткнулся на ступенях. Если там кто-нибудь был, он наверняка нас слышал.
Не представляю себе, как она находила дорогу в темноте. После того как мы поднялись по лестнице и направились к главному гроту, я потерял всякое чувство направления. Остро ощущалось присутствие всех этих необъяснимо страшных восковых фигур, пахло их одеждой и волосами. Я вспомнил слова старого Августина — они прозвучали в моих ушах, будто кто-то пробормотал их только что: «Если какая-нибудь из них пошевелится, я сойду с ума…»
Мари Августин отпустила мою руку. Звякнул металл, щелкнул выключатель. Зеленый свет осветил главный грот, где мы теперь стояли. Девушка была бледна, но улыбалась мне.
— Пошли, — тихо проговорила она, — вы хотели спуститься в Галерею ужасов и взглянуть на нож…
Мы снова пересекли грот. Он выглядел так же, как вчера, когда я обнаружил тело в объятиях сатира. Наши шаги скрипели по полу и отдавались эхом на лестнице. Как бы вы осторожно ни подходили, фигура сатира все равно как будто выпрыгивала на вас. Она была на своем месте, за ней в углу светилась зеленая лампа. Я вздрогнул, вспомнив, как плащ сатира прошелся по моей руке…
Галерея ужасов. Я видел разноцветные наряды, уставившиеся на нас восковые глаза, и этот полумрак был куда более полон страхами, чем просто темнота. Сейчас мы стояли недалеко от группы Марата, но мне почему-то не хотелось смотреть на него. Я боялся оторвать глаза от пола. Мне казалось, что я слышу шепот, как будто маленькие молоточки вбивали мне в уши тихие слова, я боялся увидеть нечто ужасное… Я медленно поднял глаза. Нет. Все по-прежнему. Группа окружена железным заборчиком. Вот Марат, обнаженный по пояс, откинулся назад и смотрит на меня снизу вверх стеклянными глазами. Вот прислуга в красном чепчике что-то кричит солдатам у дверей, держа за руку бледную Шарлотту — убийцу. Я видел тусклый, бледный сентябрьский свет, падающий из окна… Нет! Что-то не так. Чего-то не хватает…
В нависшей неестественной тишине тяжело упали слова Мари Августин.
— Нож пропал, — сказала она.
Да. Хватающаяся за залитую кровью грудь синеватая рука на месте, а торчащего из груди кинжала нет. Моя спутница тяжело дышала. Мы не думали, мы знали, что находимся где-то совсем рядом с убийством, которое сделано совсем не из воска. Причудливый желтоватый свет, казалось, еще больше потускнел… Я подлез под железное ограждение и направился к фигурам, Мари последовала за мной…
Дощатый пол этой комнаты-муляжа скрипел под ногами. Казалось, стоявшие там фигуры чуть вздрогнули; я заметил, что со ступни служанки почти совсем снялась матерчатая тапка. Преодолев ограждение, вы наяву оказывались в прошлом. Музея больше не существовало. Мы находились в грязной комнате с коричневыми стенами в старом Париже времен Революции. На стене висит покосившаяся карта. В окно за кирпичной стеной с повисшими мертвыми лозами винограда, почудилось мне, видны крыши бульвара Сен-Мартен. Мы замерли так же, как и эти фигуры, пораженные злодейством совершенного здесь убийства. Я обернулся и увидел, что служанка искоса посматривает на меня, а солдат уставился на Мари Августин.
Внезапно Мари дико вскрикнула… Раздался треск, и одна из половинок окна распахнулась. Из него показалась жуткая физиономия и глянула на нас!
В обрамлении оконной рамы на нас смотрели вылезшие из орбит огромные белые глазные яблоки. Рот был широко раскрыт, словно в отвратительной ухмылке; затем его заполнила хлынувшая из горла кровь. Что-то булькнуло, голова дернулась в сторону, и я увидел торчащий из шеи нож. Это была голова Этьена Галана.
Он издал что-то вроде жалобного стона и, схватившись за нож в горле, перевалился через подоконник в комнату.
Глава 17
Здесь мне придется остановиться. Даже описывая эту сцену на бумаге, я вижу ее настолько живо, что снова испытываю нервное потрясение и упадок сил, какие почувствовал тогда. Эта картина — апогей той страшной ночи, — полагаю, подействовала бы губительно на нервы и покрепче моих. С момента, когда я вошел в клуб в половине двенадцатого, события сменяли друг друга все быстрее, так что любой бы на моем месте дошел до точки. Неделями после того лицо Галана снилось мне в ночных кошмарах, и я видел его таким, каким оно было за секунду перед тем, как он грохнулся через окно к нашим ногам. Ветка дерева, задевшая оконное стекло в глухую ночную пору, или внезапное поскрипывание оконной рамы вызывали это видение с такой силой, что я требовал немедленно зажечь свет…
Так что, надеюсь, меня не упрекнут в слабости, если я скажу, что не слишком отчетливо помню то, что происходило в течение следующего получаса. Потом Мари Августин рассказала мне, что все было именно так, как и должно было быть. Она сказала, что закричала, бросилась бежать, но споткнулась о железное ограждение и упала, я поднял ее и спокойно отнес наверх, а потом мы пошли звонить Бенколину. Мы разговаривали, с самым серьезным видом обсуждая, как можно поранить голову, споткнувшись об ограждение и ударившись о каменный пол…
Но я всего этого не помню. Следующим, что я осознал более или менее ясно, была неопрятная комната с набитой конским волосом мебелью и лампа с абажуром на столе. Я сидел в кресле-качалке, что-то пил, а напротив меня сидел Бенколин. В другом кресле, закрыв глаза руками, сидела Мари. Я, очевидно, все рассказал Бенколину, причем довольно четко, потому что помню все с момента, как я описывал Галана. Мне показалось, что в комнате полно людей. Там были инспектор Дюран, и с полдюжины жандармов, и еще старый Августин в ночной рубашке.
Инспектор Дюран выглядел немного бледным. Когда я закончил, все долго молчали.
— Убийца… он разделался с Галаном, — медленно произнес он.
Снова помню, что я говорил связно и даже вполне спокойно.
— Да. Это же все упрощает, так ведь? Но как Галан попал туда, не представляю. Последний раз я видел его в его комнате, когда он натравил на меня убийц. Может быть, у него была назначена встреча…
Дюран раздумывал, закусив нижнюю губу. Потом шагнул ко мне, протянул руку и сиплым голосом произнес:
— Молодой человек… позвольте пожать вашу руку! — Да, — кивнул Бенколин. — Неплохо, Джефф. Этот нож… Господа, все мы были дураками. Нам следует поблагодарить мадемуазель Августин за подсказку.
Опираясь на трость, он посмотрел на нее. Девушка подняла голову, у нее было усталое лицо, но она ответила ему твердым и насмешливым взглядом. Ее платье цвета пламени совсем измялось.
— Я была вам обязана, сударь, за прошлую ночь, — холодно сказала она. — Полагаю, что, в конце концов, вы вынуждены будете согласиться с моим анализом преступления.
Бенколин сдвинул брови:
— Не уверен, что готов во всем с вами согласиться, мадемуазель. Посмотрим. А пока…
— Вы осмотрели труп? — спросил я. — Он был заколот кинжалом Шарлотты Корде?
— Да. Убийца не потрудился даже стереть отпечатки пальцев. Дело завершено, Джефф. Благодаря им и мадемуазель Августин, мы теперь знаем все, включая подробности смерти мадемуазель Дюшен. — Он хмуро посмотрел на лампу, — Бедный Этьен! Ему никогда теперь не свести со мной счеты…
— Как же, черт побери, он умудрился попасть за это окно? Вот чего я никак не пойму!
— Отчего же, все очень просто. Вы же знаете, Что существует скрытая лестница, которая ведет из ниши за экспонатами в Галерею ужасов?
— Знаю. Вы имеете в виду то место, откуда включается свет?
Он кивнул.
— Убийца, по всей вероятности, заколол Галана либо в нише, либо недалеко от нее. По-видимому, он бросился бежать и упал с лестницы, а потом, Наверное, пополз позади фигур, пытаясь найти выход. Он был уже на последнем издыхании, когда нашел это окно в группе Марата. Но вылезти не успел…
— Это сделал… тот же человек, который убил Клодин Мартель?
— Несомненно. А теперь, Дюран…
— Да, сударь?
— Возьмите четверых людей и отправляйтесь в клуб. Если будет нужно, взломайте дверь. А если они вздумают сопротивляться…
Инспектор чуть заметно улыбнулся, расправил плечи и поглубже надвинул шляпу.
— Что тогда? — спросил он довольным тоном.
— Начните со слезоточивого газа. Если они все еще будут невежливы — стреляйте. Но я не думаю, что они будут невежливы… Никого не арестовывайте. Узнайте, во сколько и зачем Галан выходил ночью. Обыщите здание. Если мадемуазель Прево все еще там, доставьте ее сюда.
— Могу ли я просить, — холодно спросила Мари Августин, — чтобы вы все это сделали, по возможности не пугая гостей?
— Боюсь, мадемуазель, что это маловероятно, — улыбнулся Бенколин. — Однако лучше все-таки будет отпустить гостей до того, как вы приступите к делу, Дюран. Всех слуг задержать. Перекрыв выход, вы должны найти мадемуазель Прево. Она может еще оставаться в номере восемнадцатом. Это все. Начинайте и поторапливайтесь.
Дюран отдал честь и сделал знак четверым из своих жандармов. Одного из оставшихся он поставил в вестибюле, а шестого послал на улицу. Потом все стихло. Я устроился в кресле поудобней, нервы были на пределе, но я испытывал состояние блаженного покоя. Теперь, подумал я (и очень ошибся!), беспокоиться больше не о чем. Мне все доставляло удовольствие: тиканье стенных часов, уголь, горящий в старинном черного мрамора камине, лампа с абажуром и потертая скатерть. Отхлебнув кофе, я взглянул на моих товарищей. Бенколин, подчеркнуто сухопарый в своем черном плаще и мягкой темной шляпе, задумчиво постукивал тростью по ковру. Плечи Мари Августин блестели в свете лампы, она неотрывно смотрела на корзинку с рукоделием, и в ее взгляде были и сожаление, и цинизм. Ничего другого чувствовать было невозможно. По крайней мере, я не мог. Наступило оцепенение после шока, и оно подавляло любые мысли и эмоции. Мы обессилели, для нас существовали теперь только потрескивающий огонь и дружелюбное тиканье часов.
Потом я заметил старого Августина. На нем была серая фланелевая ночная рубашка, она доходила ему почти до пят, отчего он выглядел совершенно нелепо. Его голова на длинной тощей шее была озабоченно наклонена вперед, веер белых бакенбард вихлял из стороны в сторону, а покрасневшие глаза непрерывно мигали. Маленький, трясущийся, он прошлепал по комнате в больших, не по размеру, тапочках, держа в руках пыльную черную шаль.
— Накинь на плечи, Мари, — пискливо упрашивал он дочь. — Ты же простудишься.
Видно было, что она вот-вот рассмеется. Но он был совершенно серьезен, с нежностью укутывая ее плечи этой уродливой тряпкой, и все ее веселье улетучилось.
— Теперь… хорошо, папа? — ласково спросила она. — Ты ведь теперь знаешь.
У него дернулся кадык. Потом он взглянул на нас своими старыми глазами, и в них блеснула свирепость.
— Ну конечно, Мари. Все, что ты делаешь, хорошо. Я не дам тебя в обиду. Доверься своему старому папочке, Мари.
Поглаживая ее по плечу, он продолжал смотреть на нас с вызовом.
— Я так и сделаю, папа. Не лучше ли тебе лечь в постель?
— Ты все время стараешься отправить меня в постель, дорогуша! А я не пойду. Я останусь и буду тебя защищать. Прямо сейчас!
Бенколин очень медленным движением снял пальто. Положил шляпу и трость на стол, пододвинул кресло, сел и стал постукивать пальцами по виску. Что-то такое в его взгляде на Августина привлекло мое внимание…
— Сударь, — спросил Бенколин, — вы очень любите свою дочь, верно?
Он произнес эти слова как бы между прочим. Но мадемуазель Августин потянулась к отцу и схватила руку старика с такой поспешностью, словно хотела защитить его от нас. Ответила она:
— Что вы имеете в виду?
— Ну конечно же, очень люблю! — пропищал старик, выпячивая хилую грудь. — Не жми мне так руку, Мари, мне же больно. Я…
— И что бы она ни сделала, вы все равно будете ее защищать? — все еще безразличным тоном продолжал детектив.
— Разумеется! Почему вы спрашиваете?
Казалось, глаза Бенколина устремлены сейчас внутрь его самого.
— Принятые в мире нормы, — озадаченно пробормотал он, — должны быть хотя бы понятны. Странно. Они порой совершенно безумны. Не знаю, что бы я чувствовал… — Голос его осекся; он провел рукой по лбу.
— Я не знаю, что вы хотите этим сказать, мсье. Но мне лично кажется, что у вас есть дела поважнее, чем сидеть здесь и рассуждать о «принятых в мире нормах». Ваше дело арестовать убийцу.
— Вы совершенно правы, — согласился Бенколин, озабоченно кивнув головой. — Мое дело — арестовать преступника.
Он произнес эти слова почти с грустью. Стенные часы, казалось, затикали медленнее. Бенколин разглядывал носок своего ботинка, водя им по ковру.
— Нам известна первая часть истории, — проговорил он. — Мы знаем, что Одетту Дюшен заманили сюда, знаем, что она упала из окна, а потом ее заколол Галан… Но наш настоящий, страшный убийца? Мадемуазель, кто зарезал Клодин Мартель и Галана?
— Не знаю. Это ваше дело, не мое. Я сказала господину Марлю, что, по-моему, это была женщина.
— А мотив?
Девушка сделала нетерпеливый жест:
— Разве не ясно? Разве вы не согласны, что это была месть?
— Это была месть, — кивнул Бенколин. — Но очень необычная. Не знаю, поймет ли это кто-нибудь из вас; не знаю даже, до конца ли понимаю это я… Мы имеем дело с очень неординарным преступлением. Вы, мадемуазель, объясняете кражу ключа тем, что женщина, которая мстила за смерть мадемуазель Дюшен убивая Клодин Мартель, использовала его, чтобы войти в клуб. Гм…
В дверь постучали. Детектив тут же преобразился.
— Входите! — крикнул он. — А… добрый вечер, капитан! Вы, кажется, знакомы со всеми присутствующими?
В комнату вошел Шомон. Он держался очень прямо, но был несколько бледен. Капитан поклонился, удивленно посмотрел на мою забинтованную голову и вопросительно повернулся к Бенколину.
— После вашего звонка, Джефф, — объяснил детектив, — я взял на себя смелость пригласить сюда господина Шомона. Я подумал, что ему тоже будет интересно.
— Надеюсь, я не помешал? — спросил Шомон. — По телефону вы говорили так возбужденно. Что… что произошло?
— Присаживайтесь, мой друг. Мы выяснили целый ряд вещей. — Бенколин все еще не смотрел на молодого человека, продолжая разглядывать свой ботинок. Говорил он очень спокойно. — Например, смерть вашей невесты, мадемуазель Дюшен, была спровоцирована ее подругой, Клодин Мартель, а также Галаном. Пожалуйста, возьмите себя в руки!
После долгой паузы Шомон сказал:
— Я… я держу себя в руках. Я не знаю, что я… Вы объясните мне?
Упав в кресло, он принялся вертеть в руках свою шляпу. Неторопливо, выбирая слова, Бенколин стал рассказывать все, что я узнал этой ночью.
— Так что, видите, мой друг, — закончил он, — Галан считал, что убийца вы. Это правда?
Он задал этот вопрос удивительно беззаботным тоном. Шомон потерял дар речи. Он давно уже выронил свою шляпу и теперь судорожно хватался за ручки кресла, но ничего связного сказать не мог. Он пытался что-то пролепетать, загорелое лицо его еще больше побледнело. Наконец он выдавил:
— Они подозревают меня?… О Боже! Послушайте, неужели вы думаете, что я способен на такое?! Ударить девушку ножом в спину и…
— Спокойно! — тихо промолвил Бенколин. — Я знаю, что вы этого не делали.
Из камина с треском выпрыгнул уголек. Нервное оцепенение у меня начало проходить, и возражения Шомона вонзались в мой мозг, как ланцеты. Кофе стал жечь мне горло…
— У вас такой вид, — бросила Мари Августин, — будто вы знаете, кто виноват. А сами проглядели все самое важное…
Между бровями Бенколина пролегла морщинка. Неодобрительным тоном он сказал:
— Ну… нельзя сказать, чтобы все, мадемуазель. Нет, я бы так не сказал.
Что-то должно было произойти. Это висело в воздухе, хотя я не мог себе представить, в каком направлении будут развиваться события. Но я видел, как пульсирует жилка на лбу у Бенколина — совсем в унисон с тиканьем стенных часов.
— В вашей теории, мадемуазель, что убийца выкрал ключ Клодин Мартель, чтобы проникнуть в клуб, есть одна ошибка, — проговорил детектив. — Нет, нет, лучше скажем, две.
Девушка пожала плечами.
— Во-первых, мадемуазель, вы никак не можете объяснить, зачем убийце нужно было заходить в клуб после убийства… Во-вторых, я просто знаю, что ваша теория неверна.
Он неторопливо поднялся на ноги. Все мы тут же инстинктивно отодвинулись назад, хотя Бенколин был по-прежнему спокоен и даже имел отсутствующий вид. Громко тикали часы.
— Говорите что угодно о моей глупости, мадемуазель. Я с вами согласен! Я вообще чуть было не завалил все это дело. О да. И только сегодня днем — непростительно поздно! — я увидел всю правду. И в этом вовсе не моя заслуга. Убийца намеренно снабдил меня ключами, давая мне шанс догадаться… Вот почему я называю это преступление самым странным за всю мою карьеру… Глупец!
У него неожиданно заблестели глаза, и он расправил плечи. Я окинул взглядом окружающих. Шомон, сгорбившись, сидел в своем кресле. Мари Августин, выпятив нижнюю губу, подалась вперед; на нее падал свет, в котором ее глаза стали цвета черного дерева. Она еще сильнее сжала руку старого Августина.
— Глупец, — повторил Бенколин. В глазах у него снова пропало всякое выражение. — Вы помните, Джефф, я говорил вам днем, что мне следовало бы найти ювелира? Так вот, я это сделал. Вот где он починил часы.
— Какие часы?
Он, казалось, удивился моему вопросу:
— Ну как же… вы же знаете, что мы нашли в проходе крошечные частички стекла? Один еще пристал к кирпичам в стене…
Все молчали. Меня оглушал стук собственного сердца.
— Видите ли, было почти неизбежно, чтобы убийца разбил часы, особенно в таком тесном месте. Когда он ударял девушку ножом… Да, это было почти неизбежно, потому что…
— О чем это вы, черт побери?!
— Потому что, — задумчиво закончил Бенколин, — у полковника Мартеля только одна рука.
Так что, надеюсь, меня не упрекнут в слабости, если я скажу, что не слишком отчетливо помню то, что происходило в течение следующего получаса. Потом Мари Августин рассказала мне, что все было именно так, как и должно было быть. Она сказала, что закричала, бросилась бежать, но споткнулась о железное ограждение и упала, я поднял ее и спокойно отнес наверх, а потом мы пошли звонить Бенколину. Мы разговаривали, с самым серьезным видом обсуждая, как можно поранить голову, споткнувшись об ограждение и ударившись о каменный пол…
Но я всего этого не помню. Следующим, что я осознал более или менее ясно, была неопрятная комната с набитой конским волосом мебелью и лампа с абажуром на столе. Я сидел в кресле-качалке, что-то пил, а напротив меня сидел Бенколин. В другом кресле, закрыв глаза руками, сидела Мари. Я, очевидно, все рассказал Бенколину, причем довольно четко, потому что помню все с момента, как я описывал Галана. Мне показалось, что в комнате полно людей. Там были инспектор Дюран, и с полдюжины жандармов, и еще старый Августин в ночной рубашке.
Инспектор Дюран выглядел немного бледным. Когда я закончил, все долго молчали.
— Убийца… он разделался с Галаном, — медленно произнес он.
Снова помню, что я говорил связно и даже вполне спокойно.
— Да. Это же все упрощает, так ведь? Но как Галан попал туда, не представляю. Последний раз я видел его в его комнате, когда он натравил на меня убийц. Может быть, у него была назначена встреча…
Дюран раздумывал, закусив нижнюю губу. Потом шагнул ко мне, протянул руку и сиплым голосом произнес:
— Молодой человек… позвольте пожать вашу руку! — Да, — кивнул Бенколин. — Неплохо, Джефф. Этот нож… Господа, все мы были дураками. Нам следует поблагодарить мадемуазель Августин за подсказку.
Опираясь на трость, он посмотрел на нее. Девушка подняла голову, у нее было усталое лицо, но она ответила ему твердым и насмешливым взглядом. Ее платье цвета пламени совсем измялось.
— Я была вам обязана, сударь, за прошлую ночь, — холодно сказала она. — Полагаю, что, в конце концов, вы вынуждены будете согласиться с моим анализом преступления.
Бенколин сдвинул брови:
— Не уверен, что готов во всем с вами согласиться, мадемуазель. Посмотрим. А пока…
— Вы осмотрели труп? — спросил я. — Он был заколот кинжалом Шарлотты Корде?
— Да. Убийца не потрудился даже стереть отпечатки пальцев. Дело завершено, Джефф. Благодаря им и мадемуазель Августин, мы теперь знаем все, включая подробности смерти мадемуазель Дюшен. — Он хмуро посмотрел на лампу, — Бедный Этьен! Ему никогда теперь не свести со мной счеты…
— Как же, черт побери, он умудрился попасть за это окно? Вот чего я никак не пойму!
— Отчего же, все очень просто. Вы же знаете, Что существует скрытая лестница, которая ведет из ниши за экспонатами в Галерею ужасов?
— Знаю. Вы имеете в виду то место, откуда включается свет?
Он кивнул.
— Убийца, по всей вероятности, заколол Галана либо в нише, либо недалеко от нее. По-видимому, он бросился бежать и упал с лестницы, а потом, Наверное, пополз позади фигур, пытаясь найти выход. Он был уже на последнем издыхании, когда нашел это окно в группе Марата. Но вылезти не успел…
— Это сделал… тот же человек, который убил Клодин Мартель?
— Несомненно. А теперь, Дюран…
— Да, сударь?
— Возьмите четверых людей и отправляйтесь в клуб. Если будет нужно, взломайте дверь. А если они вздумают сопротивляться…
Инспектор чуть заметно улыбнулся, расправил плечи и поглубже надвинул шляпу.
— Что тогда? — спросил он довольным тоном.
— Начните со слезоточивого газа. Если они все еще будут невежливы — стреляйте. Но я не думаю, что они будут невежливы… Никого не арестовывайте. Узнайте, во сколько и зачем Галан выходил ночью. Обыщите здание. Если мадемуазель Прево все еще там, доставьте ее сюда.
— Могу ли я просить, — холодно спросила Мари Августин, — чтобы вы все это сделали, по возможности не пугая гостей?
— Боюсь, мадемуазель, что это маловероятно, — улыбнулся Бенколин. — Однако лучше все-таки будет отпустить гостей до того, как вы приступите к делу, Дюран. Всех слуг задержать. Перекрыв выход, вы должны найти мадемуазель Прево. Она может еще оставаться в номере восемнадцатом. Это все. Начинайте и поторапливайтесь.
Дюран отдал честь и сделал знак четверым из своих жандармов. Одного из оставшихся он поставил в вестибюле, а шестого послал на улицу. Потом все стихло. Я устроился в кресле поудобней, нервы были на пределе, но я испытывал состояние блаженного покоя. Теперь, подумал я (и очень ошибся!), беспокоиться больше не о чем. Мне все доставляло удовольствие: тиканье стенных часов, уголь, горящий в старинном черного мрамора камине, лампа с абажуром и потертая скатерть. Отхлебнув кофе, я взглянул на моих товарищей. Бенколин, подчеркнуто сухопарый в своем черном плаще и мягкой темной шляпе, задумчиво постукивал тростью по ковру. Плечи Мари Августин блестели в свете лампы, она неотрывно смотрела на корзинку с рукоделием, и в ее взгляде были и сожаление, и цинизм. Ничего другого чувствовать было невозможно. По крайней мере, я не мог. Наступило оцепенение после шока, и оно подавляло любые мысли и эмоции. Мы обессилели, для нас существовали теперь только потрескивающий огонь и дружелюбное тиканье часов.
Потом я заметил старого Августина. На нем была серая фланелевая ночная рубашка, она доходила ему почти до пят, отчего он выглядел совершенно нелепо. Его голова на длинной тощей шее была озабоченно наклонена вперед, веер белых бакенбард вихлял из стороны в сторону, а покрасневшие глаза непрерывно мигали. Маленький, трясущийся, он прошлепал по комнате в больших, не по размеру, тапочках, держа в руках пыльную черную шаль.
— Накинь на плечи, Мари, — пискливо упрашивал он дочь. — Ты же простудишься.
Видно было, что она вот-вот рассмеется. Но он был совершенно серьезен, с нежностью укутывая ее плечи этой уродливой тряпкой, и все ее веселье улетучилось.
— Теперь… хорошо, папа? — ласково спросила она. — Ты ведь теперь знаешь.
У него дернулся кадык. Потом он взглянул на нас своими старыми глазами, и в них блеснула свирепость.
— Ну конечно, Мари. Все, что ты делаешь, хорошо. Я не дам тебя в обиду. Доверься своему старому папочке, Мари.
Поглаживая ее по плечу, он продолжал смотреть на нас с вызовом.
— Я так и сделаю, папа. Не лучше ли тебе лечь в постель?
— Ты все время стараешься отправить меня в постель, дорогуша! А я не пойду. Я останусь и буду тебя защищать. Прямо сейчас!
Бенколин очень медленным движением снял пальто. Положил шляпу и трость на стол, пододвинул кресло, сел и стал постукивать пальцами по виску. Что-то такое в его взгляде на Августина привлекло мое внимание…
— Сударь, — спросил Бенколин, — вы очень любите свою дочь, верно?
Он произнес эти слова как бы между прочим. Но мадемуазель Августин потянулась к отцу и схватила руку старика с такой поспешностью, словно хотела защитить его от нас. Ответила она:
— Что вы имеете в виду?
— Ну конечно же, очень люблю! — пропищал старик, выпячивая хилую грудь. — Не жми мне так руку, Мари, мне же больно. Я…
— И что бы она ни сделала, вы все равно будете ее защищать? — все еще безразличным тоном продолжал детектив.
— Разумеется! Почему вы спрашиваете?
Казалось, глаза Бенколина устремлены сейчас внутрь его самого.
— Принятые в мире нормы, — озадаченно пробормотал он, — должны быть хотя бы понятны. Странно. Они порой совершенно безумны. Не знаю, что бы я чувствовал… — Голос его осекся; он провел рукой по лбу.
— Я не знаю, что вы хотите этим сказать, мсье. Но мне лично кажется, что у вас есть дела поважнее, чем сидеть здесь и рассуждать о «принятых в мире нормах». Ваше дело арестовать убийцу.
— Вы совершенно правы, — согласился Бенколин, озабоченно кивнув головой. — Мое дело — арестовать преступника.
Он произнес эти слова почти с грустью. Стенные часы, казалось, затикали медленнее. Бенколин разглядывал носок своего ботинка, водя им по ковру.
— Нам известна первая часть истории, — проговорил он. — Мы знаем, что Одетту Дюшен заманили сюда, знаем, что она упала из окна, а потом ее заколол Галан… Но наш настоящий, страшный убийца? Мадемуазель, кто зарезал Клодин Мартель и Галана?
— Не знаю. Это ваше дело, не мое. Я сказала господину Марлю, что, по-моему, это была женщина.
— А мотив?
Девушка сделала нетерпеливый жест:
— Разве не ясно? Разве вы не согласны, что это была месть?
— Это была месть, — кивнул Бенколин. — Но очень необычная. Не знаю, поймет ли это кто-нибудь из вас; не знаю даже, до конца ли понимаю это я… Мы имеем дело с очень неординарным преступлением. Вы, мадемуазель, объясняете кражу ключа тем, что женщина, которая мстила за смерть мадемуазель Дюшен убивая Клодин Мартель, использовала его, чтобы войти в клуб. Гм…
В дверь постучали. Детектив тут же преобразился.
— Входите! — крикнул он. — А… добрый вечер, капитан! Вы, кажется, знакомы со всеми присутствующими?
В комнату вошел Шомон. Он держался очень прямо, но был несколько бледен. Капитан поклонился, удивленно посмотрел на мою забинтованную голову и вопросительно повернулся к Бенколину.
— После вашего звонка, Джефф, — объяснил детектив, — я взял на себя смелость пригласить сюда господина Шомона. Я подумал, что ему тоже будет интересно.
— Надеюсь, я не помешал? — спросил Шомон. — По телефону вы говорили так возбужденно. Что… что произошло?
— Присаживайтесь, мой друг. Мы выяснили целый ряд вещей. — Бенколин все еще не смотрел на молодого человека, продолжая разглядывать свой ботинок. Говорил он очень спокойно. — Например, смерть вашей невесты, мадемуазель Дюшен, была спровоцирована ее подругой, Клодин Мартель, а также Галаном. Пожалуйста, возьмите себя в руки!
После долгой паузы Шомон сказал:
— Я… я держу себя в руках. Я не знаю, что я… Вы объясните мне?
Упав в кресло, он принялся вертеть в руках свою шляпу. Неторопливо, выбирая слова, Бенколин стал рассказывать все, что я узнал этой ночью.
— Так что, видите, мой друг, — закончил он, — Галан считал, что убийца вы. Это правда?
Он задал этот вопрос удивительно беззаботным тоном. Шомон потерял дар речи. Он давно уже выронил свою шляпу и теперь судорожно хватался за ручки кресла, но ничего связного сказать не мог. Он пытался что-то пролепетать, загорелое лицо его еще больше побледнело. Наконец он выдавил:
— Они подозревают меня?… О Боже! Послушайте, неужели вы думаете, что я способен на такое?! Ударить девушку ножом в спину и…
— Спокойно! — тихо промолвил Бенколин. — Я знаю, что вы этого не делали.
Из камина с треском выпрыгнул уголек. Нервное оцепенение у меня начало проходить, и возражения Шомона вонзались в мой мозг, как ланцеты. Кофе стал жечь мне горло…
— У вас такой вид, — бросила Мари Августин, — будто вы знаете, кто виноват. А сами проглядели все самое важное…
Между бровями Бенколина пролегла морщинка. Неодобрительным тоном он сказал:
— Ну… нельзя сказать, чтобы все, мадемуазель. Нет, я бы так не сказал.
Что-то должно было произойти. Это висело в воздухе, хотя я не мог себе представить, в каком направлении будут развиваться события. Но я видел, как пульсирует жилка на лбу у Бенколина — совсем в унисон с тиканьем стенных часов.
— В вашей теории, мадемуазель, что убийца выкрал ключ Клодин Мартель, чтобы проникнуть в клуб, есть одна ошибка, — проговорил детектив. — Нет, нет, лучше скажем, две.
Девушка пожала плечами.
— Во-первых, мадемуазель, вы никак не можете объяснить, зачем убийце нужно было заходить в клуб после убийства… Во-вторых, я просто знаю, что ваша теория неверна.
Он неторопливо поднялся на ноги. Все мы тут же инстинктивно отодвинулись назад, хотя Бенколин был по-прежнему спокоен и даже имел отсутствующий вид. Громко тикали часы.
— Говорите что угодно о моей глупости, мадемуазель. Я с вами согласен! Я вообще чуть было не завалил все это дело. О да. И только сегодня днем — непростительно поздно! — я увидел всю правду. И в этом вовсе не моя заслуга. Убийца намеренно снабдил меня ключами, давая мне шанс догадаться… Вот почему я называю это преступление самым странным за всю мою карьеру… Глупец!
У него неожиданно заблестели глаза, и он расправил плечи. Я окинул взглядом окружающих. Шомон, сгорбившись, сидел в своем кресле. Мари Августин, выпятив нижнюю губу, подалась вперед; на нее падал свет, в котором ее глаза стали цвета черного дерева. Она еще сильнее сжала руку старого Августина.
— Глупец, — повторил Бенколин. В глазах у него снова пропало всякое выражение. — Вы помните, Джефф, я говорил вам днем, что мне следовало бы найти ювелира? Так вот, я это сделал. Вот где он починил часы.
— Какие часы?
Он, казалось, удивился моему вопросу:
— Ну как же… вы же знаете, что мы нашли в проходе крошечные частички стекла? Один еще пристал к кирпичам в стене…
Все молчали. Меня оглушал стук собственного сердца.
— Видите ли, было почти неизбежно, чтобы убийца разбил часы, особенно в таком тесном месте. Когда он ударял девушку ножом… Да, это было почти неизбежно, потому что…
— О чем это вы, черт побери?!
— Потому что, — задумчиво закончил Бенколин, — у полковника Мартеля только одна рука.
Глава 18
Самым обыденным тоном Бенколин продолжал:
— Да. Вот как он убил свою дочь. И я никогда не прощу себе, что был настолько глуп, что не увидел этого с самого начала. Я знал, что она стояла спиной к стене, я понял, что в таком узком месте убийца, должно быть, ударился рукой о стену, когда вытаскивал кинжал, и разбил стекло своих часов… Я только никак не мог понять, каким образом оказалось, что он носил часы на той же руке, в какой держал кинжал.
Его голос доносился как будто издалека. В голове у меня все еще звучали слова: «Вот как он убил свою дочь». Я смотрел на огонь в камине. Эта фраза была настолько не правдоподобной, а значение ее настолько огромным, что я поначалу даже не почувствовал потрясения. Я мог думать только о полутемной библиотеке в саду Сен-Жерменского предместья, где по окнам струились потоки дождя. И там я видел старого коренастого человека с пышными усами и лысой головой — он стоял перед нами в своем прекрасно сшитом дорогом костюме и смотрел на нас тяжелым взглядом. Полковник Мартель.
Раздался громкий возглас, который разбил мое видение на мелкие кусочки.
— Да. Вот как он убил свою дочь. И я никогда не прощу себе, что был настолько глуп, что не увидел этого с самого начала. Я знал, что она стояла спиной к стене, я понял, что в таком узком месте убийца, должно быть, ударился рукой о стену, когда вытаскивал кинжал, и разбил стекло своих часов… Я только никак не мог понять, каким образом оказалось, что он носил часы на той же руке, в какой держал кинжал.
Его голос доносился как будто издалека. В голове у меня все еще звучали слова: «Вот как он убил свою дочь». Я смотрел на огонь в камине. Эта фраза была настолько не правдоподобной, а значение ее настолько огромным, что я поначалу даже не почувствовал потрясения. Я мог думать только о полутемной библиотеке в саду Сен-Жерменского предместья, где по окнам струились потоки дождя. И там я видел старого коренастого человека с пышными усами и лысой головой — он стоял перед нами в своем прекрасно сшитом дорогом костюме и смотрел на нас тяжелым взглядом. Полковник Мартель.
Раздался громкий возглас, который разбил мое видение на мелкие кусочки.