Раймонд Картье
Тайны войны
По материалам Нюрнбергского процесса
С предисловием издательства и автора
С предисловием издательства и автора
ОТ ИЗДАТЕЛЬСТВА
Книга известного французского публициста Раймонда Картье, которая выходит впервые на русском языке в нашем издательстве, представляет значительный интерес для всех россиян. Не только в силу того, что она посвящена эпохальным событиям, свидетелями и участниками которых мы все были. Не только потому, что автор сумел из массы материала, которым он располагал, взять самое главное, самое существенное и изложить это в доходчивой форме. Но и потому, что ознакомившись с предлагаемой книгой, читатели сумеют сделать некоторые выводы и провести некоторые параллели, могущие облегчить понимание сущности происходящего сейчас.
Считаем необходимым, однако, оговорить, что автор в оценке событий и личностей высказывает взгляды, с которыми нам трудно согласиться. В частности, это особенно ярко проявляется в первой главе, посвященной личности Гитлера. Здесь, несомненно, налицо преувеличение значения личности диктатора и умаление роли его окружения, тех сил, на которые он опирался. Недооценивает Картье так же и роль «теории» национал-социализма; ибо именно она имела решающее значение в том факте, что Гитлер пришел к власти при поддержке значительной части немецкого народа. Она же определяла, с другой стороны, и режим оккупации.
Такая ошибочная тенденция Картье объясняется, нам кажется, тем, что он не столкнулся в жизни с диктатурой Гитлера и ее осуществителями – многочисленными маленькими гитлерами. Этим же объясняется и чрезмерный «объективизм» в характеристике самого диктатора.
Следует отметить так же наивность, проявляемую автором в анализе «восточной кампании». Сводить все к суровой зиме и военным ошибкам немецкого командования, ни слова не сказать о «курсе политики на Востоке», о розенберговщине и ее последствиях, наконец, о позиции российского народа, по сути дела и определившей исход всей борьбы, для опытного политического журналиста непростительная ошибка. Правда, она может быть частично объяснена тем обстоятельством, что книга была написана еще в 1946 году.
Право перевода на русский язык книги Р. Картье приобретено нашим издательством у французского издательства «Файар».
Перевод на русский язык сделан Евг. Шугаевым.
Издательство «Посев».
Считаем необходимым, однако, оговорить, что автор в оценке событий и личностей высказывает взгляды, с которыми нам трудно согласиться. В частности, это особенно ярко проявляется в первой главе, посвященной личности Гитлера. Здесь, несомненно, налицо преувеличение значения личности диктатора и умаление роли его окружения, тех сил, на которые он опирался. Недооценивает Картье так же и роль «теории» национал-социализма; ибо именно она имела решающее значение в том факте, что Гитлер пришел к власти при поддержке значительной части немецкого народа. Она же определяла, с другой стороны, и режим оккупации.
Такая ошибочная тенденция Картье объясняется, нам кажется, тем, что он не столкнулся в жизни с диктатурой Гитлера и ее осуществителями – многочисленными маленькими гитлерами. Этим же объясняется и чрезмерный «объективизм» в характеристике самого диктатора.
Следует отметить так же наивность, проявляемую автором в анализе «восточной кампании». Сводить все к суровой зиме и военным ошибкам немецкого командования, ни слова не сказать о «курсе политики на Востоке», о розенберговщине и ее последствиях, наконец, о позиции российского народа, по сути дела и определившей исход всей борьбы, для опытного политического журналиста непростительная ошибка. Правда, она может быть частично объяснена тем обстоятельством, что книга была написана еще в 1946 году.
Право перевода на русский язык книги Р. Картье приобретено нашим издательством у французского издательства «Файар».
Перевод на русский язык сделан Евг. Шугаевым.
Издательство «Посев».
ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА
Нюрнбергский процесс дает нам ключ к пониманию истории последних десяти лет. Не будь его, – события, приведшие к войне, равно как и самая война остались бы еще надолго загадочными во многих своих частях.
Процесс имел целью покарать преступников. Но эти преступники были министры, генералы, лица, занимавшие высшие посты в «Третьем Райхе». Они являлись участниками всех крупных событий, как внутренних, так и внешних, с момента появления Гитлера. Поэтому суд над ними был судом над режимом в целом, над целой эпохой, над всей страной.
Процесс был тщательно подготовлен.
Незадолго до вступления союзных войск в Германию были образованы специальные отряды, причисленные к Главному Штабу генерала Эйзенхауера, задачей которых было разыскивать, разбирать, классифицировать и охранять все документы неприятеля, могущие пролить свет на виновность «наци» и на их методы ведения войны. Это было замечательное достижение, блестящий успех методики и организации, заслуга которого принадлежит прежде всего американцам.
На процессе были представлены тысячи документов. Многие из них являлись строжайшим военным или дипломатическим секретом. Если бы Германия выиграла войну или даже если бы конец войны не был таким стремительным и сокрушительным, то все эти документы были бы навсегда скрыты от мира или, в крайнем случае, появились бы лишь много лет спустя.
Таковы, например, архивы верховного командования германских вооруженных сил, захваченные во Фленсбурге. Непостижимо, каким образом, даже в обстановке разгрома, в апреле 1945 года, в Германии не нашлось офицера с зажигалкой, чтобы предать их огню. Но, к счастью, немцы благоговеют перед бумажками и перед архивами. И благодаря этому, судьи в Нюрнберге имели в своем распоряжении директивы Гитлера, протоколы его секретных совещаний и главных заседаний военных советов, планы верховного командования и т. д. Иначе говоря, самую суть истории и в то же время неоспоримые доказательства замыслов и преступлений «нацистов».
Кроме бумаг, в Нюрнберге были представлены также и люди. Не только обвиняемые, но и свидетели. Все, что осталось от эпохи «Третьего Райха», явилось в здание суда, чтобы свидетельствовать, – большей частью недобровольно, – об истине. Одни показания свидетелей составляют много тысяч страниц. Они не ограничиваются фактами: они дают освещение их, тени и краски и, даже, аромат эпохи.
Что касается генералитета, то перед судьями предстали все, оставшиеся в живых, вожди германских вооруженных сил. Пятеро обвиняемых: Геринг, Кайтель, Иодль, Редер и Денитц. Десятки свидетелей: маршалы и генералы фон Бломберг, фон Браухич, фон Рунштедт, Гальдер, Мильх, Паулус, фон Фалькенхорст, фон Фалькенхаузен, Гудериан, Варлимонт и т. д.
Целью процесса было покарать виновных, а не писать историю. Поэтому масса разоблачений, содержавшихся в документах и в показаниях свидетелей, были оглашены на суде лишь частично или совсем не были оглашены оставаясь следственным материалом. Председатель суда – сэр Джофри Лоренс – часто останавливал подсудимого или свидетеля словами: «Это не интересует суд». Со своей точки зрения он был прав. И кроме того он руководился желанием сохранить время.
С другой стороны дебаты часто бывали так длинны и монотонны, что пресса подчас не имела ни терпения, ни возможности давать о них подробные отчеты, в особенности французская пресса. Достаточно вспомнить, что во время процесса газеты во Франции выходили всего на двух страницах.
Таким образом разоблачения, сделанные в Нюрнберге, остались для широкой публики тайной. Пытливые умы до сих пор еще бьются над загадками, на которые уже давно дан ответ.
Я изучал материалы Нюрнберга в течении нескольких месяцев. Я не смею утверждать, что я знаю их досконально, но я надеюсь, что я постиг их сущность. И их сущность я даю в этой книге.
Это не отчет и не анализ процесса. Анализ почти отсутствует в моей работе. Вопроса о виновности я вовсе не рассматриваю. Я не даю ни оценок, ни заключений. Я только рассказываю.
За некоторыми исключениями, рассказ мой ограничивается военными событиями. Он основан только на документах и на показаниях. Я старался как можно меньше говорить от себя, предоставляя слово материалам.
Я, однако, полагал необходимым извлечь из документов и выставить не первый план все детали, которые помогли бы осветить столь мало известную личность Гитлера. Она казалась мне одной из главных, быть может самой главной тайной войны. Невозможно понять ход событий, пока не очерчена центральная фигура драмы; и без сомнения будущие историки диктатора найдут в документах Нюрнберга богатый материал для своих исследований.
В остальном рассказ идет в хронологическом порядке. Это, в своем роде, история войны в изложении самих немцев. Я думаю, что в этом рассказе для читателя будут сюрпризы и даже, может быть, откровения.
Процесс имел целью покарать преступников. Но эти преступники были министры, генералы, лица, занимавшие высшие посты в «Третьем Райхе». Они являлись участниками всех крупных событий, как внутренних, так и внешних, с момента появления Гитлера. Поэтому суд над ними был судом над режимом в целом, над целой эпохой, над всей страной.
Процесс был тщательно подготовлен.
Незадолго до вступления союзных войск в Германию были образованы специальные отряды, причисленные к Главному Штабу генерала Эйзенхауера, задачей которых было разыскивать, разбирать, классифицировать и охранять все документы неприятеля, могущие пролить свет на виновность «наци» и на их методы ведения войны. Это было замечательное достижение, блестящий успех методики и организации, заслуга которого принадлежит прежде всего американцам.
На процессе были представлены тысячи документов. Многие из них являлись строжайшим военным или дипломатическим секретом. Если бы Германия выиграла войну или даже если бы конец войны не был таким стремительным и сокрушительным, то все эти документы были бы навсегда скрыты от мира или, в крайнем случае, появились бы лишь много лет спустя.
Таковы, например, архивы верховного командования германских вооруженных сил, захваченные во Фленсбурге. Непостижимо, каким образом, даже в обстановке разгрома, в апреле 1945 года, в Германии не нашлось офицера с зажигалкой, чтобы предать их огню. Но, к счастью, немцы благоговеют перед бумажками и перед архивами. И благодаря этому, судьи в Нюрнберге имели в своем распоряжении директивы Гитлера, протоколы его секретных совещаний и главных заседаний военных советов, планы верховного командования и т. д. Иначе говоря, самую суть истории и в то же время неоспоримые доказательства замыслов и преступлений «нацистов».
Кроме бумаг, в Нюрнберге были представлены также и люди. Не только обвиняемые, но и свидетели. Все, что осталось от эпохи «Третьего Райха», явилось в здание суда, чтобы свидетельствовать, – большей частью недобровольно, – об истине. Одни показания свидетелей составляют много тысяч страниц. Они не ограничиваются фактами: они дают освещение их, тени и краски и, даже, аромат эпохи.
Что касается генералитета, то перед судьями предстали все, оставшиеся в живых, вожди германских вооруженных сил. Пятеро обвиняемых: Геринг, Кайтель, Иодль, Редер и Денитц. Десятки свидетелей: маршалы и генералы фон Бломберг, фон Браухич, фон Рунштедт, Гальдер, Мильх, Паулус, фон Фалькенхорст, фон Фалькенхаузен, Гудериан, Варлимонт и т. д.
Целью процесса было покарать виновных, а не писать историю. Поэтому масса разоблачений, содержавшихся в документах и в показаниях свидетелей, были оглашены на суде лишь частично или совсем не были оглашены оставаясь следственным материалом. Председатель суда – сэр Джофри Лоренс – часто останавливал подсудимого или свидетеля словами: «Это не интересует суд». Со своей точки зрения он был прав. И кроме того он руководился желанием сохранить время.
С другой стороны дебаты часто бывали так длинны и монотонны, что пресса подчас не имела ни терпения, ни возможности давать о них подробные отчеты, в особенности французская пресса. Достаточно вспомнить, что во время процесса газеты во Франции выходили всего на двух страницах.
Таким образом разоблачения, сделанные в Нюрнберге, остались для широкой публики тайной. Пытливые умы до сих пор еще бьются над загадками, на которые уже давно дан ответ.
Я изучал материалы Нюрнберга в течении нескольких месяцев. Я не смею утверждать, что я знаю их досконально, но я надеюсь, что я постиг их сущность. И их сущность я даю в этой книге.
Это не отчет и не анализ процесса. Анализ почти отсутствует в моей работе. Вопроса о виновности я вовсе не рассматриваю. Я не даю ни оценок, ни заключений. Я только рассказываю.
За некоторыми исключениями, рассказ мой ограничивается военными событиями. Он основан только на документах и на показаниях. Я старался как можно меньше говорить от себя, предоставляя слово материалам.
Я, однако, полагал необходимым извлечь из документов и выставить не первый план все детали, которые помогли бы осветить столь мало известную личность Гитлера. Она казалась мне одной из главных, быть может самой главной тайной войны. Невозможно понять ход событий, пока не очерчена центральная фигура драмы; и без сомнения будущие историки диктатора найдут в документах Нюрнберга богатый материал для своих исследований.
В остальном рассказ идет в хронологическом порядке. Это, в своем роде, история войны в изложении самих немцев. Я думаю, что в этом рассказе для читателя будут сюрпризы и даже, может быть, откровения.
I. Что нюренбергские документы сообщают нам о Гитлере
До 1945 года мир мало и плохо знал Гитлера. К рассказам эмигрантов, вроде Германа Раушнига, надо было относиться осторожно. Германским издателям было запрещено опубликовывать биографию фюрера. Редкие иностранные журналисты, которым удавалось к нему приблизиться, все были, – сознательно или нет, – орудиями политической игры и не могли разглядеть подлинной личности Гитлера. Родственники, друзья – обязаны были молчать. Единственным источником являлась книга «Моя борьба», где Гитлер говорит сам о себе.
В противоположность Муссолини, который охотно давал знать о себе все подробно, Гитлер не раскрывал себя, он окружил себя тайной. Рассказывали о его несчастной юности, о четырех годах, проведенных на войне в качестве простого солдата, о его вегетарианстве, об отвращении к табаку, о его бессонице, о вспышках гнева, о действии его взгляда – и это все, что о нем было известно.
И тем не менее знакомство с Гитлером совершенно необходимо для понимания мировых событий на протяжении 15 лет. Он в центре драмы. Почти все находит свое объяснение в его личности. Нюрнберг срывает с него покрывало.
Наиболее полным свидетельством о нем являются показания Кайтеля, начальника его личного штаба. Они жили вместе все годы войны. Кайтель знал Гитлера, как лакей знает своего господина. Он видел его за работой, за едой, в постели, в минуты гнева и неистовства. Он не все рассказал, так как его не обо всем спрашивали, – и это очень жаль. Но в следственных материалах имеется опросник, заполненный Кайтелем, посвященный исключительно Гитлеру. Сущность его приведена в нижеследующих отрывках.
Простота Гитлера, говорит Кайтель, была подлинной. Его вегетарианство, воздержание от алкоголя, скромность в одежде – не были аффектацией. Он не был аскет, но он был человек с умеренными потребностями.
Он сохранил за собой то помещение, которое он снимал в Мюнхене в ту пору, когда он начинал свою карьеру, как агитатор. Квартирка из трех маленьких, низких комнат в третьем этаже, на углу Принцрегентенштрассе. Она служила впоследствии Гитлеру, как приватное его помещение. Он приходил туда время от времени со старыми друзьями, провести вечер и поболтать. Один полицейский дежурил в это время на лестнице, а второй гулял перед домом. Другой охраны не было.
Дом был скромный, населенный трудовым людом. Жильцы жили тут по много лет, а за это время их сосед по квартире «герр Гитлер» стал владыкой Германии и бичом всего мира.
Однажды Мартин Борман купил этот дом и поднес его в подарок Гитлеру. Фюрер радовался как ребенок.
О своей берлинской резиденции Гитлер говорил:
«В старом здании Государственной Канцелярии у меня есть спальня, столовая, рабочий кабинет и музыкальный салон для моих приемов. Я знаю, что это скромно, но мне там хорошо и никто не заставит меня оттуда выехать».
Тем не менее он приказал строить Новую Канцелярию. В течении десяти месяцев на Вильгельмштрассе вырос мраморный дворец, которому суждено было через шесть лет рассыпаться в прах. Торжественное открытие дворца было приурочено к новогоднему дипломатическому приему. Накануне 1 января 1939 года Гитлер осмотрел последний раз великолепные помещения, остановился перед грандиозной перспективой зал и лестниц, скрестил руки и улыбнулся:
«Сегодня, – сказал он, – мне, по крайней мере, не придется краснеть перед Франсуа Понсе, когда он будет оглядывать все своим пренебрежительным взглядом. Теперь я действительно хорошо устроен и я покажу этим господам, что я тоже умею быть представительным, когда это нужно».
Изумительный комплекс менее-ценности! Насмешливая улыбка французского посла смущала того, перед кем трепетал целый свет.
Гитлер любил женское общество. Женщины умеют слушать. Они умеют восхищаться. Они составляли часть той аудитории, перед которой он, страдая бессонницей, по ночам развивал свои сумасбродные идеи и свои фантастические проекты.
В Бергхофе, – рассказывает Кайтель, – всегда жило четыре, пять женщин. Фрау Шпеер приезжала очень часто, также как и фрау фон Белов, жена одного из адъютантов Гитлера. Другие приезжали нерегулярно. Гитлер приглашал их в Берхтесгаден, когда он предполагал провести там некоторое время, чтобы дать им возможность увидеться со своими мужьями.
Кайтель знал также и Еву Браун. Здесь не было никакой тайны. Ева Браун работала как фотограф-репортер у Гофмана и была личным фотографом фюрера. Гитлер знал ее уже давно, еще с первых лет борьбы за власть, и возможно, что в те годы она была его подругой. Но все, что касается любовных дел Гитлера, покрыто строгой тайной.
Кайтель так описывает Еву Браун:
«Несколько ниже среднего роста. Очень стройная и элегантная светлая шатенка. У нее были очень красивые ноги и это бросалось в глаза. Очень мила и красива. Она была, если не застенчива, то во всяком случае, очень сдержанна. Всегда держалась в тени и в Бергхофе бывала не часто».
Кайтель опровергает слухи, будто у Евы Браун было двое детей от Гитлера. Он опровергает и еще одну легенду: будто существовала таинственная комната, всегда запертая, где Гитлер хранил сувениры своей большой любви, пресеченной смертью. Такой комнаты не было.
Гитлер не был ни ненормальным, ни импотентом; но его сексуальные импульсы были отодвинуты на задний план, заслонены стремлением к власти и проявлялись слабо и порывами.
Атмосфера, в которой протекала его жизнь, была тосклива. На него находили иногда порывы радости, но они всегда были вызваны политическим успехом или победой на фронте. И они носили такой же неистовый характер, как и его приступы ярости. Он топал ногами и весь налился кровью, когда узнал, что его танки захватили Аббевиль; и чуть не упал в обморок от радости при известии о капитуляции Франции. Он никогда не знал ни в чем удержу. Он не был большим работником, но он не знал и развлечений. Он не играл в карты, не охотился, не ловил рыбу, не управлял автомобилем, не плавал, ничего не коллекционировал и, так как он к тому же почти не спал и мало ел, жизнь его сводилась к двум занятиям: он говорил или размышлял.
Здесь мы касаемся самой феноменальной стороны Гитлера, его подлинной тайны: его абсолютной сосредоточенности и устремленности к одной цели. Это был неиссякаемый духовный поток, который ничем нельзя было остановить или задержать. Он жил всецело и исключительно одной мыслью, одной заботой, одной мечтой – своей миссией. Он был той же породы, что маньяки с их навязчивой идеей или тюремные узники, одержимые мечтой о побеге.
Эта темная, пожирающая страсть поглощала его целиком и лишала его всякого контакта с людьми; она его герметически изолировала. Он мог быть любезным и даже улыбаться, но между ним и теми, кто к нему подходил по двадцать раз в день, перегородки службы и иерархии никогда не исчезали. Маршал Ланн до самой смерти говорил «ты» Наполеону, но никто и никогда не говорил «ты» фюреру.
«Он знал обо мне, – сказал в Нюрнберге Иодль, – что меня зовут Иодль, что я генерал и может быть угадывал по моему имени, что я баварец… И это все».
Ничто не умеряло суровости в окружающей его обстановке, и те, кто ему служили, должны были заранее проститься с личной жизнью.
«Ставка фюрера, – говорит Иодль, – представляла собою нечто среднее между монастырем и концлагерем. Мы не были оцеплены колючей проволокой, но для входа и выхода нужен был специальный пропуск, которым из моих офицеров обладал лишь один мой адъютант генерал Варлимонт. Никакой шум света не достигал до нас».
Вокруг Гитлера не смеялись, не шутили, не курили, не пели. Вся жизнь сведена была к службе и скуке.
«Я делал все возможное, чтобы уйти, – говорит Кайтель. – Двадцать раз просил я маршала Геринга дать мне назначение на фронт. Я – фельдмаршал, – удовлетворился бы дивизией».
Иодль говорит то же самое:
«Я пустил в ход все средства, чтобы быть посланным в Финляндию, к горным войскам. Но фюрер не любил новых лиц вокруг себя».
Это правда. За все годы войны у него одни и те же адъютанты: Шмундт, Гольцбах, Белов. Не то, чтобы Гитлер их любил – он не любил никого; но он был человек привычки, и те, кто удостоился чести быть около него, должны были нести свой крест до конца.
Гитлер не был усидчивым работником. Он не просиживал долгие часы за своим письменным столом, как Муссолини. Он высмеивал своего предшественника канцлера Брюнинга за то, что тот сам составлял законопроекты, представляемые в Райхстаг. Он ненавидел длинные доклады. Беспокойность его ума не допускала серьезного чтения (за одним исключением, о чем будет речь впереди), но он особенно любил детективные романы, которые он поглощал с молниеносной быстротой.
Единственная вещь, которую он лично подготовлял с большой тщательностью, были его речи. «Он их сперва диктовал, – говорит Кайтель, – потом перечитывал, изменял и переделывал по два, три раза.
Ударные места речей, потрясавшие весь мир и производившие впечатление вдохновенной импровизации, заучивались им наизусть».
«Было необыкновенно трудно, – говорит далее Кайтель, – делать ему самый обыкновенный доклад. Он вас прерывал на первой же фразе и начинал говорить сам вместо вас. Сотни идей рождались непрерывно в его мозгу. Нет в мире человека, который имел бы столько идей, сколько Гитлер»
Он приписывал себе исключительную силу интуиции и синтеза. Он верил в свою способность схватывать налету смысл событий и явлений. В то время, как другие должны были идти путем кропотливого анализа, его интуиция сразу освещала ему все дело. Он был убежден также, что он умеет сразу безошибочно разгадывать и оценивать людей.
«Мне достаточно, – говорил он, – часу разговора с любым человеком, чтобы его доподлинно изучить и знать точно, чего надо в нем опасаться и чего можно ожидать от него».
Кайтель неоднократно предостерегал его от опрометчивых суждений, которые он составлял о генералах. Гитлер даже не слушал его.
Он обладал недюжинными познаниями, которые позволяли ему сходить за гения в глазах тех, кто его видел случайно. Он питал пристрастие к проблемам наследственности и способен был часами говорить о сифилисе или о подборе рас. Он никогда не сидел за рулем автомобиля, но точно знал все типы машин; он сравнивал их качества, чертил схемы моторов, намечал усовершенствования. Благодаря богатству воображения, он был сродни изобретателям.
И в то же время он глубоко презирал профессию техников.
«Техники, – говорил он, – это люди, которые знают лишь одно слово: нет. Что бы вы от них ни захотели, они всегда начнут вам объяснять, почему это невозможно. Никогда творческая искра не сверкает в голове техника. Я предпочитаю аматеров и дилетантов: у них одних есть идеи».
На этом систематическом презрении к препятствиям Гитлер построил всю свою систему командования.
«Я знаю, – говорил он, – что я требую невозможного. Это единственный способ получить возможное, и то далеко не всегда. Если бы я требовал только возможного, я не получал бы почти ничего».
Кайтель приводит примеры;
«Фюрер спросил меня однажды: Сколько мы выпускаем ежемесячно легких полевых гаубиц? – Около 100. – Я приказываю производить 900. Сколько производим мы зенитных снарядов? – Около 200.000. – Я хочу 2.000.000. – Но каждый снаряд снабжен сложным детонатором, а у нас всего несколько заводов, изготовляющих эти детонаторы. – Я поговорю со Шпеером. Он нам построит новые заводы и через шесть месяцев я буду иметь два миллиона снарядов».
«В другой раз, в конце 1944 года он спросил Шпеера: сколько пулеметов выпускаем мы ежемесячно? – 3.500. – Вы мне сделаете рождественский подарок, с Нового Года я хочу иметь 7.000…Нет, нет, мой милый Шпеер, не говорите мне, что это невозможно. Мне не надо вашего ответа, мне нужны пулеметы. Ведь вы не откажете в рождественском подарке вашему фюреру?»
Когда финансисты говорили Гитлеру: «Нет денег», – он отвечал: «Вы здесь на то, чтобы их найти». Когда промышленники ему говорили: «Не хватает времени», он отвечал: «А вы поторопитесь, и тогда хватит». Когда генералы докладывали: «Не хватает людей», он готов был ответить: «Так сделайте их».
«После высадки в Нормандии, – рассказывает далее Кайтель, – фюрер сказал мне: – Так как у нас появился новый фронт, то нам нужно еще несколько дивизий. Сколько вы можете сформировать из запасных частей? – Я думаю, десять. – Он вспылил: Чепуха. Мне нужно сорок. – Мы спорили до изнеможения и сошлись на компромиссе – двадцать пять дивизий. Но он на этом не успокоился. Он обратился к Иодлю, начальнику Главного Штаба Армии, к командующему резервными частями, к командующему Ландштурмом. Он произнес перед ними своего рода пропагандную речь и дал им восемь дней для разработки конкретных мер. В конце концов мы сформировали двадцать пять пехотных дивизий и пять танковых, итого тридцать дивизий. После этого Гитлер сказал мне: – Видите, как я был прав. Если бы я вас послушался, я имел бы всего десять дивизий. Надо всегда требовать невозможного. – Но в действительности мы могли его успокоить лишь тем способом, что сняли несколько полков с фронта, переформировали их и окрестили дивизиями».
Эта неумолимая требовательность, это отрицание невозможного, подкрепленные бешеным гневом и страшными угрозами, без сомнения позволили Гитлеру выжать из Германии гигантские усилия, подлинные подвиги, как в боях, так и в индустрии. Но с другой стороны это вело к самообману и иллюзиям. «Мои генералы, – говорил Гитлер с удовлетворениям, – никогда не заявляют мне, что им не хватает орудий, снарядов или танков». Да, они остерегались этого. Но зато они подавали часто фальшивые рапорты, и не раз вместо реальной силы, на которую Гитлер рассчитывал на основании рапортов, он находил лишь фикции.
«И между тем, – говорит Кайтель, – Гитлер был крайне недоверчив».
«Я знаю, – говорил он, – что рапорты, которые мне подаются, всегда приноровлены к моим идеям. Поэтому я должен дважды проверить, раньше чем поверить».
Недоверчивость была врожденным качеством Гитлера, существенной чертой этого дикого, сумрачного характера. И она все усиливалась в течении всей его жизни, начиная с его бедной, безрадостной юности, затем в течении его тяжелой борьбы за власть. Несколько раз он чуть не был сметен водоворотом политических сил. Он долго вел беспокойную, неуверенную жизнь, среди сомнительных людей, как Рем и Грегор Штрассер. Достигнув вершины могущества, по-видимому несокрушимого, он и там сохранил хмурый и беспокойный вид, свойственный тиранам. Полное сосредоточение командования в его руках было не только следствием его абсолютной авторитарности, но в то же время и мерой предосторожности.
Нюрнбергский процесс полностью и окончательно осветил сущность и природу национал-социалистического режима. Режим – это был Гитлер и все сводилось к нему одному.
У него не было советников. У него не было друзей. У него не было даже доверенных людей. За ним не стоял «некто в сером», кто был бы тайной пружиной всех событий; никакого Ришелье или Сюлли, не было даже Талейрана или Фушэ. Гитлер был в трагическом одиночестве. «Третий Райх» состоял из сверхъестественного гения и коленопреклоненных подданных.
В Нюрнберге Геринг делал отчаянные усилия, чтобы сохранить за собою свое значение. Даже на скамье подсудимых, с ощущением веревки на шее, он продолжал вызывающе отстаивать свое второе место в «Третьем Райхе». Но его собственные показания опровергают его претензии. Он был, как и все, далек Гитлеру. Он не принимал абсолютно никакого участия в его решениях.
«В марта 1939 года, – заявляет Геринг, – я проводил свой отпуск на Ривьере, когда я получил письмо от Гитлера, с извещением, что Чехословакия становится невыносимой угрозой и что он решил ее ликвидировать. Я тотчас вернулся в Берлин. Гитлер показал мне документ из разведывательного отделения и сказал мне, что Чехословакия готова стать плацдармом Европы для нападения на Германию.
Я рекомендовал ему терпения и подчеркнул, что нарушение Мюнхенского соглашения явилось бы сильным ударом по престижу Чемберлена и привело бы, вероятнее всего, к власти Черчилля. Гитлер меня не слушал.
Я прибыл в Берлин всего за несколько часов до приезда президента Гахи. Я был возмущен, так как вся атмосфера была мне поперек горла Я показал это Гитлеру, отказавшись сопровождать его в Прагу».
На Гитлера это возмущение его первого заместителя не произвело ровно никакого впечатления. В дальнейшем он по-прежнему не интересовался его мнением. Когда он принял решение воевать с СССР, – наиболее судьбоносное решение всей германской истории, – он только протелефонировал Герингу: «Я решил объявить войну России».
Геббельс был марионеткой, послушной каждому слову Гитлера. Гесс – лишь старшим его адъютантом. Борман был просто грубое животное. Гиммлера никогда не спрашивали о его мнении. Наконец и Риббентроп имел тоже лишь минимальное значение. Никаких таинственных личностей, которые шептали бы свои советы фюреру на ухо – не было и в помине. Главный Штаб был совершенно беспомощен, как видно из показания Геринга.
«Никогда, – говорит Геринг, – ни одного генерала не спросили, одобряет ли он ту или иную политику. Когда Гитлер излагал свои военные планы, ему и в голову не приходило задавать такой вопрос. Невозможно себе даже представить, чтобы какой-нибудь генерал поднялся и сказал:
«Мой фюрер, я считаю, что вы ошибаетесь; я не согласен с пактом, который вы заключили и с теми мерами, которые вы хотите принять». Такой генерал был бы немедленно расстрелян, а все остальные сочли бы его за сумасшедшего».
Ни один из политических шагов Третьего Райха не подвергался предварительному обсуждению. Государственный Совет, которого номинальным президентом был Шахт, не собрался ни разу. Совещания собирались только по вопросам выполнения уже принятых решений, но не для обсуждения и решения проблем. Самые же решения принимались следующим образом: Гитлер призывал трех, четырех приближенных, ближе всего стоявших к данному вопросу, излагал им свой проект и говорил: «Вот чего я хочу. Что вы предлагаете?» В начале своей карьеры он еще выслушивал возражения. В конце ее он не слушал уже ничего.
В противоположность Муссолини, который охотно давал знать о себе все подробно, Гитлер не раскрывал себя, он окружил себя тайной. Рассказывали о его несчастной юности, о четырех годах, проведенных на войне в качестве простого солдата, о его вегетарианстве, об отвращении к табаку, о его бессонице, о вспышках гнева, о действии его взгляда – и это все, что о нем было известно.
И тем не менее знакомство с Гитлером совершенно необходимо для понимания мировых событий на протяжении 15 лет. Он в центре драмы. Почти все находит свое объяснение в его личности. Нюрнберг срывает с него покрывало.
Наиболее полным свидетельством о нем являются показания Кайтеля, начальника его личного штаба. Они жили вместе все годы войны. Кайтель знал Гитлера, как лакей знает своего господина. Он видел его за работой, за едой, в постели, в минуты гнева и неистовства. Он не все рассказал, так как его не обо всем спрашивали, – и это очень жаль. Но в следственных материалах имеется опросник, заполненный Кайтелем, посвященный исключительно Гитлеру. Сущность его приведена в нижеследующих отрывках.
Простота Гитлера, говорит Кайтель, была подлинной. Его вегетарианство, воздержание от алкоголя, скромность в одежде – не были аффектацией. Он не был аскет, но он был человек с умеренными потребностями.
Он сохранил за собой то помещение, которое он снимал в Мюнхене в ту пору, когда он начинал свою карьеру, как агитатор. Квартирка из трех маленьких, низких комнат в третьем этаже, на углу Принцрегентенштрассе. Она служила впоследствии Гитлеру, как приватное его помещение. Он приходил туда время от времени со старыми друзьями, провести вечер и поболтать. Один полицейский дежурил в это время на лестнице, а второй гулял перед домом. Другой охраны не было.
Дом был скромный, населенный трудовым людом. Жильцы жили тут по много лет, а за это время их сосед по квартире «герр Гитлер» стал владыкой Германии и бичом всего мира.
Однажды Мартин Борман купил этот дом и поднес его в подарок Гитлеру. Фюрер радовался как ребенок.
О своей берлинской резиденции Гитлер говорил:
«В старом здании Государственной Канцелярии у меня есть спальня, столовая, рабочий кабинет и музыкальный салон для моих приемов. Я знаю, что это скромно, но мне там хорошо и никто не заставит меня оттуда выехать».
Тем не менее он приказал строить Новую Канцелярию. В течении десяти месяцев на Вильгельмштрассе вырос мраморный дворец, которому суждено было через шесть лет рассыпаться в прах. Торжественное открытие дворца было приурочено к новогоднему дипломатическому приему. Накануне 1 января 1939 года Гитлер осмотрел последний раз великолепные помещения, остановился перед грандиозной перспективой зал и лестниц, скрестил руки и улыбнулся:
«Сегодня, – сказал он, – мне, по крайней мере, не придется краснеть перед Франсуа Понсе, когда он будет оглядывать все своим пренебрежительным взглядом. Теперь я действительно хорошо устроен и я покажу этим господам, что я тоже умею быть представительным, когда это нужно».
Изумительный комплекс менее-ценности! Насмешливая улыбка французского посла смущала того, перед кем трепетал целый свет.
Гитлер любил женское общество. Женщины умеют слушать. Они умеют восхищаться. Они составляли часть той аудитории, перед которой он, страдая бессонницей, по ночам развивал свои сумасбродные идеи и свои фантастические проекты.
В Бергхофе, – рассказывает Кайтель, – всегда жило четыре, пять женщин. Фрау Шпеер приезжала очень часто, также как и фрау фон Белов, жена одного из адъютантов Гитлера. Другие приезжали нерегулярно. Гитлер приглашал их в Берхтесгаден, когда он предполагал провести там некоторое время, чтобы дать им возможность увидеться со своими мужьями.
Кайтель знал также и Еву Браун. Здесь не было никакой тайны. Ева Браун работала как фотограф-репортер у Гофмана и была личным фотографом фюрера. Гитлер знал ее уже давно, еще с первых лет борьбы за власть, и возможно, что в те годы она была его подругой. Но все, что касается любовных дел Гитлера, покрыто строгой тайной.
Кайтель так описывает Еву Браун:
«Несколько ниже среднего роста. Очень стройная и элегантная светлая шатенка. У нее были очень красивые ноги и это бросалось в глаза. Очень мила и красива. Она была, если не застенчива, то во всяком случае, очень сдержанна. Всегда держалась в тени и в Бергхофе бывала не часто».
Кайтель опровергает слухи, будто у Евы Браун было двое детей от Гитлера. Он опровергает и еще одну легенду: будто существовала таинственная комната, всегда запертая, где Гитлер хранил сувениры своей большой любви, пресеченной смертью. Такой комнаты не было.
Гитлер не был ни ненормальным, ни импотентом; но его сексуальные импульсы были отодвинуты на задний план, заслонены стремлением к власти и проявлялись слабо и порывами.
Атмосфера, в которой протекала его жизнь, была тосклива. На него находили иногда порывы радости, но они всегда были вызваны политическим успехом или победой на фронте. И они носили такой же неистовый характер, как и его приступы ярости. Он топал ногами и весь налился кровью, когда узнал, что его танки захватили Аббевиль; и чуть не упал в обморок от радости при известии о капитуляции Франции. Он никогда не знал ни в чем удержу. Он не был большим работником, но он не знал и развлечений. Он не играл в карты, не охотился, не ловил рыбу, не управлял автомобилем, не плавал, ничего не коллекционировал и, так как он к тому же почти не спал и мало ел, жизнь его сводилась к двум занятиям: он говорил или размышлял.
Здесь мы касаемся самой феноменальной стороны Гитлера, его подлинной тайны: его абсолютной сосредоточенности и устремленности к одной цели. Это был неиссякаемый духовный поток, который ничем нельзя было остановить или задержать. Он жил всецело и исключительно одной мыслью, одной заботой, одной мечтой – своей миссией. Он был той же породы, что маньяки с их навязчивой идеей или тюремные узники, одержимые мечтой о побеге.
Эта темная, пожирающая страсть поглощала его целиком и лишала его всякого контакта с людьми; она его герметически изолировала. Он мог быть любезным и даже улыбаться, но между ним и теми, кто к нему подходил по двадцать раз в день, перегородки службы и иерархии никогда не исчезали. Маршал Ланн до самой смерти говорил «ты» Наполеону, но никто и никогда не говорил «ты» фюреру.
«Он знал обо мне, – сказал в Нюрнберге Иодль, – что меня зовут Иодль, что я генерал и может быть угадывал по моему имени, что я баварец… И это все».
Ничто не умеряло суровости в окружающей его обстановке, и те, кто ему служили, должны были заранее проститься с личной жизнью.
«Ставка фюрера, – говорит Иодль, – представляла собою нечто среднее между монастырем и концлагерем. Мы не были оцеплены колючей проволокой, но для входа и выхода нужен был специальный пропуск, которым из моих офицеров обладал лишь один мой адъютант генерал Варлимонт. Никакой шум света не достигал до нас».
Вокруг Гитлера не смеялись, не шутили, не курили, не пели. Вся жизнь сведена была к службе и скуке.
«Я делал все возможное, чтобы уйти, – говорит Кайтель. – Двадцать раз просил я маршала Геринга дать мне назначение на фронт. Я – фельдмаршал, – удовлетворился бы дивизией».
Иодль говорит то же самое:
«Я пустил в ход все средства, чтобы быть посланным в Финляндию, к горным войскам. Но фюрер не любил новых лиц вокруг себя».
Это правда. За все годы войны у него одни и те же адъютанты: Шмундт, Гольцбах, Белов. Не то, чтобы Гитлер их любил – он не любил никого; но он был человек привычки, и те, кто удостоился чести быть около него, должны были нести свой крест до конца.
Гитлер не был усидчивым работником. Он не просиживал долгие часы за своим письменным столом, как Муссолини. Он высмеивал своего предшественника канцлера Брюнинга за то, что тот сам составлял законопроекты, представляемые в Райхстаг. Он ненавидел длинные доклады. Беспокойность его ума не допускала серьезного чтения (за одним исключением, о чем будет речь впереди), но он особенно любил детективные романы, которые он поглощал с молниеносной быстротой.
Единственная вещь, которую он лично подготовлял с большой тщательностью, были его речи. «Он их сперва диктовал, – говорит Кайтель, – потом перечитывал, изменял и переделывал по два, три раза.
Ударные места речей, потрясавшие весь мир и производившие впечатление вдохновенной импровизации, заучивались им наизусть».
«Было необыкновенно трудно, – говорит далее Кайтель, – делать ему самый обыкновенный доклад. Он вас прерывал на первой же фразе и начинал говорить сам вместо вас. Сотни идей рождались непрерывно в его мозгу. Нет в мире человека, который имел бы столько идей, сколько Гитлер»
Он приписывал себе исключительную силу интуиции и синтеза. Он верил в свою способность схватывать налету смысл событий и явлений. В то время, как другие должны были идти путем кропотливого анализа, его интуиция сразу освещала ему все дело. Он был убежден также, что он умеет сразу безошибочно разгадывать и оценивать людей.
«Мне достаточно, – говорил он, – часу разговора с любым человеком, чтобы его доподлинно изучить и знать точно, чего надо в нем опасаться и чего можно ожидать от него».
Кайтель неоднократно предостерегал его от опрометчивых суждений, которые он составлял о генералах. Гитлер даже не слушал его.
Он обладал недюжинными познаниями, которые позволяли ему сходить за гения в глазах тех, кто его видел случайно. Он питал пристрастие к проблемам наследственности и способен был часами говорить о сифилисе или о подборе рас. Он никогда не сидел за рулем автомобиля, но точно знал все типы машин; он сравнивал их качества, чертил схемы моторов, намечал усовершенствования. Благодаря богатству воображения, он был сродни изобретателям.
И в то же время он глубоко презирал профессию техников.
«Техники, – говорил он, – это люди, которые знают лишь одно слово: нет. Что бы вы от них ни захотели, они всегда начнут вам объяснять, почему это невозможно. Никогда творческая искра не сверкает в голове техника. Я предпочитаю аматеров и дилетантов: у них одних есть идеи».
На этом систематическом презрении к препятствиям Гитлер построил всю свою систему командования.
«Я знаю, – говорил он, – что я требую невозможного. Это единственный способ получить возможное, и то далеко не всегда. Если бы я требовал только возможного, я не получал бы почти ничего».
Кайтель приводит примеры;
«Фюрер спросил меня однажды: Сколько мы выпускаем ежемесячно легких полевых гаубиц? – Около 100. – Я приказываю производить 900. Сколько производим мы зенитных снарядов? – Около 200.000. – Я хочу 2.000.000. – Но каждый снаряд снабжен сложным детонатором, а у нас всего несколько заводов, изготовляющих эти детонаторы. – Я поговорю со Шпеером. Он нам построит новые заводы и через шесть месяцев я буду иметь два миллиона снарядов».
«В другой раз, в конце 1944 года он спросил Шпеера: сколько пулеметов выпускаем мы ежемесячно? – 3.500. – Вы мне сделаете рождественский подарок, с Нового Года я хочу иметь 7.000…Нет, нет, мой милый Шпеер, не говорите мне, что это невозможно. Мне не надо вашего ответа, мне нужны пулеметы. Ведь вы не откажете в рождественском подарке вашему фюреру?»
Когда финансисты говорили Гитлеру: «Нет денег», – он отвечал: «Вы здесь на то, чтобы их найти». Когда промышленники ему говорили: «Не хватает времени», он отвечал: «А вы поторопитесь, и тогда хватит». Когда генералы докладывали: «Не хватает людей», он готов был ответить: «Так сделайте их».
«После высадки в Нормандии, – рассказывает далее Кайтель, – фюрер сказал мне: – Так как у нас появился новый фронт, то нам нужно еще несколько дивизий. Сколько вы можете сформировать из запасных частей? – Я думаю, десять. – Он вспылил: Чепуха. Мне нужно сорок. – Мы спорили до изнеможения и сошлись на компромиссе – двадцать пять дивизий. Но он на этом не успокоился. Он обратился к Иодлю, начальнику Главного Штаба Армии, к командующему резервными частями, к командующему Ландштурмом. Он произнес перед ними своего рода пропагандную речь и дал им восемь дней для разработки конкретных мер. В конце концов мы сформировали двадцать пять пехотных дивизий и пять танковых, итого тридцать дивизий. После этого Гитлер сказал мне: – Видите, как я был прав. Если бы я вас послушался, я имел бы всего десять дивизий. Надо всегда требовать невозможного. – Но в действительности мы могли его успокоить лишь тем способом, что сняли несколько полков с фронта, переформировали их и окрестили дивизиями».
Эта неумолимая требовательность, это отрицание невозможного, подкрепленные бешеным гневом и страшными угрозами, без сомнения позволили Гитлеру выжать из Германии гигантские усилия, подлинные подвиги, как в боях, так и в индустрии. Но с другой стороны это вело к самообману и иллюзиям. «Мои генералы, – говорил Гитлер с удовлетворениям, – никогда не заявляют мне, что им не хватает орудий, снарядов или танков». Да, они остерегались этого. Но зато они подавали часто фальшивые рапорты, и не раз вместо реальной силы, на которую Гитлер рассчитывал на основании рапортов, он находил лишь фикции.
«И между тем, – говорит Кайтель, – Гитлер был крайне недоверчив».
«Я знаю, – говорил он, – что рапорты, которые мне подаются, всегда приноровлены к моим идеям. Поэтому я должен дважды проверить, раньше чем поверить».
Недоверчивость была врожденным качеством Гитлера, существенной чертой этого дикого, сумрачного характера. И она все усиливалась в течении всей его жизни, начиная с его бедной, безрадостной юности, затем в течении его тяжелой борьбы за власть. Несколько раз он чуть не был сметен водоворотом политических сил. Он долго вел беспокойную, неуверенную жизнь, среди сомнительных людей, как Рем и Грегор Штрассер. Достигнув вершины могущества, по-видимому несокрушимого, он и там сохранил хмурый и беспокойный вид, свойственный тиранам. Полное сосредоточение командования в его руках было не только следствием его абсолютной авторитарности, но в то же время и мерой предосторожности.
Нюрнбергский процесс полностью и окончательно осветил сущность и природу национал-социалистического режима. Режим – это был Гитлер и все сводилось к нему одному.
У него не было советников. У него не было друзей. У него не было даже доверенных людей. За ним не стоял «некто в сером», кто был бы тайной пружиной всех событий; никакого Ришелье или Сюлли, не было даже Талейрана или Фушэ. Гитлер был в трагическом одиночестве. «Третий Райх» состоял из сверхъестественного гения и коленопреклоненных подданных.
В Нюрнберге Геринг делал отчаянные усилия, чтобы сохранить за собою свое значение. Даже на скамье подсудимых, с ощущением веревки на шее, он продолжал вызывающе отстаивать свое второе место в «Третьем Райхе». Но его собственные показания опровергают его претензии. Он был, как и все, далек Гитлеру. Он не принимал абсолютно никакого участия в его решениях.
«В марта 1939 года, – заявляет Геринг, – я проводил свой отпуск на Ривьере, когда я получил письмо от Гитлера, с извещением, что Чехословакия становится невыносимой угрозой и что он решил ее ликвидировать. Я тотчас вернулся в Берлин. Гитлер показал мне документ из разведывательного отделения и сказал мне, что Чехословакия готова стать плацдармом Европы для нападения на Германию.
Я рекомендовал ему терпения и подчеркнул, что нарушение Мюнхенского соглашения явилось бы сильным ударом по престижу Чемберлена и привело бы, вероятнее всего, к власти Черчилля. Гитлер меня не слушал.
Я прибыл в Берлин всего за несколько часов до приезда президента Гахи. Я был возмущен, так как вся атмосфера была мне поперек горла Я показал это Гитлеру, отказавшись сопровождать его в Прагу».
На Гитлера это возмущение его первого заместителя не произвело ровно никакого впечатления. В дальнейшем он по-прежнему не интересовался его мнением. Когда он принял решение воевать с СССР, – наиболее судьбоносное решение всей германской истории, – он только протелефонировал Герингу: «Я решил объявить войну России».
Геббельс был марионеткой, послушной каждому слову Гитлера. Гесс – лишь старшим его адъютантом. Борман был просто грубое животное. Гиммлера никогда не спрашивали о его мнении. Наконец и Риббентроп имел тоже лишь минимальное значение. Никаких таинственных личностей, которые шептали бы свои советы фюреру на ухо – не было и в помине. Главный Штаб был совершенно беспомощен, как видно из показания Геринга.
«Никогда, – говорит Геринг, – ни одного генерала не спросили, одобряет ли он ту или иную политику. Когда Гитлер излагал свои военные планы, ему и в голову не приходило задавать такой вопрос. Невозможно себе даже представить, чтобы какой-нибудь генерал поднялся и сказал:
«Мой фюрер, я считаю, что вы ошибаетесь; я не согласен с пактом, который вы заключили и с теми мерами, которые вы хотите принять». Такой генерал был бы немедленно расстрелян, а все остальные сочли бы его за сумасшедшего».
Ни один из политических шагов Третьего Райха не подвергался предварительному обсуждению. Государственный Совет, которого номинальным президентом был Шахт, не собрался ни разу. Совещания собирались только по вопросам выполнения уже принятых решений, но не для обсуждения и решения проблем. Самые же решения принимались следующим образом: Гитлер призывал трех, четырех приближенных, ближе всего стоявших к данному вопросу, излагал им свой проект и говорил: «Вот чего я хочу. Что вы предлагаете?» В начале своей карьеры он еще выслушивал возражения. В конце ее он не слушал уже ничего.